Текст книги "Оливер Лавинг"

К концу занятия ты принялся за новый урок любви – и, возможно, он внушил тебе некоторое сочувствие к матери, чье беспокойство так часто тебя раздражало. Вид синяка на ноге Ребекки впрыснул в твои вены приятнейший заряд тревоги. Мальчик с ноющим сердцем, ты нашел в этом мимолетном видении спасение от своего угрюмого одиночества. Теперь это была новая, мрачная история, а вовсе не унылый заурядный рассказ о том, как тебя отвергли; теперь это была тайна, к разгадке которой ты мог стремиться, раз не мог больше стремиться к самой Ребекке. Один беглый взгляд на большой синяк – и вот ты уже воображал сцены чудовищного насилия. Ее отец? Ты вспомнил, как она беспокоилась во время футбольного матча, как она боялась, что вас увидят вместе. Возможно, ее отец принадлежал к той ревнивой, слегка склонной к инцесту категории, известной в Западном Техасе, к типу мужчин, которые обрушивают свою праведную мораль, словно кнут; возможно, он воспитывает свою дочь, словно стадо коров, и отгоняет парней от того, что считает своим. Твоей обиде требовалось лицо, в которое можно было бы вцепиться, требовалась причина, – и вот здесь (так ты пытался себя убедить) крылся ответ на вопрос, почему Ребекка ограничивала ваше общение утренними разговорами, почему она тебя поцеловала, почему боялась зайти дальше. Она пыталась тебя защитить! Но если у нее был деспотичный отец, почему она всегда говорила о нем так, словно он был всего лишь какой-то отвратительный незнакомец, который жил с ней в одном доме? Почему после всего, что ты рассказал о своих родителях, она об этом даже не упомянула?

Ты молчал, пока Па вез тебя домой; молчал за ужином, в то время как Чарли то и дело бегал к своему рюкзаку, чтобы продемонстрировать последние плоды своих трудов: испещренный маркером и блестками доклад о вулкане Сент-Хеленс, оцененную на пять с минусом работу о постройке Версаля, четверку с плюсом за контрольную по математике. Ты только ковырял вилкой «знаменитую» макаронную запеканку Ма.

– А ты как? – спросила Ма. – Хорошо день прошел?

– Прекрасно. Вообще-то я хотел спросить, можно мне сегодня взять машину?

– Зачем?

– У меня встреча по учебе.

– По учебе? Насчет чего?

– Ну, это проект по Одиссее. Я, кстати, его с Ребеккой делаю.

Зачем ты произнес ее имя? Возможно, просто чтобы ощутить во рту волшебство этих звуков.

– С Ребеккой? Ребеккой Стерлинг? Правда? – спросил Па. – Рад за тебя. И за нее тоже, конечно. Повезло ей найти, ммм… такого товарища по проекту, как ты, да? – Теперь Па ухмылялся своей идиотской хитрой ухмылкой.

– Да так случайно получилось. Учительница назначила.

– А вы будете заниматься у нее дома? – спросила Ма. – Давай я хотя бы поговорю с ее родителями?

– Поговоришь о чем? Что такого может случиться?

– Просто родители обычно так делают, Оливер. Им надо удостовериться, что за детьми будет присмотр.

– Ма! – Все свои контраргументы ты постарался вложить в это короткое слово.

В другой семье такой диалог не показался бы необычным. Но в истории сына Евы Лавинг эти зашедшие в тупик переговоры были новым витком холодной войны, которую в последние недели вели между собой мать и сын.

– Ладно, – сказала мать, махнув рукой. – Делай что хочешь.

В начале восьмого ты продолжил развивать свою ложь. Ты понимал, что это нелепо, но в тебе клокотала ярость больного сердца, бегущая по узкому желобу тревоги, и тебе необходимо было высвободить ее. Голиаф мчался сквозь темноту, кассета песен Боба Дилана стонала: «What drives me to you is what drives me insane»[6]6
  То, что привлекает меня к тебе, сводит меня с ума (англ.).


[Закрыть], и на искажающей пространство скорости разделительные полосы в лучах фар казались звездами. В начале девятого ты притормозил у дома, который, согласно лежавшему на пассажирском сиденье школьному справочнику, был домом Ребекки Стерлинг.

Что ты ей скажешь? Ты пытался убедить себя в том, что нужные слова, настоящая поэзия, являются сами, когда требуется; и ничего заранее ты не придумал. Тем вечером они тебе и не понадобятся.

В 20:10 во всех окнах этого дома – одного из типовых оштукатуренных особняков, что метастазами расползлись по высоким равнинам, – было темно. Только в вестибюле горел свет, но через несколько минут погас и он. Из дома вышли две взрослые фигуры, споря о чем-то, что тебе не удавалось расслышать. Мужчина шагал вперед нетвердой – пьяной – походкой; сын пьяницы мог распознать пьяного даже с расстояния в пятьдесят ярдов. Это был пухлый грушеобразный мужчина, по виду не имевший никакого родственного сходства со знакомой тебе девушкой. Но худая, как щепка, похожая на птицу женщина, которая следовала за ним? Ты ощутил, как сердце переключилось на более высокую скорость: увидев ее родителей, ты словно узнал секрет, который в твоем воображении Ребекка так часто шептала тебе на ухо. Но где же настоящая Ребекка? Ты хранил неподвижность, в то время как супруги сели в темно-бордовый «мерседес» и уехали прочь. Ты долго оставался там, глядя на пустующие, безупречные оконные стекла, и представлял себе стерильные комнаты, освященные присутствием Ребекки.

Ты представлял, каково ей жить в этом огромном, бездушном музее.

Но сейчас в доме никого не было – во всяком случае, свет был выключен, – и что оставалось тебе, кроме как продолжать свой совместный проект в одиночку? Вернуться домой так рано было бы слишком стыдно. Ты устроился на сиденье поудобнее, смутно надеясь и в то же время страшась, что Ребекка может появиться, если прождать достаточно долго. Ты ждал и ждал и, примеряя на себя роль влюбленного поэта, пытался тем временем сочинить несколько строк. Но сочинять не получалось: то самое суровое слово вернулось к тебе в своей жестокой мощи; парень молча сидит в машине и смотрит на дом девушки – как его назвать, если не сталкер? И все же так ты провел целый час.

Ты вздрогнул, заслышав глухой стук. Суматошно завертелся, но, к счастью, твоя машина стояла в некотором отдалении, в тени тополей. И из этого укрытия ты увидел, что теперь около дома со стороны Монте-Гранде-Лейн припаркована еще одна машина. По улице двигался чей-то силуэт. Это не был отец Ребекки: человек двигался стремительной юношеской поступью. Он подошел к входной двери, и вот тогда, в далеком сумеречном свете настенных фонарей, ты впервые увидел его лицо. Широкий купол бритой головы, скученные непроницаемые черты лица. Молодой человек, которому хватило смелости сделать то, что ты не смог: нажать на звонок. Свет в доме не зажегся, дверь не шевельнулась, и парень стал колотить по ней с такой силой, что вибрация достигла твоей машины. Ответа не было, и он принялся стучать еще сильнее. Был ли это тот самый воображаемый обидчик Ребекки? Ярость, с какой он нападал на дверь, хорошо укладывалась в созданный тобой образ, но даже с такого расстояния этот парень казался неподходящим кандидатом. Он выглядел слишком взрослым для Ребекки, слишком напористым, для того чтобы тихая печальная девушка водила с ним какое-то особенное знакомство.

Наконец, множество раз приложив кулак к двери, а палец к звонку, мужчина пнул ногой по стене и вернулся к своему старому «форду». Но, уже приоткрыв дверцу пикапа, замер на месте. Он смотрел не на темный дом; он смотрел не на дверцу, которую придерживал рукой. Он смотрел на машину, припаркованную в тени. Он смотрел на тебя. В панике ты завел мотор, и Голиаф мигнул фарами, окатив парня яркой фотографической вспышкой. Тот не прикрыл глаз; он сощурился, словно бросая свету вызов. Ты сидел совершенно неподвижно, глядя на парня в упор, – это длилось лишь мгновение, всего долю секунды в реальном измерении, но вместе с тем странно растянулось во времени. И вот тогда прерывистые лучи Голиафовых фар вошли в параллель с работой твоей памяти и подсветили одно воспоминание. Выпуклая окружность лба, легкая косолапость и – особенно – тревожная непроницаемость взгляда; ты не мог назвать его имя, но чувствовал, что узнаешь его. Может, он раньше учился в твоей школе? Или чувство узнавания возникло из-за того, что вы с ним разделяли, – два юноши, безуспешно пытавшиеся поговорить с девушкой, которая куда-то исчезла?

Тогда ты ощущал только странное безысходное чувство родства; даже яркое сияние Голиафа не могло обнаружить, сколько вы с ним разделяли, с этим юношей, который когда-то хотел только раствориться в толпе. Эктор Эспина учился всего тремя классами старше, и ты наверняка сотни раз проходил мимо него в коридорах, никогда его не замечая.

«Иногда, – говорил Па, – во вселенной появляется трещина, через которую можно увидеть другую вселенную». И хотя ты и смог заглянуть в непостижимую расщелину, которая чуть приоткрылась перед тобой в тот вечер, и заметить, насколько невероятны обстоятельства, которые привели вас обоих к дому Стерлингов, ты не мог знать, как тесно твоя судьба переплетена с судьбой этого молодого человека. Ты не мог знать, что так же, как он найдет спасение из ада, начнется ад для тебя. В тот раз ты ничего не сказал Эктору Эспине.

Много позже будет очень легко распекать более молодую версию себя. Заговори с ним! Ты смог бы спасти себя, свой город, свою семью – если бы просто опустил стекло в окне машины и задал Эктору пару вопросов. Но в тот вечер ты просто круто развернулся на Монте-Гранде-Лейн, гадая, кто это приходил к дому Ребекки, что это за сердитый молодой человек; теперь ты не увидишь его до вечера пятнадцатого ноября. Он был черной дырой, в которую ты провалишься. Но в тот момент он оставался лишь еще одним вопросом, над которым ты размышлял по пути домой.

Ева
Глава десятая

В прошлой жизни, когда ей было всего девятнадцать, Ева сама провалилась в бездну иного рода. Всего лишь двумя месяцами ранее ее отец (а ему было всего сорок шесть) умер от инфаркта на полу представительства компании в Эль-Пасо; в последовавшие сюрреалистичные, невесомые недели Ева нашла работу в дешевом кафетерии «Пироги Блисса», сняла квартиру в Маратоне, купила помятый джип с хлипкими дверцами. Она создала некий симулякр жизни, а потом постаралась поверить, что это и есть ее жизнь. В Западном Техасе Ева продолжала болтаться только потому, что после бесконечных перемещений в сиротской юности не могла придумать, куда еще податься.

Мать Евы, воспитанница приюта по имени Девора, умерла, когда Еве было всего четыре года (глупая смерть: инфекция мозга из-за абсцесса на зубе, который Девора много месяцев не могла показать врачам), и Евины воспоминания о женщине, которую она звала мамеле, теперь походили на смутные впечатления о давно потерянном фотоальбоме: мимолетные образы, которые могли быть и настоящими фотокарточками, и более поздними фантазиями. Кудрявые волосы щекочут пухлые цепкие Евины пальчики; руки такие белые, что на них видна вся машинерия вен и суставов.

К несчастью, Евины воспоминания об отце в первые недели после его смерти были убийственно ярки. Мортимер Франкл прожил свои зрелые годы в мятых пиджаках в косую клеточку и в заляпанных супом галстуках, Евин отец не раз получал увольнение или сам уходил из компаний по продаже автомобилей в Топике, Сент-Луисе, Крестед-Бьютте, Пасадине, Альбукерке. «Не знаю, чего ты ноешь, – нередко выговаривал ей отец. – Хоть мир увидишь. У меня в твои годы не было возможности начать все заново».

Заново? В то время как Франклы колесили по неопрятным, малолюдным городам и стерильным, бездушным пригородам, отец Евы оставался все тем же хмурым, дерганым мужчиной с сигарой во рту – разве что становился еще больше самим собой. Родители Морти – морщинистые, говорившие на идише работяги из Балтимора – судя по всему, знать ничего не хотели ни о сыне, ни о внучке. Отец и бродяжье детство научили Еву не ждать от жизни ничего, кроме одиночества, и именно так она и жила после похорон. Свободное время девушка проводила в великой пустыне, раскинувшейся к югу, – в бесконечности, где она могла быть совершенно одна. Ева даже немного влюбилась в эту колючую, потрескавшуюся, раскаленную местность и прилежно изучала ее красоты. Она посетила горное озеро Эрнст-Тинаха, прошла по туристической тропе в национальном парке, не раз ночевала в палатке в горах Чисос.

Мортимер Франкл обращался с дочерью, как со своей машиной – обременительным и капризным устройством, которое тем не менее ему приходилось использовать и содержать, – и Еве казалось невероятным, что еще какой-нибудь мужчина однажды согласится взвалить на себя такую тяжелую ношу. У Евы никогда не было парня, и ей бы и в голову не пришло искать его теперь. Позже Ева будет представлять, как бы она в конце концов одичала, если бы не решила однажды ночью посмотреть на так называемые огни Марфы на поросших жестким кустарником пригородных равнинах.

Эти светящиеся шары породили немало легенд. Предполагалось, что невозможно объяснить, почему ночью по пустыне бродят беспокойные сгустки света. Одни говорили, что это отражения, другие – что это электричество, большинство считали их природу сверхъестественной.

Ева приехала на смотровую площадку – парковку у трассы 90 – сразу после полуночи. Там уже собралась небольшая толпа. Целый час они стояли, вглядываясь в окутанную дымкой пустыню и слушая стук проходивших мимо поездов, но огни все не появлялись.

«Вон там! – вдруг сказал стоявший рядом мужчина прямо у нее над ухом. – Видите? Слева от той горы». И пускай Ева не увидела пресловутые огни, но она заметила кое-что другое: пронзительно красивое, восхищенное лицо мужчины, указывающего в плоскую пустоту ночи. Мужчину звали Джед, и к весне они уже будут женаты, а Ева станет студенткой Государственного университета Сала Росса, расположенного всего в нескольких милях от того места, где они сейчас стояли. Но в тот момент она лишь склонилась к протянутой руке, почти положив голову мужчине на плечо, чтобы проследить, куда указывает его палец. «Ничего не вижу, – сказала Ева. – Покажите!»

Почти тридцать лет минуло с тех пор, и вот Ева, всего в нескольких десятках миль оттуда, ожидала на пустынной равнине другое потустороннее явление. Через три дня после того утра в фургоне фМРТ Ева вышагивала туда-сюда перед грязным стеклянным кубом (постеры на стенах изображали муравейник лос-анджелесских огней и бледно-зеленые волны Миссисипи), который служил автобусной станцией городка Альпина. Сойдя с тротуара на белый квадрат мостовой, Ева смотрела на уходящую вдаль идеально ровную линию шоссе 28, ожидая, что в клубящемся мареве возникнет автобус, везущий Чарли.

В последние годы Ева не раз мысленно обращалась к Чарли с пламенными обличительными речами, но сейчас, стоя у станции и отдирая ноготь, она никак не могла вспомнить, что же собиралась сказать сыну. Она еще не сообщила Джеду о неизбежном возвращении Чарли, так же как не упомянула в своих многочисленных голосовых сообщениях к последнему, что Джед был с ней во время обследования. Словно Великая техасская стена, которую спятившие политики так мечтали построить, отца и сына разделяла непреодолимая преграда. И хотя Ева порой жалела, что сама поучаствовала в строительстве этой преграды, она понимала: карта ее семьи была начертана слишком давно, чтобы теперь пересматривать границы.

Наконец в дымчатом далеке материализовался междугородний автобус и, фырча, неспешно направился к Еве. Поравнявшись со станцией, он зашипел и остановился; его бока покрывала бурая техасская пыль, сквозь которую проглядывал более густой и черный слой грязи Восточного побережья. Стекла были исцарапаны вандалами, бока пестрели пятнами выцветшей краски из баллончиков, и в целом вся эта штуковина выглядела так, как будто от Нью-Йорка отрезали дрянной кусок и поставили его на колеса. А единственным пассажиром, сошедшим в Альпине, был молодой житель Нью-Йорка собственной персоной. Даже сквозь тонирующие наклейки на окнах автобуса Ева видела, как Чарли старается походить на самого обычного пассажира, всем своим видом театрально демонстрируя скуку. Словно, еще не заговорив, он сообщал матери: «У меня теперь такая увлекательная жизнь, что возвращение домой – всего лишь краткая остановка на этом блистательном пути». Словно огромный верблюд, автобус неуклюже осел на брюхо, спуская своего наездника; Чарли ступил на землю и помахал Еве рукой, точно незнакомому водителю с табличкой в руках. Автобус с шипением захлопнул двери, и Чарли нехотя поплелся через асфальтовое поле – крохотная фигурка на пустынной равнине. Ева еле сдерживалась от смеха, глядя на него – в клетчатой поплиновой рубашке, разрисованных джинсах, с хулигански растрепанными волосами и выбритыми висками. Чарли поправил очки в массивной роговой оправе – с каких это пор он носит очки? – с почти трогательным смущением.

– Ма! – воскликнул он, иронически копируя душещипательную сцену из какого-нибудь фильма. – Твой малыш вернулся домой, любезная матушка!

– Чарли, заткнись. – Обнимая сына, Ева почувствовала, что его новый облик не исчерпывается одеждой. Парень теперь мог служить пособием по анатомии – сплошные кости да жесткие мышцы. Чарли подавил возглас боли, и Ева заметила, что его губа и правая щека распухли, а левую руку стягивает гипс.

– Господи, что это с тобой?

– Ты про повязку? Оступился. Тротуары-то неровные. Мэру нашему до окраин и дела нет. В городе черт-те что творится.

– Но лицо!

– Не уберегся вовремя.

Ева только языком прищелкнула.

– Кажется, тебе не помешает немного материнской заботы.

– Как и всем нам.

Стекла у этих дурацких очков так блестели, что разглядеть выражение его глаз не получалось; Ева видела в линзах только свое усталое лицо, а за ним – отражение далеких гор и приземистых зданий в последних лучах солнца.

– А где твой бедный щеночек? Боже, только не говори, что она…

– С ней все в порядке. За ней приглядывают до моего возвращения.

– До возвращения? А когда ты планируешь вернуться?

Чарли вздохнул:

– Давай разбираться со всем постепенно, ладно?

– Ладно.

– Черт побери. – Чарли указал своей негнущейся загипсованной рукой: – Неужто это Голиаф?

– Старый надежный друг.

– Надежный? Единственная известная мне машина, которая в буквальном смысле пердит.

Дверцы Голиафа с жалобным стоном распахнулись, и Ева скривилась: Чарли загоготал, наблюдая, как потихонечку просыпается этот старый зверь. Конечно, очень смешно, когда твой банковский счет в таком аховом состоянии, что приходится ездить на этой рухляди! Когда они тронулись с места, в голове Евы начался яростный спор по поводу ее материального положения. Там же роились и туманные призраки других споров – все эти одинокие ночи, в течение которых Ева беззвучно упрекала этого мальчика за то, что он ее покинул, за то, что собирался превратить их семейную трагедию в пикантную историю на потребу публике. Однако сейчас, в теплом, спертом воздухе Голиафа, Ева могла различить – за вонью немытых волос и несвежей одежды Чарли – его прежний запах. Аромат арахисовой пасты жульническим образом уничтожал годы разлуки и на мгновение возвращал мать и сына на просторы Зайенс-Пасчерз. Весь последний год Ева каждый день мысленно сопровождала Чарли, и в ее представлении Нью-Йорк был переполнен опасностями куда более страшными, чем опасности реальные. Ее бедному Чарли угрожали грабители, мчащиеся такси, монеты, брошенные с верхнего этажа Эмпайр-стейт-билдинг, срывающиеся из-под окон кондиционеры, парни с ВИЧ на вечеринках. Чувство облегчения, оттого что можно просто протянуть руку и коснуться его, было непреодолимым. Но ее пальцы ощутили жесткий гипс и отдернулись, вернувшись к потрескавшейся резине руля.

– Ты поспал в автобусе?

– Почти нет. Я был слишком… бодрым?

Ева кивнула. То же самое происходило и с ней все три дня после обследования. Словно фМРТ профессора Никела сумела обнаружить еще и какой-то новый неисчерпаемый источник энергии. Даже сейчас, слегка одуревшая от бессонницы, Ева все еще могла подключиться к мощному потоку, который по-прежнему испускало то утро.

«Оливер, – повторила тогда Ева в микрофон, который, возможно, ей дали только затем, чтобы успокоить. – Ты меня слышишь? Оливер? Это Ма. Пожалуйста, сосредоточься, они просят тебя сосредоточиться. Сделай это ради меня».

Эта бодрая речь поначалу звучала неловко, но постепенно наполнялась искренней убежденностью.

Профессор Никел и его косоглазые подчиненные сидели перед своими экранами и навороченными панелями, со скукой выполняя привычные действия. Но Ева? Даже тогда она знала то, что знает каждая мать: несмотря ни на какие данные, ее ребенок отличается от остальных. Ну а потом? Не то чтобы кто-нибудь ахнул или вскрикнул – никто вообще не издал ни звука. Однако, сжимая плечо Джеда и приникнув к микрофону, Ева чувствовала: ошибки быть не может. Какая-то сила сгущалась вокруг них, как собирается электричество вокруг того места, куда должна ударить молния.

«Оливер?»

Один из ассистентов, пузатый парень с козлиной бородкой, отпрянул от компьютера и ткнул зеленоватым полукружием ногтя в стекло экрана, отображавшего мозг Евиного сына; картина очень отличалась от черно-белых распечаток МРТ, проведенной много лет назад. Сейчас Ева могла четко видеть все складки и бороздки мозга, наблюдать, как нейронная активность подсвечивает участки серого вещества. Профессор Никел и ассистент притихли, и, хотя после всех ее судорожных поисков в интернете Евины знания можно было назвать разве что любительскими, она понимала, что происходит на экране. Она была убеждена, что понимает. Перед ними был человеческий мозг, озаренный пульсирующей мыслью.

– Господи… – Профессор Никел, внимательно рассмотрев это маленькое окошко в тюремную камеру, где лежал заточенный, но не забытый пленник, повернулся к Лавингам: – О нет…

– Оливер, – снова заговорила Ева в пропахший кофе микрофон, стараясь совладать со своим голосом, стараясь не рыдать. – Оливер, мой храбрый мальчик, я всегда знала… – Так говорила она – или примерно так, потому что в тот момент она немного выпала из реальности. Лицо ее пылало, по коже ползло холодное пламя. Ей вдруг показалось, что Оливер вот-вот окончательно преобразится. Словно этот аппарат сработает, как птица-мать, клювом помогающая птенцу вылупиться из яйца. Словно прямо в этот момент Оливер сможет расколоть хрупкую скорлупу своего тела, выскочить оттуда, расправить крылья. Но, конечно же, Оливер продолжал лежать за стеклом, все так же содрогаясь. Однако на цветных мониторах била крыльями прекрасная птица, и в последующие три дня Ева старалась принять и это как подлинное чудо.

– Сейчас важно, – сказал ей и Джеду Никел во время незапланированной встречи после обследования, – не делать поспешных выводов. Мы ничего еще не знаем наверняка. Например, ясно, что в целом структура удивительно хорошо сохранилась. Поразительна и активность, которую мы сейчас наблюдаем. Но также мы видим значительную деградацию фронтальной коры и затемнения в теменной доле. Мы только замеряем показатели, но не в нашей компетенции давать заключения по поводу когнитивного состояния пациента. Сознание – это ведь не бинарная вещь, которая либо есть, либо нет. Оно может присутствовать только отчасти, и вот какова эта часть, мы и должны выяснить.

То, что профессор Никел излагал свое мнение, сидя в кресле, обычно занимаемом Рамблом, казалось намеренно символичным. Доктор Рамбл, сосланный вглубь комнаты за письменный стол, дергал вверх-вниз зажим своего галстука-шнурка.

– Именно, отчасти, – неуклюже встрял он. – И вполне вероятно, эта часть очень мала. Я бы не советовал слишком обольщаться.

– Я бы не стал говорить, что она мала или велика, – сказал профессор Никел. – Нам необходимо провести еще немало обследований.

– Так что же все это значит? – спросила Ева. – Оливеру просто поставили неверный диагноз? Или что-то изменилось?

– Трудно сказать, изменилось ли что-нибудь, хотя это, безусловно, одна из возможностей. Доктор Рамбл показывал мне результаты фМРТ десятилетней давности. Мне кажется, даже на них можно заметить признаки активности, которая так хорошо видна сейчас. Но в то время оборудование было намного примитивнее, так что сказать наверняка невозможно.

– Тогда я вот чего не понимаю, – обратилась Ева к доктору Рамблу. – Фрэнк, вы сказали мне, что его больше нет. Вы сказали, остался только рептильный мозг.

Доктор Рамбл издал протяжный вздох.

– Откровенно говоря, мы и сейчас ничего не знаем.

Еве пришлось сцепить пальцы, чтобы не придушить доктора его нелепым галстуком. Некомпетентность! Произнесла ли она это слово вслух? Все зло от вашей некомпетентности! Но даже в этот момент Ева понимала, почему у нее жжет в груди: много лет назад именно доктор Рамбл предлагал ей обратиться за сторонней консультацией – хоть и в своей надменной, снисходительной манере. Но у Евы так и не хватило духу настоять на других больницах, на других обследованиях.

– Так или иначе, – продолжил профессор Никел, – я уже связался с одним неврологом из Эль-Пасо. Ее зовут Марисса Гинзберг, она блестящий ученый, опытный специалист как раз по таким случаям. У нее есть целая куча тестов, с помощью которых можно определить сохранность сознания. Снимки мозга, ЭЭГ, уйма тестов на стимулы. Мы записали Оливера к ней на длительное исследование через восемь недель. Вы даете свое согласие?

– Восемь недель? – переспросила Ева.

– Это большой срок, понимаю, – сказал профессор. – Но с такой страховкой, как у Оливера, быстрее подготовить документы не получится.

– Это не просто большой срок, – сказала Ева. – Это издевательство.

И все же Ева была столь переполнена надеждой, что не могла злиться даже на безалаберного доктора, который теперь кривил губы за своим столом. Она осознавала, что и это долгожданное обследование не дало окончательных результатов. Но Ева ничего не могла поделать: только надежда заставляла ее кровь течь по жилам.

– Ну так и что это все означает? – спрашивал теперь Чарли, когда она ввела его в курс дела. – Что нам делать с этой информацией? До нового обследования восемь недель. А нам-то что делать все это время?

– Радоваться. Радоваться этой невероятной новости.

– Ну а тот-кого-нельзя-называть? – спросил Чарли. – Он знает?

– Отец твой знает, – ответила Ева. Да, возможно, сказалась привычка: ложь стремительно сорвалась с ее губ, та самая маленькая ложь, только делавшая ярче настоящий, истинный образ отца, который никогда не поддерживал семью, как подобает отцу. – Доктор Рамбл сказал, что у твоего папы был очень счастливый голос, когда они разговаривали по телефону. Хотя я сомневаюсь, что понятие счастья как-то вяжется с этим человеком, – на всякий случай добавила она.

Еще одного потрясения, помимо возвращения Чарли, Ева бы не вынесла, и была просто не в силах приглашать Джеда в их компанию. И потом, раз Джеду хочется угрюмо торчать в своем бунгало в Марфе, зачем ему мешать?

Горы полыхали в лучах заката. Сидя в Голиафе рядом с сыном, Ева по старой привычке поехала не в ту сторону. Вскоре она поняла, что свернула не к «Звезде пустыни», а на Зайенс-Пасчерз. Они ехали по этой дороге десять минут, прежде чем Ева хлопнула себя по лбу, словно приводя в действие засбоивший механизм.

– Не надо так, мама, – сказал Чарли. – Конечно, это невероятно. Правда. То, что мы узнали. Невероятно.

– Он опять с нами.

– Да? На самом деле мы этого точно не знаем. А если он и с нами, то был ли он здесь все это время? Или его мозг типа раз – и включился? Как лампочка?

– Последние три дня я только об этом и думаю. Полагаю, отвечать на эти вопросы будут специалисты. На следующем обследовании.

– Но, Ма… Если он действительно был там, каждый день, ну, в смысле правда нас слышал и видел… – Чарли запнулся.

– А мы и не знали.

– Но это же настоящий ад. Для нас это, может, и хорошие новости. Но для Оливера? Значит, он все это время провел в аду.

– Ах, а я уж успела забыть… – сказала Ева. – Успела забыть, что это такое, когда сынок мой дома. Это хорошая новость, Чарли. Просто замечательная новость. Как насчет того, чтобы «разбираться со всем постепенно»? Теперь, когда мы знаем, мы можем помочь.

Чтобы не пускаться в лишние объяснения, Ева решила не показывать Чарли, что сбилась с маршрута, и продолжала ехать к Зайенс-Пасчерз. Уже было так темно, что, когда дорогу перебежал койот, глаза его в свете фар сверкнули синими огоньками.

– Помочь? – удивился Чарли. – Как помочь?

– Помнишь Марго Страут?

– Никаких ассоциаций.

– Ну та женщина-логопед! Обычно она работает с теми, кто пережил инсульт или у кого деменция. Но с завтрашнего дня она будет заниматься с Оливером ежедневно. Говорят, она просто чудеса творит.

В эту неделю великих перемен случилось, в частности, и такое немаленькое событие: после стольких лет, в течение которых Ева демонстративно не замечала Марго, отворачиваясь от нее в коридорах, как от ходячего неприятного запаха, – Ева внезапно начала превозносить добродетели этой женщины.

«Это удивительно, не правда ли? – задумчиво молвил однажды доктор Рамбл, заметив за окном Марго. – Какая женщина – столько вытерпела, потеряла дочь, и все равно теперь всю себя посвящает другим людям».

Ева на секунду перестала расчесывать редеющие волосы Оливера, повернулась к доктору Рамблу и сказала: «Просто герой».

Но через несколько дней после обследования не кто иной, как Марго Страут, постучалась в дверь.

– Давайте так, – сказала она. – Давайте мы с вами вместе попробуем начать все сначала?

Голубые глаза Марго с густо накрашенными ресницами смотрели на Еву так бесстрашно, с таким ужасным, победоносным пониманием.

– Значит, теперь вы готовы ко мне прислушаться? Решили, что, может, я и не сумасшедшая? – спросила Ева.

– Я никогда не считала вас сумасшедшей, – отвечала Марго. – Но вы правы, Ева. И всегда, все это время были правы насчет Оливера.

Ева не смогла противиться, когда женщина взяла ее руки в свои. Ей так страстно хотелось разделить свою радость с другим живым существом. После обследования Джед ушел оторопелый, словно человек, изучивший налоговый кодекс; доктор Рамбл и медсестры теперь обращались с Оливером, словно просители с умирающим королем.

– Не могу себе даже представить, – продолжала Марго. – Нет. Могу. Это как если бы дочка моя ко мне вернулась. После всех этих лет. Ева, Ева, милая моя! Как милостив Господь, не правда ли?

– Творит чудеса, говоришь? – переспросил Чарли. – Это хорошо. Нам как раз нужно чудо.

– Одно уже произошло.

– Похоже, нужно еще одно. Для Оливера.

Вздохнув, Чарли поерзал на сиденье в своей обычной страдальческой манере, словно неприятные факты его биографии были тяжелыми коробками, которые ему приходилось таскать по приказу Евы.

– Знаешь, что сказал мне профессор из Принстона? – Ева с силой сжимала руль, выворачивая запястья. – Оказывается, так бывает намного чаще, чем все думают. Ужасно, но, судя по всему, пациентам вроде Оливера сплошь и рядом ставят неправильные диагнозы. Господи. Только представь себе. Но никто об этом не знает.