Текст книги "Формула красоты"

Мир выходил монистичным и состоял из меня и Марии. Она занималась до этого экспериментами в космосе. Они перед этим повздорили, и я наивно считал, что мне повезло. Я совершенно был искренним, считая её удачей моей и украшением дела всего. Ей оставалось только красоваться и составлять фон, потому что себя я считал исключительно творческой личностью, а остальных лишь способными выполнять мои поручения. Потому что, как повторяли мы студентами, «такова жизнь или жизнь диктует нам свои суровые законы».

А Тая, Тайка, мадам Таисия. Когда я так её французам назвал, они заметили, что так во Франции называют содержательниц публичных домов. Как это было верно. Её способности превращали нашу героическую деятельность в публичный дом. Правда, во Франции относились к этому спокойно. Публичный дом – тоже нужное и требует внимания. А я был, как в юрином анекдоте.

Как-то мы с Юрой зашли в начинающийся лес, поставили на пенёк бутылки и стали резать маринованные огурцы и колбасу. И Юра сказал: «Послушай. Не по сезону и в этом суть».

И согласившись, что суть важней, мы продолжали резать колбасу.

«Летел воробышек в трескучий мороз. Замерз, упал камнем во дворе. Шла мимо лошадь и вывалила на него кучу навоза».

Вокруг нас были одни молоденькие берёзы, и тоже, казалось, слушали нас. Мы подняли стаканчики.

– За что?

– За всё.

И понеслось.

«Так вот. Оттаял в тепле воробышек и зачирикал. Шла мимо кошка, услышала его и слопала. Отсюда мораль: не тот тебе враг, кто тебя с дерьмом смешал, а тот, кто из дерьма вытащил. И дополнительно генеральное: попал в дерьмо, не чирикай».

– Наливай.

Удел подпространства неудачников – наливать и анализировать. Но часто важное и серьезное незаметно с виду. Бродя по улочкам Мюнхена, я недоумевал, как в этих милых сказочных улочках семьдесят лет назад вызрело столь кошмарное политическое движение, изменившее сознание поколения. Долго оно будет ещё пугать, поражая жизненной устойчивостью, как поражают небоскрёбы на берегах бывших индейских поселений.

– Итак, резюмируем, – говорит Юра, – объединили свои усилия российский клоун и французский футболист. Но это видимость.

Юра смотрит на меня.

– Может быть, – добавляю я, – это – пара разведчиков и Мата Хари по совместительству. Ушкуйничают, предлагают демпинговые цены…

– Получается симбиоз. Голова…

– Голова не причём. В оборот запускается только тело. Понимаешь, стирать пыль – ежедневная забота хозяйки, но стёрли пыль с крыльев бабочки, и невозможно летать. Мы жертвы их невнимательности.

Пятно девятое

Прекрасно начинать новую жизнь. На этот раз мы летим в Париж в новом качестве. Со мной мой приятель или теперь как принято говорить – мой друг – Ваня Фурсов и Маша. Именно в такой компании мы уже побывали под Кёльном по немецкой программе, и с нами было множество людей. Теперь мы летим в Париж. Из неприятностей разве что время года – декабрь, а в плюсах – полная свобода и ограниченный круг лиц.

Наша крохотная гостиница Мон-Блан на левом, студенческом берегу Сены, рядом с площадью Сен-Мишель и Латинским кварталом, и поэтому дежурными на этажах – студенты, подрабатывающие в свободное время, с учебниками на дежурных столах.

Встречаемся мы с французами в кафе «Курящая собака», и на нашем столе – улитки в кипящем масле, многоэтажное сооружение с ракушками и улитками в битом льду, и мне подают для этого инструмент и наряжают в фартук.

Очень яркие впечатления, потому что первые. Затем мы, словно заколдованные, блуждаем по холодным улицам вокруг Сен-Жермен-де-Пре, затем скучные переговоры и мучения Маши: «Что купить? Ах, я просто не знаю, что купить? Как сделать выбор?»

Всё как-то призрачно, словно лазерная картинка и персонаж мечется среди пустоты и обилия. Его доводят до отчаяния трудности выбора и слышен писк: не выберу, не знаю, не могу… зато уже в следующие разы будет всё продумано. И одно ясно: её от этого теперь ни за что не оторвать. Во всяком случае для этого нужны силы титанические.

Паническим ужасом стали для Маши мои слова в последнее утро, фотографируясь на мосту за Нотр-Дам, что поездка мало дала для дела и похожа на туристское мероприятие. Я сказал как всегда вообще, а для неё, наверное, очень конкретно выглядело. Мол, Париж не место для стажёрок, где нужно много работать. Но она думала иначе, что это и есть её место и она прожить не сможет без него.

Ах, как всё изменилось. Наверху своя жизнь, внизу своя, со множеством правил и законов. Все с виду вежливы, исполнительны, скромны. Иногда небожители спускаются по верёвочной лестнице и для них затевается шоу. Были случаи, когда честолюбие пускалось в ход. Давался старт, и все начинали карабкаться, каждый своим способом. Общество рассыпалось, карабкались и по головам и в ход шла оголтелая политика «дал-взял».

В поездке одно стало очевидным: джин выпущен на свободу. Покинув тесный объём, он растекался вокруг вязкой средой. Ему нужны были ходы, чтобы проникнуть в окружающий мир. Не имея ключей и не зная языков, он не тратил время на тонкости общения. Всё образуется, желание меняет окружающий мир, только оно должно быть демоническим.

Совсем недавно по дороге с работы шеф долго жаловался на несправедливость, что он устал искать клады для беспечных людей, что в этой жизни не ценят первооткрывателей и нужен ледокол, за которым двигаться спокойней. Мы не могли тогда толком объясниться, мы говорили с ним на разных языках.

Последним нашим неформальным общением стал эпизод с привезённой французской водкой. На бутылке красовалось, как водится «Eau-de-vie» – «Вода жизни». Название шефу очень понравилось, и он его неустанно повторял, хотя вслед пошли и отечественные бутылки, а вся липнущая публика вторила ему, но ещё вела себя достаточно скромно.

Теперь всё совершалось откровенно. По утрам в служебную машину загружалась служебная команда, отправляясь куда? Строить шефов загородный дом. Наступила пора безбрежного хапанья. Хапнуть больше и распорядиться, чтобы как в сказке сварить суп из топора. Новоиспечённые купцы совершали тогда невиданные обороты. Стоимость земли возросла и со временем стала недосягаемой. Прозевавшие пытались прорваться вырваться вперёд.

Может, это – обычное в истории. Судьба солидных состояний зиждется на том, что кто-то кем-то когда-то пренебрёг, переступил, пошёл по головам, хотя до этого считалось честным подниматься дружно и ровно. (Один народ, одна судьба. Как тесто в опаре.) Теперь всё можно. (Мы идём капиталистическим путём.) Но рост замедлится и исчезнет порыв, а преступники – люди отчаянной отваги и победителей не судят, некому судить и о начале забывают. Дело-то сделано, а если не понял, сам дурак и кусай теперь собственные локти.

Помню, поразили меня тогда события. Я – человек команды, и мои усилия всегда на общую пользу, а в тот раз меня выделили, обстригли словно паршивую овцу и противопоставили. Ужасно видеть и чувствовать и не понимать – почему? Доступно стало потом: две крысы снюхались, старая и молодая, нашли в себе общее, объединяющее, нашли без слов. Бескомпромиссность есть в их, крысьих договорённостях, и горе тем, на кого они направлены.

Сыграла роль и моя слабость, убеждение, что я не вправе пользоваться привилегиями. Воспитан не так. А если пользовался, то чувствовал в этом свою вину и готов был пострадать по-христиански и поделиться, другим пользователям уступить. Но уступил, то как бы упал с корабля, кричи потом в кильватерном следе, захлёбываясь на потеху акулам. А корабли случайно не останавливаются, вперёд смотрящие смотрят вперёд. И кем ты на судне? Пассажиром? Вот и веди себя по пассажирским правилам. Море тебе показалось по колено? Наблюдай теперь в смертельном ужасе как уходит корабль.

Мы с Юрой потом разбирали ситуацию. Крысы снюхались. Берегись. Они поведут тотальную войну на уничтожение.

– Порождение средневековья.

– Нет, много раньше. Вспомни Семирамиду. Безвестная царская наложница упросила блаженствующего царя-любовника подарить ей три дня правления, как блюдо, таящее невиданную остроту. А получив власть, распорядилась казнить царя, и долго правила страной, и все о прошлом стали забывать, и ей приписывались даже чужие деяния. Одно из них – прекрасное чудо света – сады Навуходоносора.

Предчувствия бесполезны. События независимы от них. Осталось в памяти проходное мероприятие: пресс-конференция в гостинице «Космос». Все собрались и ждут шефа и Таисию. Они появились. Церемонно целуются в обе щеки, и это выглядит обезьянничаем, так целуются иностранцы. Хотя на свете всё относительно, и когда-то в прошлом веке именно иностранцев в России удивляло «неприятное обыкновение целоваться в обе щеки».

Тут же крутится Сонька, уже штатный сотрудник еженедельника «Полный вперёд». Начинала она с простого: облила грязью первую космонавтку, описав её незадачливый полёт. Как избрали её – «нужно ткачиху послать», как рвало её и клонило в сон в полёте, и так далее, и тому подобное на потеху вкусам обывателя, в стиле журнала «Полный вперёд». Вот такой она выбрала путь. Сонька в ином для нас, параллельном мире, куда ведут иные лестницы, другие ковры-дорожки. Такие лестницы вовсе не для толпы. Толпу остановят у входа. Толпа поворчит, пошумит внизу. Толпа для фона. А те, что выбились, ищут точечных соприкосновений с сильными мира сего. И всё оказывается к месту: и скромность, и привлекательность лица и фигуры, старательность и работоспособность. Всё.

– Ну, как дела, Соня?

Она делится. Она закончила жить начерно и начинает новую жизнь. В этой жизни основным правилом станет золотая политика «дал-взял», мудрая, простая как жизнь. Впрочем, с ней нужно поосторожней теперь, ведь практическим итогом дня может стать её скандальный репортаж.

Шеф и Таисия сидят в президиуме. Причем Таисия играет роль пресс-секретаря. Мне они кажутся артистами захудалого периферийного театра, которые угодили случайно в международный телесериал, или художниками заводской изостудии, получившими заказ всемирно известной галереи. Теперь у них никак не отнять возможности покрасоваться, дающей такие острые ощущения. Ответы шефа напоминают приёмы бездарного клоуна.

– Сколько у нас работает человек? На фирме работает 30132 человека. Нет, извините, 30131. Один рабочий на днях уволился.

– Разрешите, – спрашивает Сонька. – Правда ли, что в руководстве фирмы лишь родственники руководителей страны?

О чём спрашивает она? Она знает ответ на свой вопрос. Такой человек один – президент нашей корпорации.

– Неправда, – отвечает шеф.

Может, они сговорились или грядут какие-то изменения?

– А правда ли… – начинает Сонька.

– Неправда, – отвечает шеф мягко, и по спокойному виду Таисии видно, что вся острота обсуждения отрепетирована. Но смелость Соньки сбивает с толку и мешает другим задать действительно острые вопросы.

У шефа талант – умение совмещать приятное с полезным. Он любит беседовать. В его собеседниках – знакомые и друзья. Для них он – внедряющая сторона. Они от него зависят. При вопиющей дремучести и малограмотности он обладает бульдожьей хваткой, способностью брать встреченный барьер. Временами его заносит, и он оказывается в пустоте. Но вот опять катится его колесо, чаще по головам, оставляя позади отработанный контингент. Остаются проверенные, недрогнувшие. Он был пророком для них, присваивающим их ценности, в число которых входили женщины, привязанности, любовь. Так получалось, что их общением ставился вопрос об их собственной невостребованности и неспособности.

В жизни всегда есть свои обозники. И у лягушек есть такие, из тех, что не умеют завлечь и завоевать, и подстерегают самку к влекущему самцу, издающему сладостный призывный клич. Они способны имитировать зовущий крик, меняя тон. Так в человеческой практике привлекают жалостью, способностями, но не умеют удержать и согласны на всё, даже на треугольник в любви. Так и живут.

Шеф обладает настойчивостью, волей, способностью убеждать, но не со всеми выходит у него. Одних коробят его приёмы – «от сохи», других циничность отношений, но многие постоянно роятся вокруг него, как мотыльки у огня, влекомые и боящиеся обжечься.

Теперь в завершающей стадии был у него роман с красивой женой подчинённого, соседа по дому. Она уже была готова отдать ему всё, в чем до этого отказывала, и временами казалось, что и муж её, подчинённый шефа в курсе и сам склоняет её. Со стороны это выглядело ужасно.

С шефом невозможно бороться обычными методами. Он непрерывно смещает акценты, и, как боксёр, уходит от удара в сторону. Нырок и удары по воздуху. Представьте себе, Георгий Победоносец на коне с копьём. Удар, а дракон в сторону и копье в песок. И раз, и два мимо, и постоянно. Попробуй тут стать победоносцем. Приходится только болезни дракона ожидать или дожидаться его старости. А если дракон – бессмертный, и изменить историю могут только катаклизмы, что случаются только с периодом в 65 и 250 миллионов лет.

Червь неудовлетворённости постоянно ел меня. Я стеснялся своей исключительности, хотя вокруг упорно добивались её. Пускались в ход когти и зубы, хотя, как правило, политика «дал-взял» была и нежно-обворожительной. Использовалось хлебосольство, и вся семья участвовала в нём. Возможны были полезные навыки предложений.

– Вы не хотели бы отправить Петю в лагерь на каникулы, на всё готовое. Покататься на горных лыжах…

Кто бы не хотел? И это было невинной смазкой телеги «дал-взял», без скрипа везущей шефа.

Пятно десятое

А время шло. «Опять весна, трава, цветы, улыбки, и вам квитанции не надо… ни на что!». Тает и ноги мокрые, и весеннее брожение в крови. Возбуждение, принято считать, от особого строения воды, сохраняющей ледово-кристаллическую структуру. Вода действует на межклеточные мембраны – гистогематические барьеры, и тебе мерещится, что не всё ещё прошло, хотя опыт утверждает обратное.

Восьмое марта было днём обычных поздравлений, но с особым действом. Ребята из новой команды Маркина, вернувшегося из армии, разыграли спектакль, отдельское «поле чудес» с конкурсом отгадывания, где в роли участниц выступил отдельский женский пол – молодые женщины и девушки. Было смешно и весело, а, может, и ловко подстроено, но опередила всех Маша. Все знали, что у неё и новоиспечённого начальника Саши Маркина, моего бывшего подчинённого, завязался роман. Побеждая в ответах, Мария вышла в финал, а суперпризом был розыгрыш всех молодых достойных отдельских мужчин и ей как раз выпал именно Сашка Маркин. В конце концов их заперли в отдельной тёмной комнате, и когда они появились на свет, она ничуть не изменилась, а Сашка был белый, «как полотно».

Всё в этот день выходило ненавязчиво и с юмором и с неким запоздалым озорством, если учесть, что ребята были подмосковные и периферийные, то в целом получилось очень хорошо. Они, конечно, все учились в Москве, но вернулись под родительский кров, и здесь было их подмосковное родимое болото, где они продолжали жить по непуганым болотным правилам, что добавляло им уверенности в себе.

А между тем не спеша у всех на глазах разворачивалось новое действие. Мадам Таисия прибирала к рукам общее хозяйство, и, если честно, многое удавалось ей. Поминутно оглядываясь, действуя среди молний, она выбирала свой, в общем для неё верный путь. Конечно, он мог в любую минуту закончиться, но всё пока получалось у неё. Я в это время жил предчувствиями и нервами. Я даже ощущал ответственность за историю наших стран, за продолжение истории.

– Успокойся, – советовал Юра, – ты напуган.

– Я предчувствую приближение апокалипсиса, вот-вот появятся Гог и Магог…

– Или появились уже…

– Они придут с четырёх углов в возлюбленный город.

– Но их покарает небесный огонь.

Возможно, Юра как всегда прав, они появились уже, но задули огонь, и наступили ужас и темнота, а в темноте возможно всё.

Верно, «на всякого мудреца довольно простоты». Я Маше многое поручал. Близился полёт, и участились звонки по телефону. Ленился я, и посылал Машу в пустующий шефов кабинет, откуда велись междугородные телефонные разговоры. В последнее время я перестал ходить на переговоры, предоставив Маше телефон и весь переговорный политес: «Разрешите… Вы позволите мне сказать…», и она была этим счастлива. Даже экономистки видели: «У вас Маша прямо-таки расцвела». А ком проекта катился ближе к концу. Осталась заключительная зарубежная встреча, и тут прозвенел для меня предупредительный звонок. В числе приглашенных в Париж на заключительную предполётную встречу меня не было.

Не может быть. Я ведь руководитель работ этого направления и отвечаю за всё. В списке и Маша есть, и Таисия, и все рядовые исполнители и смежники. Маша – стажерка, а в списке она – чуть ли не первая. Но я и тогда не увидел подвоха. Подумал, какой-то сбой и больше об этом не вспоминал.

Последний телефонный разговор с французами мы вели с Машей по очереди. Сначала она, а за ней я. Она даже вышла из комнаты, а по окончанию вернулась и испуганно смотрела на меня. Я улыбнулся и отчего-то вспомнил с чем у меня ассоциируется её имя. Юра сказал: «такие машки бегают». Она смотрела вопросительно.

Впрочем бояться ей было нечего. Я лишь восстановил справедливость. Никого не выбросил, во всей истории увидел лишь досадный сбой, а не особый маневр. Я подключал к поездкам всех, доброжелательно. Это они затем свели международные контакты в узкую щель, в которую пропускали избранных.

Обилие подключившихся всё-таки пугало. Многие действовали как пыль и сор, тормозящие творческое начало. Когда-то на русско-французской ниве трудились Мечников с Пастером, Стравинский и Баланчин. И нам сам бог велел эту традицию продолжать, но околополётная шушера сводила дело к голому функционированию, и их глазами Париж смотрелся кормушкой, к которой слеталась голодная саранча.

Просмотрел я тогда исключительную способность Машки – холодно выжидать, чтобы вцепиться затем мёртвой хваткой, как делают это бойцовые собаки, и перебирая стремиться к горлу. Можешь трясти, мотать их тушку. Не поможет ничего. Они сделают своё.

Мы снова катим из аэропорта по Большим бульварам, беседуем с графиней Лизой – нашей сопровождающей до самой жалкой гостиницей «Золотая борона» на рю Сен-Антуан, выбранной из экономии. Светло и просторно, мне вспомнилось почему-то слово «сhasseur», которое, может, я неправильно произносил, а Лиза не понимала. Такие словечки были для меня пропуском в особый мир, созданный посмертной книгой Хемингуэя о Париже. Это была достойная книга и памятник ему и тем, кто донёс его послежизненные строки до читателя.

И были походы дневные и ночные. Всегда тесной группой сначала по Риволи и дальше по авеню Великой Армии до Дефанса, и когда Грымов с остальными ушли вперёд, Машка поколебавшись отправилась за ними, а мы остались в начале Дефанса на площади, где студенты в этот день окончания занятий по-щенячьи возились и падали в фонтан и мокрые насквозь были молоды и счастливы.

В тот раз я осуществил былую задумку, купил иллюстрированный «Petit Larousse» этого года за триста франков, наверное поразив собственной непрактичностью наших окружающих. И была заключительная встреча в КНЕСе, завершающие протоколы и запомнившаяся деталь. Когда всех повезли в Корфюр, я остался дописывать бумаги, и Машка, которую я отпустил, вдруг заколебалась. Ей так хотелось со всеми в этот дешёвый магазин, но она отчего-то сомневалась. Я недоумевал: я её отпустил и отсутствие её дело не меняло. Со мной она была здесь лишь для декорации, и ей важно было окунуться в мир дешёвых вещей. В её присутствии я тогда не видел пользы. Но эта польза была. Для неё. Она получала полномочия. И в этом я убедился задним числом.

Я тоже что-то почувствовал и начал капризничать, отделяясь от коллектива. В конце дня, после работы я бродил по Латинскому кварталу. Я уже купил «для всех» двухлитровый пластиковый «огнетушитель» дешёвого клошарского вина и даже отдегустировал его и присел возле метро на лавочке. Рядом сидела хрупкая французская девушка. Мы начали разговаривать и неожиданно перешли на русский язык. Она учила его и знала чуть, во всяком случае лучше чем я французский. Тогда я спросил: как она меня вычислила? И оказалось, просто: я вставлял паразитные слова: «вот» и «значит». В заключение она сказала, что приедет с друзьями в гостиницу, а я, как настоящий буриданов осёл, сразу засомневался, подумал, что это может осложнить нашу непростую жизнь.

В гостинице возлияния продолжались, сначала в общей комнате, затем в отдельном номере Данилова из руководства нашей фирмы, взятого для проформы, и Машка вертелась рядом, а Данилов (зам генерального) набрасывал полотенце на её манящие колени, якобы его смущавшие.

Ещё было необычное утро. Забили барабаны; не только тротуары и проезжая часть улицы Сен-Антуан были заполнены народом. Посреди неё двигалась процессия – обнаженные участники бразильского карнавала: смуглые танцовщицы, танцоры в перьях, автоматизированные сооружения. Мы с удивлением и робко влились в их поток и прошли вместе часть квартала среди шума, возгласов, взрывов музыки, калейдоскопа фигур и лиц, языковой какофонии, впитывая стиль и ритм и даже пританцовывая. И когда покинули шумное движение, фестиваль для нас продолжался. Мы непрерывно смеялись и по-иному чувствовали этот солнечный день в близи площади Бастилии, в нескольких шагах от Нотр-Дам и площади Сен-Мишель.

Ах, да-да-да. Ах, нет-нет-нет. Казалось что-то свершалось независимо от нас, менялись броские аксессуары и что-то скрытое творилось внутри, как жизнь души, и незаметно меняло всё. Хотя с виду ничего не происходило, только менялось настроение и его кистью окрашивалось всё.

Я всегда усугубляю положение. Там, где можно притерпеться и сгладить, непременно пру на рожон. При отъезде в аэропорту я совсем отделился от группы, в одиночку прошёл в накопитель. А они колдовали с весами, своими купленными в дорогу трёхцветными сумками, которые носят челноки. Моё отвращение к ним было велико, и Грымов уговаривал Данилова, что и мне следует плеснуть отходного из пластмассового пузыря из Duty Free. В самолёте рядом со мной оказался небезызвестный Эдуард Лимонов («Это я – Эдичка»), и Грымов с Машкой подносили мне и ему прихваченную в дорогу водку, и Грымов даже пообещал пригласить его в ЦУП. А самолёт гудел и жужжал, отмечая перелёт в новое качество.

Каждый из нас в душе – исследователь, и теперь меня интересует этимология предательства. Из чего рождается оно в среде нормальных с виду людей? Что лежит в основе действий тех, что рядом был и затем воткнул другому в спину нож? У предателя могут быть разного цвета глаза, но непременно взвешивающий взгляд: «пора-не пора».

Помню, при первом моём переходе, когда я уходил из комплекса ориентации и управления движением, работала там курьером некая молодая девушка. Была она из местных деревень и по-крестьянски воспитана и потому вежливо здоровалась каждый день. Так повелось, и мы охотно здоровались.

Трудно я тогда уходил: колебался, решал, перерешал, но когда всё было окончательно подписано, случилось невероятное – она перестала со мной здороваться. Остальные делают это и по сей день, причём, мне кажется, с большим удовольствием. А вот она, видимо, решила, что это лишнее и сделала свой вывод. А ведь она была тогда курьером и зависела ото всех, и поступи она несвоевременно, могла иметь нежелательные последствия. Но она всё сделала вовремя, проявив и понимание и чутье.

Мне пришла в голову такая картина. Бежали по своим делам крысы – старая и молодая. Остановились принюхались, повернув остроконечные морды, и разом поняли – моя судьба была ими решена, и вот они уже побежали рядом. Да, что судьба? Крысам нужно грызть, у них непрерывно зубы растут и их нужно стачивать. Не хочешь, а грызи.

Я вижу рядом их острые мордочки. Молодая с блестящей шерстью и неуёмной потребностью грызть и спариваться и старая с одиноко торчащими седыми волосками и начинающими слезиться глазами – нашли общее в борьбе за лакомый кусок и пространство в обжитой квартире. У крыс в крови – инстинкт борьбы во имя будущего крысьего потомства.

Но, может, я снова упрощаю? Не просто всё. Произошла необратимая вселенская катастрофа – треснула Земля, и в щели древней земной породы хлынула магма, уничтожая, сжигая по дороге всё. Забили горячие грязевые фонтаны, запахло серой, и мир наполнился звуком хлюпающих кальдер. На этом фоне идёт смена действующих героев: консервативных динозавров меняют юркие теплокровные грызуны – крысоподобные приматы. Ведь именно так вступили в жизнь первые млекопитающие, заложив исходную родословную человека. Грызуны, похожие на землеройку, семьдесят миллионов лет назад объявились нашими родственниками. Слава им! Ты можешь их ценить, а можешь презирать. Ничего не изменится. Эволюция шла собственным путём. C’est la vie!

Как бы там не было, прекрасно идти июньским утром узкой тропинкой среди травы и самодельных посадок в зелёном оазисе большого города. Я спустился вниз от огромного жилого дома, прозванного домом «на курьих ножках» к Яузе, и иду среди росистых зелёных кустов под ростокинским акведуком, напоминающим мою судьбу. Да, когда-то он был путепроводом и очень нужен, а теперь только «для мебели» в городе. При подходе в его проёмах видна чудесная картина: снизу заря, а в вверху – сумрак неба и весь небесный переход.

Как прекрасны эти нетронутые места в соседстве с гремящими магистралями. Возвращаясь с работы, я вижу их по-иному. С высоты птичьего полёта, спускаясь вниз. Пойма Яузы утопает внизу, справа – шоссе с игрушками машин, впереди рекламный дом Жолтовского, мой книжка-дом на сваях, куриных ногах, обелиск у ВДНХ, шприц телевизионной башни, а слева дома студенческих общежитий вереницей белых слонов. Красиво при разной погоде. В виде сверху есть что-то атавистическое.

Я спускаюсь к Яузе асфальтированной дорожкой, что вымыта и блестит, должно быть прошла недавно моечная цистерна, а ныне пусто кругом. Мой путь сегодня короткой улицей Малахитовой к платформе «Яуза», где железнодорожная эстакада вознесёт меня на минуту над фабрикой зонтов. Мысли мои далеко. Сегодня начинается новый французский полёт.

Спешу в ЦУП. Здесь царствует Грымов. Здесь он на месте и держит нити полёта. Он сохранился, как акведук, что на его месте очень не просто. Есть масса поводов вспылить, стукнуть по столу и дверью, но он на месте и при всех превратностях политики «дал-взял». Бог знает, чего это ему стоило, и в этом его мужество. Весь полёт теперь он будет опорой мне. А в жизни трудно сказать: имеешь ты последний шанс или пришло время вымирать, как вышло с динозаврами? В любом случае будет реквием для тебя звучать «Букет цветов из Ниццы». Наверное.

Полёт. Полёт. А что полёт? Полёт для нас – дело привычное. Здесь всё отлажено. Работают службы – основные и вспомогательные. Движение словно по реке на плоту. Тебя несёт, ты только отталкиваешься. А впереди встречные коряги и мели Но если ты не застрял, всё идёт быстро и хорошо.

В полёте, в ЦУПе Виктор Грымов – царь и бог. И если честно, я вообще горжусь Виктором Грымовым. Человек он коммуникабельный и управление полётами начинал с нуля. В голове его тысячи полётных ситуаций, из которых пришлось выпутываться. Полёт – фантасмагория тысячи причин, от которых нельзя отмахиваться, их нужно распутывать, словно спутавшуюся рыбацкую сеть, с умением и тщательностью, насколько хватает сил. От мелочи здесь не отмахнёшься, она вырастает в проблему. Нельзя посчитать безвыходным положение, и непременно отыскать путеводную нить. И так не час и не день, а десятки лет, с тех пор, как начались пилотируемые полёты и пока они не закончатся.

Я дал бы им всем высшие награды и особенно Виктору Грымову и всё бы ему простил. Но его потрясающую карьеру нещадно губят женщины. А потому он вечно на вторых ролях с такими придурками, как нынешний руководитель полётами Воробьев – тиран, полукровка и дурак. А может и не дурак, но по-дурацки действует. А Виктор – дипломат и ведёт своё дело, что бы не произошло.

Во время полёта я должен опекать французов, и хуже, если они обращаются к Виктору, я же рядом и лучше бы помог и с пресс-конференцией онлайн в прямом эфире и в остальном. Вообще что-то не заладилось в этот раз: всем я надоел и знаниями и своей осведомлённостью и постоянным присутствием на виду в их консультативной комнате, где я для них вроде встроенной мебели.

Да, я и сам жаждал в этот раз, когда полёт закончится, и я смогу капельку отдохнуть и вновь напрячься и написать книгу в стиле Жюля Верна для подростков. Как будто тинейджер сам присутствовал в ЦУПе и написал. Я с нетерпением ждал окончания полёта. Но ЦУП есть ЦУП – нечто отрезанное и обособленное, а в это время на третьей территории что-то попёрло из кустов, липкое и заполняющее всё до невозможности. Набрали массу блатных. Сперва эту поросль никто всерьез и не принимал, хотя уже было ясно, когда она вырастет, бороться с ней будет поздно. Всё будет заполнено, возникнет собственная среда, в которой прежним не жить.

И в ЦУПе объявился неприятный момент. Цуповские обслуживающие грызуны вечерами обшаривали шкафчики, отданные французам, и пропадали коробки с венским печеньем, подарочные блокноты и если бы не мелочность Филиппа Коло на всё это можно было бы наплевать. И я как-то раз их шкафчик открыл взглянуть: много ли осталось всего? И в это время появился Филипп. Что прикажете делать мне? Оправдываться? И для чего шкафчик чужой открыл, Всё это – ерунда, но осадок в душе остался.

Мы надоели друг другу за полёт: от тесноты, от разных взглядов на жизнь, от всего того, что к делу не пришьешь, но на нервы действует. Пожалуй, Машка в тот раз поумней повела себя, появляясь пунктиром, никого не напрягая, а выручая чуть-чуть.

Но вот полёт позади. Я засел за стол над задуманным. Ведь сочинение ни что иное, как моделирование. Ты создаёшь особый выдуманный мир и варишься в нём, где всё зависит от твоего усердия. Хотя для писателя эта иллюзорная жизнь – дело нешуточное и зачастую заканчивается депрессией и самоубийствами. Такое – не редкость, стоит прочесть «Голубую книгу». Чтобы выйти из этого состояния нужна реадаптация, похожая на послеполётную реадаптацию космонавтов.

Когда я вернулся из отпуска с рукописью в двести страниц, я был опустошён, заморочен, раним. Я с интересом оглядывался по сторонам: как тут в моё отсутствие? Теперь здесь от имени шефа всем заправляла Таисия и Машка вертелась рядом. Не вижу в этом ничего удивительного: я же был в отпуске; кому-то нужно закрыть производственную амбразуру? Я рад, если Машке это без меня удалось. А жизнь течёт, текучка сокращает время, тебя несёт по его волнам, как в анекдоте: «Что будет, если Земля завращается быстрее в семь раз? Воскресение, воскресение, воскресение. А если в пятнадцать? Аванс-получка. Аванс-получка».