Текст книги "Формула красоты"

Но разговору нашему мешает кагебист и ничего не получается. Все это чувствуют. Другому сказали бы: пошёл ты вон, не то по морде получишь… Но не ему. С ним только попробуй, за ним государство. Как в детские годы на школьном дворе задиралась обычно мелочь, за которой встревала такая публика, только держись. И теперь этим неумным кагебистом всё испорчено, и мы думаем о русских, по свету развеянных, будоражащих мир, оплодотворяя всё. Вечер испорчен, и только Соньке с Грымовым, наверное, хорошо.

Симпозиум завершается. Французское начальство разъехалось, и нас теперь развлекают. После завтрака отправляемся в Ниццу. Небо чистое, но землю покрыл туман, о том, что по сторонам в пути, приходится только догадываться. А солнце лучами сверху разрывает пелену. Мы едем в Ниццу без дела, просто так, на экскурсию. Нам всё напоминает вокруг здесь были соотечественники. Районы Ниццы носят названия английские и русские. Одна из улиц – Улица царевича. А вот роскошная православная церковь, напоминающая храм Василия Блаженного на Лазурном берегу. Во времена Тургенева с мая цены в Ницце увеличивались – начинался русский сезон и цены называли «дурацкими или русскими». А чтобы подчеркнуть состоятельность говорили тогда: «Ты за кого принимаешь меня, за англичанина?» Потом стали говорить: «За русского?» Позже: «За американца? За саудовского араба?» А в наши дни: «За нового русского?» Но мы не новые русские. Нас возят за свой счёт французы. Теперь нас везут в древнюю Никею, основанную по словам гидов за триста лет до рождения Христа. Везут не по делу, а поглазеть, ради праздного любопытства.

О Ницца, Ницца… Роскошный цветочный рынок, чудесные набережные. Везут нас в музей Шагала. На этом настояли наши специалисты из медиков. Для нас он – нечто непонятное, с умением первоклассника удостоившийся высот, обозначенных шедеврами красоты. Наивные непропорциональные фигуры над домами и краски – дикие, кричащие. Но сам музей – светлое праздничное здание, шагаловские витражи, а в самом центре Парижа, в Гран-Опера – плафон, расписанный Шагалом. Отчего? Насмешкой над здравым смыслом? Над теми, кого привозят сюда недоумевать или это действительная, непостижимая для большинства демонстрация красоты?

Мы здесь в расслабленном состоянии, без обязанностей, хотя официально не всё закончено, коллоквиум подошёл к концу, остались строчки с итогами. Конечно, в этом есть смысл и впереди многолетняя совместная деятельность, но нам, исполнителям-эксплуатационникам уже всё по барабану: наша работа закончена. Теперь мы сидим туристами в автобусе и вертим головами по сторонам.

Со мной рядом Сонька. Не может сидеть спокойно. А мне, наверное, не стать никогда нормальным человеком. Общение по пути в Париж развело нас по сторонам. Да, многое для меня зависит от мелочей, хотя я и реалист. К чему мне что-то менять? Я – фаталист, и жизнь куда-то влечёт меня. Теперь я живу и веду себя так, как будто со мной ничего не случилось, хотя у меня пропали и аппетит и общий интерес.

Я слышал, что есть неприятие пищи – афагия. Ты словно насекомое, которому в расцвете сил запрограммирована смерть. Когда я в скверике Суворовского бульвара я прохожу мимо андреевского памятника Гоголю, я тревожно вглядываюсь, ведь он кошмарно окончил свою жизнь. Знаменитым, обласканным обществом и ничего не воспринимающим, угасающим в собственной тоске.

Временами перед глазами возникает ужасная картина: рука одного из клонированных, высокого, с аккуратной щёточкой усов. Я позже его спросил: не муж ли он Клер? Он с удивлением взглянул на меня и живо ответил: что «нет, разумеется, нет». Но что мне за дело до истины? Я – выдумщик, везде создаю себе собственный мир и мучаюсь в нём.

Стараюсь не контактировать с шефом и окружающие помогают мне в этом: роятся вокруг него и занимают его. И у него особая стадия: рыба выходит из глубины неизвестности на сушу. На нашем форуме обозначилось его лицо. Всё, что до этого, было в тени и намечается, складывается костяк будущего коллектива.

По окончанию проекта у нас с ним был разговор, и шеф предложил мне возглавить целое направление. Но я был готов ответить и сказал, что если бы я хотел стать руководителем, то давно был им. Я заражён нашими поездками, и кровь моя испорчена. Они внесли неповторимое разнообразие в обычную жизнь. И появилась вторая, закулисная и необычно яркая. Но только спутники мои в этих поездках не удовлетворяли меня, и получалась иллюзорная жизнь клуба путешественников, о которой смешно говорить.

После проекта я на какое-то время ушёл в тень, писал отчёт об автономной платформе с высоким уровнем невесомости и ждал, когда меня снова позовут. Мой опыт и моё умение должны были быть востребованы. Но события развивались своим путём. Завертелись новые жернова и ожидание затягивалось. Началась эпоха невостребованности. На виду, а чаще в тени за спиной свершались телодвижения новых фигур, я же всё глубже погружался на дно с наивной надеждой всплыть. Ведь всплывает в конце концов даже покойник, если его не засасывает донный ил. Нужно при этом было сохранить своё лицо и лёгкий стиль: мол, ничего серьезного и всё хорошо, но так получалось не всегда. В этой поездке мы тесно контактировали и шефова непосредственность на этом красивом фоне бесила меня.

Трудно передать моё тогдашнее смятение чувств. Умом я отчётливо понимал, что выпал в осадок здесь, на средиземноморском берегу, но ничего поделать не мог. Теперь экскурсиями нас занимали круглые сутки. Нас привезли в славный маленький Сен-Поль-де-Ванс. Когда-то там жили известные художники и сохранились средневековые стены, а на центральной площади играли в петанк.

Сначала бросали первый лёгкий шар – «поросёнка» и к нему тяжёлые металлические шары. Мы посмотрели на играющих и побродили группой среди серых крепостных стен и выбираясь на свет облегчённо вздыхали и любовались лепившимися к высоким стенам домами, освещенными солнцем и заплетёнными бугенвиллией.

За обедом в древней Pharmacie я оказался напротив Таисии и шефа и выслушал в который раз байку об отряде космонавтов, хотя со мной рядом сидел настоящий lientenant-colonel Волков, который мог действительно рассказать и про отряд и описать свои недавние приключения в космосе. Посуда в трапезной была латунная, и тут шеф и подражающий ему Лёня Сюливанов удивили всех и прежде всего обслуживающий персонал.

Опорожнив старинные амфоры, в которых подавали вино, они положили их на скатерть. Всё это нужно было бы с улыбкой принимать, как детские шалости, но накопились они в избытке и доставали уже.

На службе прежде я сидел с шефом в одной комнате и даже был вроде бы в доверительных отношениях. Конвейер жизни шефа стремительно нёс его среди многочисленных друзей, контактов, женщин. Впрочем с женщинами у него был набор отработанных приёмов, сводящих подходы к ним к делу техники. И были вечные байки об отряде космонавтов. Для шефа были они воспоминаниями молодости. Он рассказывал, как они готовились, и вечером через дыру в заборе отправлялись купаться. На полдороги он внезапно «вспоминал», что плавки забыл, и возвращался обратно, где ждала его очередная пассия из готовящихся, притворившаяся прихворнувшей. Он с ходу брал её и, прихватив плавки, возвращался к купающимся. С женщинами он не церемонился, хотя обхаживал соседку по дому, муж которой работал в комнате рядом. И вот когда она, наконец, ему сказала, что согласна, он попытался обставить этот момент, взял билеты в Большой театр, а после спектакля завёз её в специальную квартиру, где до этого тянулась его прежняя связь.

С французами было что-то похожее. Шеф решил устроить шашлыки на даче прославленного космонавта, где по его понятиям был соответствующий антураж. Его политика «дал-взял» была откровенна и беззастенчива. Напоминала мне она поведение болотных квакш, выбиравших избранника по голосу. Самый звонкий был непременно здоровым и владельцем жизненных благ. Ведь голос его доносился не из теснины коряг, а из пространства чистой воды. Он признавался достойной партией, а остальные соперники были им притоплены.

Мне захотелось здесь чего-то особенного. И вспоминались строки жизни Арсеньева: «…Я выхожу из дома в уступчатый сад на усыпанную гравием площадку под пальмами, откуда видна целая страна долин, моря, гор, сияющая солнцем и синевой воздуха. Огромная лесистая низменность, всё повышаясь своими волнами, холмами, впадинами идёт от моря к тем предгорьям Альп…»

Ривьера, берег Лазурный были не где-то, а рядом, в получасах движения по Корнишу, благословенным местам. Ведь здесь, в Болье купались в воронке лунного света Николь и Томми Барбан. «…А поздно вечером, остановившись в Болье, купались в воронке белого лунного света, образованной полукольцом скал над чашей фосфоресцирующей воды, напротив Монако и маячившей в дымке Ментоны…» Всё это было здесь, рядом, и я с ненавистью смотрел на положенные набок амфоры, словно на следы завоевателей, чуждых истории и красоты. Тупым торжеством идеологии – «истина в вине».

Отъезжая длинной петляющей дорогой мы любовались со стороны Поль-де-Вансом, белым городом мечты, а дальше уступами, склонами и так до моря, где в самом низу – сверкающая плоскость воды.

Свозили нас и в Монте-Карло. Это рядом, всего в восемнадцати километрах от гостиницы. Автобусы тормозят в Монте-Карло, и мы посещаем мрачный собор. Собор как собор. Таких в памяти десятки, и добавление ещё одного – мне до фонаря. Я вышел и ждал, но, видимо, не у того выхода, и не дождавшись побрёл в океанарий, полутёмный со стенами-аквариумами. И здесь догнал остальных.

За огромным стеклом пёстрая мурена выплывала лентой из коралловой темноты, раззевая зубастую пасть. И мне казалось, что это – Таисия, ведущая так же беззвучно и представлявшая такую же опасность, но в отличие от пещерных чудовищ не огороженная от нас стеклом.

Рядом болталась Сонька, должно быть уже отчаявшаяся и махнувшая на всё рукой, и опекавший её капризы Грымов. Ах, этот Виктор Грымов, человек чудовищной работоспособности и заслуг в области управления полётами. Он мог бы и должен был стать неувядаемым героем, не имей на каждой ноге по «ахилесовой» пяте – не пропускал ни одой стоящей юбки, и наоборот в кадровой политике неизменно пропускал кого-то вперёд.

В крови его восточные правила – повелевать низшими, преклоняясь перед вышестоящими. В его руках масса благ и его постоянно обхаживают. С его благословения толстые дети пытаются продвинуться по служебной лестнице или попасть на корабль – плавучий КИП, бороздящий воды океана. Он – демократ и о многих заботится, пряча свои амбиции. Как в сказке, амбиции в яйце, яйцо в утке, а утка улетела.

Со стороны больно смотреть, как гнётся этот несгибаемый человек, тащит бутылки и тратит время. Всё для того, чтобы съездить теперь сюда, в Париж. И потому он уступчив и гибок. Ну, а меня словно постоянно бес вертит, я лезу на рожон. Я покупаю роскошную тарелку с видом Монте-Карло и этим дразню их всех. По сути дела мы – бедняки, хотя порой получаем и премии и двойные оклады, но жизнь требовала больше, не удавалось ничего скопить и приходилось жить в вечном дефиците. А рядовая заграничная поездка оборачивалась окладом за год, и все старались эти деньги сберечь.

Тарелка с видами Монте-Карло – пустая вещь, практически никчемная и довольно дорогая, смотрелась вызовом. Ведь все считали каждый франк как свою редкую возможность, а тут на глазах у всех на ветер брошена куча франков и есть о чём поразмыслить среди светящихся окон океанариума в его полутёмных лабиринтах, глядя на рыб, пучивших на нас глаза.

Вновь из расщелины пёстрой змеёй выплывает гигантская мурена. Сравнивая её с Таисией, я думаю, что мурена гадостней и всё-таки поражает природной красотой.

От аквариумов нас везут совсем немного. И вот автобусы тормозят под козырьком, на площадке, нависшей над морем. Мы переходим через шоссе и попадаем в особенный мир. Шикарный отель, роскошные клумбы и стилизованный бегемот. Мы в самом сердце Монте-Карло. Направо вход в казино, куда двинулась наша публика, мы с медиком-Акатовым прямым путём в соседствующее «Кафе де Пари».

Огромные залы «одноруких бандитов», тогда незнакомые нам. И я не знаю, как ими пользоваться. У нас ведь такого нет. Спрашиваю подвернувшуюся негритянку: как? Она объясняет без слов, «делай, как я». Опускаешь монетку, за ручку дергаешь, крутятся барабаны и если подобные фигуры на одной черте…Я дергаю ручку, и всё получается сразу, фигуры на черте. И что? Дергаю ручки. Ничего. Ищу негритянку. Оказывается, фигуры не на черте, а под ней. Бросаю ещё и ещё. И вот, наконец, на черте выстроились овощи. Ворочаю рычагом и 15-франковые монеты с грохотом высыпаются в лоток. Ура! Получается несколько раз. Рядом останавливается «толстый ребёнок», наш сопровождающий из Главкосмоса – паразитной организации, наш натуральный «кот-бегемот». Видит, как сыплется серебро, и говорит: «Вот вы и богатый человек». И пропадает с горизонта. Но мне не до него.

Однако время кончается. Нам отвели на всё про всё – двадцать минут. Спешу в вестибюль. По вестибюлю бродит переводчица. Узнаю от неё, что остальные двинулись в казино, но там нужен документ и плата за вход. Никто не хочет платить, и все вернулись сюда. Нам дополнительно даётся двадцать минут.

Возвращаюсь в зал. Место занято. Сажусь за другую стойку, но там мне не везёт. Но вот прежнее место освобождается. Однако деньги, выделенные мною на игру, закончились и я беру из выигрыша. Мне снова везёт. Под дождь новеньких монет звучит команда уезжать. Я в выигрыше.

Монеты не успеваю обменять. С карманами, полными монет, сажусь в автобус. Конечно, многие пробовали играть, и шеф громогласно спрашивает нас: «Кто-нибудь выиграл?» Мне бы промолчать, а я кричу, словно лягушка-путешественница: «Да, это – я».

Автобус весело бежит у самой кромки моря, где пальмы, виллы наборами красоты. Вот он сворачивает резко в сторону, к месту последней экскурсии. Нас привезли на парфюмерную фабрику – Parfumerie Fragonard.

Фрагонард – маленький приморский городок, как и мы, по сути своей, режимное предприятие со своими секретами. Но у нас они – ракетные, а здесь скрываются тайны духов. Вся гигантская индустрия с известными именами, магазины с хрустальными флаконами и громкие имена – всего лишь витрина нескольких заводиков с старинными медными кубами выпаривания и перегонки, производства известных духов. Здесь трудятся исключительные носы, композиторы ароматов. Внешне выглядит скромно: составы под номерами в металлических сосудах, из которых труднее улетучиваться запахам. А дальше реклама и всемирный звон, что так похоже на нас.

Ходим притихшие вокруг столов маленького магазинчика, где исходная продукция в изумительных исходных корзинках с торчащей соломой, будто случайной, от которой всё выглядит симбиозом чуда и красоты. Ненавязчивой, незаконченной и может ли быть законченной красота? Как в музее, все смотрят и мне не остаётся иного, как закупить это великолепие. Глаза Соньки искрятся, напряжены глаза Таисии. Им просто не терпится ждать, когда всё это им будут дарить? И я дарю, но не им, француженкам-переводчицам, а это для наших выглядит вызовом.

Потом мы едем к себе, кромкой берега, мимо Болье на мыс Ферра. На меня наши не глядят. Finita la comedia. По дороге я думаю, как не похожи мы. Окружающие… где они выросли? С комплексами, которые трудно удовлетворить. Ради них они пойдут на всё и переступят через всех на узкой дорожке. Пусть. А мои приятели и друзья? Разом переориентировались, как молекулы в насыщенном растворе при кристаллизации. Тошно смотреть. И удивительно. Как они успели разом повернуть, словно стремительная стая рыб? То плыла эта стая со мной в одном направлении, а теперь с шефом – в противоположном.

Русских всегда везут в конце концов в Carrefour – гигантский универсальный магазин на дорожном перекрёстке, где решаются все коммерческие проблемы. Везут нас и в этот раз. Запомнились два обстоятельства. Потерял голову майор Колоницкий из Звёздного городка. Он носился то с мультисистемой, то с видеокамерой, бормоча, не в силах выбрать и повторяя в уме возможные варианты. Не мог он представить, что на выданные командировочные (до этого он их и деньгами не считал: выдали и выдали) можно купить вещи, вчера недоступные, а теперь, очевидно же, ставшие необходимыми. И он бегал по магазину, складывал и вычитал, и пришлось его чуть ли не связывать и в автобус загонять, но и там он всё вздрагивал и бормотал. Все уселись, но нет Соньки и Таисии и, конечно, вместе с ними шефа и Грымова.

Все приучены, дисциплинированны и начинают вспоминать, как бродила Сонька сперва притихшая среди вещевого мироздания, брала в руки разные вещи, рассматривала, со вздохом возвращала. Все сидели и ждали и даже вымуштрованные шоферы-французы начали роптать и повторять, что так нельзя и нужно уважать остальных. Но нашим парам было наплевать. Они вели себя так, как вели себя после новые русские, с той только разницей, что у нуворишей карманы были полны, а здесь возможности были командировочные и приходилось мучаясь выбирать.

Конечно, женщинам нужно было не только себе выбирать, но и помогать попутчикам. Ведь только их расположение позволило им оказаться здесь и всем воспользоваться не за свой, за государственный счёт.

Наступил, наконец, заключительный здешний день, когда на прочее места уже не оставалось. Разбудили нас рано. Раннее утро, серое в неприглядности. Таисия с озабоченным лицом пересчитывает чемоданы. Люди второго плана, заметно отличающиеся от тех, кому играть следующий акт. Последний подъём к автобусу. Шеф, пыхтящий с огромным чемоданом. Я предлагаю помощь, и шеф небрежно соглашается. Теперь мне приходится попыхтеть. Чувствую себя униженным и полагаю объясниться в дороге. Мрачен сегодня наш шеф – клоун свободной деятельности, доктор околовсяческих наук, академик традиций Григория Распутина, как говорили в детстве – профессор кислых щей. Однако при всём при этом он – вершитель наших судеб. Увы, это так, от этого никуда не денешься. И что поделаешь, если мир жаждет отличий, регалий, внимания. А он творец собственной судьбы. Он сам себе всё организовал – заслуги, почести, звания. И если выпустить энциклопедию «Дал-взял» с ясными правилами «На брюхе к успеху», шефу по силам вписать в неё большую определяющую главу.

К чему разжигать в себе страсти? Их можно в зародыше погасить. Прийти вечером к шефу с бутылкой, с идеей и тщательно всё обговорить. Но нет уже времени для таких вечеров. Время закончилось. Разве что в дороге отыщется десять минут? Дорога у нас – длинная, и я повторяю про себя свою умную речь, пока шеф беседует с Хустовым. Он просто не видит моих стараний, да и меня самого. Я не попал пока в его поле зрения или вне его принципа «Ты меня уважаешь?» Я не учёл его слабости. И, может, не слабость это, а моё непонимание. Ведь есть серое пятно на паутине, невзрачное, что кажется оно свидетельством неумения или небрежности, а на деле оказывается сложной системой микроотражателей и является совершенным сигнальным устройством ловчей сети. С виду всего лишь пятно. Я повторял свою речь про себя и мучился, а за минуту до прибытия в Марсель шеф, наконец, сказал: «Давай».

Но что «давай?» Я всё-таки уважаю себя и как объяснить мои надежды за пару минут? И вот показалась уже золочённая фигура Мадонны-Спасительницы на высокой горе, и гидша-переводчица заверещала в микрофон. Мы покатили по узким марсельским улицам в сторону гавани, свернули на улицу Каннобьер и остановились у пакгауза, и по всему сделалось ясно, что время разговоров закончилось.

Я и сам понимал неуместность деловых разговоров. В какие годы мы окажемся в этих местах? Ведь рядом Арль с известной признанной красотой арлезианок, Камарг – прапрародина ковбоев, прославленный Тараскон. Всё это нам, конечно, не увидеть, хотя оно тут, под боком, рядом, в каком-нибудь часе езды. Как локоть, что рядом, а не укусишь.

Куприн писал о марсельской прибаутке: «Если бы в Париже было что-нибудь похожее на улицу Каннобьер, то это был бы маленький Марсель». Мы ехали вдоль порта к заливу, чтобы увидеть с берега замок Иф. Доехать до берега не удалось. Сопровождающие спохватились, что времени к самолёту – в обрез. Из припортового калейдоскопа мы долго видели парящую над домами Notre Dame de la Garde и сияющую над куполом фигуру Пресвятой Девы – покровительницы моряков.

Святая дева, помоги. Но в чём? Сделанное забыто. Интересует несделанное. Подводя итоги, мы копались во вчерашнем дне. А был и сегодняшний. Поезд новых проектов стартовал с местного перрона и пока ещё набирал ход. Он двигался в будущее, в котором мы не обязательны.

Борьба с начальством по смыслу близка к форме богохульства. Бесполезно в небо плевать: всё возвращается. В Марселе мы прощаемся. Счастливчики едут в Биарицц: шеф, кагебешник, Таисия… Я им завидую. О Биарицц – город мечты из литературы: Брет, Фиеста, Хемингуэй. Всё всколыхнулось во мне. Набоков, Стравинский, да мало ли. Попасть в этакое недоступное место мечтаешь всю жизнь… «Знаковое место». Для того, чтобы чувствовать его особенность, нужно носить его мир в себе. А они отправляются туда холодные и равнодушные, для них мёртв и мир окружающей красоты. А мне отправляться теперь домой отсюда, откуда всего «два шага» до мира волшебных снов.

Марсель окрашен для меня светом несправедливости. У портового пакгауза расходятся наши пути, причём, как выяснилось, бесповоротно.

Любопытно появление на свет стрекозы. Из гусеницы, призванной ползать, не поднимая головы, из шкурки её, оболочки, скафандра выбирается что-то уродливое: непохожее, влажное, липкое. Куда, зачем? Чему призвано оно служить? Но вот обтёрлась чуть-чуть, обсохла и вот полетела на хрупких крыльях чёрт знает куда. А куда? Куда приказал инстинкт.

Марсель сохранился для меня в фокусе света пакгаузом, у которого бесповоротно разошлись наши пути, камнем преткновения в стране дураков, существующей не географически, но реально в нашей жизни. А билетёршей у входа встала никчёмная баба, которой лишь билетёршей у входа и стоять. И лет ей – вагон и ни кожи, ни рожи, а преуспела она в политике «дал-взял».

О, жалкие корни шефовой нищеты, требующие орошения. Но вот их начали увлажнять. Ей было в ту пору сорок семь лет, а он на три года старше. Она тогда коброй вытянулась рядом, подняла голову, готовая разить наповал. Вокруг нас в жизни всегда существуют монстры в зародыше, спелёнутые тысячью причин, однако готовые двинуться в рост сказочными темпами и подобно сорняковой поросли заполнить всё. И не дай бог случиться такому. Картина не для слабонервных. Но есть ли выход для нас или просто нет выхода?

В любом забеге существуют окна, когда можно вырваться, вынестись из толпы, бежать впереди, конкурируя с единицами. Да, так и следует поступать. Я же наоборот – торможу. И все забывают о твоих возможностях, и ты плетёшься в хвосте, среди неудачников, ругая тех, кто вырвался вперёд, объясняя их успех нечестной борьбой, продажей, торговой политикой «дал-взял». В те времена, когда я был впереди, я себя неловко чувствовал и нагружал себя до изнурения делами, желая оправдать своё место. Я создавал себе мир в декорациях красоты и окружающие подыгрывали. Так было прежде и в Ницце, но только в начале.

Вот зазвучала иная шефова музыка, и окружающие разом перестроились, а капельмейстером с жезлом впереди оказалась Тайка, Таисия, ТТ, поставившая на кон и выигравшая. С ловкостью мангусты она выбирала каждый ход, использовала ведущих. Ведущий действовал, как ледокол, а дальше двигалась она в крошеве льдов с редкими чистыми оконцами. Когда что-то мешало, становилась она то мангустой, то коброй: бросок, укус, разящие наповал.

Теперь помехой им был я. Странное дело, ведь я считал, что помехой делу только они. Мы ведь работники. А они лишние, и дело выполняют тяп-ляп. Но не о деле шла теперь речь. Я стал помехой всему. Я не увидел в убирающей постели горничной министра иностранных дел. К тому же каждый делом учится. Как в допотопные времена мальчиков из деревень посылали к сапожнику. Он ими помыкал. Били за всё, посылали за водкой, но эти мальчики верили, что их время придёт. Сила развития их непременно вынесет. И ты на виду у всех, словно в открытом космосе, сделаешь первый шаг и боязнь пройдёт.

Возможен, конечно, и пасс в сторону. Но для мужчины страшнее всего – лишиться нужной работы. Начальство, оценивая твои труды, поморщится: не так и не то. И так отныне всегда, что бы не делал ты, и ты засомневаешься в конце концов и станешь неудачником. А могут просто без фокусов – уволить разом тебя и идти некуда. Ты проработал на фирме жизнь, к другому не приспособлен совсем. Ты как ручное животное, выпущенное на волю в в лес. Словом, как скажет шеф: «полный абзац» или «Ни в п…ду, ни в Красную Армию».

Жизнь наша резко ограничена и протекает в рамках семьи и рабочего коллектива, и горе нам, когда этот порядок рушится. А я до поры, до времени не представлял, что существуем мы в условиях биологической борьбы и методов «дал-взял».