Текст книги "Угрюмое гостеприимство Петербурга"

Глава 21
Огонь и тени

Чего огонь не в силах сжечь,

Он закаляет.

Уильям Шекспир

Николай в этот день был в покоях Варвары Аркадьевны Нелидовой. Впервые за долгое время. Великих трудов стоило ему скрывать свое влечение к этой особе. Даже Александр Христофорович тому назад месяца три по неосторожности и неудержимой любви к женской красоте оказался в этой же комнате.

Как же сильно он ее ревновал…

Николай внимательно посмотрел на Варвару Аркадьевну. Она была все та же Варвара, любящая и нежная подруга. Теперь он понимал, что все ее сношения с графом имели одну лишь цель – возбудить в нем ревность, заставить его вернуться.

И вот он здесь, в ее постели.

Но правильно ли он поступает? Этот вопрос уже давно не тревожил Николая. С тех пор как Шарлотта родила Михаила – пять лет назад, – врачи запретили ему иметь с нею связи. Николай имел увлечения, однако никогда не забывал о своей любимой жене – он никогда не влюблялся во фрейлин.

С Варварой Аркадьевной же дела обстояли иначе. Ею он не просто интересовался, им не просто хорошо было вместе проводить время. К ней он имел чувства, и от этого ощущал себя предателем по отношению к императрице. Потому-то он и оставил Нелидову.

Но теперь, когда снова сошелся с ней, он впервые за долгое время ощутил счастье. И он знал, что не должен более ее оставить. Николай надел мундир и нежно посмотрел на Варвару. Она ответила ему поцелуем и сама застегнула золотистые пуговицы его мундира: она знала, что Николай это любит.

Император посмотрел на часы: он провел с нею сорок минут – непростительная задержка, ранее он не позволял свиданиям длиться более получаса.

Было восемь часов. Он шел по Фельдмаршальскому залу, когда почувствовал запах гари.

– Что это? – обратился он к бывшему здесь поручику. – Вы чувствуете?

– Так точно, – отозвался поручик, вытянувшись по струнке.

– И как прикажете это понимать? – осведомился император.

– Не могу знать, ваше величество!

– Зовите пожарных, – коротко приказал император.

Запах был сильным, и определенно что-то горело.

Николай прошелся по залу. Запах шел со стороны Министерского коридора. Он вышел туда и подошел к полотну, висевшему на стене. Запах усилился. Когда прибыли пожарные, он приказал им снять картину. Из щели в стене, которую закрывало полотно, шел легкий, едва заметный дымок. Пожарные немедленно залили водой щель, однако запах доносился и из других помещений, о чем немедленно сообщили придворные. Пожарные вместе с Николаем долго ходили по залам, пытаясь установить источник запаха, пока, проходя мимо фальшивой двери, Николай не вспомнил о наличии за нею комнаты. Он немедленно приказал сломать зеркало.

– Так примета плохая – зеркало разбивать, ваше величество, – замялся один из пожарных.

– Делайте, что вам велено, – властно сказал государь.

Пожарный взял в руки лом и со всего размаху угодил им в самый центр большого зеркала. Стекло разбилось, и Николай увидел огонь, ростом более трех аршинов. Пламя, вдохнув дворцового воздуха, стремительно стало расти, и сколько бы пожарные ни пытались его потушить, у них ничего не выходило.

Император распорядился о том, чтобы императрице и детям немедленно передали уехать в Михайловский дворец, а сам тем временем отправился к Варваре Аркадьевне. Как он позже узнал, она была не у себя, а с императрицей и, едва услышала о пожаре, немедленно отправилась к своим родственникам Клейнмихелям.

Николай сделал все возможное, чтобы эвакуировать из дворца всех, до последнего повара. Когда ему доложили, что кроме него остались только пожарные, он был в Георгиевском зале.

Как же это так? Пожар во дворце. Как могли это допустить?

Николай со злобой на собственную опрометчивость вспомнил сказанные старому князю Суздальскому в пылу гнева слова: «Скорее Зимний дворец сгорит в огне, нежели я позволю вам вести себя подобным образом». Что же, Зимний горит в огне. Но не может быть, чтобы это из-за того…

В зал вошел Александр Христофорович:

– Ваше величество, оставаться здесь никак нельзя.

– Как прикажете это понимать, Александр Христофорович? – строго спросил император.

– Огонь распространяется по всему дворцу. Пожарные не успевают потушить пламя.

– Вы знали об этом?

– Как можно было, ваше величество?

– Вы, командующий главной моей квартирой, – Николай вспомнил о связи графа с Варварой Аркадьевной и сделался зол на него за это, – как могли допустить это?

– Виноват, ваше величество, – сконфуженно произнес граф.

– Виноваты, – кивнул император. – Вы были так заняты ссорой Шаховского и Суздальского, так радели за своего друга, что забыли о своих прямых обязанностях. Или, быть может, это вы подожгли Зимний, чтобы мои слова оказались правдой?

– Ваше величество ко мне несправедливы, – медленно произнес граф.

– Подите вон, – раздраженно ответил государь. – Я останусь.

Граф Александр Христофорович поклонился и вышел, а император тем временем взошел по ступеням и сел на трон, наблюдая, как пламя врывается в Гербовый зал. Он, российский император, наблюдал падение своей резиденции, которая была побеждена – в этом уже не было сомнения – не вражеской армией, не гражданской войной, не революцией, не заговором против царской фамилии, но огнем величественным и беспощадным, огнем, который безжалостно уничтожал один зал за другим и уже почти достиг сердца Зимнего дворца – Георгиевского зала.

Но что стало причиной пожара?

Неужели безрассудно брошенные им слова?

Неужели Андрей Петрович настолько могуществен, что даже огонь благоволит его неуязвимости?

«А что, – подумал Николай, – сделал бы Суздальский, окажись он на моем месте? Уж он бы, несомненно, в своем возрасте остался бы здесь, во дворце, и своим поступком побудил бы пожарных совершить невозможное или же принял бы смерть от огня. Стало быть, мне, коль скоро уж я решил состязаться со старым князем в упрямстве и гордости, нельзя вставать с трона, пока пожар не будет потушен. Но это же безрассудство. Я здесь погибну, а Александру всего девятнадцать лет – он еще слишком молод, чтобы принять державу. Так что же, я сейчас уйду и уступлю Суздальскому?» Николай улыбнулся. Безумие – погибнуть здесь только из принципа, только из глупого желания противостоять непреклонности Суздальского, который и не ведает о пожаре. Николай усмехнулся. Несмотря на весь свой скептицизм, на весь свой рационализм, свою немецкую педантичность, он с типично русским упрямством совершал один из глупейших поступков в своей жизни.

«А потом в «Современнике» напишут: «Русский император погиб во время пожара в Зимнем дворце, поскольку из принципа остался в Георгиевском зале», – подумал Николай. – После такого никто не будет уважать монархию в России».

Император встал со своего трона и вышел в центр зала.

– Гори оно все синем пламенем! – громко произнес он и направился к выходу.

По Невскому проспекту ехала черная карета. Внутри сидели два человека: один – уже средних лет, величественный и спокойный; другой – повеса в возрасте около двадцати лет.

Герцог Глостер угрюмо смотрел из окна кареты, наблюдая Санкт-Петербург – он в последний раз ехал по этой улице. Он знал, что больше никогда не вернется – не сможет найти в себе сил и отваги. И это не было ему в тягость. Он ненавидел Россию, ненавидел ее гордый и безудержный нрав, ненавидел этот беспечный фатализм, присущий русскому человеку, но более всего он ненавидел упрямую русскую стойкость. «Эти люди смогли победить Наполеона не потому, что не взирали на его сан и величие, но потому, что в своей упертости и твердолобости они не способны признать своей неправоты, если за ними стоит хоть одно слово правды». Он сидел спиной к движению и смотрел в окно на северную сторону улицы.

Напротив сидел его сын, который с тоской наблюдал южную сторону проспекта. За эти четыре месяца Ричард успел полюбить Россию, ее гостеприимство и отчаянное безумие, ее покорность судьбе и мятежную душу, пламенную ее страсть, способную согреть сердце даже в лютый мороз. Ричард любил Анастасию. Однако он был сыном герцога Глостера, его отец Демидову был враг, а стало быть, все было решено. Ричард не был Ромео и никогда не пошел бы против отца ради любви. Это вовсе не означает, что любовь его была слаба или что сам он был человеком слабым – нет, он лишь был твердо уверен, что отеческое слово есть закон. Как и отец, он сознавал, что никогда более не вернется в эту азиатскую, далекую, дикую, северную страну.

Если бы он знал, что произошло с Демидовым в последние несколько часов, он, вполне возможно, и смог бы добиться своей любимой. Но герцог Глостер боялся, и Ричард тоже боялся. И страх в нем оказался сильнее безудержной безумной любви, которая не знает преград, – потому что это была не такая любовь. Ричард не был готов биться за эту любовь, как бился ради него князь Андрей Петрович; он опустил руки и предоставил судьбе самой распорядиться его счастьем. Увы, большинство из нас сдаются именно в тот момент, когда мы так близки к достижению желаемого результата.

Черная карета словно тень скользила по Невскому проспекту с запада на восток – туда, где на горизонте вставало солнце, которое никогда не заходит над Британской империей.

Холодное мрачное солнце лениво поднялось из-за петербургских крыш, зажгло златом адмиралтейский шпиль и осветило зловещую тень – запряженную тройкой гнедых лошадей черную лакированную карету, в которой сидели два мрачных басурманина, приплывшие из-за моря. Они явились в Санкт-Петербург с тем, чтобы навсегда нарушить привычный ход жизни его обитателей, и, как чума, поразили его своим именем. Но теперь, когда все было кончено, они были вынуждены сойти со сцены и бежать, погоняемые слухами и презрением.

Черная тень неслась по Санкт-Петербургу навстречу русскому солнцу. Но вот карета достигла Лиговского и свернула направо – на юг, подальше от этого места, от этих ранних рассветов и от этих людей.

За неделю до Рождества в столице вновь воцарился мир.

Глава 22
Прощай, прости

Джентльмены всегда остаются в меньшинстве. Это их привилегия.

Ричард Олдингтон

Дмитрий был возмущен до глубины души той сценой, свидетелем которой он невольно стал на бале-маскараде. Вернувшись домой, он потребовал у дяди объяснений. Владимир Дмитриевич усадил племянника в кресло, налил себе бокал портвейна, выпил его, затем налил еще два: себе и Дмитрию. Он рассказал все, не умолчав ни о малейшей детали этой долгой истории.

Дмитрий не мог поверить, что это правда. Что за немыслимый анекдот? Презирать отца (человека, бесспорно, достойного осуждения), но при этом стремиться отравить жизнь его ни в чем не виноватому сыну?

Молодому корнету казался диким запрет Демидова на союз единственной дочери с любимым человеком. Тем более диким был этот полный ненависти и безудержной ярости вызов, брошенный старому князю. Но более всего дикой для Дмитрия была опала, которой подвергли Андрея Петровича. После его размолвки с государем императором ни один светский человек (за исключением Владимира Дмитриевича) не попытался его поддержать – все от него отвернулись.

Неужели это та честь, то благородство, та верность, которыми дышит дворянство? Если они кому и верны, то исключительно собственным корыстным целям; если честны, то лишь когда это выгодно; а если проявляют благородство и героизм, то делают это как можно более громко.

«Но как же это случилось? Как могло такое произойти? Неужели, – думал Дмитрий, – за те три месяца, что я провел на Кавказе, свет Петербурга изменился столь сильно? Я думал, что вернулся домой, а оказалось, что ветер и горы мне во сто крат ближе этих лицемерных и лживых кавалеров и дам, с ног до головы обвешанных жемчугами, золотом, изумрудами и алмазами. Серебро у них не очень в почете: они помнят, что их прародитель продал душу за тридцать сребреников.

Но не мог весь свет, который я знал двадцать лет, перевернуться с ног на голову за три месяца. Стало быть, это не в свете причина, а во мне. Свет как был, так и остался прежним – это я изменился, стал немного лучше понимать жизнь и смог за ширмой щедрости, благородства и гуманизма разглядеть блеск показного величия, мелочности, подлости и лицемерия. Этот блеск сверкает ярче бриллиантов, затмевая их своей красотой, однако стоит в него влюбиться, принять его, и он тотчас же рассыплется у вас на глазах».

Только теперь Дмитрий понял это вездесущее чувство презрения, с которым старый князь Суздальский и его сын взирали на этот свет – еще в пору своего величия и почета. Андрей Петрович был слишком стар, чтобы верить в этот ярмарочный блеск разноцветной фольги, каковым оказался свет; и потому он никогда не принимал серьезно тех комплиментов, льстивых и восторженных тостов, уверений в вечной дружбе и преданности – он прекрасно знал, что придет день, когда он падет со своего пьедестала, и тогда никто не попробует подставить подушки, дабы он не разбился.

Дмитрию претило теперь оставаться в этом лживом, фальшивом обществе, и потому, едва дядя ушел, он написал Шаховскому прошение отправить его обратно на Кавказ.

Там нет этого притворного блеска и лживых улыбок, там люди, каждый вечер пируя, осознают, что это, может статься, последний пир в их короткой жизни. И потому в их сердцах, в любой момент готовых остановиться после того, как в них влетит шальная пуля врага, – в этих сердцах нет места лжи и предательству, нет места лести и лицемерию, ведь рядом со смертью человек стремится очиститься, изгнать из себя все греховное.

И теперь Дмитрий понимал, что, как бы ни было тяжело ему на Кавказе, как бы он ни мечтал вернуться в теплый столичный дом дяди, его место там – среди гор и отчаянных усатых воинов, которые вверили свои судьбы Богу и живут сообразно с понятиями о чести.

Дмитрий не знал, что в это время, в пятом часу, в гостиной его дядя принимал князя Демидова.

– Ты мой лучший друг, – сказал Александр Юрьевич, – и я приехал с тем, чтобы просить тебя быть моим секундантом на дуэли с Суздальским.

– Я буду твоим секундантом, – ответил Владимир Дмитриевич, – если дуэль состоится.

– Дуэль состоится, – твердо сказал Демидов.

– Тогда ты просто дурак, Александр.

– Володя, этот человек прилюдно унизил меня.

– И как же? Привел герцога Глостера на бал-маскарад?

– Как ты можешь с таким спокойствием говорить про этого человека? – воскликнул Демидов. – Он унизил тебя, он растоптал твою честь. А ты – я сам это видел – сегодня пожал ему руку!

– Да. Я пожал ему руку, потому что он чувствует передо мной свою вину, а я не держу зла на него.

– Но он же украл у тебя Елену!

– Да, он увез Елену на Альбион. Это правда, – сказал Воронцов. – Но я любил эту женщину и продолжаю любить. И потому я в первую очередь желаю, чтобы она была счастлива. Если она не смогла найти свое счастье в браке со мной, как я могу запретить ей быть счастливой с Уолтером?

– Она твоя жена! Преступление с ее стороны было тебе изменить!

– Это все предрассудки, – отмахнулся Владимир Дмитриевич. – В действительности важны лишь чувства. Если двое любят друг друга, как можем мы чинить им препятствия?

– Ты ведь сейчас говоришь не только о герцоге и Елене, – догадался Демидов, – но и о моей дочери и ее увлечении сыном Глостера.

– Увлечение ли это? – спросил Воронцов. – Или любовь?

– Этого, увы, я не знаю, – устало сказал Александр Юрьевич. – Но я не могу позволить дочери выйти за него замуж. Это будет позором не только для меня, но и для Ани, Миши и их дочерей.

– Ты готов пожертвовать счастьем единственной дочери ради общественного мнения? – удивился Владимир Дмитриевич.

– Нет, Володя, конечно нет… – Князь задумался. – А эта дуэль?

– Да, Саша, эта дуэль… – поддержал Воронцов. – Ты понимаешь, что Андрей Петрович здесь точно уж ни при чем? Если кто и действовал по законам чести, так это он.

– Однако я прилюдно объявил его своим врагом, – напомнил Демидов. – Я не могу теперь примириться. Если я это сделаю, я потеряю лицо, мое имя покроют позором. Я тогда должен был как-то отреагировать. А Суздальский своим высокомерием просто не оставил мне выхода.

– Это ты князю будешь рассказывать, – с улыбкой сказал Воронцов.

– Возможно, я и погорячился, но, если я теперь примирюсь, меня посчитают трусом.

– Только не князь.

– Но зато весь свет будет смеяться над моим бесчестием.

– А лучше он будет смеяться над этой дуэлью? – парировал Воронцов. – Говорят, князь хорошо стреляет.

– Говорят, стрелял – еще при Павле.

– Уж не думаешь ли ты, что он стар для дуэли? Не помнишь, как он схватил твою перчатку на лету?

– Володя, опомнись! Ему восемьдесят лет!

– Тогда с твоей стороны будет великодушием отказаться от дуэли со стариком.

– Суздальский не примет от меня милости, – задумчиво произнес Александр Юрьевич.

– Тогда протяни ему руку мира. Это не будет слабостью с твоей стороны. Или ты думаешь, что люди чести – это те, кто не признает своих ошибок? – спросил Владимир Дмитриевич. – Наоборот, нет ничего благороднее и храбрее – признать свою неправоту, невзирая на мнение света.

Александр Юрьевич глубоко задумался.

Как же ему теперь отступиться? Он вызвал на дуэль Суздальского. Едва ли старик согласится принять от него извинения. Да и как будет смотреть на него свет?

Демидову было стыдно. Он бросил вызов человеку в летах, и притом сделал это в собственном доме. Это низко и гадко. Но если теперь он объявит о своей снисходительности, князь из гордости не примет такого великодушия.

«И что же, – думал Александр Юрьевич, – я теперь должен на глазах у всего света просить прощения у старого князя? После такого я без смеха не буду принят ни в одном честном доме… нет. Все это вздор! Владимир прав. Превыше всего честь, не мнение света, не общества мораль. Пускай меня считают трусом, пускай обо мне сплетничают и показывают пальцем на меня. Я не буду драться на дуэли с человеком, которого оскорбил в своем доме. Я принесу извинения».

Когда Андрей Петрович вернулся домой, Валентин подал ему два письма. Одно было написано на английском аккуратным почерком герцога Глостера. В нем он благодарил старого князя за радушный прием, оказанный его сыну, и приносил извинения за скоропостижный отъезд. Герцог Глостер прощался, и притом навсегда. Его письмо заканчивалось словами:

«It’s really difficult to imagine a situation when I return to this country. We’re leaving Russia forever. My son was so sad when I said he never returns. But he has to understand Saint-Petersburg never will be his home. It’s not his destiny.

Now I must ride.

Good-bye, my old friend.

God bless you,

And I shall never forget».[81]81
  Очень сложно представить себе, чтобы я когда-нибудь вернулся в эту страну. Мы покидаем Россию, и на этот раз навсегда. Мой сын был крайне опечален, когда я сказал, что он не вернется. Но он должен понять, что Санкт-Петербург никогда не станет для него домом. Это не его судьба.
  Теперь я должен ехать.
  Прощай, мой старый друг.
  Да хранит тебя Бог,
  А я никогда не забуду (англ.).


[Закрыть]

Другое письмо дожидалось с самого вечера. Суздальский распечатал конверт и прочитал:

«Милостивый Андрей Петрович,

в последнее время наши с Вами отношения несколько осложнились, и тем не менее я, едва мне доложили о Вашей ссоре с Александром Юрьевичем Демидовым, спешу написать к Вам с тем, чтобы предложить свои услуги в качестве Вашего секунданта. Я прошу Вас сразу не отказывать мне, но вспомнить, что мы долгие годы были большие друзья.

С глубочайшим уважением,

князь И.Л. Шаховской,

генерал от инфантерии».

Иван Леонтьевич писал Суздальскому, находящемуся в опале, осуждаемому светом и гонимому императором, и притом писал в дружеском тоне и предлагал свою помощь. Он сам напрашивался в секунданты, зная, что, возможно, более никто не осмелится содействовать старому князю.

Андрей Петрович прекрасно знал: стоит ему теперь примириться с государем, Павел Петрович Турчанинов сразу вспомнит о былой дружбе и примет на себя хлопоты, сопутствующие секунданту. Но что ему дружба и преданность человека, который верен лишь в часы величия и славы? Велика ли цена такой дружбы и как дорого она продается? – до этого старому князю не было никакого дела: главное было, что она в принципе имеет свойство служить предметом торговли.

Но о Шаховском Андрею Петровичу думать было отрадно.

Уже светало, когда в библиотеку вошел Валентин.

– Ваше сиятельство, с визитом к вам князь Демидов. Принять прикажете? – спросил он.

Андрей Петрович улыбнулся. Ну надо же, кто бы мог подумать, что князь Демидов так быстро найдет свой поступок глупым и придет с извинениями?

– Проси, – кивнул Андрей Петрович.

Александр Юрьевич вошел. Вид он имел усталый и немного смущенный.

– Князь, – произнес он сдавленным голосом.

– Садись. – Андрей Петрович указал на кресло рядом.

Демидов недоверчиво посмотрел на кресло, словно страшась, что, если он в него сядет, из него тотчас же вырастут цепи, которые навеки скуют его, обрекая существовать остаток жизни в неволе в мрачном доме старого князя. Он медленно подошел к креслу и осторожно опустился в него.

Суздальский безмятежно наблюдал за всем этим, не произнося ни слова. Демидову было неуютно здесь находиться: он хотел бы, чтобы старый князь обрушился на него с обвинительной речью, рассказал ему, какой он, Александр Юрьевич, глупец, пожурил бы его хорошенько, но после простил. Однако хозяин дома хранил молчание.

– Я пришел говорить о нашей с вами… – Демидов на секунду замялся, не зная, как наиболее вежливо определить ту сцену, которая имела место тому несколько часов назад, – размолвочке.

– Говори, – пожал плечами Андрей Петрович.

«Плохо дело, – решил Александр Юрьевич. – Князь явно настроен враждебно».

– Мне кажется, весь тот фарс, который случился у меня в доме… – выпалил он на одном дыхании, после чего сделал паузу, пытаясь разгадать реакцию Суздальского. Ее не последовало. – Я хочу сказать: это же просто вздор. То есть, мне кажется, это было так глупо и так неосмотрительно.

– Это ты о своем вызове? – насмешливо уточнил старый князь. – Да уж, вид ты имел весьма бледный. Надеюсь, не пришлось сменить панталоны?

Он оскалился своей жуткой волчьей улыбкой, которую всю жизнь так боялся Александр Юрьевич.

Вид этих пожелтевших, но все еще острых и крепких клыков настолько красноречиво демонстрировал всю внутреннюю мощь Андрея Петровича, что Демидов даже не подумал оскорбиться на сказанное.

– Князь, вы… правы.

«Что? – Демидов сам удивился словам, которые слетели с его уст, прежде чем он успел осознать их смысл. – Неужели я и вправду сейчас это сказал».

Старый князь нисколько не удивился. Столько раз на переговорах ему случалось оказывать на собеседника моральное давление, что это успело войти в привычку, как и то, что человек соглашается прежде, чем успеет принять для себя то обстоятельство, что он согласен.

– Андрей Петрович, – произнес Александр Юрьевич, – я бесконечно виноват перед вами. Вы пришли в мой дом с благими намерениями – теперь я понимаю это. Однако тогда, на балу, я… я думал, что вы хотели… – «Хотели осмеять меня перед светом», – думал закончить он, однако только теперь осознал, что в итоге это и получилось.

– Ты пришел посыпать голову пеплом? – строго спросил старый князь.

– Я пришел признать, что совершил чудовищную ошибку, когда…

– Когда вызвал меня на дуэль?

– Да.

– И что? – с нажимом произнес Суздальский.

– Как что? Я считаю…

Александр Юрьевич замолчал. И правда – что теперь? Он объявит, что отменил дуэль с Андреем Петровичем, потому как считает свои действия недостойными, что принес свои извинения и что согласен на брак Анастасии с сыном злейшего своего врага? Да над ним же будет смеяться весь Петербург!

– Ты считаешь, что не пристало драться на дуэли со старцем? – прорычал Суздальский.

– Право, нет! – запротестовал Демидов. – Я нисколько не считаю вас старцем!

– А кем ты меня считаешь?

«Ах, ну зачем, зачем я продолжаю этот и без того затянувшийся анекдот? – думал Андрей Петрович. – Он же признал себя виноватым, пришел просить прощения. Для чего я продолжаю нажимать на него? Неужели я все еще чувствую удовольствие от этих глупых препираний?»

– Я считаю вас величайшим человеком, которого когда-либо знал! – поспешил заверить его Демидов.

«Ну вот, теперь он начал мне льстить, – думал Андрей Петрович. – От этого мне только гаже. Хватит! Необходимо перейти к делу».

– Что будет с Анастасией? – спросил он по-прежнему строго.

– С Анастасией?

– Да, Саша, с твоей единственной дочерью, – кивнул Суздальский. – Ты не забыл, что во время всего этого безумства, которое ты изволишь величать не иначе как размолвочкой, ты обрек Настю на сердечные муки?

– Как? – вырвалось у Демидова.

– Очень просто. Мой протеже Ричард и его отец герцог Глостер были изгнаны из твоего дома, да притом самым отвратительным образом. – Каждое слово, четко произносимое Андреем Петровичем, эхом отдавалось в подкорке мозга Демидова. – И произошло это на глазах у всего петербургского света, но, что куда важнее, на глазах у Анастасии. Ты видел ее после того, как Ричард с Уолтером покинули нас?

– Я… я не успел…

– Ты нашел время на то, чтобы устраивать весь этот безумный спектакль, однако… – Андрей Петрович осекся. «К делу, – одернул он себя, – ближе к делу». – Ты понимаешь, что Редсворды сейчас уже на пути в Англию?

– Где они? – воскликнул Демидов. – Они здесь? В вашем доме? Я поговорю с ними!

– О чем, Александр?

– Я согласен! Пускай! Пускай он возьмет ее в жены! Если они так сильно любят друг друга, я не стану чинить им препятствий! Дайте мне только поговорить с этим мальчиком, дайте…

– Слишком поздно, Александр, – покачал головой старый князь. – Они уже уехали.

– Нужно срочно послать за ними гонца! Воротить их!

– Успокойся, Александр. Они уже не вернутся.

– Как?

– Ты действительно находишь это странным, Александр? – усмехнулся Андрей Петрович.

– Я… да… но как же… как же она? – в ужасе произнес Демидов.

– О ней надо было подумать раньше, – медленно произнес старый князь.

«Ну какого черта? – думал он. – Как можно быть таким жестоким и говорить любящему отцу подобные вещи?»

– Значит, они… они не смогут?.. Никогда?..

– Это так, Александр, – с грустью в голосе ответил Андрей Петрович. – Мне очень жаль.

Пока происходил этот душещипательный разговор, князь Петр Андреевич курил у себя в кабинете. Едва он разжег огонь в своей трубке, к нему явился Валентин и принес два конверта, перетянутые одной шелковой лентой. Одно письмо было адресовано ему, а на другом аккуратным почерком Ричарда были выведены буквы: «Анастасии».

Петр Андреевич вскрыл конверт, который был адресован ему. Письмо было написано наспех, однако все же на русском:

«Дорогой князь.

Я прошу извинить меня за то, что мне приходится прощаться так, однако я теперь не имею возможности проститься с Вами иначе.

Я хочу, чтобы Вы знали, что Вы были мне верным другом и я никогда не забуду того добра, которое Вы и Ваш батюшка (это слово было зачеркнуто и поверх него было написано слово «отец») сделали. Ежели когда-нибудь жизнь приведет Вас на Альбион, Вы всегда сможете рассчитывать на мою помощь и мою дружбу.

Увы, я не могу более оставаться в этом городе, как бы я ни любил иных его обитателей: сыновний долг обязывает меня немедленно отправляться в дорогу. Прошу Вас не считать мой отъезд позорным бегством напуганного щенка. Я человек чести, и я знаю, что это известно Вам, как никому более. Вы также знаете о моих чувствах к Анастасии… Увы, нам с ней не суждено быть вместе… Вы были правы. Я возвращаюсь на Альбион и не могу увезти ее с собой. Я знаю, какую боль причинит ей это известие, однако я надеюсь, что мое письмо и Ваша поддержка смогут хоть как-то утешить ее.

Я предвижу (не без помощи моего отца), что, может статься, она решит ехать за мной, чтобы мы обвенчались в Англии. Прошу Вас: отговорите ее от этого безумного поступка. Как бы ни было больно мне теперь говорить это, между нами все кончено. Она никогда не станет моей женой. Мне предстоит жениться на юной леди Мальборо: на этом союзе настаивает отец, и я не в силах перечить ему после всех опасностей, которые ему пришлось преодолеть, чтобы вызволить меня отсюда.

Прошу Вас стать утешителем моей возлюбленной Анастасии.

Возможно, однажды она найдет себе утешение в лице молодого гусара с пышными усами или же статного политика с бакенбардами – кто может знать?

Остаюсь Вашим преданным другом,

Ричард».

Петр Андреевич несколько раз прочитал письмо, прежде чем окончательно поверил в то, что правильно все понял.

Да как посмел этот мальчишка вообразить себе такое? Он любит ее, но не женится на ней, потому что его папаша так сильно рисковал, «вызволяя его отсюда»! Ему что, не позволяли уехать? Его заковали в стальные кандалы и держали в темном сыром подвале? Герцог Глостер, изволите ли видеть, рисковал! Интересно чем? Репутацией? Кошельком? Это отец – вот он рисковал. Рисковал, когда на глазах у всех пригрел Ричарда у себя на груди. Рисковал, когда отправился вместе с ним в Москву. Рисковал, когда из Москвы помчался следом за Марьей Алексеевной и Анастасией. Рисковал, когда привел этого проклятого герцога в дом Александра Юрьевича. Рисковал, когда поссорился с Шаховским; и из-за кого – из-за Ричарда! Но более всего отец рисковал, когда даже пред лицом императора не согласился отказать Ричарду от приюта. Но нет – рисковал только герцог Глостер!

И, повинуясь воле отца, этот щенок теперь женится на какой-то леди Мальборо! А Анастасия? Нет, ему, разумеется, очень жаль. Ему больно. Ему настолько больно, что он просит не ехать за ним на Альбион, потому что боится, что этого не переживет!

А еще он советует Анастасии подыскать в супруги кого-нибудь другого. Усатого гусара, то есть Курбатова. Или молодого политика с бакенбардами – то есть его, Петра Андреевича. Каков наглец! Мерзавец! Негодяй!

В порыве бешенства молодой князь схватил письмо, адресованное Анастасии, скомкал его и уже собирался бросить в огонь, когда решил, что этого делать не стоит.

Если она не прочтет того, что там написано, она никогда не поверит в то, что он смог сделать с ней. Она никогда не простит ему этого предательства.

Однако заслуживает ли она того, чтобы знать правду? Уместно ли будет открыть ей истинное лицо человека, которому она отдала свое сердце?

– Анастасия, – медленно произнес Петр Андреевич, наслаждаясь мелодией этого имени.

Молодая княжна Демидова являла собой тот идеал, который Петр Андреевич стремился найти в женщине всю свою жизнь. Он твердо знал, что она любит Ричарда и не остановится ни перед чем, чтобы вернуть его. Но если она отправится вслед за ним… Когда она увидит его вместе с этой леди Мальборо… сердце ее, такое чистое, такое светлое, разобьется.

Этого нельзя допустить!

Пусть лучше ее увезут обратно в Москву, пускай она живет там, переживает разрыв со своим любимым Ричардом и не ведает того преступления против Любви, которое он совершил. Но она никогда не узнает правды.

Но как, как увезти ее?

Пойти к князю Демидову – после того как он вызвал отца на дуэль? Невозможно. Есть только один человек, которому Анастасия подчинится, который силой увезет ее из Петербурга, который настолько опытен и хитер, что сразу поймет, если Анастасия вдруг решит сбежать, и найдет ее, если она убежит. Петр Андреевич вышел из кабинета и позвал Валентина.