Текст книги "Варяги и Русь. Разоблачение «норманнского мифа»"

Из Помория же перешло к нам и выражение дынитъ, делать дыню, которым означалась у западных славян обрядная пляска, совершаемая над могилой усопших. В житии св. Константина Муромского читаем: «Невернии людие видяще сия, дивляху ся, еже не по ихъ обычаю погребете творять, яко погребаему благоверному князю Михаилу въ знакъ на востокъ лицемъ, а могилы холмомъ не сыпаху но ровно со землею; ни тризнища, ни дыни не деяху, ни битвы, ни кожи кроешя не творяху, ни лица драшя». Dyna, польский припев вроде наших гой, люли и т. д.; dynac — плясать; dynda — качели; dyndac, dyndati — качаться.

Олег говорит о Киеве «се буди мати градомъ рускимъ». Это не русское выражение; оно не встречается более в летописи и в истории; оно неизвестно в простонародии, в песнях. Народ называет Москву матушкой, но не матерью городов; этим названием не отличаются на Руси ни Великий Новгород, ни древние Ростов, Суздаль и пр. К тому же нельзя допустить, чтобы это название было дано впервые городу, носившему, подобно Киеву, имя мужского рода. По всей вероятности, варяжские князья перенесли на свой русский стольный город то прозвище, которым знаменитая Штетень славилась у поморских славян.

В списках летописи древнего текста, кроме Лаврентьевского, читаем: «И придоша къ словеномъ первое (пръвое), и срубиша городъ Ладогу (Лагоду) и съде старейший въ Ладозь (Ладоге) Рюрикъ». Выражение срубиша город обыкновенно принимают в смысле: пристроили крепость, острог. Допуская возможность этого толкования в других случаях, я не могу принять его здесь, потому что имя, а следовательно, и построение Ладоги, варяжская принадлежность.

Настоящим древнейшим названием Ладожского озера было Нево; так называется оно и у Нестора: «Изъ него же озера (Илмеря) потечеть Волховъ и вътечеть въ озеро великое Нево». В книге Большого Чертежа: «А корельское озеро пало въ озеро Нево, а Ладожское озеро тожь». Теперь откуда два названия для Ладожского озера? Откуда для озера Нево новое имя Ладожского!

Имя озера Нево и реки Невы производят от финского Newa — топь, болото; имя Ладога от финского Altokas, волнистое. Савельев думает, что финское имя Нево перенесено на озеро новгородскими славянами, потому что финны не могли же назвать озера «болотом». Но если от болотистых берегов Невы финны могли прозвать ее Newa — топь, болота, то по какой причине не допустить того же названия и для озера? Находим же мы в Паннонии известное Блатное озеро (Blatno, Platten-See), соответствующее по значению финскому Newa; город Мосбург, лежащий при впадении Салы в Блатенское озеро, именуется Urbs Paludarum; древнее Labeatis ныне Сrnоgorsko Blato и т.д. Дело в том, что двух финских названий для одного и того же озера принять невозможно; еще менее одно финское Altokas, данное финнами; другое финское же Newa, Нево – славянами. Да и когда же и вследствие каких причин последовало это изменение имен? По мнению Шегрена и Савельева, озеро Нево именовалось Ладожским еще до Рюрика, ибо отсюда имя Ладоги для города в котором он поселился. Откуда же у Нестора имя Нево? Почему держится оно и впоследствии, т.е. еще и в XVII веке при названии Ладожского? Вероятно, Шегрен не впал бы в смешную ошибку, если бы знал, что имя Ладоги для озера отроду не существовало и есть не что иное, как перевод с немецкого der Ladoga-See; русское же название озера Нево, от Нестора до наших дней, всегда и без исключения является под прилагательной формой «Ладожское озеро», от построенного на его берегу города Ладоги. Этим объясняется совершенно естественно двойное название Ладожского озера; и Адриатическое море слывет под названием Венецианского залива. Излишним считаю доказывать, что имя города Ладоги не от финского Altokas; волнистые города неизвестны в географической номенклатуре народов.

Нево финское; Ладожское – славянское имя Ладожского озера. По прибытии в землю новгородских славян, Рюрик выстроил или срубил на южном берегу озера Нево город Ладогу-Лагоду, т.е. увеселение (Lahoda, česk. – любезность; lagodny, рolsk. – любезный; лагодитъ — тешить, и в Поучении Мономаха), название, соответствующее по смыслу славянским: Любеч, Любно, Тешень, Potech и т.д. Перестановка согласных в формах Ладога-Lahoda (не говоря уже о варианте Лагода хлебниковского списка) явление обыкновенное, как у вендских славян, так и у нас.

Х. общеславянские особенности варяжских (вендских) князей и дружинников

Как в занесенных к нам с балтийского Поморья вендских словах, учреждениях, формах язычества и т.д. мы находим доказательства западнославянскому происхождению варяжских князей; так из дошедших до нас общеславянских особенностей их быта мы заключаем о невозможности их неславянского происхождения. Избегая повторения уже всем известных доказательств, я только для памяти указываю на совершенное тождество княжеского родового начала у нас и у прочих славянских народов; на поклонение Олега, Игоря, Святослава – Перуну и Волосу, по русскому закону; на постановление Владимиром славянских идолов в Киеве и т.д. Только для памяти повторяю, что мнимонорманнское начало не оставило у нас ни одного следа ни в языке, ни в религии, ни в праве, ни в обычаях. Оспаривать общие места, на которых, за недостатком более существенных доказательств, норманнская школа утверждает свое мнение о скандинавизме варяжской руси, я не буду; всякий поймет, что если на примеры воинственности, сластолюбия, гордости, мстительности и т. п. у норманнов и русских князей я не отвечаю сотнями подобных примеров из прочих славянских историй, я это делаю не по недостатку материалов, а потому что одна только частная характеристика варяжских князей может вести нас к определению их народности.

Из малоисследованных до сих пор общеславянских частностей домашнего быта варяжских князей, особенно замечательны следующие:

Бритье головы и бороды. — Лев Диакон описывает, что у Святослава борода была бритая; он безбородый, nudatus barba. Руяне брили голову и бороду; волосы на голове иногда подстригали коротко. Только один верховный жрец у руян носил длинные волосы и бороду противно народному обычаю. И у нас белозерские волхвы являются с бородами: «Янъ же повеле бити я, и потергати браде ею»; обстоятельство, подтверждающее мнение Моне о финно-литовском происхождении арконских жрецов. Ибн-Гаукал свидетельствует о языческом обычае руси брить бороду друг другу; Димешки рассказывает, что из русов одни бреют себе бороду, другие окрашивают ее сафрано-желтым цветом; Эдриси, что некоторые из русов бреются, между тем, как другие отращивают себе бороды; в последних мы угадываем или норманнов, сокрытых под общим названием руси, или крещеную русь. На миниатюрных рисунках вольфенбиттельской легенды и вышеградского кодекса (006 и 29 гг.) древние чехи представлены с коротко подстриженными волосами, длинными усами и без бороды. Славянином, по бритой голове, оказывается Саксонов «Sveno, superne tonsus», уже тождественный по имени со славянским Свеном, о котором упоминается в числе Гаральдовых спутников. Мы не имеем положительных данных о славянских чубах; носили ли их одни князья у известных племен или отличались только длиной чубов? Дитмар говорит о лутичах: «Pacem abraso aine supremo et cum gramine, datisque affirmant dextris». Из этих слов Воцель заключает, что славяне имели обыкновение носить пучок волос на передней части головы; мне кажется, что Дитмар указывает именно на чуб и на темя; при совершении клятв лутичи, вероятно, обрезали конечные волосы своих чубов, а, быть может, и самые чубы; слово чуб, чуприна (польск. czub, czupryna, чешск. cub, cupryna) существует у всех славянских народов. На Руси стали отпускать волосы и бороду только вследствие принятия христианской веры. В договорах, памятнике языческих времен нет статьи о бороде; в Правде, составленной под влиянием новых христианских обычаев, положено 2 гривен продажи за порвание бороды: «А кто порветь бородоу, а въньметь знамение, а вылезуть людие, то 2 гривенъ продаже; аже безъ людии, а въ поклене, то нету продажи».

Приношение волос в жертву богам было у всех народов обычаем глубокой древности; постоянное бритье головы отличительной чертой азиатских религий, преимущественно фригийского идолопоклонения; у Гомера фракийцы названы чубоносцами; Плутарх указывает на аравийское происхождение бритья бороды и волос у еввийских абантов.

От того же восточного источника ведут, вероятно, свое начало и постриги славянские. О польских пострижинах свидетельствуют Мартин Галл, Кадлубек, Длугош и прочие; у нас языческие постриги переходят (подобно другим древнеславянским религиозным обычаям) в соответствующий им христианский обряд восточной церкви, удерживая от первобытного своего значения сажание на коня и духовное свойство между постригающим и родственниками постригаемого. Мациевский, нисколько не заботящийся об изучении источников, силится доказать чисто христианское (восточное) происхождение славянских постриг; он не понял существенного отличия обоих обрядов; языческим знаменовалось пожизненное соблюдение народного обычая пострижения или бритья; христианский – был временным символическим жертвоприношением.

Как славянские источники свидетельствуют о всеславянском обычае бритья или пострижения бороды и волос, так, напротив, германские о неприкосновенности и религиозном значении той и других у всех народов германского племени. Длинные волосы были отличительным знаком свободного мужа; бритая голова клеймом раба. Германские язычники клялись волосами и бородой Водановой. Скандинавский Один прозывался Harbardr, Top – краснобородым. В древней Эдде говорится о волосах и бороде свободных людей, ярлов и конунгов. Jomsvikinga сага сохранила предание о том, как осужденные на обезглавление норманнские викинги заботились перед смертью о неприкосновенности своих волос. Обритие головы почиталось у германских и скандинавских народов высшим бесчестьем. И теперь, на скандинавское ли происхождение указывает бритая голова Святослава? И возможно ли допустить, чтобы уже во втором поколении династии знамением благородства норманнского конунга явилось то, что у норманнов почиталось клеймом позора и рабства?

Верховая езда. До XII столетия норманны не знали у себя верховой езды. При Эрике III (37) они переняли у поморских славян обычай сражаться верхами: «И с тех пор, – говорит Саксон – потомство тщательно хранило этот обычай». О неумении ездить верхом норманнов IX века в Англии и во Франции свидетельствуют все летописцы. Круг и г. Куник переносят эту особенность скандинавских народов и на варяжскую русь. Что как у прочих славянских племен, так и у руси простое войско сражалось пешим и не знало верховой езды, явствует и из рассказа Льва Диакона о неумении руси 972 года сражаться верхами и из позднейших свидетельств наших летописей: «И рекоша новгородци; княже, не хочемъ измерети на конихъ, нъ яко отчи наши билися на Кулачске пеши; князь же Мьстиславъ радъ бысть тому. Новгородци же, съседавъше съ конь и порты съметавъше, боси сапогы съметавъше поскочиша, а Мьстиславъ поъха за ними на конихъ». В Воскресенской летописи и других, новгородцы отвечают: «На конехъ не едемъ». Но если простое войско сражалось пешим, то по западному, преимущественно вендскому обычаю, князья и их приближенные были всегда на конях. Здесь перед нами славянская конная дружина – komonstwo. В 00 году вендский князь Метиной предпринимал поход в Италию с тысячью отборных конников. У языческих чехов воеводы были всегда на конях.

То же самое и у нас. Кудесник, предвещавший Олегу смерть от коня, говорит: «Княже! Конь, его же любиши и ездиши на немъ, отъ того ти умрети». Собираясь взглянуть на кости умершего коня своего, Олег призывает «старейшину конюхом», велит «оседлати конь». Игорь идет на греков «в лодьях и на коних»; Святослав еще ребенком сражается верхом против древлян: «Суну копьемъ Святославъ деревляны, и копье летъ сквозь уши коневи, удари въ ноги коневи, бъ бо дътескъ». Верхами, разумеется, были и его воеводы Свенгелд и Ясмуд. Впоследствии он делал все свои походы верхом и спал с седлом в головах; отборная дружина его именовалась комонством; о ней говорит Свенгелд: «Пойди, княже, на конихъ около, стоять бо печенъзи въ порозехъ». Олаф Тригвасон научился конной езде на Руси. Дружина Владимира состояла из коней и оружия; в Слове о полку Игореве князья всегда на комонях; мы видели символическое сажание на коня княжеских сыновей при обряде постриг. Под Дористолом Святослав хотел посадить простое войско на коней, следуя примеру греческой конницы; попытка оказалась неудачной, ибо, подобно прочим славянским народам, русь вообще, т. е. масса простолюдинов, была пешесражающимся народом. Норманны переняли от франков, бриттов и вендов обычай ездить и сражаться на конях; от кого же переняли этот обычай Олег, Игорь, Свенгелд, Ясмуд, Святослав? И каким образом не умеющие ездить у себя верхом скандинавы становятся конниками на Руси, когда и русь такой же пешесражающийся народ, как и они сами?

Оружие. Главного скандинавского оружия, двуострой секиры, варяжские князья и их приближенные не знали. Известно, какое значение имели у скандинавов их секиры. Как арабы своим коням, так норманны вели родословные своим секирам; Гакон снаряжает призрак Торгарда секирой, некогда принадлежавшей Гергию; Магнус был вооружен секирой отца своего Олафа Святого, прозванной Hel; Кнут требовал от Норвегии 36 секир в виде дани. «Какие бы выходцы не вступали в корпус варангов, – говорит г. Куник, – двуострая датская секира всегда оставалась его характеристическим отличием». По этим огромным секирам получили варанги у греков специальное название секироносцев.

Дело другое, русские топоры, и доныне неразлучное домашнее орудие русского селянина; они употреблялись, состоявшими на собственном иждивении простолюдинами и на войне, и на кораблях; только напрасно видит в них норманнская школа огромные двуострые норманнские секиры. Из иноземных писателей, упоминающих о топорах у руси, мне известны: ) Никита Давид Пафлагонский. – Он говорит о топорах, которыми в 865 году русы изрубили на корме одного из своих кораблей 22 служителей патриарха Игнатия. 2) Ибн-Фоцлан. – «Каждый из них, – говорит он о русах, – имеет при себе топор, нож и меч. Без этого оружия их никогда не видать». 3) Константин Багрянородный. – В числе снарядов для 9 русских кораблей, отправленных в поход против Крита в 949 году, выведено: 500 топоров на сумму 50 нумизмов; 200 топоров на 20 нумизмов. 4) Лев Диакон. – Императорский воевода Иоанн Куркуа изрублен русами в 972 году мечами и топорами. Какие это были топоры, видно из свидетельства наших летописей: «Пешци же не ожидаючи Ивора, удариша на Ярославлихъ пешцевъ и кликнута, όни веръгше кий, а όни топоръ, отбежати имъ». Конечно, здесь дело идет не о норманнских секирах, ибо сражаются босые новгородцы и смоляне. Такими же домашними топорами были вооружены и вендские простцы; и печенеги в XI столетии. Летописец удивляется Сбыславу Якуновичу, который «бьяшеться единымъ топоромъ»; странно было бы удивляться норманнской секире. Ибн-Фоцлан, подробно описывающий харалужные мечи руссов, молчит о бранных секирах; значит, он видел не скандинавские, серебром и золотом обитые öxa, a простые славянские топоры. Цена каждому русскому топору у Константина Багрянородного составляет на наши деньги, около 35 копеек серебром; неужели Кнут требовал от Норвегии двенадцать рублей шестьдесят копеек дани?

Кроме топоров, которыми сражались смерды простолюдины, наша летопись знает потешные топорцы, оружие князей, воевод и дружинников в мирное время. Таковы топорец Яна, топор, который Глеб держал под скутом и пр. Круг мечтает и здесь о норманнской секире; как справедливо видно из текста летописи: «Они же сташа исполчившеся противу, Яневи же идущю съ топорцемъ, выступиша отъ нихъ 3 мужи… Они же сунушася на Яня единъ грешися Яня топоромъ, Янъ же оборотя топоръ удари и тыльемъ, повеле отрокомъ сечи я; они же бежаша въ лесъ». Топорец Яна с тыльем является у Круга двуострой норманнской секирой! Глеб держит «под скутом» норманнскую секиру, величиной в человеческий рост. Из примеров употребления на Руси настоящей бранной секиры (но только не норманнской) древнерусская история знает, кажется, только один, почему о нем и упоминается особо в летописи; это топор с паворозой на руке, которым князь Мстислав был вооружен в знаменитой Липицкой битве. Как на Руси, так и у западных славян бранная секира мало известна; в кралодворской рукописи упоминается о ней только раз. Безымянный биограф св. Оттона величает напрасно именем бранной секиры простой топор, которым вендский поселянин ударил епископа, хотевшего срубить ореховое дерево, посвященное идолам.

Народным славянским оружием был меч. О крещеных русах, бывших при приеме тарсийских послов в Константинополе в 946 году, Константин Багрянородный говорит, что они держали в руках небольшие знамена и были вооружены щитами и своими (национальными) мечами. Эти русы не варанги ни по имени, ни по вооружению; где у них славянский обоюдоострый меч, там у варангов датская секира. Обоюдоострыми мечами были вооружены и славянские телохранители у калифов. Претич, воевода Святослава в 968 году, меняясь оружием с печенежским князем, дает ему броню, щит, меч. Греческий император посылает Святославу не секиру, а меч, по сказочному, но тем более народный обычай обличающему, преданию Нестора. В договоре Олега: «Аще ли ударить мечемъ или бьеть кацемъ любо съсудомъ, за то ударение или убьение да вдасть литръ 5 сребра по закону рускому». В Игореве: «Ци аще ударить мечемъ, или копьемъ, или кацемъ любо оружьемъ русинъ грьчина, или грьчинъ русина, да того деля гpеxa заплатить сребра литръ 5, по закону рускому». В Русской Правде: «Аще оутнеть мечемъ, а не вынемь его, любо роукоятью: то 2 гривенъ за обидоу». Некрещеная русь 944 года клянется, полагая «щиты своя, и мъче свое наги, обруче свое и прочая оружья». Неужели, если бы русь и варяжские князья были от норманнов, не было бы упомянуто ни в одном из этих мест о норманнской секире? В «Слове о полку Игореве» исчислены из различных орудий: мечи, копья, сабли, сулицы, шереширы, стрелы, луки, шеломы, щиты; о секирах ни слова. Сами скандинавы свидетельствуют о существенном отличии между норманнским и русским оружием. Немой раб, купленный на Руси, признан норвежцем потому только, что умел выделывать оружие, употребляемое вэрингами. Очевидно, это оружие было отлично от туземного русского.

За исключением сабель и, кажется, шерешир, перешедших к нам от степных народов, все остальное оружие руси обретается и у других славянских племен под одинаковыми названиями.

Мореходство. — Эверс справедливо заметил, что русь не переняли от норманнов ни одного названия своих кораблей и принадлежащих к ним снастей и орудий; он ошибается, утверждая, что, за исключением ладии, остальные русские названия кораблей заняты от греков. Славяне охотно плавали по морям и по рекам; в особенности венды и русь (черноморская русь по преимуществу) отличались наклонностью к мореходству. Они находили в своем языке все нужные слова для обозначения морских и речных судов, снастей и т.д. Но, сохраняя туземные названия для своих туземных кораблей, они (по крайней мере русь) обыкновенно прилагали кораблям иноземных народов названия, взятые из языков этих народов.

Для финских судов летопись знает финское слово лойва, которым до сих пор чухны называют большие суда.

Для германо-норманнских, 1) Шнека. По-скандинавски Snaeka, англосакс. Snacca. «Въ то же лето приходи свьискеи князь съ епископомъ въ 60 шнекь на гость, иже изъ заморья шли въ 3 лодьяхъ». 2) Буса. «Того же лета пришедши мурмане войною, въ 500 человекъ, въ бусахъ и въ шнекахъ, и повоеваша въ Варзуге погостъ корельскыи». «А будетъ товаръ у немчина въ бусе, и новгородцу той товаръ у немчина добровольно взяти и съ бусы черезъ край въ лодью…» и т. д.

Для греческих судов. 1) Дроманы. «Романъ же царь посла на дроманы, елико бяху въ Константине граде, с Феофаномъ патрикиемъ, на Русь лодейныя вой». 2) Kyвары, Кубары. «И о томъ, аще обрящютъ русь кубару гречьскую въвержену на коемъ любо месте» и пр.». Длинное судно, ходящее на веслах и называющееся теперь галерою. 3) Оляди. «Феофанъ же устрете я въ олядтьхь со огнемъ» и пр. Оляди ничто иное, как словенская (руссо-болгарская) форма греческого χελάνδια. 4) Скедии, скеди. «Яко идуть русь на Царьградъ скедий 0 тысящь». «Приплу русь на Костянтинь градъ лодиами, тысящь 0, иже и скеди глаголемъ». Это слово, очевидно, тождественно с греческим: σχεδία. Норманнская школа не преминула указать на сходство датского skeid с русским скеди; но едва ли есть что общее между этими словами.

Общеславянскими названиями судов оказываются:

1. Лодия, ладия; у чехов lod, lodj, lodie; polsk. lodz, lodzia; vind. ladja. Мы находим в летописи собирательные лодь и лодъе. Лодьями назывались однодеревки, на которых русь отправлялись для торговли или войны к Царюграду. Такие однодеревки или лодьи были посланны Ярославом против греков в 1043 году. «И пойде Володимеръ въ лодьяхъ, и придоша въ Дунай, поидоша ко Царюграду». На таких же туземных лодиях-однодеревках нападали на Царьград черноморские русы VII столетия (тавроскифы) в качестве аварских союзников. Замечательно, что по числу людей Олеговы лодии совершенно схожи с большими хорватскими, о которых упоминает Константин Багрянородный; и те, и другие вмещали каждая по 40 человек; то же число и у вендов; лишние 4 человека для двух коней. Савельев говорит, что «однодеревками эти лодьи названы не потому, что выдолблены были из одного дерева, то были бы челны, а по той причине, что, не зная еще искусства распиловки досок, тогда употребляли для постройки судна цельные деревья, распластанные надвое». Я не могу согласиться с этим объяснением. Во-первых, распиловка досок искусство довольно первобытное; во-вторых, однодревки всегда означают у греков суда выдолбленные из одного дерева; по свидетельству Зонары, сами русь называли свои лодьи однодеревками. Мне кажется всего естественнее объяснение Круга, взятое из Бопланова описания казацких судов в XVII столетии, что однодеревками наши лодии назывались потому, что в основу им полагалось одно выдолбленное дерево.

2. Корабль. Шлецер производил русское слово корабль от греческого κάραβος. Круг полагает, что выражения κάραβος, carabus, очевидно, тождественны со славянским корабль и постройка их была, по всей вероятности, одинакова. Родство этих названий со словами кора, корзина, corbis, korb наводит на мысль, что стены тогдашних русских судов были сплетены из прутьев (как во время Гельмольда стены домов у поморских славян или в наше время в Украине), и эта вероятность вполне подтверждается свидетельством некоторых писателей. Напр., Исидор говорит: «Carabus малая лодия из сплетенных прутьев, обтянутых кожею. Обшивка кожею была необходима против всасывания воды; в числе припасов для снаряжения этих судов Константин упоминает именно о кожах».

Заняли ли славяне слово корабль от греков? Этому предположению (кроме существования слова корабль во всех славянских наречиях) противоречит и его чисто славянская этимология. Koráb по-чешски древесная кора и большая лодия. Форма корабль прилагательное коренного koráb; так Святослав – Святославль; Премысл – Премышль. У Эксарха Болгарского встречаем формы кораб, кораби и корабль. Первобытный славянский корабль был, стало быть, сплетен из прутьев и древесной коры; впоследствии это название могло перейти на лодьи, обшитые воловьей кожей. Такие корабли из прутьев и кожи существовали и у британцев, и в Лузитании, и даже в Египте.

Перешло ли славянское кораб, корабль в греческое κάραβος, в латинское carabus? Может быть; в смысле корабля эти выражения являются уже поздно. Верным кажется то, что сходство обоих названий (κάραβος, корабль) имело решительное влияние на практическое значение этих слов в Византии; под этим названием Константин Багрянородный разумеет только русские корабли в греческом флоте. Император Лев Премудрый (от славянского рода) дал начальникам императорских дромонов титул протокарабов.

Русская летопись не отличает корабля от лодии; кораблем называется лодия и в церковном языке; в Олеговом договоре везде лодия, в Игоревом корабли. В сущности, лодия однодеревка словенорусское судно; мы знаем из Константина, что изготавляемые кривичами, лучанами и прочими северными племенами русские лодии спускались до Киева по рекам и по волокам, а оттуда по Днепру и вдоль берегов плыли в Царьград, совершая таким образом свое трудное путешествие, «полное забот и опасности». О мелкодонных русских лодиях упоминает и император Лев. Вдоль берегов на лодиях и на конях совершались и русские походы на Царьград; ратный обычай совершенно противный тому, что нам известно о норманнах; эти не знали конной езды и плавали по открытому морю. Корабль, Koráb, быть может, судно вендского происхождения: вендами были, вероятно, первоначально снаряжаемы русские корабли в греческом флоте; они вмещали до 60 человек.

3. Насады или носады, «князь же съ новогородьци въстедавъше въ насады». «Ты лелеялъ еси на ceбе Святославли носады до плъку Кобякова». Быть может, слово перешедшее к нам от варягов: násadiště, малый челн, употребляемый на Дунае.

4. Челн. У поляков czoln, czolno; y чехов člun.

5 и 6. Струг и учан принадлежат едва ли не одной руси.

Скандинавские корабли отличны от славянских как по названиям, так и по форме, постройке, величине и т.д. Норманны не знали кораблей из плетеных прутьев и кож; почему Круг считает таковыми Снорроновы «nigricantes ex pice naves… ex austro per undas saltantes», остается неизвестным; не знаю также, на каком основании г. Куник передает Константиновы однодеревки, построенные славянскими племенами германо-скандинавским ask, означающим ясневое дерево и корабль, но отнюдь не однодеревки. Между прочими, русским судам совершенно чуждыми особенностями, скандинавские корабли отличались изображением зверей, от которых получали свое название.

Другие корабли назывались Tranan, Buffeln, Karlshufud. Такая особенность не могла бы не остаться в памяти греческих и русских летописцев; о ней упомянул бы и Ибн-Фоцлан, видевший русские корабли на Волге, и Лев Диакон при описании однодеревки, на которой Святослав переправлялся через Дунай. «Странно, – говорит Шлецер, – что русы, мореходные названия, которыми так богат норманнский язык, заняли от греков». Что русы не получили от греков ни одного названия своих кораблей, а вместе с варягамивендами употребляли свои туземные, словенские, кажется, можно считать доказанным; а что, умея отличать финские суда названием лойва, шведские и германские названиями шнека и буса, греческие названиями дромоны, оляди, кувары и скедии, варяжская русь не удержала для себя ни одной клички норманнских кораблей – Byrdinger, Snaeka, Knorrar, Bussa, Skep и т.д., было бы не только странно, но даже совершенно непонятно, если бы варяжские князья происходили из Скандинавии.

Кормильцы и воспитание. — «Вольга же бяше въ Kиeве съ сыномъ своимъ съ детьскомъ Святославомъ, и кормилецъ его Асмудъ». «И бе y Ярослава кормилецъ и воевода, именемъ Буды».— Эти слова указывают на постоянный обычай, на учреждение; о нем упоминается и в Русской Правде: «А за кормильца 2, также и за кормилицю, хотя си буди холопъ, хотя си роба».

Кормильцы и воспитатели были у франков, у визиготов, у греков, у норманнов. Ингигерда обязывает Эйнара быть кормильцем одиннадцатилетнему Магнусу. Как скандинавские конунги, так и славянские князья отдавали своих детей на воспитание иноземным князьям; Роман Волынский воспитан при дворе польского Казимира, Олдрик Чешский при дворе императора Генриха и т.д. Но этими общими чертами и ограничивается сходство в обычаях того и другого народа; у норманнов воспитатель считался ниже отца или рода своего воспитанника; что у славян ничего подобного не было, можно заключить из готовности, с которой русские, оботритские и польские князья берутся за воспитание норманнских и иных княжичей. Должно еще заметить, что у скандинавов было в обыкновении между частными людьми, брать к себе на воспитание детей друзей своих; в знак принятия на себя обязанности отца воспитатель сажал ребенка к себе на колени: такие воспитанники назывались Knetsetringr, a в отношении к другим своим совоспитанникам Fosterbruder, отсюда, по мнению Стрингольма, начало норманнских общин или гильд, именуемых Fosterbrodrlag. Все это совершенно чуждо нашим обыкновениям и понятиям.

Круг основывает на известии Константина Багрянородного мнение, будто бы русские князья посылали своих детей в Новгород, как норманнские герцоги своих в Баиё для изучения скандинавского языка. Как у германских народов неразлучна с идеей о княжеской власти идея о возвышении, поднятии на щит, так у нас и у прочих славянских народов идея о сажании, сидении на столе. Известие, внесенное Константином в свою книгу, относится к эпохе, в которую Святослав, как единственный сын великого князя, сидел на княжении в Новгороде. Мы знаем, что вследствие перенесения Олегом великокняжеского стола в Киев, Новгород стал после Киева старшим городом на Руси; туда обыкновенно посылался на княжение старший в семье великого князя; прочие князья сидели по старшинству по другим городам. На это основное славянское учреждение возраст князей не имел никакого влияния. В 970 году Святослав посылает своих трех сыновей на княжение. Если принять годом рождения Ярополка 96, в 970 году сыновьям Святослава было от 6 до 9 лет. В 980 шестнадцатилетний Владимир взял за себя первую жену Рогнедь; в 988 у него было от разных жен двенадцать сыновей, которых он сажает по городам. Старшему из этих двенадцати князей было 7 лет. То же самое видим и впоследствии: «Присла великий князь Всеволодъ въ Новъгородъ, и рече тако: въ земли вашей ходить рать, а сынъ мой, а вашь князь Святославъ малъ, а вдаю вы сынъ мой старейший князь Костантинъ». Обряду сажания на стол малых княжичей должно быть предшествовали их постриги. «Въ то же лъто князь Михаилъ створи пострегы сынови своему Ростиславу, Новегородъ·, у святеи Софии; и уя власъ архепископъ Спиридонъ, и посади его на столе, а самъ поиде въ Цьрниговъ». Детей княжеских постригали 2, 3 и 4 лет; после пострига они переходили из женских рук в мужские. Вероятно, новгородские послы спешили в Киев к постригам Ярополка, Олега и Владимира, как означавшим их близкое распределение по волостям; сидеть без князя было бесчестно для города и для земли: «Новгородци не стерпяче безо князя седити». Они и впоследствии любили князей вскормленных у себя: «И реша новгородци Святополку: се мы, княже, прислали къ тобе, и ркли ны тако: не хочемъ Святополка, ни сына его; аще ли 2 главе имееть сынъ твой, то пошли и; сего ны далъ Всеволодъ, а въскормили есмы собе князь, а ты еси шелъ отъ насъ». У каждого из этих малых князей был, разумеется, свой кормилец, представитель его княжеской власти и прав; не сами Ярополк и Олег, а их пестуны «отпреся» за них от новгородцев; шестилетний Владимир пошел в Новгород со своим кормильцем-дядей Добрыней. Я заключаю: малолетний Святослав еще при жизни Игоря сидел в Новгороде на столе как русский князь, а вовсе не для изучения шведской грамматики; иначе пришлось бы спросить, каким языкам и грамматикам обучались осьмилетний Олег Святославич у древлян, двух-, трех– и пятилетние Вышеслав, Изяслав, Святополк, Ярослав, Станислав, Позвизд и т. д. в Полоцке, Ростове, Турове, Муроме, Тмутаракани?