Текст книги "Угрюмое гостеприимство Петербурга"

Глава 19
Свет несбыточного счастья

Зачем вы робкого еврея,

Зачем ведете вы сюда?

Французская песня

После ухода Турчанинова старый князь распорядился пригласить к нему Ричарда с тем, чтобы изложить ему план предстоящего маскарада. Андрей Петрович твердо решил помочь молодому маркизу во что бы то ни стало увидеться со своею возлюбленной. Коль уж скоро он все равно в немилости у императора, а свет – мнение которого всегда было безразлично старому князю – теперь открыто восстал против него, коль скоро сына отправляют советником в беспокойную Турцию, то терять уже решительно нечего.

К тому же князь Андрей Петрович, как и многие влиятельные люди, внезапно утратившие свое влияние, не мог поверить в то, что все его былое могущество, вся его прошлая мощь безвозвратно исчезли. Привыкший делать то, что считает должным, старый князь и теперь не желал считаться с чьим-либо мнением.

Петр Андреевич тем временем отправился на встречу с Германом Шульцем, о которой он условился за несколько дней. Раз уж ему все равно предстоит отправиться в опасную экспедицию, из которой, может статься, он не вернется, Петр Андреевич решил исполнить данное Герману слово и вывести его в свет.

Посему, едва они с Германом встретились, Петр Андреевич повез друга в магазин, где они купили Шульцу самый изящный фрак (на то, чтобы заказать его у портного, времени не оставалось). Суздальский выхлопотал лишнее приглашение на бал-маскарад и теперь вручил его Герману.

Они отправились на Конногвардейский бульвар, где Лука помог молодым людям одеться. Андрей Петрович разрешил сыну воспользоваться старой своей каретой, и к десяти часам Петр Андреевич и Герман въезжали во двор дома князя Демидова на Вознесенском проспекте.

Герман, как ни силился, все не мог поверить, что то, что происходит, происходит с ним, и притом наяву. Дворецкий, почтительно открывший господам двери, лакеи в ливреях, учтиво предлагающие шампанское, офицеры в парадных мундирах, дамы в вечерних платьях – весь свет Петербурга предстал перед губернским секретарем в полном своем великолепии.

Шульц позавидовал своему другу, который здесь держался уверенно и спокойно, который не находил в бале ничего удивительного и сверхъестественного. Петр Андреевич шел по залу, сдержанно кивая высшим петербургским сановникам, которые, по всей видимости, его не узнавали.

Суздальский подошел к человеку в генеральском мундире и весело с ним поздоровался:

– Доброго вечера, Михаил Васильевич.

– Петр Андреевич, вы здесь? – Ланевский был удивлен видеть Суздальского.

– Вы находите это странным?

– Ну что вы, Петр Андреевич, – поправился Михаил Васильевич. – Разумеется, я вас рад видеть. Но я опасался, что вы будете не один, а в компании маркиза… не буду называть его имени.

– Маркиза здесь нет, – сказал Суздальский, – однако со мной приехал мой друг, о котором я вам как-то рассказывал. Герман, познакомься, старый друг нашей семьи князь Михаил Васильевич Ланевский. Князь, мой друг Герман Модестович Шульц.

– Из немцев? – учтиво улыбнулся Ланевский.

Герман был выше князя и все же чувствовал себя рядом с ним ничтожеством, вошью. Вопрос Ланевского его смутил, он не знал, как правильно на него отвечать, однако на помощь пришел Петр Андреевич.

– Из немцев, из немцев, – уверенно кивнул он.

– А вы, часом, не родственник Генриху Карловичу, что служит в Министерстве финансов? – поинтересовался Михаил Васильевич.

Герман густо покраснел от стыда и опустил взгляд. Когда он снова посмотрел в глаза князю, он осознал, что от него ждут ответа, и сбивчиво произнес:

– Если это и так, то о таковом родстве мне неизвестно.

Сказав это, Шульц проклял себя за вранье. Разумеется, он никак не относится к Шульцу из Министерства финансов. Он просто сын обрусевшего немца и отпетой еврейки. И какого черта он должен стыдиться своего происхождения? Герман был зол на себя, что сразу не сказал князю о себе правду, был зол на Петра Андреевича, который солгал, чтобы не уронить перед князем его и себя самого. Но пока молодой человек думал об этом, Суздальский кивнул князю и увлек своего друга дальше.

Он остановился перед прекрасной девушкой в белом атласном платье и представил ее. Это была виновница бала Анастасия Демидова. Княжна сразу поняла, что этот долговязый нескладный молодой человек не тот, кого она ждала сегодня весь день, и потому отвечала Герману лаконично, не скрывая, что он ей неинтересен. Но вот Петр Андреевич сказал ей что-то на французском (Герман не разобрал), и Анастасия преобразилась, лицо ее засияло, она улыбнулась своею теплой улыбкой и сказала, что бесконечно благодарна ему.

Музыканты заиграли мазурку, и Петр Андреевич с Анастасией унеслись в танце, оставив Германа в одиночестве. Шульц, несколько раздосадованный тем, что его бросили одного в этом незнакомом для него мире, подошел к лакею с подносом, с которого сорвал бокал шампанского, и залпом опустошил его. Затем он взял другой и с ним стал гулять по залу, наблюдая танцующих франтов, прелестных дам, офицеров и людей в возрасте, которые беседовали тут и там.

Он проходил мимо двоих пожилых людей и краем уха услышал их разговор.

– Необходимо перестраивать экономику, Павел Петрович, – говорил человек в темно-сером сюртуке с орденом Святого Владимира на груди. – Феодальная система, на которой построена наша страна, – позор для России.

– Вы еще скажите, что предлагаете отменить крепостное право, Генрих Карлович, – не без лукавства в голосе отвечал полный человек в генеральском мундире.

Герман остановился. Уж не тот ли это Генрих Карлович, которого ему вменяли в родственники? Он повернулся к беседующим господам и принялся жадно слушать их разговор.

– В перспективе это неизбежно, – продолжал Генрих Карлович. – Но, разумеется, для таких решительных преобразований нужно провести целый ряд подготовительных реформ. На это потребуется двадцать – двадцать пять лет.

– А что думаете об этом вы? Прошу прощения, не могу узнать вас под маской. – Павел Петрович повернулся к Герману.

– Ш-шульц Герман Модествович, – представился Герман.

– Шульц? – переспросил Павел Петрович. – Генрих Карлович, признайтесь, что это ваш родственник.

– Нет-нет, – поспешил уверить генерала Герман, – мы с Генрихом Карловичем не родственники и даже не знакомы.

– Так что вы думаете? – настаивал Павел Петрович.

– Я согласен с моим однофамильцем, – начал Герман, – реформы нужны, и притом самые решительные.

– Так просветите нас, – попросил Генрих Карлович.

Герман много думал об этом. Думал в связи со своими служебными обязанностями, хоть они и были далеки от обсуждаемой темы; думал, когда сидел один в наемной квартире недалеко от Сенной; думал, беседуя с князем Петром Андреевичем. Он много что имел сказать, и теперь, когда появилась такая возможность, он говорил, говорил смело, уверенно и аргументировал свои предложения множеством фактов. И его слушали. Когда он кончил, господа переглянулись. Шульц молчал, о чем-то задумавшись. Первым молчание нарушил Павел Петрович:

– В ваших словах много вольности, Герман Модестович. Впрочем, в вашем возрасте это простительно.

– Герман, я смотрю, ты вошел в увлекательную дискуссию, – произнес князь Петр Андреевич, который искал своего друга после мазурки с Анастасией.

– Петр Андреевич, – приветствовал Генрих Карлович.

– Так это ваш друг, князь, – холодно произнес Павел Петрович.

– Герман, позволь тебе представить: твой однофамилец Генрих Карлович, один из самых видных деятелей в Министерстве финансов. Павел Петрович Турчанинов, генерал-лейтенант, в отставке с недавнего времени.

– Говорят, вы едете в Турцию, Петр Андреевич, – вспомнил Турчанинов.

– Истинная правда, Павел Петрович, – подтвердил Суздальский. – А о чем вы беседовали?

– Об экономических преобразованиях, – произнес Генрих Карлович. – Ваш друг видит необходимость в отмене крепостного права.

– Друзьям Петра Андреевича часто в голову приходит различный вздор, – раздался немолодой женский голос. Он принадлежал Марье Алексеевне. Княгиня поздоровалась с Турчаниновым и с Шульцем, протянула руку Петру Андреевичу и затем внимательно посмотрела на Германа: – Сколько вам лет?

– Двадцать семь.

– В таком возрасте уже неприлично говорить глупости, – заявила Марья Алексеевна. – Ваш род занятий?

– Я служу в министерстве…

– В каком чине? – требовательно спросила княгиня.

– Губернский секретарь, – сдавленным голосом сказал Герман.

– Губернский секретарь в двадцать семь лет – это достойно, – с иронией и неприязнью в голосе сказала Марья Алексеевна. – Вот что я вам скажу, любезный. В таких чинах не стоит говорить о государственных делах. Вы меня понимаете… Не имела возможности узнать вашего имени.

– Герман Модестович Шульц, – представился молодой человек.

– Неужто из немцев? – недоверчиво и немного презрительно обронила княгиня.

Герман был оскорблен тоном, которым к нему обращалась княгиня. К тому же его тяготило сознание того, что он все время лжет, скрывая свое постыдное происхождение. Он выпрямился и ответил:

– Отнюдь, сударыня. Я еврей.

– Как? – Марья Алексеевна едва не упала в обморок, услышав такое. – Еврей? В этом доме? Петр Андреевич, да как вам в голову могло прийти привести его на этот бал? Вы получили приглашение? – спросила она у Германа.

Тот густо покраснел и не знал, что сказать.

– Можете не отвечать, – высокомерно произнесла княгиня. – Моя внучатая племянница никогда бы не опустилась до того, чтобы приглашать к себе… вас. Господа, как мне ни прискорбно покидать вас, я не могу долее находиться в таком обществе.

– С вашей стороны это дерзость, Петр Андреевич, – сказал Турчанинов и ушел вслед за Марьей Алексеевной, даже не удостоив Германа взглядом.

– Господа, почему в этом доме нужно искать лакеев, чтобы выпить шампанского? – спросил Генрих Карлович. – Я на минуту.

И под благовидным предлогом он оставил Петра Андреевича и Германа наедине.

– Пожалуй, мне тоже лучше уйти, – сказал Герман.

– Ну отчего же?

Но Герман уже направился к выходу. Суздальский хотел было задержать его и схватил его за руку, но Герман оттолкнул князя и холодно бросил:

– Оставь меня.

Он вышел из дома Демидова и побрел по Вознесенскому проспекту до набережной Фонтанки. Там он свернул налево и шел, не разбирая дороги, пока не очутился на Невском проспекте. Лишь оказавшись на Невском, Шульц развернулся и направился в сторону дома.

Он всю свою жизнь мечтал очутиться в высшем обществе, войти в свет. И вот когда его мечта исполнилась, когда он попал на бал-маскарад в доме знатного и богатого князя Демидова – только тогда все рассыпалось, рухнуло, словно карточный домик, который падает, едва только его коснется легкий июльский ветер.

Он был так близко к своей мечте, он смотрел ей в глаза, спрятавшись за свою маску. Он говорил с Генрихом Шульцем и генерал-лейтенантом Турчаниновым, и они его слушали. Быть может, с чем-то они и не соглашались, но они принимали его позицию. Однако стоило им узнать, что он еврей, как все от него отвернулись. Только Генрих Карлович скрыл свое презрение, да и то из уважения к Петру Андреевичу.

«Неужели это действительно правда? – подумал Герман. – Неужели свет никогда не примет меня в свой круг только из-за того, что моя мать еврейка?» Столкнувшись с циничной реальностью, которая сыграла с ним жестокую шутку, Герман хоть и не хотел этого, но все же не мог не признать: он никогда не войдет в высший свет Петербурга. И причиной тому не его бедность и низкое служебное положение, не отсутствие покровителей, а глупые предрассудки. Но как бы ни были эти предрассудки глупы и надуманны, Герман не мог отрицать: они влияли на его жизнь, и притом влияли самым решительным образом.

Герман внезапно остановился. А куда он идет? Что ему нужно? Пойти домой, лечь в кровать, укрывшись потрепанным клопами и временем одеялом, и забыться в сладостном сне, который снова перенесет его на бал-маскарад, где Герман будет блистать и найдет успех решительно у всех гостей князя Демидова.

А что потом? Поутру он проснется и обнаружит, что ничего этого не произошло. Он вновь проснется на той же прогнившей кровати в крохотной каморке, где стены покрыты плесенью, а насекомые хозяйничают, словно у себя дома. Из богатого, сверкающего бала-маскарада моментально перенестись в эту пакость… Германа передернуло от этой мысли.

Он осмотрелся. Мимо него сновали какие-то люди, кучера погоняли лошадей на мостовой, бабы спешили непонятно куда… Кто все эти люди? Мещане. Герман, хоть сам и принадлежал к этому сословию, всегда относился к нему с презрением. В министерстве их называли «городские обыватели» – ведь они действительно были обычные, ленивые столичные обыватели, которых ничто не интересовало, которые ни к чему не стремились, которые не имели великой мечты и не могли мыслить о прекрасном.

Всю свою жизнь Герман противился этому чуждому ему слою людей и всякий раз впадал в хандру, когда очередной начальник говорил о нем: «Этот Шульц, мещанин, служит губернским секретарем». И единственное, чем Герман мог приободрить себя, – это надеждой, что придет день, когда он вырвется из цепей, приковавших его к этому мерзкому, чуждому всякому возвышенному человеку обществу, и увидит свет, который примет его, словно давно жданного гостя.

Однако свет его не принял. Он посмеялся над ним, унизил, раздавил, уничтожил его. Эти люди – такие красивые, такие воспитанные, такие образованные и возвышенные – на деле оказались мелочными, самодовольными петушащимися лицемерами, которые признают достоинства в человеке, сообразуясь в первую очередь с его происхождением.

Понимать это Герману было больно, однако он не мог отрицать очевидную истину. Но и отвернуться от своей мечты, смириться со своим поражением и окунуться с головой в этот отвратный, суетный мещанский мир было для него невозможно. После зала с золотыми люстрами, искрящимся шампанским, блестящим паркетом и очаровательной музыкой в доме князя Демидова воротиться к себе домой и стремиться не хлопнуть зловеще скрипящей дверью, чтобы не опала на пол плесень со стены, Герман просто не мог.

Мимо Германа проходили два человека, один из которых нес моток веревки и все жаловался, что она никуда не годна, а руки без перчаток коченеют нести ее.

– Эй, любезный, – окликнул мужика Герман, – продай мне веревку, коль она тебе в тягость.

– Да на кой она тебе? – с удивлением спросил мужик.

– А тебе что за дело? Даю за нее червонец, – предложил Герман.

Он засунул руку в карман и извлек из него заветную ассигнацию, которую приберег на случай, если они с Петром Андреевичем отправятся сегодня кутить (Герман всегда хотел, чтобы Суздальский пригласил его покутить, однако приглашения так и не дождался). Герман протянул деньги мужику. Тот недоверчиво взял бумажку и принялся пристально ее разглядывать.

– Пошутить решил надо мной? – подобострастно спросил он, но Герман отрицательно покачал головой. – Да ведь эта веревка и двугривенника не стоит.

– Молчи, шельма! – прикрикнул на него второй. – Бери, пока дают, да ступай, не мешай человеку.

Он вырвал свернутую веревку из рук мужика, протянул ее Герману и быстрым шагом увлек товарища подальше от странного покупателя, пока тот не успел опомниться.

Но Герман и не спешил их догонять.

«Как же это так получается? – недоумевал он. – Я в хорошей шинели, во фраке, при полном параде – а они не признают во мне дворянина и неизменно угадывают себе равного. Видимо, действительно, не судьба мне стать благородным».

С веревкой под мышкой Герман пришел домой – в ветхую съемную квартиру недалеко от Сенной, где он нанимал одну комнатку. Там, в его спаленке, из потолка торчал крюк, на который, вероятно, крепилась люлька с младенцем – еще при прежних жильцах. Герман взгромоздился на ветхую табуретку, которая предательски заскрипела, и привязал один конец веревки к крюку – другой он загодя сложил пеньковый галстук.

Герман накинул петлю на шею и слегка ее затянул. Стоит ли? Герман почувствовал, что ему страшно. Как бы он ни ненавидел эту жизнь, как бы ни хотел с нею расстаться, сделать этот последний шаг было для него трудно. Шульц уже решил было стянуть с шеи галстук, который явно ему не шел, когда поскользнулся на жирной поверхности табурета, судорожно заелозил по нему ногами, а тот – из-за своей старости – развалился. Герман почувствовал, как стремительно стягивается петля у него на шее, и крепко зажмурил глаза. Ему не повезло – кадык не сломался: он был обречен медленно задыхаться. Мысли со страшной скоростью заметались в голове, которая начинала кружиться. В глазах потемнело, Герман не мог вздохнуть и чувствовал, что теряет сознание.

«Господи, неужели это все, этим все кончится, неужели это так просто», – успел подумать он, прежде чем сознание навсегда покинуло его вольнодумную голову. Ноги еще какое-то время продолжали судорожно трепыхаться, но вскоре это прекратилось, и тело Германа повисло, словно продолговатый куль, в центре грязной, неубранной комнаты.

Глава 20
Бал-маскарад

Правда всегда отважна.

Чарльз Диккенс

Пока тело Германа Шульца раскачивалось по комнате, словно маятник внутри часовой коробки, порог дома Александра Юрьевича переступил Владимир Дмитриевич Воронцов, однако он был не один, но с племянником. Вернувшись с Кавказа сегодня утром, Дмитрий теперь вступал в этот знакомый дом в мундире корнета, которым, как и прежде, гордился, но который теперь сделался ему привычен. Когда-то ясные и бойкие глаза его заметно погрустнели, черты стали более резкими, а движения – спокойными и уверенными.

За каких-то три месяца из беспечного повесы-весельчака он превратился в уверенного молодого мужчину, который познал цену жизни и смерти. Он улыбался, но улыбка его более не была полна беззаботного очарования – теперь это была улыбка серьезного человека.

Вместе с дядей он приветствовал хозяина дома и очаровательную его дочь, поздравил последнюю с днем рождения, сделал ей несколько комплиментов и в кратких словах рассказал о службе. В словах его было больше степенности и лаконичности, он не стремился более во всех красках описать те или иные события и, казалось, говорил лишь с тем, чтобы удовлетворить интерес собеседников.

Когда Дмитрий по всем законам приличия отблагодарил хозяев за гостеприимство, он взял бокал шампанского и отправился с ним дальше по залу в поисках старых знакомых. Вскоре на его пути попался Роман Балашов, который был его секундантом на той самой дуэли. Дмитрий почувствовал, что общение с Балашовым будет теперь ему в тягость, так как непременно напомнит о совершенном убийстве, однако корнет взял себя в руки и подошел к старому товарищу. Роман был искренне рад видеть Дмитрия. Он поделился с ним несколькими светскими сплетнями и предложил пройтись в другой угол зала, где в компании бабушки, сестры и родителей скучала княжна Софья Ланевская.

Марья Алексеевна как раз рассказывала родственникам о непростительной выходке Петра Андреевича, который «Вы только подумайте! Посмел привести жида в благородный дом!». Но едва княгиня увидела Дмитрия, она думать забыла о Германе, о Суздальском и поспешила обрадоваться его возвращению. Меж ними завязался разговор, полный взаимных любезностей и светского блеска, который за семьдесят лет так и не надоел Марье Алексеевне, однако был теперь неприятен Дмитрию. Он все время украдкой смотрел на Софью, однако она бледнела и отводила взгляд. Молодой граф Воронцов не мог понять, отчего Софья, всегда такая веселая и уверенная, вдруг была смущена и не произносила ни слова.

Послышались первые звуки кадрили. Роман протянул руку Марии, и та спокойно и бесстрастно ушла танцевать с ним. Дмитрий смотрел на Софью и не узнавал ее. Большая охотница до танцев, она с безучастным видом смотрела, как танцуют другие, но сама, казалось, не только не хотела танцевать, но и не могла.

Дмитрий не мог понять, что сделалось с Софьей, что вызвало в пылкой младой княжне столь сильную перемену. «Верно, это из-за меня ей не хочется танцевать, – решил Дмитрий. – После той дуэли она так и не простила меня». Князь Ланевский, княгиня и Марья Алексеевна отошли от них с тем, чтобы молодой корнет мог поговорить с возлюбленной наедине. Но Софья молчала, и Дмитрий не решался первым начать разговор.

Они молча смотрели друг на друга, каждый думая о своем: граф – о совершенном убийстве, княжна – о поруганной чести и утраченной чистоте и невинности.

Вдруг Дмитрий увидел своего приятеля Петра Андреевича. Проследив за его взглядом, Софья тихо произнесла:

– Идите к нему, граф. Мне нужно побыть одной.

Дмитрий кивнул. Он был благодарен ей за то понимание, которое может установиться только меж людьми близкими и хорошо знающими друг друга – хоть теперь это было и невозможно, поскольку Дмитрий совершенно не знал этой новой Софьи, равно как и она не знала того человека, которым теперь стал он.

Молодой граф поспешил засвидетельствовать Петру Андреевичу свое почтение.

– Рад, что вы в Петербурге, Дмитрий Григорьевич, – сказал Суздальский. – Однако напрасно вы ради меня оставили свою возлюбленную.

Дмитрию было непривычно, чтобы о Софье говорили как о его возлюбленной, однако он помнил завещанное Константином – Петр Андреевич несомненно знал о том от Романа – и смирился с таким определением Софьи.

– Но отчего же, князь, мне не пообщаться и с вами?

– Да оттого, дорогой мой граф, что теперь сношения со мной могут скверно сказаться на вашей репутации, – отвечал с улыбкой Петр Андреевич. – За то время, что вы были на Кавказе, многое переменилось. Моя фамилия теперь не в почете.

– Поясните, Петр Андреевич.

– Отец повздорил с его величеством и навлек на себя его гнев.

– Не понимаю, при чем здесь вы, – признался Дмитрий.

– При том, что я сын своего отца, – с необъяснимой веселостью в голосе сказал Суздальский. – Через три дня мне предстоит отправиться в Турцию.

Дмитрий сначала было хотел поздравить товарища с назначением, однако вовремя вспомнил о последних новостях из Константинополя, которые рассказывал ему дядя. Молодой граф не мог понять, отчего сын должен отвечать за ошибки отца, отчего, если Андрей Петрович был резок в словах с императором, государь желает наказать его сына.

Но вот Дмитрий увидел и самого старого князя. Он только приехал и медленной величественной походкой заходил в зал. Один из немногих в тот вечер, Андрей Петрович не надел маски, и посему все сразу узнавали его. Суздальский был не один – с ним вместе был невысокого роста немолодой господин в черном фраке изящного покроя; в отличие от старого князя лицо его скрывала черная маска.

Как и всегда, перед Андреем Петровичем расступались, однако теперь не из почтения, как это делали прежде, а из страха вступить с ним в беседу, и дабы не дать старому князю повода подойти, от него отворачивались. Андрей Петрович хищно заулыбался – казалось, его веселила такая опала; второй с презрением смотрел на собравшихся из-за своей черной маски. Единственный, кто не отвернулся от Суздальского и его спутника, был Владимир Дмитриевич Воронцов. Провожаемый возмущенными взглядами, он уверенно вышел им навстречу и поздоровался с ними.

Они были слишком далеко от Дмитрия и Петра Андреевича, чтобы те могли слышать их разговор, однако было видно, что старый князь большую часть молчал, говорили Владимир Дмитриевич и человек в маске.

* * *

– Я знаю, вам должно ненавидеть и презирать меня, – говорил человек в черном фраке, – однако я счел своим долгом приехать. Я знаю, что мой сын, приехав в Петербург, нашел в вашем доме приют. Ричард писал мне, что вы приняли его как дорогого гостя и близкого человека.

– Но Ричард и есть близкий мне человек, – отвечал Воронцов. – Мы с вами когда-то были друзьями, и вы даже спасли мне жизнь – я до сих пор помню это. Кроме того, Ричард – сын женщины, которую одну я любил всю свою жизнь. Судьба не подарила мне детей, однако я полюбил Ричарда, как если бы он был мой родной сын.

– Но я… я же обманул вас и предал, я поругал нашу дружбу и заставил вас страдать.

– Я на вас зла не держу, – сказал Владимир Дмитриевич и протянул человеку в маске руку, которую тот пожал, по русскому обычаю, крепко.

И в этом рукопожатии, в этом примирении спустя двадцать два года было то добро, то великодушие и то благородство, на котором держится этот мир и он никогда не рухнет, пока есть люди, которые помимо Гордости признают Честь и Любовь.

Пока господа разговаривали, музыканты играли вальс, в котором кружились молоденькие барышни, изысканные франты, усатые офицеры, придворные, но среди них всех всеобщее внимание привлекала виновница бала, которая танцевала с молодым кавалером. Он был во фраке, на лице была маска, однако под нею все узнавали маркиза Ричарда Редсворда.

И он, и Анастасия не могли не знать, что вальс их будет замечен и вызовет у общества возмущение, что князь Александр Юрьевич будет в ярости и, может статься, вызовет Ричарда на дуэль, однако они любили друг друга и находили постыдным стесняться показать свои чувства свету.

Когда музыка кончилась, Анастасия и Ричард остановились, он подошел к ней, нежно обнял ее и на глазах у всех запечатлел на ее устах поцелуй любви.

В зале воцарилась звенящая тишина, которую прервал голос князя Демидова:

– Как вы посмели, сударь, явиться в мой дом после того, как я велел вам убираться? Как смели вы, – Александр Юрьевич обернулся к старому князю, – привести сюда этого человека?

– Не беспокойтесь, князь, – ровным голосом произнес человек в черной маске, – мы с Ричардом уже уходим.

– Что? – Лицо Демидова изменилось, как если бы он увидел призрак.

Человек в черном фраке сорвал с лица свою маску и уверенно посмотрел князю в глаза. Лицо его, многими уже забытое, иными и вовсе не виданное, было прекрасно знакомо князю Демидову, который сразу признал в нем лицо своего врага. Перед ним стоял герцог Глостер.

– Вы? – в ярости взревел Александр Юрьевич.

– Пойдем, Ричард, – сказал герцог, не обращая на хозяина дома никакого внимания.

Ричард колебался. Он смотрел на Анастасию, возлюбленную и желанную. Как можно уйти теперь и оставить навсегда возможность быть с ней? Как можно отрешиться от любви? Но Ричард помнил также и об отце, которого не видел уже много месяцев. Он понимал, чего герцогу стоил визит в Санкт-Петербург, на что он пошел, чтобы вызволить сына. Он понимал, что отказаться теперь идти с отцом – значит навлечь беду на него. Как может он ради собственной прихоти рисковать дорогими людьми?

Проклиная себя за слабость и бесхребетность, Ричард в последний раз взглянул в лицо любимой, дорогой его сердцу Анастасии и пошел вслед за отцом к выходу.

Музыканты уже не играли, никто не танцевал, и взгляды гостей были устремлены на Демидова и старого князя.

– Вы ответите за это, Андрей Петрович, – в гневе произнес Александр Юрьевич. Он понимал, что теперь его честь, репутация и общественное положение зависят от его реакции на нанесенное оскорбление. – Прилюдно заявляю вам, что отныне я считаю вас своим врагом.

– Я как-нибудь это переживу, – усмехнулся в ответ старый князь.

– Если сможете, – сквозь зубы процедил Демидов, стаскивая с руки перчатку.

– А ты не староват ли хвататься за оружие? – насмешливо спросил Андрей Петрович, оголяя свои волчьи клыки.

Александр Юрьевич подошел к Суздальскому на расстояние четырех шагов и со всей силы бросил перчатку ему в лицо. Никто из присутствующих не помнил, чтобы старого князя вызывали на дуэль, поэтому для всех было особенно удивительно, что он поймал перчатку на лету.

– Вызов принят, – с достоинством сказал Андрей Петрович и твердой походкой вышел из зала. Следом за ним вышел князь Петр Андреевич.