Текст книги "Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям"

Закончил «Бесов».

И везде, всюду одно и то же: неправильная оценка людей и обстоятельств, в основном людей. Что знают двое, то знает свинья, старая немецкая поговорка.

Все, буквально все упирается в язык людей, когда дело касается тайны. Ну не может человек молчать, хоть тресни, обязательно нужно на свою голову поделиться с ближним. А ближний так и норовит поделиться с властями. Один толком преступление совершить не может, а другой, совершив его, обязательно кому-нибудь это расскажет – прямо закон свиньи какой-то.

– … ты недооцениваешь серьезность «торпедирования» как такового. Во-первых, это почетно, во-вторых, не западло. Потом, это полезно, наконец.

– Да зачем мне все это?

– Э-э-э, милый! Возьмем, например, шмон. Ну, где прятать? В подушку зашивать? Так это место знают все, включая жителей близлежащих домов. Это тебе и на воле пригодится. Возьми, допустим, Копперфильда. Вот, значит, его обыскивают и чуть не голым помещают в тюрьму, а он, значит, через полчаса выходит. Думаешь, руками все открыл? Нет. Все там спрятал. Не поверишь, целый набор инструментов, включая гаечный ключ, влезает.

– И что, сами все отдают?

– Только сами. У меня всегда сто шестьдесят первая статья. А если насилие присутствовало, так это, извини, уже сто шестьдесят вторая статья. А ты УК полистай и посмотри разницу в сроках. Потом, я же не все беру, а только часть. Подхожу, так и так – и, к примеру, если у него три тысячи, беру полторы или две. Всегда на проезд оставляю. Тут ведь как: «терпила», если попадешься, подтверждает, что все было на добровольных началах.

– А если откажет?

– Значит, другой найдется.

– А как ты определяешь, у кого брать, а у кого нет?

– Практика.

– И все же бывает такое, что выходит прокол?

– Бывает. Мы однажды вдвоем в поезде работали. Заходим в тамбур, а там наш клиент стоит. Мы ему так и так, откуда, мол, да куда, да есть ли бабки, а посмотреть. Пошли, говорит, посмотрим. Заходим в купе, он достает ТТ и… Все, говорит, пошли, ребята, обратно в тамбур. Пошли поневоле, куда ж деваться. Приходим. Он нам: ребята, пиздец вам. У меня своих проблем хватает, а тут вы еще. Мы ему: браток, помилосердствуй, не на того напали, перепутали, бывает же в нашей профессии, ты же сам такой же, должен понимать. Ага, говорит, все понимаю, но стеснен в средствах, так что делитесь, парни.

– И что?

– Поделились мы и разошлись друзьями.

– Да. И все же, как определяешь клиента?

– По одежде, по манере поведения. Идешь ты, например, а я сзади хлопаю тебя по плечу: «Браток, ты куртку всю измазал чем-то», – а сам отряхиваю. Он крутится, и если говорит «спасибо», то я ему: «Спасибо в карман не положишь, с тебя сто грамм и пончик». Если он говорит: «Нет базара, пошли», – мы идем, берем выпиваем. И я начинаю издалека: откуда, мол, куда и все такое. Если вижу, что словами я его уже упаковал, то приступаю. Положим, едет он с северов с заработка, с собой тысяч двадцать франклинов везет. Я ему: браток, делиться надо.

– Получается?

– А как же, в день до трехсот баков доходит. Ну, тоже, пойми, раз на раз не приходится. Было, что раз мы вчетвером подняли сто двадцать пять тысяч. Я тогда автомобиль купил, жене квартиру в Орле, пожил нормально. Бывает, что и пусто. Но мелочевка всегда перепадает. А если вижу, что он вместо «спасибо» – «пошел ты в пешее эротическое», и в грубой, агрессивной форме, то сразу врубаю заднюю.

– То есть вся профессия построена на психологической тонкости страха?

– Именно тонкости. В поезде подсаживаешься, к примеру, к двум в купе: так и так, короче, куда парни двигаетесь? Хотите проблемы по дороге? Нет. Вот и славно, делиться надо. Денюшки взял и… Все будет нормально в дороге, короче, приятного пути, и ходу.

А если берут на факте или там: «терпила» есть, свидетели, деньги – я сразу в полную сознанку и явку оформляю, и мне всегда по минимуму дают.

– Ну, хорошо, а сейчас как же попался?

– Да по глупости. Я обычно практикую на Курском вокзале, а тут решил домой поехать. Прибыл на Киевский, до поезда долго, дай, думаю, в автоматы схожу.

– В игровые?

– А то в какие же! Короче, в один вложил кучу лаве и смотрю: деньги на исходе. Дай, думаю, подниму чутка. А автомат-то переполнен, вот-вот посыплется. Бегу, короче, к поездам, вижу двух сладких лохов. Они в поезд, я за ними. Подсаживаюсь в купе, ну, и по всей программе: хотите проблем в пути следования? Нет? Ну, так надо делиться. Один достает «шмель», в нем три тысячные купюры. Я беру две штуки – и, мол, приятного путешествия и проблем у вас не будет, – короче, бегу назад. Я же договорился и на аппарате табличку повесил. Ждет он меня, родимый. А вокзал обходить нужно было кругом. Целая, знаешь, история. Я решил через пути. Перебежал, а по перрону трое оперов идут. Они, видимо, среагировали, суки, на движение. Стоять! Бояться! А я, дурак, бегом. На ходу деньги скинул, естественно. Короче, взяли меня. Ну, в мусарню меня. Их старший говорит им «искать». Те бегом по поездам и находят тех двух. Не успели уехать. Я в отказ. Старшой говорит этим: идите по трассе его бега и ищите, должно быть, скинул бабки.

– Нашли?

– Нашли. Перед опознанием засунули мне в карман и давай понятых искать. Я тут припадок изобразил, пока падал, то-се, короче, хоть и в наручниках, извернулся и деньги в рот – давай жевать. А со вчерашнего во рту пересохло, и купюры – еще то жевание, короче, не жуются. Что делать? А держали меня перед обезьянником, а в нем бомжара пьяный кемарит. Думаю, щас я их плевком определю ему под ноги. Он же не дурак, деньги увидит, приберет. И определил. Тут понятые, то-се, короче, обыскали меня – нет денег. Старшой операм: и что это значит? Грозно так: куда бабки делись? Те клянутся, что все путем, должны быть. И где же, в гневе кричит. Полковник он был или майор. Тут один сержант, щас, говорит, поищем. И видит их под ногами у этого бомжа. Этот дурак как спал, так и не проснулся. Деньги, главное, у него под ногами лежат, две тысячи. Он, может, в жизни таких денег не видел, а спит, гад! Ну и засунули мне их обратно. Куда деваться? «Терпилы» есть, опера тут, деньги вот они. Свидетели нашлись, короче, я тут же в сознанку и тут же «чистуху» накатал. Так вот и попал.

– Так, я понял, твои объекты в основном не москвичи?

– Только не москвичи. А как же!

– А почему?

– Почему… ну, не знаю. Москвичи более развиты, что ли.

– А не попускать ли нам дым? Дай-ка мне кислородные палочки.

Можно ли волка и зайца судить по одним и тем же законам? Согласитесь, есть разница: волк убил волка, волк убил зайца, или заяц убил зайца, или заяц убил волка.

Конечно, заяц, убивший зайца, – это натуральный маньячило. Это страшное явление, и от него необходимо срочно избавиться как от опаснейшего существа. А заяц, убивший волка? Это как? Я понимаю так: при обнаружении такого зайца-убийцы, бегающего с дубиной или ножом по лесу, немедленно должны подняться все: лесники, милиция, волки, лоси и свои же братья-зайцы и немедленно изловить этого заячьего отморозка.

Но можно ли их судить по одним законам? Вот в чем вопрос.

11 января. И это радует, так как 14-го – опять суд. Наш справедливый, но очень холодный суд. Холод в Мосгорсуде – чудовищный. В подвале пар идет изо рта, по стенам иней. В конвоирке холоднее, чем на улице. И правильно. А что, зеков, что ли, обогревать еще, деньги на них, гадов, тратить!

Испокон веков россияне страдали от двух напастей – великого изобилия и разнообразных властей. И неуклонного стремления государства различными способами ободрать народ, как липку.

Желания, не связанные с необходимостью, исчезают, как дым.

Если нет религии, если нет отечества, нет долга, нет сословий, нет чести, что же остается? Семья и деньги.

Печальная участь – строить дом с садом в жерле вулкана.

И еще раз, возвращаясь к теме: что дала миру демократия?

Исчезли классы, а с ними – классовая разница в воспитании, образе жизни, уровне и способе жизни.

Исчезла религия (то, что осталось, – это пародия на религию), а с ней исчез и страх перед богом. Нет уже понятий чести, слова, совести и гордости.

Все равны, а значит, одинаковы. Нет разницы, нет чести. Остались только деньги и стремление к размножению.

Одним словом, спасибо демократии.

У вас есть право подозревать и быть подозренным.

28 января. … и только во сне появляется теперь что-то хорошее. Древние знакомые улицы, дома, картины, лица. Откроешь глаза – а вокруг все одно и то же. И уже не кажется, а просто не верится, что есть другая жизнь, кроме той, в которой я оказался.

Поднимая волну, важно помнить, что она может накрыть тебя самого. Не гони волну.

Наша цивилизация и демократия делают доступным все всем без исключения.

Искусство делится на живопись, выжипись и вжопись.

«Ваша честь» – обращение к судье. А должно быть еще: «ваша нечисть» – к прокурору и «ваше конвойство» – к вертухаям.

По «сборке» в следственном корпусе бегал пидор лет сорока и высоким голосом спрашивал кого-нибудь из сто сорок второй «хаты».

– Ой, – говорил он сладким тенором, закатывая глаза. – Там такие мальчики спортсмены. Одни прям спортсмены. Надо будет непременно туда попасть. А где же их окна?

Ему показывали, он жадно вглядывался в оконные провалы, забранные решетками с вентиляторами и пакетами продуктов, висящими на них.

– А я ведь такой, – вещал «голубок», – если понравился, могу сам пачуху хороших сигарет за это дело дать. Да, я такой!

Что он «такой», было ясно и без его слов.

«Ну, братки, ждите этот подарок в гости», – подумал я.

Пидор был чистенький, ухоженный, полненький, лысенький и весьма противный, как, впрочем, любой программный пидор. Тюрьма – рай для подобной публики.

31 января. В автозаке в кромешной мгле привиделось нечто, чернее мглы. Я похлопал глазами и подумал, что, наверное, опять «фазанул» и поймал мимолетный сон. Нет. Мгла была. Мгла во мгле явно присутствовала. И даже еще чем-то поблескивала. Глаза привыкли к темноте, и рядом со мной обнаружился негр. «Его-то как сюда занесло?» – подумал я. Мои мысли прервало веселое ржание.

– И поедет он в Мордовию собирать вечнозеленые помидоры. Это ему не бананы у себя в Африке трескать. Что, «рубероид», статья, поди, 228 (наркотики)?

– Да, – несколько удивился негр.

– О! – обрадовался голос. – Точно в Мордовию. Куда же еще. И, конечно, мусора-пидарасы подбросили?

– Да, – опять удивился негр.

– Килограмм поди или больше?

Негр от этих слов даже расстроился.

– Как можно подбросить килограмм? – недоумевал он. – Всего один грамм.

– Еще как можно, – радовался голос. – У нас одному таджику пятнадцать подбросили, прям в штаны. Они аж у него сползли. Вот по этой причине его и взяли.

Автозак качнуло, дернуло. Противно заскрипел карданный вал. Тронулись. Невыносимость бытия продолжалась.

После поездки по централу опухло колено. То ли я его ударил и не заметил, или вывихнул, или потянул – неважно. Опухло сильно, записался я к врачу.

– Что у вас?

– Вот колено.

– А что было?

Объяснил. Врач, белая мышь, ростом с сидячую собаку, женская особь, на плечах – две маленькие звезды, лейтенант, догадался я, предложила:

– Попробуйте аспирин.

– Пробовал, доктор, и соду тоже пробовал.

– Ага, – сказала доктор, полезла в шкаф, порылась там и выудила нечто в фольге.

– Вот, – торжественно объявила она. – Свечи.

– Довольно странный, доктор, у вас подход к лечению колена. Я понимаю, колено – орган тонкий и начинать нужно издалека.

– Не хочешь, не надо, – жестко закончила докторша медосмотр.

Свечи я взял и подумал, что у нас в России, и в тюрьме в особенности, все делается через жопу, даже лечение колена. Раз так, глядишь, поможет. Не помогло.

Чесотка – это такая назойливая дрянь, совершенно непонятная цивилизованному человеку. Чесотка – это клещ, а он, говорят, заводится от грязи. Верю. Сначала зачесался бок, вскочил волдырь. Я схватил «универсальную» «блатную» («блатную» потому, что затаскивалась она через «ноги») синтомициновую мазь и использовал. Вроде полегчало. Однако в паху, пардон, прямо на яйцах и, ужас, прямо на детородном члене зачесалось тоже. Когда дело касается паха, это всегда смущает, и до последнего момента не расстаешься с надеждой, что чешешься от нервов или, может, клоп укусил, в общем, пройдет само.

Не проходило. Чесалось так, что терпеть было невозможно. Я человек терпеливый, но иногда не сдерживался и буквально раздирал себя, получая от этого, как ни странно, какое-то мазохистское удовольствие. Пока я бесцельно убивал тюбик «вольнячей» мази, чесотка распространилась на руки, плечи, пах, ноги. Ужас!

– Это от нервов. И явно затухает, – радостно сообщил мне доктор. Не затухло.

Помог не доктор, все же не зря их в системе называют «лепилы», помогла «бензолка». Занял процесс излечения две недели.

Конвойные на суде были в полном смысле профессионалы высокого класса. Некоторые умудрялись спать, стоя с открытыми глазами. Смотрит такой в твою сторону, и не подумаешь никогда, что он спит. Однако умудрялись.

Хорошо, мы сидим здесь по принуждению, а работники системы же здесь добровольно. Четвертую часть жизни сидят с нами, в тех же стенах, зачастую питаясь той же баландой и живя теми же интересами. Если мужик в России живет в среднем 65 лет, то, получается, 16 лет в крытой системе! Это же каким неудачником и неумехой нужно быть, чтобы не найти другую работу.

– Заходите, ребята, – вежливо и даже ласково просил конвойный прапорщик.

Зеки выбрались из автозака и должны были покинуть дворик и пройти в здание тюрьмы.

– Старшой, мы подышим воздухом, а?!

– Заходите ребята, меня же выебут.

– Да ну! Как это можно выебать целого прапорщика?

– Еще как можно!

1 февраля. Радио «Шансон» сутками каждой своей второй песней убеждает, что придется сидеть. И сидеть придется долго.

Из воспоминаний Р. Ждамилева. То, что я увидел в 1972-м и тем более в 1980 году, – это просто страшно. Ввели массу ограничений – в письмах, посылках, свиданиях, деньгах. Очень ужесточили режим. Лагерь внутри разгородили на локальные зоны («локалки») заборами по восемь метров высотой, сами заборы металлические, решетчатые, тюрьма в тюрьме. Внутри колонии запретили общаться друг с другом. И это все давит на человека. Он озлоблен на государство, на общество. Зачем его так озлобляют? Сидит какой-то идиот, я не знаю кто, но не человек – это оборотень какой-то, какое-то существо – и из пальца высасывает все новые порядки, удушающие человеческие понятия. Понятия в человеке выжигают, все условия создают для того, чтобы человек прекратил себя понимать, себя уважать, чтобы у него не было самолюбия, чести, достоинства – ничего.

Где насилие, там возникает и противодействие. От того, что меня одели в смирительную рубашку, от того, что на мне прыгали, меня не воспитали, – напротив, меня ожесточили, и я буду с еще большей силой им противостоять.

Если сравнивать три периода в исправительной системе, то хрущевские лагеря, по крайней мере до начала шестидесятых, были самыми лучшими и по условиям содержания и по эффекту – если задача в том, чтобы не делать человека хуже. С начала шестидесятых, когда ввели новое законодательство и разделили лагеря по разным режимам, положение с каждым годом становилось все хуже и ужаснее.

Здесь кровь пьют на каждом этапе твоего существования, перед каждой дверью, в каждом помещении. Если лавка, то сидеть на ней невозможно по причине отчаянной ее узости либо она сломана. На нее можно только присесть на очень короткое время. Если унитаз, то он или безнадежно сломан, либо поднят на высоту метр двадцать над землей и не закрыт ничем, так что все твое хозяйство и весь процесс вынуждены наблюдать все, даже не желая того (отдельных, изолированных, туалетов в тюрьме нет). Если шконка, то маленькая, или кривая, или с такими струнами, что спать на ней невозможно. Если «сборка», то переполненная до невообразимости. Если автозак, то летом дышать нечем, а зимой холодно, как в холодильнике, и практически всегда его забивают людьми до полного отказа. Если пайка, то есть ее нельзя по причине несъедобного содержимого, разрезать буханку нечем – все колюще-режущие предметы запрещены.

Если проводят шмон, то порвут все, что можно. Своруют все мало-мальски ценное, а остальное изгадят и раскидают по камере… Если доктор, то неуч и дурак. Если передачу сдать, то очередь на пять дней, если ларек, то половина продуктов либо просрочена, либо такого качества, что есть их можно только в тюрьме. И всегда жуткая антисанитария и почему здесь не заводятся ужи, непонятно. Хотя понятно: они заводятся, но их мгновенно съедают клопы и вши.

И все, что только можно, – нельзя.

Тебя еще не признали виновным, а ты уже человек даже не второго – третьего сорта.

– Не буду с тобой разговаривать. Ты же преступник.

На вопрос, куда людей девать, «продольный» ответил:

– Люди? А где здесь люди?

Стричься нечем. Мыться приходится в таких условиях, что не каждая свинья зайдет в помывочное помещение.

И кругом деньги, деньги, деньги. Дай, дай, дай. Можно не давать? Можно. Но тогда ты вообще ничего не будешь иметь, даже иллюзий.

Глупость собратьев по беде иногда не поражает, завораживает. Иногда думаешь: нет, не может такого быть, так не бывает! Бывает.

Конечно, все равны перед законом, спору нет. Но только не перед судом. Я не беру судей-маньяков, а таких тоже немало. Беру стандартную ситуацию.

Возьмем чистого ухоженного московского мальчика с хорошими манерами и таджика (беру любого таджика или киргиза и абсолютно равную ситуацию). Так вот, при всех равных обстоятельствах таджику дадут значительно больший срок, чем этому мальчику. Даже если этот несчастный таджик (а это может быть и казах, и узбек) и вовсе не виноват. Без денег инородцу по закону выскочить из крепких объятий правосудия не удастся.

Плохое, непрофессиональное ведение следствия, например, сбор доказательств, экспертизы и т. д. – общее место. Это знают все, кто когда-нибудь сталкивался с системой. Поэтому и стараются закрепить косые и кривые дела явкой с повинной и чистосердечным признанием («чистухой»). Еще один способ дооформить дело – это свой, «мусор– ской» адвокат, бесплатный.

Положительных, честных, добрых следователей не бывает. Ну нет их в природе, не водятся, не вырастили такой вид еще, что поделаешь.

Что, не берут? Плохо давали. Мало давали, не вовремя, не тем или не так. Если дело не заангажировано, берут практически все. Если же оно находится на контроле – тогда не возьмут, но далеко не все дела на контроле.

Не мусора такие – система такая.

Отец цыгана бил не за то, что тот воровал, а за то, что попался.

Любовь, да, греет, да, хочется, да, нужна, как воздух, но есть ли она?

Наличие любви – вопрос времени и денег.

Пока жив – нужен, пока в тюрьме – пока нужен.

За деньги тебя будут любить и тюремщики.

Если есть поддержка с воли, в системе тебя опасаются. Чем мощнее поддержка, тем вежливее к тебе отношение.

Модные вещи нужны на воле. В системе нужны удобные, прочные и надежные вещи.

Все дорогое вызывает болезненную зависть.

Благородство? Да откуда же ему взяться? Демократия уравняла всех. Теперь и академик, и солдат, и поэт, и вор, и бомж, и президент равны. Значит ли это, что все стали благородными? Нет. Это значит – наступило время духовного обнищания.

Часто приходится слышать: «Будь попроще!» То есть будь такой же примитивный, как и те, кто просит тебя об этом. А то получается, что ты своей сложностью оскорбляешь их простоту. А оскорблений не любит никто. Нам не хочется себя чувствовать оскорбленным. Нам проще тебе морду набить. Упростить твое сложное лицо нашими кулаками.

В сущности, теперь мы все «дворняжки». Скажите, кто серьезно может проследить пять поколений в глубь своего рода? А десять? Да что говорить! Удивляет при этом страсть приобретения породистых собак или лошадей. Необходимость в чистоте их породы ни у кого не вызывает сомнения. За чистоту породы платят сумасшедшие деньги.

Так почему же ценность породистого человека вызывает у нас возмущение? Не потому ли, что мы понимаем, что ценность породистого человека безусловно понятна, но, к сожалению, абсолютно неприемлема, так как подавляющая часть общества лишена «родословной».

Совершенно все равно, знает ли волна, куда ее несет. Что с того, что знает или не знает?

Собрать стаю волков и держать перед ними речь в надежде, что они тут же превратятся в собак.

Сословная гордость воспитывалась веками. Теперь ее не стало. Что же осталось? Страх, деньги, власть. Цивилизация значительно улучшила быт людей и увеличила технические возможности каждого отдельного гражданина, подравняв всех до одного значения. Означает ли это, что все возвысились? Полагаю, напротив, это означает всеобщее принижение.

Общество наказывает индивида не из чувства справедливости, а из чувства страха. Тех, кто нарушил, надобно изолировать, чтобы не попасть ненароком под их действия. В наше время сила действий осталась только у преступников и силовиков.

Обвиняя кого-либо, мы тем самым становимся на позицию обвинения. Это приятно, но это же превращает нас самих в прокуроров. Наверное, приятно тыкать пальцем в несправедливость, но хорошо ли? Стоит отметить, прокуроров не любят нигде, даже в милицейской среде.

20 февраля. Завтра будем обозревать вещдоки. А вещдоки у нас такие: шарфик, гильзы и не поддающийся экспертизе пистолет ТТ. Обозревать – это значит дадут в руки. И представилось мне: попадает мне в руки ТТ для обозрения. Суд. Зал. Клетка. В клетке я обозреваю ТТ, а его еще в период предварительного следствия для проведения экспертизы очистили и привели в максимальное для такого действия хорошее (семь лет в земле) рабочее состояние. Обозреваю я, значит, его и достаю незнамо откуда взявшийся патрон, да хотя бы сделанный из хлеба, вгоняю в ствол и навожу пистолет на прокурора, сидящего прямо напротив меня. В атмосфере шока и ужаса начинает «его нечисть» сначала тереть очки, вглядывается, лицо меняет цвет, а затем он начинает судорожно метаться по дулом вещдока, как таракан на горячей сковородке… Это видение зарядило на три часа энтузиазмом.

Уже второго на моих глазах «нагнали» из зала суда!

За два с половиной года нахождения в пенитенциарной системе я ни разу не встретил человека, испытывавшего искренние угрызения совести за содеянное. Хвастовство «подвигами», жалобы на судьбу и ментовской беспредел, тоска по прежней жизни, сетование на подельников, досада типа «кой черт меня дернул…» – все это было во множестве, но угрызений совести за поступок – не видел.

Однако при мне один повесился в карцере, получив по приговору суда «пыжик» (пожизненное). Может, это и было настоящее угрызение совести. Может, он изначально был «деревянным»: нужны деньги – отнял или убил, нужна свобода – бежал из армии, понял, что впереди пустота, – взял и повесился. Может быть, так. Может быть, из страха или проснулась совесть. Кто это знает? Повесился-то он добровольно – это факт. В любом случае в голове этого человека что-то произошло.

Модное слово «охуеть». Как это сделать? Сосредоточиться, вытянуться, медленно-медленно начать затвердевать и, твердея, не торопясь и осторожно превратиться в хуй, да таким и остаться на радость и конфуз окружающих.

…целого министра с целым его замом встретил в автозаке. Я еще удивился, увидев этих двух немолодых дядек. Министр, ясное дело, в золотых очках, при усах, зам же – пожилой армянин с большим лицом. Все было на его лице: и необъятный унылый нос, и печальные глаза, и мешки под глазами, в которых отражалась вся скорбь армянского народа и в особенности его личная замминистерская скорбь. Поговорили. Я дал министру сигарету. Взял. Был рад. Их закрыли в зале суда после объявления приговора. Гуськом прошествовали эти двое сквозь толпу зеков и встали перед «продольным» в звании сержанта.

– Статья?

– Что? – не понял замминистра и подался вперед всем телом. Его вид показывал явное желание к сотрудничеству и непонимание вопроса.

– Статья, статья? За что посадили?

– Взятки брал.

– Много брал?

– Вообще не брал, – занервничал армянин. – Не доказано.

В газете, помнится, писали, что именно у него при обыске изъяли около полутора миллионов баксов, лежавших всюду – в конвертах, в коробках из-под обуви… Их было столько, что количество повергло в шок работников правоохранительных органов. А эти органы повергнуть в шок крайне затруднительно, всякого они навидались.

– За взяточничество нас взяли, – продолжал нервничать армянский замминистра. И неожиданно совсем по-местному добавил: – По беспределу!

…проходя мимо «сборки», я заглянул в шнифт. Голубчики, пострадавшие от беспредела, чалились там.

– Юра! – крикнул я в глазок.

– Я?! – удивился министр, не понимая, откуда идет звук.

– Ты, ты, иди быстрее.

Юра скорой рысцой метнулся к «тормозам». Наскоро поговорили. Попрощавшись, я сунул свой палец в шнифт, и он его ласково погладил. Что творилось в душе бывшего министра, я даже не хотел думать. Ему предстояли тяжелые времена.

26 февраля. Вот уже и февраль заканчивается. Наташа в дичайшем раздражении, с бросанием трубок. То, что я предчувствовал семь месяцев назад, происходит. Что ж, это было вполне прогнозируемо, очень не хотелось, но происходит. События проплывают мимо меня, как кадры в телевизоре. Они проплывают, а я лежу и наблюдаю за их движением.

Сценарии развития моего будущего разные, но все плохие. Полагаю, в результате случится самый гадкий, самый предсказуемо непредсказуемый. Тьфу!

Но в чем-то должно же повезти! До этого я так удачно промахивал жизнь и допромахался. Сразу и во всем.

27 февраля. Снился Арбат, но не такой, каким я его знал, а двухтрехэтажный – старинный. С узкими, кривыми улочками, круто уходящими вниз. Со старой Вахтанговской школой. С подворотнями, арками и переходами. Рядом шла какая-то огромная стройка. Казалось, я попал на Арбат шестидесятых годов в момент постройки Калининского проспекта. Арбат старый, разрушающийся, и его новая часть.

Что такое правда? Что есть истина? Они существуют только тогда, когда есть твердая позиция и точка зрения. Только по отношению к твердой позиции проявляется правда. Не может быть всеобщей правды, как и не может быть всеобщего добра, как и не может быть всеобщего блага.

«Шестисотый» рассказывал: винт пахнет фиалками. В вену вводят полтора куба. Хватает на двое суток. Те же полтора куба, употребленных перорально, обеспечивают действие на пятнадцать-двадцать часов. Яркого прихода нет. Умереть невозможно. В крайнем случае могут полопаться сосуды.

Жизнь – это череда событий, заканчивающихся смертью.

Зеркало – великая вещь. Нужно только уметь смотреть в него и видеть не то, что хочется, а то, что там реально отражается.

Из документов дела: «В позе Ромберга неустойчив».

Не будем делать ошибочных выводов исходя из ошибки.

Бесклассовое общество – это смерть общества как такового. Когда некуда стремиться, незачем вообще стремиться. Когда незачем стремиться, незачем и жить.

Рост, развитие, стремление или же приращение чего-либо (знаний, культуры, ценностей) – вот единственный смысл жизни.

Вода в реке чиста, когда проточная. А проточная она тогда, когда течение несет ее к устью. Стоячая вода начинает гнить и превращается в болото. Болото же всегда зарастает.

Конвойный, прикованный наручниками к брату, был настолько мелкий, что двухметровый брат наверняка мог с легкостью поднять руку вместе с конвойным и при желании раскрутить его над головой.

Судья отчаянно напоминал Путина. Он, видимо, это осознавал и культивировал. Сходство было настолько разительным и во внешности, в манере разговора, что я с удивлением обнаружил, что часы у него на левой руке, а не на правой.

Адвокат потерпевшего, все время забываю фамилию, кажется, Жабодрищев, краснел ярко и быстро. Буквально мигал, как фонарик. Большой такой, отожравшийся сигнальный фонарик.

– Жаль, что нет гранаты. А то бы я после себя такую художественную картину на стенах оставил, что любо-дорого!

Выражение «опять двадцать пять» берет свое начало из блатной среды: подразумевалось, что «четвертак» после 1947 года стал самым популярным сроком наказания.

Из-за усиления режима конвой приуныл. Это усиление било прямой наводкой по их карманам.

Прокурор формулировал вопросы так медленно, что казалось, он сейчас захрапит. Адвокат Жабодрищев покраснел невообразимо. «Щас его кондратий хватит», – подумал я. Однако кондратий его не хватил.

5 марта. А воз и ныне там. Если назначат повторную экспертизу – это еще на два месяца.

Подарил незабываемые минуты своего присутствия.

Про смертельно больного: «Ему-то что! А нам еще жить!»

 
О боже! Из какого бреда
Творю стихи.
Из тощего тюремного обеда
И кураги.
Из глупости, из всхлипов и бетона,
Из деревянного батона,
И старого засохшего рандона,
Из ненависти, страсти,
Простоты,
Из чьей-то неизвестной масти,
Из темноты,
Из ожиданья и сползанья,
Лица любимого лобзанья
На старой фотке.
Полунотки, Лодки, Плетки,
И пилотки, И из тоски.
Иконной и простой доски.
Засовывая в карман носки,
Бреду,
Недвижимо
Слоняясь.
Перебираю книжные пласты.
Стихи рождаются из пустоты!
 

Прочел «Огненный ангел» Валерия Брюсова. Становятся понятны корни булгаковского романа «Мастер и Маргарита». Сцена подготовки Маргариты к полету на шабаш и описание самого шабаша, прямо кусками содраны с «Ангела» (натирание мазью, полет и т. д.). Роман Брюсова издан в 1907 году, Булгаков не мог его не читать. Если вспомнить «Историю сношения человека с Дьяволом» Орлова и «Дьявола в быту» Амфитеатрова и прочитать «Московскую Гофманиану» Чаянова, то тогда отношение к «Мастеру и Маргарите» меняется кардинально. Кем-кем, а новатором Булгаков не был. Опять разбились иллюзии.

– Сталин – умнейший человек! – с важным видом сообщил Вован и добавил: – Как и я!

9 мая. Праздник. Парад Победы. Путин многословен и сосредоточен. Парад принимал сидя. Раньше во время парада стояли все: Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев. Этот сидел. Рядом расположился Буш. Лицо Буша являло сосредоточенную глупость. Герр Шредер, восседавший рядом, напряженно радовался. Ему-то этот парад интересен до крайности. А что бедняге делать? И присутствовать на параде глупо и не присутствовать опять глупо. Вот положение!

По телевизору показали фильм «Экипаж машины боевой». Миша уже больше пятнадцати лет как покойник. Пил страшно. На Новый год у Олега его долбанула белая горячка. Потом рассказывали, как тело нашли в электричке. Он сидел, наклонив голову, а рядом во множестве валялись пустые пузырьки от спиртосодержащих лекарств, тогда с водкой было трудно. Казалось, заснул пьяница. Никто его и не трогал. Так он двое суток и катался, не потревоженный никем, пока не пошел запах. Белобрысенький шебутной Сема. К нам он пришел уже на второй курс института. В очередной раз восстановился, в третий, что ли? К тому времени у него в багаже уже было порядка тридцати картин. Я этого не знал. Белесый альбинос Сема. Это он потащил меня в Ленинград на похороны одной женщины-режиссера. Помню огромную питерскую квартиру его знакомых и здорового попугая, проявившегося утром. Накрытый на ночь тряпкой, он напомнил о себе утром, требуя еды, света и внимания. Я чуть было не сошел с ума, не понимая, как мог ожить стеллаж с книгами, где и располагалась накрытая и не замеченная ночью клетка. На «Ленфильме» Сему хорошо знали, и знали многие. Сколько таких историй скопилось за всю жизнь!