Текст книги "Варяги и Русь. Разоблачение «норманнского мифа»"

XX. Argumentum a Silentio

Против славянского происхождения руси обыкновенно замечают, что из предшествующих эпохе Рюрика армянских, византийских и арабских писателей ни один не знает о руси в ее славянских пределах; тогда как многие из них сообщают более или менее точные известия о населяющих восточную часть Европы народах финского, славянского и турецкого происхождения. За доказательствами отсылается к сочинениям Моисея Хоренского, Прокопия, Стефана Византийского и ал-Фергани.

Моисей Хоренский (370—489) действительно упоминает о славянах, но только о славянах греческих, придунайских. «Фракия, – говорит он, – разделена на пять малых округов и один большой, в котором обитают семь славянских племен». Требовать на основании этих данных подробных известий о русском племени довольно странно. И почему же не о чешском, хорутанском, моравском?

Прокопий знает о славянах и антах к северу от Черного и Азовского морей. От Прокопия до Фотия византийские известия о славянах не касаются более восточных земель; они относятся исключительно к славянам, населявшим Молдавию, Валахию, Трансильванию и южную Венгрию и занявшим впоследствии древнюю Мизию, Фракию, Македонию, Албанию, Фессалию, Элладу и берега Адриатики. Имя антов держится в греческой литературе еще в продолжение осьмидесяти годов; мы встречаем или угадываем его под искажениями позднейших списывателей, у Агафия (590 г.), Менандра (594 г.), Маврикия (582—602 гг.) и Феофилакта (629 г.). Пасхальная хроника и Павел Диакон не упоминают об антах как о современном народе; первая приводит название антийского в титуле Юстиниана; второй повествует о покорении лангобардами земли Anthaib в 370 г.; Феофан списывает Феофилакта. Разбирая свидетельства этих писателей, мы узнаем, что за исключением Прокопия анты им мало известны в своих жилищах на севере от Черного моря; они знают преимущественно передовые отряды восточных славян на левом берегу Дуная. С 629 по 865 год, т. е. в течение 236 лет нет и помину о славянах или антах в пределах европейской России; там великая Скуфь, там народы финно-уральского происхождения. Патриарх Никифор (806—826) знает болгар и котрагов на Доне; хазар выходцами из Берзилии (Барзелх), страны прикаспийской; кого он понимает под именем сарматов, неизвестно; славянами он зовет исключительно болгарских и македонских. Где же, при совершенном неведении греков о словено-русском севере, возможность русского имени в византийских источниках до половины IX века? И как можно ссылаться на Стефана Византийского, которому неизвестно и самое имя славян?

Еще страннее требовать известий о руси от арабских писателей, предшествовавших эпохе Рюрика. Мирные сношения арабов с хазарами, от которых впоследствии они получают сведения о северо-восточной Европе, начались не прежде 868 года, то есть после введения исламизма в Хазарию; ни один из них не знает о славянах, как о хазарских данниках, еще в 862 и 885 годах. До второй половины IX века арабские известия об этнографии восточных европейских земель заняты ими от греков, не имевших понятия о славянах в пределах нынешней России. По случаю помина о славянах у ал-Фергани Френ не обратил внимания на то, что ал-Фергани говорит исключительно о славянах дунайских и адриатических, тогда как позднейшие арабские географы упоминают именно о славянах русских, восточных.

Что речь у ал-Фергани идет не о волжских, а о дунайских болгарах, не о днепровских, а об иллирийских славянах, едва ли требует объяснения. Болгария приводится после Константинополя как страна, прилежащая к западному океану; вместе с ней, но еще далее к западу, упоминается о славянах. Здесь нет места руси. По мнению Френа, ал-Фергани выписывал греческие источники; они поведали ему о руси не более как о печенегах, уграх и т. д.

Народы варварские становятся известны под своим именем не иначе, как по вступлении на поприще самобытной исторической деятельности или по поводу особых, частных сношений с народами образованного мира; до той поры имена их сокрыты под общими географическими названиями или под переводными, или под теми, которыми их обзывают соседние племена и т.д.; все это давно уже высказано и доказано Шафариком, Лелевелем и другими исследователями. Ограничиваясь историей народных имен у славян, мы видим, что и родовое славянское имя является в греческих и латинских источниках только вследствие вторжения славян в пределы Римской империи; из славянских народов (за исключением, быть может, сербов, о которых случайно упоминают Плиний и Птолемей) ни один не известен под своим именем до IX столетия, а иные, напр., чехи и ляхи до X и XI. Вследствие каких же сношений и особых исторических переворотов надлежало изо всех славянских народов именно только русскому достигнуть ранней исторической известности? Потому ли, что восточные славянские племена более других жили в уединении от образованного исторического мира? Здравый рассудок говорит, что русское имя получало право гражданства в европейской истории не прежде основания самобытной варяго-русской державы, не прежде столкновения руси с Византией во второй половине IX века.

Но из того, что (до срока определенного ходом политического развития руси) мы не вправе требовать известий о ней от писателей таких народов, которые не могли, да и не хотели знать о ее существовании, еще не следует, чтобы случайный помин о народе или об имени русь в дорюриковскую эпоху не мог дойти до нас какими-нибудь косвенными путями. Правда, сделанные до сих пор на этом основании попытки, оказались неудачными; Езехиилево ‘Ρώς, русы Клавдия Мамертина, мнимая русь Моисея Хоренского и Иосифа бен Гориона – исторические призраки и не более; тем многозначительнее, по-моему, два, все известные, но с точки зрения славянской системы еще мало оцененные свидетельства о древнейшем существовании славянской руси и русского имени.

О первом из этих свидетельств я уже сказал, что мог сказать, в главе XVIII; это известие Вертинских летописей. Пусть продолжает норманнская школа приводить это известие в доказательство своих мечтательных мнений; пусть основывает она свои убеждения в тождестве руси и шведов на том обстоятельстве, что порученные благосклонности Людовика шведы приговорены им к заточению как обманщики и шпионы, единственно потому, что они присвоили себе не принадлежащее им имя руси в Константинополе; пусть возвращается эта школа, спасения ради, к торжественно забракованному Кругом и г. Куником превращению азиатского хакана в шведского Гакона; для меня драгоценные слова Пруденция останутся верным свидетельством, как существования задолго до Рюрика южной славянской Руси, под управлением хаганов; так и коренного отличия русской от шведской народности; останутся, по крайней мере, до тех пор, пока не будет логически доказано, что итальянцу стоит выдать себя за китайца и быть посаженным в тюрьму за этот обман, чтобы тем самым укрепить итальянское происхождение за уроженцами небесной империи.

Другое свидетельство сохранилось в сказании Жития св. Кирилла о найденных им в Херсоне русских письменах. В этом древнеболгарском житии, писанном, по мнению Шафарика, одним из учеников наших первоучителей, свидетелем деяний и предприятий св. Константина, имевшим даже под рукой записки его, читаем по поводу его путешествия в Хазарскую землю:

«Aбиe же поути се кть, и Херьсона дошедь… и обрет же тоу еваггелие и псалтирь роушькыми писмены писано, и чловека обреть глаголюща тою беседою, и беседовавь сь нимь, и силоу речи прпемь, своей беседе прикладае различии писмень, гласнаа и сьгласнаа, и къ Богоу молитвоу дрьже, и вьскоре начеть чисти и сказовати».

По Ассемани и Добровскому, Шафарик относит путешествие Кирилла к хазарам к 840 году; другие принимают 858 год; во всяком случае, оно предшествовало водворению Рюрика в Новгороде. Теперь, что такое эти русские письмена; что такое этот человек, говоривший русской беседой?

Шафарик думает, что «слово русский употреблено здесь еще в том значении, в каком оно слышалось около 857 года (зачем именно около 857-го?) и относится не к славяно-русам, а к варягам-руси в Таврии, преемникам готского богослужения. Здесь русские письмена суть письмена готские». Об этой новой, дорюриковской, таврической, готской, да еще вдобавок и христианской варяжской руси он не дает объяснения; к утвержденным на внутренних и палеографических приметах возражениям г. Бодянского я имею прибавить следующее: если Кирилл мог беседовать с херсонским русином (мнимым готом) без предварительного изучения его языка («и чловека обреть глаголюща тою беседою, и беседовавь сь нимь, и силоу речи npпeмъ»), значит, он уже знал по-готски до путешествия к хазарам; а тогда знал и перевод св. писания Вулфилы; следовательно, ему готскому чтению учиться не приходилось. Что речь идет о славянском, Кириллу знакомом наречии, видно из собственных слов его биографа. Готовясь к богословским прениям с хазарами, Кирилл «Херьсона дошьдь, наоучи се тоу жидовьскои беседе и книгамь, осьмь чести преложь грамматиие, и оть того разоумъ вьспреемь». И тут же о самарянских книгах: «И оть Бога разоумь преемь чисти начеть книгы бес порока». Здесь явно изучение незнакомого, неразумного языка; срвн. в еврейско-русском словаре 282 года «речь жидовьскаго языка, преложена на роускоую, неразумно на разоумъ». О русской беседе не говорится в Житии «разоумь преемъ», а «силоу речи преемь», выражение, которым и в наше время можно означить усвоение себе одного из наречий уже знакомого языка. При известной речи письмена неизвестные; отсюда выражение Жития «своей беседе прикладае различни письмене, гласнаа и сьгласнаа, и вьскоре начеть чисти и сказовати». Объясняться с русином Кирилл мог без труда и при первой встрече; читать его книги он мог не иначе, как приложив к своей болгарской беседе различие русских письмен от бывших в употреблении у крещеных болгар, то есть греческих.

Под влиянием той же норманнской системы, налагающей свое veto на уяснение какого бы то ни было памятника древнерусской или до Древней Руси относящейся славянской письменности, ученый и многоуважаемый автор монографии «О времени происхождения славянских письмен» вынужден объявить место Жития о русских письменах вставкой или подлогом. Он приводит, с одной стороны, для примера, перенесенный из Жития в псковскую Палею XV века и там разукрашенный сказ о том, что грамота русская «никимъ же явлена, но токмо самемъ Богомъ вседержителемъ» и далее: «Явилася Богомъ дана въ Корсоуне роусиноу, отъ него же наоучися философъ Костянтинъ, и отоудоу сложивъ и написалъ книгы Роускымъ гласомъ»; с другой, объясняет, что принадлежи место о русских письменах составителю самого Жития, он сам бы себе противоречил, представляя вскоре затем (то есть за повествованием о пребывании в Херсоне) рассказ о посольстве Ростислава в Царьград и тут же об изобретении славянской азбуки уже до того, по собственным же его словам, отысканной Константином в козарех.

Место о русских письменах находится во всех известных списках Жития св. Кирилла, представляющих противни с древнеболгарского подлинника. Из этих списков только два: Московский и Львовский II – русского происхождения. Списки: Рыльского болгарского монастыря (по которому напечатано Житие) и Львовский I, Сербского извода; северо-угорский и Ватиканский XVI—XVII столетия не определены; но, вероятно, также составлены не под русским влиянием. Откуда же во всех вставка, явно обличающая русское происхождение? Неужели исчезли все списки, прямо восходящие к первоначальному древнеболгарскому Житию; уцелели только передающие искаженный русской вставкой оригинал? Не принадлежит же вставка эта болгарским или сербским переписчикам; те скорее бы выпустили из подлинника, нежели приняли в свои списки место Жития, по-видимому, утверждающее за русским письмом его первенство над славянским.

Главной причиной позднейшей вставки о русских письменах г. Бодянский считает желание объяснить, откуда в Кирилле знание языка славянского, который здесь разумеется под именем русского, тем более, что на Константина и брата его по большей части смотрели, как не на славян. Но мнимая вставка объясняет только, что Константин знал пославянски (ибо беседует с русином без предварительного изучения его языка), а не откуда знал. Да и к чему же было прибегать к изобретению этих русских письмен, этого Евангелия и Псалтыря, писанных русскими буквами, когда для достижения предполагаемой цели было совершенно достаточно одной беседы Константина с русином? Всего же легче и проще было отнести знание в Кирилле славянского языка к его рождению в полуславянской Селуни, обстоятельству, которое могло быть забыто другими, но не сочинителем вставки, имевшим под рукой второй § Жития.

Другой, косвенной целью подлога считается патриотическая ревность к прославлению русской народности. Это мнение основано на той неверной мысли, что слова Жития о русских письменах будто бы предполагают заимствование Константином своих письмен от русина; и Шафарик и г. Бодянский отвечают здесь не мысли самого подлинника, а каким-то, из его слов выводимым произвольным заключениям. Если бы мнимый автор подлога имел целью произвести кириллицу от древнейших русских письмен, он сделал бы, по примеру Палеи, новую вставку в том месте, где говорится об изобретении славянских письмен Константином по возвращении из хазарских земель; но сказание об изобретении осталось нетронутым. Константину открывает славянскую грамоту сам Бог вследствие молитвы; о русских письменах нет и помину. Вся эта история эпизодический факт и не более; такой же эпизодический факт, как история о самарянских книгах. Биограф св. Кирилла вносит и ту и другую в свое Житие, во-первых, потому что, он знал о них, или как очевидец, или, что вероятнее, по запискам самого Константина; во-вторых, потому, что и та, и другая равно служат к прославлению философа: «И дивляахоу се емоу, Бога хвалеще». Но дело на этом и кончилось. Житие не упоминает о русских письменах, в рассказе об изобретении славянских по той причине, что Кирилл (даже допустив, что он снял и сохранил у себя снимок с этих письмен) не думал полагать их в основание своему новому алфавиту, так как они, без сомнения, показались ему, на греческой письменности воспитанному грамотею, неуклюжими и неудобными. В Венеции, по поводу прений о так называемой триязычной ереси, Кирилл высчитывает народы «книги оумеюще: Яве же соуть си: армены, перси, авазгы, ивери, соугды, готфи, обри, турьси, козари, аравляне, египты и ины мнози», но о руси не упоминает, несмотря на сказанное в § VIII, потому что в IX веке русь была народом вполне и по преимуществу языческим; да и нельзя было назвать книгами уединенную, никому не известную, двумя только, вероятно, крайне недостаточно переведенными отрывками, ограниченную попытку преложения книг, случайно обретенную в Херсоне.

В чем же состоит противоречие, о котором говорит г. Бодянский?

В том ли, что указанием на существование русских письмен до изобретения Кириллом славянского алфавита составитель Жития как будто умаляет заслуги философа? Но Черноризец Храбр делает то же самое; «Прежде оубо, – говорит он, – словене не имеху книгъ, ну чрътами и разами чьтаху и гатааху, погани суще»; это сознание всеизвестного исторического факта не мешает ему признать Кирилла изобретателем словенских письмен: «Потом же чловеколюбецъ Богъ… посла имь святаго Костантина философа, нарицаемаго кирила, мужа праведна и истинна, и сътвори имъ писмена и оемь, ова же по словеньстеи речи… ». Дело в том, что рунические алфавиты (а русские письмена Жития, без сомнения, не что иное, как славянские руны) были слишком неполны, неуклюжи, одним словом, рудиментарны, чтобы удовлетворить потребностям той оконченной письменности, которой обусловливалось приличное преложение священных книг; вот почему крестившиеся славяне «римьскыми и гръчьскыми писмены нуждааху ся писати словеньску речь безь оустроениа»; почему моравские славяне считаются не имеющими «боуквы вь езыкь свои»; почему наконец, за 500 лет до Кирилла готф Вулфила положил не готский рунический, а византийский алфавит в основание своему новосоставленному; руническими же готскими знаками воспользовался только в той мере, какой требовало выражение несуществующих в греческом и латинском языках звуков. Кирилл сделал то же самое и остается изобретателем славянских письмен, как Вулфила готских.

Если ко всему вышесказанному прибавить, что кроме свидетельства Черноризца Храбра о чертах и резах, которыми читали и гадали славяне язычники до принятия христианства, у нас сохранилось современное показание араба эль-Недима о собственно русском языческом письме около 987 года; да и что это показание подтверждается Ибн-Фоцлановым о надписи на могиле русина-язычника, виденной им на берегах Волги в 922 году, то едва ли кому вздумается, из непредубежденных заранее исследователей, отрицать логическую связь этих русских рун с виденными Кириллом в Херсоне русскими письменами. Где же надобность укорять Житие Кирилла ничем не доказанной, ни на какой палеографической или иной вероятности не основанной, Шафариком не признаваемой вставкой?

Насколько мне кажется, приисканное норманнской школой argumentum a silentio может быть обращено с большим правом против собственного ее учения. Отношения германского и вообще западноевропейского мира к скандинавскому не те, что греков к русским славянам до второй половины IX века; от Эйнгарда до позднейших летописцев норманны народ всеизвестный на Западе.

Почему же ни до, ни после призвания не находим мы у этих летописцев и следа русского имени для мнимой шведской руси? Почему не знают о шведской руси ни Vita Anskarii, ни Адам Бременский, ни исландские саги? Откуда, с другой стороны, это никакими случайностями не объяснимое молчание скандинавских источников о Рюрике и об основании Русского государства? Но здесь (и я, конечно, не могу лучше завершить этой главы и вообще всей моей книги) я уступаю место моему знаменитому предшественнику и руководителю Эверсу:

«Ослепленные великим богатством мнимых доказательств скандинавского происхождения руси, историки обращали слишком мало внимания на то, что в древнейших письменных памятниках Севера не находится и намека на действительность подобного факта. Мне кажется, это обстоятельство стоит тщательного исследования, особенно в отношении к источнику наших первых и достовернейших сведений из Скандинавии.

Снорри Стурлесон жил долго при шведском и норвежском дворах; под конец, в качестве лагманна, в своей родине, Исландии, где он был умерщвлен в 24 году, то есть около 30 лет после смерти Нестора. Любопытно и не раз уже замечено, до какой редкой степени научного образования достигли с X века обитатели этого сурового острова и как они умели узнавать о дальних землях и народах, не исключая новгородских и киевских славян, с которыми норманны вообще вступили так рано в близкие отношения. Что Снорри повествует нам древнейшего о Руси, совершилось около 250 лет до него. Откуда знал он о том? Не из одних песней скальдов, не из преданий, а из древнейших хроник. На одну из них, Imago Mundi, он случайно ссылается при повествовании о принятии Владимиром христианской веры; это доказывает в то же время, что остальные рассказы взяты не из нее.

В Исландии, как известно, были древнейшие анналисты – Сомунд Сигфуссон (1056—1133) и Ари Фроди (1068– 1148). Шлецер, кажется, не верит, чтоб они когда-либо писали; но в введении к своему сочинению Снорри объявляет, что он пользовался книгой Ари Фроди. Из него ли, из Сомунда ли взял он свои русские известия, его совершенное молчание о Рюрике доказывает, что и эти древнейшие исландские летописцы не знали ничего ни о каком Рюрике. Ведь не забыли же они о нем или умолчали умышленно?

Уже Миллер указывал на это argumentum a silentio, a Ломоносов находил в нем довод против скандинавского происхождения Рюрика. Шлецер возражает ему: «Но разве у шведов и датчан был хоть один писатель IX—X века? Ведь только после долгого времени узнали они, как посчастливилось в Нормандии их соотечественнику, морскому разбойнику Рольфу».

Я не знаю, был ли Ломоносов (конечно, плохой критик) так мало сведущ, что отыскивал историю Рюрика в современном шведском или датском писателе. Но ему казалось, может быть, так же невероятным, как и мне, что эта история, если она в чем-либо относилась к скандинавскому северу, не дошла путем предания до какого-нибудь позднейшего слагателя саг. Дело-то ведь идет не о каком-нибудь счастливом предприятии, известном только тем немногим, которые принимали в нем участие и для которых оно имело особое значение. Судьба Рюрика не могла не привлечь на себя внимания того народа, к которому он принадлежал; она должна была иметь на него и влияние, так как он выселился в достаточном количестве, чтобы силой подчинить себе славян и финнов.

Никто не вправе возразить мне, что господство Рюрика на востоке могло быть так же легко позабыто преданием, как первое завоевание норманнами славянских и чюдских земель. Я, однако же, в этом завоевании не сомневаюсь; но оно не было настолько продолжительно и богато последствиями, чтобы молва о нем могла повсюду распространиться; окончание же его не представлялось довольно чудным и уважительным, чтобы лечь в основание поэтическому сказанию. Но мог ли бы родной Рюрик не обратить на себя внимания людей, так охотно щеголявших романическим элементом своей истории? Ведь после Одина нет в древней истории севера ни одного события более знаменательного, более способного к прославлению отечества. Еще бы, если сага ничего не знала о Голмгарде и Гардарикии до времен Владимира, мне казалось бы менее странным ее молчание о Рюрике. Но она довольно болтливо рассказывает о ранних походах своих витязей на восточные земли; не упоминает только о трех братьях-счастливцах. Норвежский стихотворец Тиодольф был их современником; но в сохранившихся у Снорри остатках его песней нет об них речи, хотя и говорится о восточных вендах, то есть о руси.

Шлецер говорит, что шведы и датчане узнали только после многих лет, «как посчастливилось в Нормандии их соотечественнику, морскому разбойнику Рольфу». Это правда; однако ж узнали и узнали от самого достоверного и сведущего летописателя скандинавского севера, от многопомянутого Снорри. Они, может быть, узнали бы об этом и прежде, если бы не пропали древнейшие исторические памятники. И эти-то памятники сказали бодрому лагманну о дальнем Рольфе, а позабыли о ближнем Рюрике?

Я заключаю: Снорри пользовался северными песнями и сагами IX века и исландскими летописьми начала XII, в которых упоминалось о русских происшествиях, бывших в связи с отечественной историей; Снорри не говорит ничего о Рюрике; следовательно, ничего о нем не знает; следовательно, ничего о нем не говорили и не знали и те древнейшие скальды, слагатели саг и летописатели. Но общее молчание современных и к ним близких писателей о замечательном, всенародном историческом факте уже само по себе дает сильный повод к подозрению и даже совершенному отрицанию позднейших свидетелей. Всего менее, при подобном молчании, может устоять гипотеза, построенная на недоразумениях и неправильных выводах и не имеющая за собой ничего, кроме вполне заслуженной, на ином поприще, известности своих составителей.