Текст книги "Формула красоты"

Пятно одиннадцатое

В результате, подчёркиваю «добровольно», я отправляюсь к шефу на приём. В Мытищах – всё новое: огромный кабинет, под стать ему – приёмная и в ней сидит новый секретарь. Я не работал с ней, она вне моей истории, и мне приходится ждать. В приёмной телевизор с гигантским экраном для посетителей. Так теперь принято, так развлекают ожидающих, хотя мне это ни к чему. У меня собственное шоу. Но что это?

В телевизионной студии встреча за круглым столом и среди прочих – Сонька. Представляя её ведущий объявил – известный правозащитник и журналист, член президентского совета. И Сонька свободно говорит о том, о сём и в том числе и о предстоящих полётах. Она оперирует фактами. Она вызывает сопереживания. Откуда это у неё? Заметно, что она не впервые на телевизионном экране и замелькала на страницах журналов и газет. И по всему видно – Сонька состоялась. Она закончила университет и ей попёрло: устроилась в новый многокрасочный журнал. Вместе с тем не потеряла связи с фирмой, хотя и общается по верхам. Она и дальше пойдёт и будет бороться за место под солнцем под важным принципом «дал-взял». Начало забудут, выдуманному поверят. На этом месте можно вздохнуть украдкой задним числом.

Но сколько мне ждать? Ждать для меня – ужасно. Я не привык, не умею, не способен ждать. Мне вынь да положь. Я готов на всё, исправился и осознал. Я проиграл и согласен на перемирие. Зачем воевать? В моём портфеле – отличная водка абсолют и закуска – первый класс, и я готов примирительно сказать: «Что было, то прошло».

Мне трудно, мне невозможно ждать. К тому же есть люди, которым свободен вход. И среди них, наверное, Таисия. Нетрудно представить как небрежно пройдёт она «шаркающей кавалерийской походкой» в длинном по моде пальто, болтающемся по ногам. Она кивнёт секретарю и пройдёт, а я, вот, вынужден ждать.

Ждать для меня ужасно. В конце концов я попадаю в шефов кабинет. Здороваюсь, но разговор не идёт. Мешают телефонные звонки. Теперь звонит Таисия из Парижа. На что-то жалуется.

– Погоди, – останавливает её шеф, – сейчас у меня… – он называет мою фамилию.

Он говорит так, словно вместо меня пустое место и всё решили за меня.

– … Сама понимаешь, разговор непростой.

Они продолжают говорить обо мне, словно меня здесь нет и меня не касается. Так говорят о насекомых, назвав латынью их классификацию. Выходит, я – для них насекомое и остаётся делать вид, что я не понял.

ТТ не унимается. Она звонит ещё, и по её наводке шеф набирает внутренний телефон исполнителей, спуская на них собак. Наблюдаю представление со стороны. Шеф для меня уже – существо непредсказуемое, мифическое, как ослеплённый циклоп, и не пойму, чем дело закончится?

Нельзя так обращаться с творческими людьми. Хрупки они, ранимы и наказывают сами себя. Их нужно только хвалить, всенепременно, а шеф не видит меня в упор. В руководящем экстазе он этакий огнедышащий вулкан. Газеты наделяют нас звёздными эпитетами. Но для людей звёзды – антураж фантазии. Далеко до звёзд. Я помню редкие звёздные адреса: Капелла, созвездие Возничего…

Мне ближе Астрея – сестра справедливости. Испорченность нравов прогнала её, дочь Фемиды с Земли. Она в созвездии Девы.

Несправедливость сегодня гнетёт меня. Я формулирую свою простую истину: нельзя ладить с кухарками, звонящими из Парижа. И дай им волю, весь окружающий мир будет превращён в кухню коммунальной квартиры. Тысячу раз был прав Кундера, который писал:«Огромное счастье, что до сих пор войны затевали только мужчины. Если бы их вели женщины, в своей жестокости они были бы до того последовательны, что ныне на земном шаре не осталось бы ни одного человека…»

И пусть мне не будет засчитан этот подход. Что с того? Пока шеф говорит по телефону, я не прощаясь с ним, выхожу из кабинета и плотно прикрываю дверь.

Производственная жизнь моя совсем разрушена. Я делаю последние шаги по инерции, рефлекторно, как обезглавленный петух. Когда-то поражало нас остроумие законов Паркинсона. Теперь мы сами в подобном положении и не смешно. В табеле о рангах я уже в третьем эшелоне, на самом дне. Слухи редкими брызгами просачиваются сюда. Машка и Тайка снова едут в Париж. Сначала едут они, но Тайка остаётся там с экспериментаторами, а когда уезжают и они, остаётся ещё на неделю с приёмщиками аппаратуры. Неделя во Франции равняется нашей годовой зарплате. И это – суперигра. Конечно, для этого им приходится покрутиться. Это – Большая Химия. Подавать состав разными списками, выжидать, утверждать поездки у разного начальства. У них уже всё схвачено. Помогают секретари.

Освоены разные коммерческие комбинации: набиваются сумки шоколадным порошком. Промежуточные упаковки выброшены, чтобы больше вошло. Можно понять и крысиную осторожность. Зачем крысам лишние глаза?

Приближается Новый год. На этот раз Год Крысы по восточному календарю. Крыс уже начали приукрашивать и хвалить. Говорят «год золотистой крысы» и хвалят их за находчивость и ум. Да, все мы – в какой-то мере крысы. Я чувствую, например, себя крысой подопытной. Той самой, у которой провели провода к центрам удовольствия и научили нажимать на педаль. И все мы жмём, не задумываясь. Крысы сегодня – в центре внимания, и вот-вот начнут бегать по головам.

Мы с Юрой о крысах больше не говорим. Раз я спросил:

– Какого зверька можно поставить себе в пример?

– Байкальскую эпишуру.

В Байкале есть такой маленький веслоногий рачок. Он пропускает воду через себя, очищая озеро, и оттого так чиста вода байкальского моря-озера, будущего океана. А ненавижу злобную двухутробку. В зоомузее – муляж её. Ненасытная, злобная, жертва ненасытных утроб.

В жизни всё познаётся в контрасте. Сначала на наших территориях трудились скромные люди – оружейники, труженики войны. Затем их сменили ракетчики, увлечённые своим делом, творившие без треска и шума, пока их дело само не заговорило о себе. И вот на этом же поле объявились новые люди – их дети. С бульдожьей хваткой, ненасытные, жалящие всех на пути. И горе тем, кто вёл их за руку. У них одно в голове: пришла ли пора кусать дающую руку или рано ещё? Кусать нужно разом и резко, иначе останешься без зубов и сам станешь чьей-нибудь жертвой.

Теперь у меня – странное ощущение, что шеф на излёте. Вот-вот начнётся его падение. Тиранство – болезнь заразная. Когда с пьедестала свергают идола, то обнажается место, свободное пространство, что рано или поздно всё равно зарастёт, но чаще там продолжение тиранства. Тиранство рассеяло семена по миру. Оно с давних времён.

«В некоторых полисах граждане, – писали древние греки, – сбрасывали новых господ, заменяя их людьми, которые пользовались доверием народа. Кое-кто из этих, вышедших из недр народа людей, захватив бразды правления, превращался в жестокого и беспощадного властителя: нарушал законы, нагло обогащался. Таких единовластных правителей называли тиранами. Греки ненавидели тиранов ещё сильнее, чем прежних царей. Убийство тирана считалось подвигом…»

К тиранству у нас чаще тяготеют полукровки. Не знаю я почему и отмечаю только факт.

Полукровка Воробьев зажал всех в ЦУПе, подмял их под себя, расставил своих людей. Вначале он действовал прямолинейно, влетал в полутёмный зал управления, в большом «на вырост» пиджаке, болтавшемся у него на плечах и начиналась дикая самодеятельность. Затем он заметно поумнел, стал действовать через своих людей и очень скоро всё, что шло помимо него, исчезло.

Стратегия нашего шефа заключалась в «правиле рычага». Выбиралась гигантская фигура, выполнялись ему услуги, и в кильватере двигались за ним. Впереди, как правило выступали полукровки. Лояльны были они и коммуникабельны, не лезли поперёд батьки, боже упаси. И в их успехах проглядывала историческая справедливость: так долго унижали их народ, что пришло время, другие народы у них в долгу и платят до сих пор.

Тираны схожи. Отмечали как-то с американцами очередной полёт, и Воробьев сказал:

– Ты не попал в струю.

– Не помню, чтобы мы договаривались.

– Нужно понимать без слов.

– Ну, извините, я чужих мыслей не читаю.

Тираны действий своих не объявляют. Догадался, живи пока. Не догадался, извини – подвинься. А теперь над нами поставлен начальником самый молодой, по сути дела – мальчик. Похоже недавно он ещё в солдатики играл и поступал теперь с людьми похоже. Для шефа он был управляемым бульдозером, завалы расчищал и даже мог действовать в зоне радиации. До этого я позволял себе капризничать и смотрел, кто ломался на изломе, а кто оставались настоящими людьми. И Сашка работал у меня самостоятельно и хорошо. Но вот шеф поручает ему наше руководство. И он не миндальничая вызвал меня и объявил:

– Мы сокращаем тематику, а потому…

Хотя всё шито белыми нитками: бог с ней, с тематикой, не привязаны мы к ней. Занимаюсь ей по просьбе шефа. И основное общее дело когда-то я начинал.

– Да, я. Да, мы…

Понятно без слов, и никому до меня больше нет дела. Да, не могу я уйти. Я к этому делу сердцем прикипел. Мне, может, проще из жизни уйти, чем из нашего дела.

С Юрой мы мыслим одинаково. Кто есть по сути дела – шеф? Деревенский клоун. Клоун, он и во Франции клоун. Как Трибуле, сталкивавший вельмож с королём, горбатый, хромой, переспавший со всеми придворными красавицами, потому что ниточки королевского управления вели к нему. Шуты и шутихи – alter ego короля.

Со мной они ведут, как им заблагорассудится, инстинктивно чувствуя мою слабину. Ну, чем им противостоять? По-Реймеру соблюдением стандартов, памяткой бригадира, способной расставить всё по своим местам. Французская водка eau-de-vie могла бы проще всего поправить дело. Приди я во время к шефу с водкой, поклонившись, так далеко бы дело не зашло. По мнению Юры организм сам вырабатывает спирт для поощрения.

– Нет, Юра, это давно утеряно. Сотворив спирт, человечество встроило в мозг проводок педали удовольствия, и мы по поводу и без повода нажимаем её. Контакт причины-следствия закончился. Прогресс исчез.

– Нужно пьянствовать с умом.

– Однако соблазн.

– Вернуться к природе вещей…

– С её-то каплями.

– Но выпить тебе с шефом сам бог велел.

– «Дал-взял» это, Юра. Пьем с теми, кого уважаем.

– И уважаем только покуда пьем.

– Ну, прямо тост. Грех за него не выпить. Так выпьем, Юра, и пусть нам завидует шеф. Мечтать – не пустое дело. Арабы в сказках мечтали о джине, и не напрасно – открыли нефть.

Мы с Юрой в берёзовой рощице за гаражами. Берёзы почтительно выстроились по сторонам. Мы рассуждаем с ним обо всем, хотя толку чуть.

– Я, Юра, вот чего не пойму. Отчего такая двойственность? Машка – близнец по гороскопу.

– И в этом суть. Близнецы – это два в одном. Откуда пошло? Влюбился Зевс в жену спартанского царя Леду. Взял её лебедем. От этой связи родились Диоскуры. Во всем у них двойственность: то живут на Олимпе, то под землёй. Сестра их Елена, красавица, из-за которой вся эта троянская история, посещает их и загораются огни Святого Эльма. Не хило.

– Ну, хорошо. Машка двойственна. Но у меня ни времени, ни желания разгадывать натуры.

– Извини. Женщины – не просты, а близнецы особенно…

– Эх, Юра, Юра.

А нет никакого Юры. Нет, и не было. Юра – мой друг только в моём воображении. И в этом смысле мне некому помочь. Я сам в ответе за всё. И если боль-тоска сделается невыносимой, я разом их оборву. Рядом железная дорога, и поезд, вылетающий на свет из тоннеля, не успеет затормозить.

Вечерами меня донимают звонки. Кричу: «Алло», не отвечает никто. В трубке одно дыхание. Может быть это – внимание ко мне или контроль умирающего: жив ещё?

Рядом с Сашкой и Машкой, как в квартире с дикими зверьми. Можно любоваться на них, пока они маленькие. А вырастут, слопают тебя, найдут момент. Вот теперь и шефа съели. Погорел на работе, бросил семью, и последним якорем стала ему старшая экономистка Наталья. Какая жена по счёту? Кажется, пятая.

А какая она ему? Последнее время швыряло его и вертело в бурных водоворотах, и якорем – спасительным или тянущим ко дну (покажет жизнь) стала для него Наталья. Но дело шефа живёт. Он породил себе подобных, терминаторов, жестоких и сильных в своей нынешней молодости. И странное дело, шеф исчез с делового горизонта, а я ещё держусь, как растение без корней на скальном участке земли, не теряю надежд и думаю о красоте.

Пришлось мне как-то спросить французов:

– Какая женщина красива для вас?

– Секретарь Обри.

Не может быть. Я видел ёё. Разве она красива? И о какой красоте может идти речь? Согласен, выглядит она пикантно и, возможно, с душой. А всё дело во мнении, и красота – формула договорённости? А есть ли формула вообще и кому она нужна? Все без неё действуют. Если она – идея, то нынче не для меня. Сегодня моя идея – выжить. Блажен, кто верует. И формула доступна тем, кто верит в неё.

А стоит ли бороться? Борьба сродни самоубийству. Все силы уходят на неё. И, скажем, завелись в речке пираньи и что? Не лезть больше в воду? Я лишь поднялся над миром, увидел больше, но лишился опоры и падаю в пустоту. Причём без возможности выжить – исчерпаны силы и нервы. Барахтаюсь. Остановиться нет сил, несёт.

И вдруг звонок. Грымов из ЦУПа:

– Есть вопрос.

Мы говорим только по делу. В полёте всякое случается и нужен совет. Не значит, что так поступят, но посоветуются. А в заключение Виктор говорит:

– Плюнь на всё и переходи к нам, в ЦУП.

И заколдованные замки рушатся. Свет клином не сошёлся. Возвращаюсь в реальный мир. Я выплыл, закончилась бесконечная фантасмагория.

– Какие наши годы? А место в ЦУПе всегда найдётся. Как говорят поляки о сердце женщины, в нём, как в трамвае, место ещё для одного всегда найдётся…

Мы продолжаем говорить, но горечи нет.

– Я подумаю.

Может минувшее было испытанием мне, и оно закончилось. На всё теперь я по-иному смотрю. «С высоты птичьего полёта». Как у космонавта, отлетело мирское очень далеко. А шеф? Исчез с нашего горизонта. Говорят, пристроил сына в Париже. Очень хорошо. Выходит, дело его живёт. Наряду с нашим делом бессмертна политика «дал-взял».

И воспоминанием прошлого для меня теперь чарующий голос Лаптева: «… букет цветов из Ниццы напомнил мне счастливые страницы минувших дней…».

Не успел

С.П. Королёв ни разу не был в одном из ведущих отделов своего КБ, 27-ом отделе Б.В. Раушенбаха.

В комнате одинаковые однотумбовые столы. Обстановка обыденная, а люди – диковинные. Теоретики – черти проклятые, не люди – лошади, вундеркинды, недочеловеки, упыри. Она работает с ними второй год и всё никак не может привыкнуть.

– Ты знаешь, что такое думпкар?

– Конечно, знаю. Я ведь вообще очень многое знаю и, разумеется, про думпкар.

– Уверен, ты ошибёшься.

Опять пошло-поехало. И как у них только получается? Болтают, несут нивесть что, а между тем делают такое, без них не выдумать и никогда не ошибаются.

– Ты скажешь что-то не то.

Сейчас они уйдут на совещание, и там в кабинете зама главного разговор у них пойдет так быстро и слажено – не понять со стороны. А потом вернутся сюда – шутить или звонить Георгию Абрамовичу[5]5
  Георгий Абрамович – хозяйственник на фирме С.П. Королёва


[Закрыть], уставшему от их фантазии и острот.

– Скажи, что знал и забыл, – не выдержал Аркадий Взоров, застёгивающий секретный портфель, но они не обратили на него внимания.

– Я ещё в школе знал.

Видонова зажала уши. Сейчас они уйдут, и в комнате сделается тихо, и тогда она посчитает расходы, но сначала немножечко посидит в тишине. Расходы… Какое нелепое слово. – Сегодня все её раздражало. – Расходы, какие расходы, когда речь идёт о топливе межпланетной станции. И топливо… Топят им что ли? А тяга реактивного двигателя… Тяга к чему?

В отделе их называют теоретиками, но разве что Пухов и Гаушус парят в высотах теории, а вот она с Аркадием «на подхвате» – в цех сбегать или инструкцию расписать (говорят: раздраконь) или расходы посчитать (и обзывают за это старым расходомером). Им ещё повезло. Одни занялись пилотируемым полетом на Марс. Точности измерений с Земли не хватало, и они выдумывали свою автономную навигацию. Другие заболели Луной, а им осталось обыденное – обыкновенный орбитальный корабль.

– Ну, хорошо, отвечай.

– Я знаю, что такое крейцкопф.

Сегодня с утра позвонили из КИСа[6]6
  КИС – контрольно-испытательная станция.


[Закрыть]. Откуда могут ещё? Другие звонки до обеда воспрещены. Исключение – КИС и сборочный.

– Аркадий, живо.

Она взяла параллельную трубку. Если бы административный ураган разметал внезапно порядок на фирме, а потом его заново стали бы складывать, многое бы поменялось – сектора, лаборатории, но неделимыми атомами отдельской структуры остались бы группы, ведущие объект. Они с Аркадием повиты одной веревочкой, и что касалось Аркадия Взорова, задевало и её.

– Аркадий, живо сюда. Бросай свои формулы.

– Я и собрался, только в другую сторону.

– Без смеха.

– Я тебе лучшего специалиста пришлю. Как я, но чуточку получше меня.

– Знаю, – сказали в трубке с досадой. – Ты эту самую свою пришлешь, что из спектакля «Девушка и смерть». Она мне напоминает смерть.

Видонова опустила трубку. Когда это только кончится? Да, у неё бледное лицо. Она представила себя со стороны: худенькая, бледная, на затылке хвостик волос, и в институте её называли мышонком, любя.

– Собирайся и ступай в КИС.

– Ни за что.

– Родина требует, Инуля.

– Аркадий Леонидович, вы же сами знаете, хождения в первую половину дня запрещены. Вчера записали Зыбина.

– Ну, в виде исключения.

– Вчера проторчала в КИСе, а этот бригадир…

– Руководитель комплексной бригады, – поправил Аркадий Взоров. Бригадир – что-то сельскохозяйственное.

– Уж очень много он на себя берёт: я сказал, я посмотрел… Не верю, говорит. Где это записано? Промыкалась весь обед. Бегу, думаю, как бы в столовую успеть. Успела, грохнулась с подносом на стол, а через пару столов Виктор Палыч собственной персоной. Так и промучилась весь обед.

– Представляю, – улыбнулся Взоров, – Ты ему – здравствуйте, а он: объявляю вам выговор за обед в рабочее время. Объяснила бы.

– Так, он не спрашивал.

– Инуля, надо.

– Но у меня расходы…

– Ты же – умненькая, и убери стол.

Минуту в комнате теоретиков стояла необычная тишина, и стали слышны шаги в коридоре и голоса, и среди них громкий экономиста и плановика отдела – Ольги Григорьевны.

– Я больше так не могу, – сказал поднимаясь Аркадий Взоров и запихивая бумаги в портфель. – Словно я тысячу лет прожил и всё наперед знаю. Сейчас войдет Ольга Григорьевна и спросит про табель.

Дверь в комнату теоретиков резко распахнулась и появилась Ольга Григорьевна, невысокая, полная, в шапке курчавых волос.

– Видонова, у вас опять не заполнен табель, – с чемоданом, набитым планами, она быстро и мягко двигалась по комнате, огибая расставленные столы. – Заполняйте и несите в табельную. Где ваше начальство?

Но никто из теоретиков, как их здесь называли, и не подумал поднять головы. Мыча под нос замысловатую мелодию, писал свои закорючки Гаушус. Писал он их на разных случайных клочках бумаги, а затем причесанные и приглаженные они попадали в отчеты и удостаивались строгих академических страниц. Смотрел на просвет свои перфокарты Пухов. Телефоны пока молчали.

– А что, – спросил с запаздыванием Гаушус, – премия?

– За что премия? – оживился Пухов.

– Настоящая премия, – поинтересовался Аркадий Взоров, – или как в прошлый раз?

– Какая премия? – взорвалась наконец Ольга Григорьевна, – У вас невыполнение плана.

– Не может быть, – покачал головой Гаушус, – мы ничего не планируем.

– Начальство планирует.

– И обратитесь к нему.

– Где ваш начальник сектора?

– Вышел.

– Кто вместо него?

– Вы же знаете, Ольга Григорьевна, согласно приказа Главного заменить отсутствующего начальника может только вышестоящее лицо.

В разговоре Главного конструктора обычно не называли полностью, а только с другими официальными словами, например, график Главного конструктора или приказ Г.К. Называли чаще по фамилии, по имени-отчеству или сокращено СП.

– Когда вы станете относиться по-настоящему?

– Это что-то в районе пенсии.

– Я буду жаловаться, – пушок над верхней губой Ольги Григорьевны возмущенно вздрагивает.

– Пожалуйста, ну, уволят нас, Ольга Григорьевна, ещё раз.

После обеда у теоретиков приступили к уборке столов. Завтра короткий предпраздничный день. Забежит второпях начальство, поздравит с праздником. С его уходом теоретики, ожидая комиссию, засядут за шахматы. Она станет ходить по комнатам, и пожарник в длинной шинели, ища окурки, будет заглядывать в мусорные бачки. Затем комнату опечатают, а их отпустят по домам. За проходной другие скинутся по рублю, чтобы отметить праздник в «рабочем порядке», а теоретики неловко попрощаются, потому что всё у них не как у людей. Вот прибористы ведут себя солидно, накрывают карандашной калькой стол, и расставляют на нем домашние разности. Даже в цехе задумали пельмени, и вчера не стесняясь Видоновой спорили: по сколько пельменей на человека, по тридцать пять или по сорок штук? А что? Разве в праздник нельзя собраться, потанцевать? Нет, они улыбнутся, пожмут друг другу руки и разойдутся по сторонам.

Убирался каждый по-своему: Эрик Гаушус смахнул все разом в бумажный мусорный мешок. А Пухов сначала тщательно собрал свои ролики и перфокарты, затем небрежно запихнул их в набитый шкаф и довольный уселся перед Видоновой.

– У тебя удивительно удачное место, – сказал он.

Она отложила расчёты. Она им завидовала. У них в головах точно тысячи ящичков. Открываются нужные: открыл, достал, задвинул обратно. А она боялась ошибиться. «Запомни, – говорил ей Аркадий Взоров, – ты – лицо юридическое. За каждой цифрой твоей – статья, и не в газету, а с суммой лет срока отсидки». Она боялась ответить сразу на вопрос и говорила: минуточку. А вот Аркадий мгновенно отвечал.

Каждый раз, когда она шла на работу, в голове ее были важные и серьезные собственные дела, но стоило ей дойти до места, и они улетучивались, становились маленькими, ненужными, отступали на второй план.

– У тебя замечательное место, – нес околесицу Пухов, – согласно данным современной науки и правилам ПВО. Там от двери – зона дальнего обнаружения…

Милый Пухов – розовый пончик, застенчивый и наглый. Она постоянно боролась с ним. Он признавал только точенные карандаши и сорил ими повсюду. Может, он – просто уверен в себе, как меченные натуры.

– …а здесь ближнего, и когда подходят к тебе, ты уже командуешь: взрыватель осколочный, заряд уменьшенный, по-батарейно, ор-ру-дие!

Подошёл Взоров:

– Инуля, посчитала расходы?

– Когда? Я после работы задержусь.

С звонком комната теоретиков опустела. «Эти теоретики не могут минуты пересидеть», – говорят о них, а она с Аркадием постоянно задерживались. Только жали на кнопки часов задержавшиеся шахматисты, да ковырялась в расчете Видонова и Аркадий Взоров листал скопившиеся бумаги.

– Хорошо, что я вас застал, – как всегда бесшумно возник в дверях заместитель начальника отдела Воронихин.

– Если бы я знал, Виктор Палыч, – улыбался и краснел, как всегда, Аркадий Взоров, – что вы меня ищете, вы бы меня не застали.

Он всегда вёл себя неестественно с начальством. И теперь пошёл сначала вокруг столов, постоял рядом с шахматистами, сказал: «Такой талантливый шахматист и так бездарно сходил», и только после этого подошел к Воронихину.

– На вас жалоба, – поджимая губы, сказал Воронихин, и непонятно было: улыбается он или хмурится?

– Это вы как кто? – краснел Аркадий Взоров. – Как заместитель начальника отдела или как член товарищеского суда?

– Вы срываете график.

Что-то мешало Воронихину, попадая в его поле зрения. Повернувшись, видел он Инночку Видонову, настороженно глядевшую со стороны.

– Послезавтра ТЗ[7]7
  ТЗ – техническое задание.


[Закрыть] по кораблю.

– Ошибаетесь, Виктор Павлович, – улыбнулся Аркадий Взоров, – ТЗ в следующем месяце.

– Было в следующем.

– Что значит – было? Почему я не знаю об этом?

– Это я вас должен спросить: отчего не интересуетесь?

Дверь, скрипя, отворилась и вошла уборщица в чёрном, с ведром и щеткой.

– Ради бога, – обернулся Аркадий Взоров, – не трогайте на моем столе.

– На столах я не трогаю.

И она принялась тереть щёткой пол.

– В праздники, выходит, работать? – не поднимая головы спросил Аркадий Взоров.

– У вас ещё сегодняшний вечер, ночь и целый завтрашний день.

– Какой же он целый? Распорядитесь, хотя бы чтобы нам выдавали дело и спецотдел работал всю ночь.

Словно вихрь подхватил задержавшихся шахматистов, и, засунув в шкаф шахматы и часы, они вынеслись в коридор.

«Мы с Аркадием только называемся теоретиками, – вздохнула Видонова, – а настоящих теоретиков попробуй заставь. Даже на семинаре они сидят с умным видом и играют по памяти в шахматы».

– Ничего, Видончик, не падай духом, – отчего-то весело сказал Аркадий Взоров, когда они остались вдвоем, – нас спасет обычная рядовая гениальность. Я словно всё наперёд знал и не уничтожил прежние ТЗ. Так что поменяем всего несколько листков. Позвони своему молодому человеку, признайся, что проводишь вечер с другим.

Шум в коридоре стих, временами только слышался скрип шагов уходящих, да высокие голоса уборщиц, перекликавшихся теперь в коридоре свободно из конца в конец.

Через несколько часов, окончив работу, они вышли в пустой коридор, своими нишами и выступами напоминавший теперь бутафорский замок. Свет горел далеко, перед дверью спецотдела, и оттуда к ним по паркетному полу и выступам стен тянулись блестящие полосы.

«На воде световую дорожку называют дорожкой счастья, – подумала Видонова, – а на полу?» И спросила возбужденная работой, её удачным исходом, радостная без причины:

– Аркадий Леонидович, почему вы ещё не кандидат?

– А что? – улыбнулся Аркадий. – Похож я на кандидата? Пока я не защитился, все спрашивают: отчего я не кандидат? А стоит защититься и пойдут разговоры: как это он пролез в кандидаты? Ступай, Видончик, я перепишу наше ТЗ в тетрадь, а то у нас, что в дело попало, то пропало. Я всё сдам, и объясни своему молодому человеку, что это была ложная тревога.

Каблучки Инночки Видоновой начали пересчитывать ступеньки, а Аркадий Взоров потянул на себя массивную металлическую дверь спецотдела, и она заскрипела тоскливо ноющим звуком, как в кино.

Потом ей казалось, что она отличила этот звонок. Так всегда кажется потом. Телефон пронзительно затрещал, когда она готовилась ко сну. Она подошла к нему в ночной рубашке, с бигуди в волосах. Звонил Аркадий.

– Видончик, не помнишь, куда мы дели тот документ? «Тот» – это документ особой важности, который им не имели права выдавать, и читать его нужно было там, «не отходя от кассы». Но они упросили, и его выдали, чтобы вписать цифры в ТЗ.

– Не знаю, – сказала она. – Он вместе со всеми.

– Ладно, не беспокойся, – и Аркадий повесил трубку.

Она и не беспокоилась, потому что знала об опытности Аркадия. Кроме того, это могло быть началом предпраздничного розыгрыша, потому что разыгрывали у теоретиков по семь раз на дню. Только заскребли на душе у неё кошки, и звонок показался особенным и резким, а утром по пути на работу испугал обычный заводской гудок.

К проходной вела узкая прямая дорожка, и идущим по ней ничего не было видно из-за колышущихся впереди спин. Перед самой проходной поток растекался и выглядывала проходная, обилием рыжих дверей напоминающая пожарное депо.

Утренний шум обычно успокаивал Видонову. Поскрёбывали, поколачивали асфальт шаги торопящихся людей, сливались в неясный гул негромкие утренние разговоры, урчанье работающих цехов мешалось с звуками отъезжающих автомашин.

Гудок начинался раздвоено, в бесплодных попытках отыскать основной тон, и так и гудел до конца – хрипло и фистулой. Громкий звук летел уже далеко от завода, сотрясая воздух, теряя по пути силу, а она, оглушенная, морщилась и беспомощно улыбалась.

По бокам центральной аллеи красовались огромные, пахнущие нитролаком щиты. Портреты не успели повесить. Их меняли к праздникам, и в предпраздничные дни на фотолаборатории появлялась табличка «Фотографирование передовиков». Аллея подводила к зданию, и она влилась в него вместе с потоком. Начиная с этого момента водоворот событий подхватил и закружил её.

У теоретиков все было перевернуто. Ни вечером вместе с работниками спецотдела, ни утром Аркадий Взоров не смог найти утерянный документ. Ночевать ему пришлось на предприятии, в приемной зама Главного. ТЗ он отдал в печать и теперь сновал из своей комнаты к начальству, красный и злой. Искать ему помогали все, но пока бестолку.

К двенадцати Взорова и Видонову вызвали в приемную зама Главного, предупредив: «Будет Главный».

В их корпусе, расположенном на отшибе, Главный бывал редко. И каждый раз в ожидании его объявлялась боевая готовность. Заместитель начальника отдела Виктор Павлович Воронихин старательно обходил комнаты.

– Уберите это. Это снимите.

– Обойдется, – кивали опытные теоретики, потому что за всю короткую историю отдела Главный в отдел не заходил.

Тем не менее фото орангутанга Буши прятали за календарь с Линдой Кабальеро. Длинные графики затянутых шахматных сражений снимались со стен и освобожденные от бумаг столы принимали нарочито парадный вид. В другие разы ходила по комнатам перепуганная секретарша и шепотом предупреждала:

– Сергей Павлович в нашем корпусе… Сергей Павлович ходит по третьему этажу.

Много раз о возможном появлении СП объявлялось на оперативке, а однажды в соседнюю комнату позвонил начальник отдела Викторов и попросил:

– Дело в том, что сейчас в отдел зайдет Сергей Павлович. Снимите со стены обезьяну.

– У нас нет обезьяны, – отвечали соседи. – У нас «Львы в пустыне» и «Птицасекретарь».

Но ни разу Сергей Павлович не зашел в комнаты теоретиков. Он бывал в кабинете зама главного, да в ближайших цехах. И Видонова, работая больше года, так ни разу его и не видела.

Они шли теперь в приёмную зама главного по длинному коридору, и дорожка света тянулась к ним по полу от дальнего окна.

В приемной их ожидал Воронихин. Он стоял, сцепив по-ермоловски руки перед собой, и глядя в окно. О чём он думал? О предстоящей встрече? О том, что ответит Главному?

– Вы – мальчишка, – закричит Главный (И верно: он еще молод). – Вас нужно отправить на молочный завод. (А что, может, там его настоящее место?) – Вас нужно выгнать из партии.

И бог знает о чём ещё думал Воронихин, глядя на далекий перелесок, окрашенный в весенние дымчатые тона.

– Ждать вас приходится, – неопределенно заметил он.

– Входите, – заторопила секретарша.

Через двойные полированные двери они прошли в кабинет. Комната была полна народа. На зеленых стенах горели канделябры, сверкала спускающаяся на цепях люстра. Сидели у длинного полированного стола, вдоль стен на мягких серых диванах, на стульях, внесенных в просторный кабинет.

Все говорили, не обращая на вошедших ни малейшего внимания. Должно быть, был перерыв.

За столом, примыкавшим к столу заседаний, сидел человек с высокий лбом, нависшим над широким лицом и кричал в белую телефонную трубку.