Текст книги "Угрюмое гостеприимство Петербурга"

«Счастливец Александр Дмитриевич! – думал старый князь, вспоминая былое. – Он умер в мае, не дожив четырех месяцев до этого скандала. А я… мне суждено увидеть завершение этой истории. Демидов называл Уолтера предателем, лжецом. Но ведь это я – настоящий лжец и предатель. Это я помог Елене уехать незамеченной на Альбион. Это я был свидетелем на их с Уолтером свадьбе. Это я промолчал, когда священник спрашивал о причинах, препятствующих этому браку. Это я, вернувшись, убедил Володю, что Елена мертва. Это я лишил его последней надежды и довел до отчаяния. Это я обманул весь свет и развеял их слухи.

Я настоящий лжец, предатель и негодяй.

Но как же слепо это общество!

Они почитают меня как самого выдающегося политика из ныне живущих, хотя я уже три года как оставил свой пост. Они называют меня Министром Европы, Князем в веках, почитают за оракула и мудреца, зовут меня ревностным стражем своего дома, никогда не покидающим его чертогов. Но кто я такой? Удачливый интриган знатного происхождения, умудренный летами и награжденный серебряными волосами. Я не выезжаю в свет, ссылаясь на мучащие меня боли, хотя здоровье у меня словно у двадцатилетнего повесы. Я просто заперся в своем доме и сижу здесь, словно барсук в своей норе, боясь показаться миру при солнечном свете.

Теперь, когда Ричард приехал в Россию, они снова заговорят о прошлом его родителей. По Петербургу вновь расползутся старые сплетни. Мой сын дерзок и остёр на язык, но он не сможет противостоять натиску этих болванов, головы которых наполнены ветром, слухами и предрассудками. А я… я буду сидеть здесь, в своей крепости, спасаясь от их пытливых взглядов и двусмысленных намеков. Среди этих недоумков найдется один, который, по крайней мере, умеет считать, и он быстро вычтет, что Ричард родился через девять месяцев после того, как его отец покинул Санкт-Петербург. И тогда меня обзовут лжецом – и они будут правы.

Но Ричард – как быть ему, молодому одинокому юноше, который решительно ничего не знает о собственном происхождении? Он будет замечать косые взгляды старого дворянства, будет слышать обрывки похабных разговоров; он будет понимать, что дело в нем, но что он сделал – понять не сможет.

А я стремлюсь укрыться в этом теплом доме, где нет ни сплетен, ни врагов. Пытаюсь спрятаться от жизни. А исполнение своего долга возложил на сына.

Нет! Так не будет!

Я князь Суздальский! Я не буду прятаться от слухов.

Я выйду в свет, как прежде, и рассмеюсь в лицо любому, кто посмеет высказать свой нелепый анекдот».

Глава 13
Граф Воронцов, его любовь и мысли

Я вас люблю так, как любить вас должно,

Наперекор судьбы и сплетней городских,

Наперекор, быть может, вас самих,

Томящих жизнь мою жестоко и безбожно.

Денис Давыдов

Владимир Дмитриевич курил трубку в своем кабинете.

Сидя в кресле за рабочим столом, он утопал в табачном дыму и, словно через густой туман времени, смотрел на портрет Елены Семеновны, висевший на противоположной стене.

Так, значит, она жива, думал Владимир Дмитриевич.

Ричард как-то обмолвился о том, что своим знанием русского он обязан не столько отцу, сколько матери, которая в совершенстве владеет русским. Ричард родился в июле 1816 года, через девять месяцев после того, как его отец покинул Россию. Вернувшись, герцог, имевший самые консервативные взгляды на вопросы брака и сословных различий, внезапно женился на «девушке из народа».

Сомнений быть не могло: это была она, его Елена, которая так внезапно погибла, тело которой так и не было найдено.

Странное, неведанное доселе чувство охватило графа.

Двадцать два года он безутешно оплакивал Елену Семеновну, которую не переставал любить, которой оставался верен. За это долгое время не было ни дня, чтобы он не вспомнил о ней, чтобы не горевал о ее утрате. И теперь – о счастье! – он узнал, что она жива. Но к этой радости подмешивалось горькое, гнетущее гордость чувство обманутого и преданного человека. И все же Владимир Дмитриевич, осознав, что жена изменила ему, не осуждал ее, не держал зла на нее и продолжал по-прежнему любить ее. Любить так, как любил ее прежде, чувства его к ней нисколько не изменились.

Многие нашли бы таковое отношение к делу предосудительным и стали бы порицать Воронцова, но они никогда не знали настоящей любви, любви самоотверженной и всепрощающей.

Ревность – чувство скверное, эгоистическое. Ревнивец стремится ограничить того, кого он якобы любит, и делает его несчастным, сковывая ему руки и лишая возможности выбора. Он требует верности, но ему неведомо, что верность есть проявление воли. И только свободная воля и собственное желание отдавать себя любимому человеку есть настоящая верность. И человек, который любит искренней, чистой любовью, высшим своим благом почитает свободный выбор того, кого он любит. Ведь любовь – чувство свободное, ей неведомы гордость, благородство, честь и предрассудки: эти понятия суть гордыни, не любви.

И Владимир Дмитриевич Воронцов любил Елену Семеновну именно такой искренней и чистой любовью, чуждой ревности и деспотизма. Но он жил в мире, полном предрассудков и проповедников высшей добродетели, глупцов и лицемеров, не имеющих ни малейшего представления об истинном благородстве, благородстве души и свободе.

Общество видело герцога Глостера негодяем, поругавшим честь Владимира Дмитриевича, разрушившим его семейное счастье. Но сам граф Воронцов видел в нем своего друга, который когда-то спас ему жизнь. Граф понимал, что любовь не признает светских законов, она чужда предрассудков и даже мнения княгини Марьи Алексеевны.

Теперь граф это понимал.

Теперь.

И вся его грусть исчезла, рассеялась, как рассеиваются тучи после весенней грозы, оставив после себя лишь свежий воздух и легкую прохладу.

Граф Воронцов был счастлив, ведь счастлива была его Елена. И пусть она больше не принадлежала ему, пускай она когда-то изменила ему – это больше не имело значения, ведь она была жива, и жизнь ее была полна радостей.

Это предрассудок, что женщина, выходя замуж, становится собственностью мужа. Он может быть властен над ее действиями, ее поступками, ее платьями и ее обществом, но он никогда не сможет повелевать ее чувствами. Женщина словно вода: стоит сжать ее в кулаке – и она просочится сквозь пальцы. Не брак делает нас властелинами женщин, но их любовь, которую они всегда отдают нам по своей воле. И потому женщина должна принадлежать не тому, кто ее муж, но тому, кого она любит.

Владимир Дмитриевич венчался в церкви – перед Богом. Но перед Богом ли? Бог ли церковь? Быть может, так – но есть и другой бог, и этот бог – Любовь.

И потому вставать на пути у любви не только глупо, но и безбожно.

Какое, однако, неслыханное утверждение – тут сам Вольтер пришел бы в исступление. И пускай в своем исступлении убирается к черту.

Граф подумал о Ричарде.

Ричард был для него не просто лучшим другом его любимого племянника, которого он вырастил и воспитал. Он был сыном его друга, который спас ему жизнь. И что важнее, он был сыном женщины, которую он любил; и продолжал любить. Это был ее сын, а стало быть, он будет любить этого юношу как собственного сына, как Дмитрия. Он не позволит никому общаться с ним пренебрежительно.

Но как убедить свет? Как убедить Марью Алексеевну?

Размышления Владимира Дмитриевича были прерваны звуком отворяемой двери. На пороге кабинета стоял Ричард. Молодой человек был чем-то взволнован и определенно имел намерение серьезно поговорить.

Владимир Дмитриевич взглянул на портрет Елены Семеновны.

«Нельзя, чтобы он узнал», – пронеслось в голове у графа. Воронцов встал из-за стола, подошел к Ричарду и сказал:

– Вам нужно поговорить?

– Да, Владимир Дмитриевич, это очень серьезно.

– Тогда пойдемте в гостиную – она куда более располагает к душевным разговорам, нежели угрюмый мой рабочий кабинет.

Видно было, что молодому маркизу так вовсе не кажется, однако он подчинился.

– Так что случилось? – спросил граф Воронцов, когда они с Ричардом удобно разместились в креслах гостиной перед камином.

– Что сделал мой отец, за что теперь все его ненавидят? – серьезно произнес Ричард.

Вопрос, которого Владимир Дмитриевич ждал уже давно, теперь застиг его врасплох. Что следует ответить молодому повесе, привыкшему считать своего отца эталоном благородства и чести, а мать чтившему как саму верность и преданность? Сказать ему правду – значит разрушить весь его мир, уничтожить все, во что он так свято верит, безбожно разорить трепетную молодую душу его. Да и стоит ли вообще человеку узнавать о грехах ближних его, если грехи эти пошли ему на благо? Но если лгать ему, нужно сделать ложь правдоподобной. А что известно Ричарду?

– Ваш отец был моим близким другом. – Граф решил начать с полной правды. – В 1812 году он героически спас мне жизнь. Это событие обсуждалось долгое время: как должно вести себя дипломату, имеющему статус наблюдателя, когда его другу грозит смертельная опасность? Одни считали герцога Глостера преданным другом и настоящим героем, другие утверждали, что дипломат, который вмешивается в ход сражения, не достоин состоять на государственной службе. Уолтер ко всем этим спорам относился без интереса… но его оскорбляло, что я вступаюсь за него всякий раз. Он считал ниже своего достоинства спорить о подобных глупостях, но при этом его оскорбляло то обстоятельство, что он спас мне жизнь, и при этом не он, величавый герцог, а я, спасенный, беспрестанно ломаю свои копья, словно он не в состоянии постоять за себя. Это задевало его самолюбие.

Владимир Дмитриевич остановился. Полуправда закончилась: теперь предстояло лгать. Он ждал какой-нибудь реакции Ричарда, которая помогла бы ему сориентироваться.

– Отец писал, что он обманул и предал вас, – сказал Ричард. – Неужто это правда?

– Уолтер слишком строг к самому себе, – дипломатично ответил Владимир Дмитриевич. – Его самолюбие страдало всякий раз, когда я вступал в новый спор – а случалось это весьма часто. В итоге однажды он признался мне, что если раньше был иного мнения, то теперь, видя мое яростное заступничество, считает свой поступок недопустимым, ведь, поступи он иначе, я был бы уже на том свете. Это уже оскорбило меня. Я потребовал объяснения: Уолтер лишь рассмеялся мне в лицо. В тот же вечер я прислал ему своих секундантов. Были назначены день и время дуэли. Но вместо герцога Глостера в роковой час явился гонец с письмом, в котором говорилось, что с тех пор, как его светлость спас мою трижды никому не нужную жизнь, она всецело принадлежит ему. И потому герцог считает лишним еще и отнимать эту жизнь на дуэли.

Такое оскорбление было воспринято мной чрезвычайно болезненно. Герцог мою обиду воспринял как ненависть обязанного человека: дело обыкновенное для людей мелочных и неприемлемое для благородных. Все кончилось тем, что весь свет ополчился на герцога, как на человека колючего и ядовитого, человека, который забыл дружбу, предал ее. Не сильно этим расстроенный, Уолтер вернулся в Британию, где вскоре остепенился и зажил семейной жизнью.

Замолчав, Владимир Дмитриевич вздохнул с облегчением. Ложь давалась ему с большим трудом, в особенности когда приходилось на ходу выдумывать целую историю, которая никогда не имела места, но при этом якобы произошла с людьми, которые известны слушателю.

– И что же, с тех пор между вами не было никакого общения?

– Никакого, Ричард, увы, – ответил граф.

– Мне кажется, что, если вы с моим отцом так разошлись, мне не стоит злоупотреблять вашим гостеприимством.

– Ну что вы, Ричард, – укоризненно произнес Владимир Дмитриевич. – Я категорически против! Во-первых, вы сын человека, который спас мою жизнь. Во-вторых, вы лучший друг моего дорогого племянника, а Дмитрий все равно что сын мне. Даже не думайте никуда уезжать.

– Но есть еще одна проблема, – сказал Ричард.

– Дело в женщине? – лукаво улыбнулся Воронцов.

Молодой маркиз удивился проницательности графа, который поспешил пояснить:

– Я получил от князя Демидова письмо. Он негодует.

– Но почему?

– Александр Юрьевич – мой лучший друг. – Владимир Дмитриевич сказал бесспорную правду и сразу солгал: – Он был одним из моих секундантов на той несостоявшейся дуэли с герцогом. Он был до глубины души возмущен бестактностью вашего отца. Кроме того, он уверен, что вы такой же. Так, увы, считают очень многие.

– Например, княгиня Марья Алексеевна, – вспомнил Ричард.

– Да, – согласился Владимир Дмитриевич, – но это вовсе не означает, что они всегда будут к вам враждебно настроены.

– Я уже успел это заметить, – мрачно сказал Редсворд.

– Вас беспокоит то обстоятельство, что Анастасия Александровна спешно уехала в Москву?

– Отчасти.

– И вы собираетесь последовать за ней? – поинтересовался Воронцов.

– Не сразу, – ответил Ричард, – князь Суздальский приглашает меня уехать с ним в русские деревни. Я давно хотел посмотреть на них. Потом Андрей Петрович проведет какое-то время по делам в Москве.

– Ну что ж, – задумался Владимир Дмитриевич, – быть может, оно и к лучшему. Вы поедете с Суздальским, а я постараюсь убедить Демидова принять вас в свой круг. Но сегодня я намеревался принять приглашение в гости князя Шаховского. Иван Леонтьевич также хочет видеть и вас с Дмитрием.

– Владимир Дмитриевич, я, право, не знаю…

– Решено: сегодня в семь.

Глава 14
В доме князя Шаховского

О, славный воин! Храбрый генерал,

В году двенадцатом, лихом и величавом,

Бесстрашно в бой повел ты свой отряд,

Пример ему подал своим безумным нравом

И стал, войдя под пуль французских град,

Одним из тех, кто Бонапарта обуздал.

От автора

Иван Леонтьевич Шаховской был одним из тех великих столпов, на которых держалось величие Российской империи. Кавалер всех высших орденов, он бесстрашно сражался с наполеоновской армией, дерзко погоняя ее от колокольни Ивана Великого до самого собора Парижской Богоматери.

Генерал от инфантерии, теперь он был придворным вельможей, тяжелой поступью шагавшим по дворцу и принимавшим в своем доме высших сановников и знатнейших особ Петербурга.

В то воскресенье он устраивал званый вечер, на который были приглашены его братья по оружию, друзья, соратники и противники при дворе. Граф Воронцов был близким другом князя Шаховского. Дружба их началась в славном 1812 году, когда после памятного ранения Владимира Дмитриевича, которое он получил августа 26-го, Иван Леонтьевич оказывал большое внимание к здоровью графа и выражал самые трепетные надежды сколь можно быстрей вновь увидеть его в строю.

Князь Шаховской был один из последних ушедших в прошлое бесстрашных генералов, которым запах пороха милее был духов, а звон клинков отрадней звуков вальса.

Дом Шаховского, как и он сам, монументальный, встретил графа Воронцова и прибывших с ним Дмитрия и Ричарда радушно и тепло. Хозяин сам вышел встречать дорогих гостей.

Шестидесяти лет, он был крепко сбитый и столь же крепко державшийся уверенный человек в генеральском мундире, при пышных седых усах и бакенбардах.

– Владимир Дмитриевич, мой друг! – воскликнул Шаховской густым и громким басом. – Тебя я видеть рад у себя в доме! Я вижу, ты вернулся, Митя, мальчик мой! Как возмужал, однако, твой племянник за длительное время странствия!

– Благодарю, Иван Леонтьич, это так, – улыбнулся Воронцов. – Позволь представить: маркиз Ричард Редсворд.

– Ба! Сын герцога Глостера! – протянул Шаховской. – Отец ваш – храбрый человек. Он здоров?

– Благодарю, Иван Леонтьевич, здоров.

– Так передай привет, коль помнит он солдата, которому на картах проиграл! – широко улыбнулся хозяин дома.

– Как поживает Алексей Иваныч? – спросил Владимир Дмитриевич о сыне Шаховского.

– Шестнадцать лет – ребенок стал мужчиной, – с гордостью отвечал Иван Леонтьевич. – На той неделе поступил в лейб-гвардию – пусть служит.

– Служба делает из повесы дворянина, – назидательно заметил Воронцов, посмотрев на племянника.

– Ты прав, мой друг, а что Дмитрий? – спросил Шаховской.

Дмитрий почувствовал себя несколько сконфуженно. Он, беспечный гуляка, всегда восхищался военными подвигами своего дяди и окружавшими его «обитателями Военной галереи», но сам до двадцати лет не знал военной службы. И теперь, в присутствии князя Шаховского, которого он безмерно уважал и почитал за одного из величайших героев, он понимал, сколь мелочными и приземленными должны казаться генералу все его мысли, буде он знаком с ними. Более всего Дмитрию было неприятно, что он так и не изъявил желания служить, отдавать долг отечеству и проливать за него кровь.

Теперь он стоял здесь, перед генералом от инфантерии, на груди которого так доблестно блестел Георгиевский крест 1-й степени, и слышал в свою сторону упрек, хоть и пренеприятный, но справедливый. Так много времени провел он без забот, кутя и веселясь, играя в карты. Но нет! Довольно! Время стать мужчиной. Теперь иль никогда.

Дмитрий произнес:

– Служить отечеству готов и рвусь на службу!

– Вот это речи бравого солдата, – похвалил Шаховской, – помнится, дядя твой еще младенцем записал тебя в Павлоградский полк. Теперь уж тебе впору быть корнетом.

– Я буду рад надеть мундир и эполеты, – пылко ответил Дмитрий.

– Ну что ж, прекрасно, – кивнул Иван Леонтьевич, – здесь весьма кстати у меня Осип Петрович. Пора ему тебя представить, мальчик мой.

Осип Петрович Витовский был командиром Павлоградского гусарского полка. Он без промедления мог отдать распоряжение о зачислении молодого корнета Воронцова. Хоть Дмитрий и горел желанием служить, ему никак не улыбалось сделать это столь немедленно. В своем стремлении стать гусаром Дмитрий быстро поостыл, но было поздно: он уже сказал.

Без промедлений он был представлен Осипу Петровичу, человеку в зеленом полковничьем мундире. Нахмуренные брови и широкий, до самого затылка, лоб придавали ему вид чрезвычайно строгий. Слушая Шаховского, он несколько раз кивнул, оглядел Дмитрия с ног до головы и произнес поставленным уверенным голосом:

– Корнета Воронцова в полк командируем, ваше высокопревосходительство!

– Как скоро, позвольте поинтересоваться? – спросил Владимир Дмитриевич.

– Чем быстрее, тем немедленнее, ваше превосходительство!

Уверенность и безапелляционность кратких и четких, словно полевые приказы, ответов полковника изрядно остудили пыл Дмитрия, представлявшего себе службу увеселительной прогулкой в гусарской форме. Видя будущего своего начальника, он с сожалением осознавал, что ему придется беспрекословно исполнять любые приказы и делать ровно то, к чему обязывает долг.

Единственное, что скрашивало мрачные мысли новоиспеченного корнета, – это общество Бориса Курбатова, который служил поручиком в том же полку.

А вот и Борис, легок на помине! Дмитрий увидел своего товарища и кивнул ему в знак приветствия.

Полковник тоже заметил Курбатова и немедленно обратился к нему:

– Поручик! Идите-ка сюда!

Борис подошел к начальнику быстрым шагом, остановился пред ним в двух шагах, щелкнул каблуками и, вытянувшись по стойке «смирно», произнес:

– Ваше высокопревосходительство! – Шаховскому. – Ваше превосходительство! – Воронцову. – Ваше высокородие! – Витовскому.

– Вот что, голубчик, – сказал Витовский, – вы в отпуску изрядно засиделись. Пора вернуться в Павлоградский полк.

– Прикажете немедленно отправляться, ваше высокородие? – осведомился Курбатов.

– Погоди, поручик. В среду отправишься. Вот Дмитрий Воронцов, знаком с ним?

– Так точно, ваше высокородие!

– Славно. С завтрашнего дня прикомандирую его к твоей роте. Корнет!

– Ваше высокородие! – пылко произнес Дмитрий, молодцевато повторяя за Борисом, дабы скорее вступить на удалую стезю гусарства.

– Будете состоять под командованием поручика Курбатова.

Так граф Дмитрий Воронцов поступил в гвардию.

Нельзя сказать, чтобы он был обрадован своему новому статусу офицера, хоть и всегда мечтал о таковом. Покинуть сейчас Петербург означало теперь же расстаться с Софьей на долгое время, а стало быть, навсегда потерять ее. Если он в среду уедет в Сувалки, Софья окончательно забудет о нем и выйдет замуж за Константина. Так быть не должно. Необходимо немедленно объясниться с ней.

Пока Дмитрий об этом думал, Борис о чем-то увлеченно ему рассказывал. Дмитрий не слышал и отвечал общими фразами. Князь Шаховской тем временем отправился встречать новых гостей. Прибыл князь Горчаков, Николай Болдинский с супругой, генерал-майор Уваров, князь Демидов, генерал-лейтенант Княжнин и многие другие. С полчаса спустя появились и Ланевские с дочерьми.

Было заметно, что здоровье Софьи Михайловны, если в его благополучии и были какие сомнения, окончательно поправилось: она была, как всегда, хороша, дышала свежестью и светилась.

Войдя, Мария и Софья сразу обнаружили Ричарда и завязали с ним разговор. Тут же появился и Константин Болдинский. Дмитрий с Борисом поспешили сказать княжнам Ланевским слова приветствия.

– Vous etes ici[55]55
  Вы здесь (фр.).


[Закрыть], – грустно констатировала Софья, обращаясь к Дмитрию.

– Ma chиre, это не продлится долго, – поспешил успокоить ее молодой граф Воронцов, – вскоре я вас покину.

– Навсегда? – с надеждой спросила Софья.

– Увы, на долгий срок.

– Вы уезжаете? Куда? – поспешила вступить в разговор Мария.

– Дмитрий Григорьевич отважился стать бравым офицером, – ответил Борис.

– Вы поступили на службу?

– В Павлоградский полк, – гордо и надменно сказал Дмитрий.

– Гусары, – неодобрительно покачала головой Софья.

– Гусары – цвет царской армии, сударыня, – поспешил вставить Борис.

– В любом раскладе это хорошо, что вы поедете, – сказала Софья.

– Согласен, – отвечал Дмитрий. – Теперь я буду отдавать долг моей стране и буду любить ее так же пылко, как мог бы любить женщину, лучшую на свете.

– Это прекрасно, – едко заметила Софья, – ведь вы созданы именно для такой любви.

– Что ж, возможно, вы и правы, – не менее ядовито согласился Дмитрий и откланялся.

Константин попытался было сказать что-то, как-то привлечь внимание Софьи, однако его слова были встречены молчанием, полным холодного безразличия. Софья сообщила сестре, что находит бал скучным.

– Разумеется, – добавила княжна, обратясь к Ричарду, – виноваты в этом вы. Ведь если бы вы были хоть немного более разговорчивы, вы не позволили бы мне теперь скучать.

– Увы, княжна, я сегодня не словоохотлив.

– Вы хандрите? Быть может, вам наскучил Петербург?

Ричард думал то же, этот город не мог занимать его мыслей, ведь он был лишен княжны Анастасии. Но сказать это было бы неприлично, и Редсворд промолчал. Мария начала какой-то пустой разговор с единственной целью избавить всех от неловкости. В этом разговоре все принимали участие, но каждый при этом думал о своем: Софья – о Дмитрии, Константин – о Софье, Ричард – об Анастасии, а сама Мария с нетерпением ждала приезда князя Петра Андреевича.

Разговор шел о париках, которые еще в начале века совершенно вышли из моды, но тем не менее иные представители старшего поколения продолжали носить их. Константин положительно выразил отрицательное свое отношение к парикам. Мария ему что-то отвечала, когда увидела Петра Андреевича. Она запнулась, замолчала.

По залу пронесся гулкий ропот сотен голосов, который был вызван странным явлением – явлением князя Андрея Петровича Суздальского. Старый князь величественно и степенно ступал по залу. Все почтительно ему кланялись, дамы делали реверанс. Все гости князя Шаховского задавались одним вопросом: почему Андрей Петрович вдруг вышел из затворничества? Причины самого затворничества были известны немногим. И тем не менее в свете делались различные предположения: одни утверждали, будто бы старый князь серьезно болен, другие возражали, что он принял завет Христа и проводит время в очищающих молитвах, третьи и вовсе полагали, что Суздальский давно умер.

И вот он, гордо выпрямившись, стоял перед ними, вопреки всем их домыслам. Они смотрели на него с трепетом, с восхищением, словно на святого, спустившегося на грешную землю.

Не обращая внимания на все эти восторги, Андрей Петрович твердой походкой подошел к хозяину дома и крепко пожал ему руку. Владимир Дмитриевич, стоявший здесь же, почтительно приветствовал старого князя. Шаховской и Воронцов – оба выразили свою радость, побеседовали с Суздальским о былом, после чего Иван Леонтьевич отправился встречать других гостей.

– Вы приняли в своем доме сына моего друга, – сказал Суздальский, когда Шаховской отошел.

– Да, молодой маркиз у нас гостит.

Андрей Петрович внимательно посмотрел на Воронцова. Без сомнения, тот все понимал и, понимая, все же оказывал Ричарду все признаки почтения.

Как только Шаховской отправился встречать новых гостей, Петр Андреевич, бывший все время подле отца, поспешил отделаться от его общества: во-первых, на него воззрился весь свет, а во-вторых, ему казалось, что отец имеет к Воронцову разговор.

Предмет этого разговора был ему прекрасно известен, и все же он не представлял, что именно будет сказано между двумя товарищами.

Петр Андреевич быстро нашел Ричарда, Марию, Софью и бывшего при ней Константина.

– Князь, как мы рады вас видеть! – произнесла Мария, как только Суздальский подошел к ним.

– Покорнейше благодарю, Marie, je suis heureux aussi.[56]56
  Я тоже рад (фр.).


[Закрыть]

– Prince[57]57
  Князь (фр.).


[Закрыть], – произнес по-французски Ричард, протягивая князю руку.

– Marquis, – ответил тот по-английски, отвечая пожатием, – it is wonderful thee are here.[58]58
  Маркиз, прекрасно, что вы здесь (англ.).


[Закрыть]

– Pensez-vous?[59]59
  Вы думаете? (фр.)


[Закрыть]

– I’m sure, my dear marquis.[60]60
  Я уверен, дорогой маркиз (англ.).


[Закрыть]

– Петр Андреевич, вы, как всегда, вовремя, – учтиво заметил Константин в знак приветствия.

– Неужели я стал спасательным кругом в буре эмоций, которая уже почти с головой захлестнула вас?

Константин удивился, собрался было что-то ответить, однако не успел придумать, что именно, поскольку в разговор вступила Софья:

– Петр Андреевич, вы, конечно, еще не знаете: Дмитрий Григорьевич отправляется служить в Павлоградский полк.

– Вы правы, Софья Михайловна, это действительно новость для меня.

– И что вы по этому поводу думаете? – поинтересовалась Софья.

– Мне кажется, это очень сильно волнует вас.

– Меня? Нисколько, – гордо вздернула голову княжна.

– Ну как же? – улыбнулся Петр Андреевич. – Дмитрий Григорьевич, в армии, один.

– С ним будет Борис Курбатов.

– В таком случае не стоит беспокоиться за него! Быть может, вы предложите иную тему разговора?

– И правда, – сказала Мария, – вы не сказали, князь, нам о себе.

– И что же?

– Но как же, Петр Андреевич, все обсуждают: вам светит повышение по службе?

– Да неужели? – изобразил удивление Суздальский. – Кто говорит?

– Papа сегодня играл на бильярде с министром иностранных дел.

– Михаил Васильевич более осведомлен в моих делах, чем я сам, – улыбнулся Петр Андреевич.

– Князь, я вас поздравляю! – воскликнул Константин, пожимая Суздальскому руку.

– Оставьте, Константин Васильевич, это пока просто сплетни.

– А вы, Петр Андреевич, как всегда, с ними боретесь, – протянул мелодичный голос за спиной Суздальского.

Князь оглянулся. Перед ним стоял человек лет тридцати. На благородном лице его играла улыбка, карие глаза сверкали, а черные волосы были растрепаны, словно он проскакал галопом несколько верст. Совсем новый подполковничий мундир был ему под стать. Эполеты на плечах сверкали, аксельбанты мужественно блестели на правой стороне груди, тогда как на левой, не менее ярко, переливался орден Святой Анны. Таков был лучший друг Петра Андреевича Роман Александрович Балашов.

– Сплетни – неотъемлемая часть светской жизни, Роман Александрович, – ответил Суздальский.

Они пожали друг другу руки.

– Мария Михайловна, – Балашов слегка залился краской, – вы обворожительны, как и всегда. Как и вы, Софья Михайловна.

Дамы сделали реверанс.

– Константин Васильевич, добрый вечер.

– Позволь представить, маркиз Ричард Уолтер Редсворд, – отрекомендовал Петр Андреевич.

– Роман Александрович Балашов. – Он протянул руку. – Мы, кажется, встречались.

– Верно. Вы с вашим отцом приезжали к нам в Глостершир, когда были в Англии. Ведь наши отцы – друзья, – сказал Ричард.

– Увы, papа умер в этом мае.

– Мне очень жаль…

– Оставьте. Он скончался гордо. Что вам российский свет?

– Он прекрасен. Я, кажется, никогда не видел столько открытых и искренних людей. Людей благородных и при этом светских.

– Как вы красиво это описали! – воскликнул Балашов. – Вы, часом, не поэт?

– Боюсь, что нет, однако в Петербурге каждый становится чуточку поэтом.

– О, в этом вы, без сомнения, правы, маркиз.

Заиграла музыка.

Константин подал Софье руку. Мария повернулась к Суздальскому, но Петр Андреевич шепнул Ричарду:

– Пригласите Марию Михайловну на танец.

И, увлекая Балашова за собой, он покинул зал.

Роман Александрович и Петр Андреевич, оставшись одни, смотрели друг на друга молча несколько секунд. Первый заговорил Балашов:

– Сын герцога Глостера.

– Он самый.

– Отец говорил о нем перед кончиной.

– Что он сказал?

– Это тайна.

– И мне эта тайна известна.

– От отца? – спросил Роман.

Князь кивнул.

– Есть ли в мире человек, которому известно больше тайн, чем твоему отцу?

– Ну, разве что граф Александр Христофорович, – улыбнулся Петр Андреевич.

– Так это правда? Он их сын? – в удивлении произнес Балашов.

– Он их сын, – подтвердил Суздальский. – Что сказал Александр Дмитриевич перед смертью?

– Он много говорил: о долге, о политике. Сказал, что однажды предал дружбу ради любви.

– И мой отец сказал мне то же.

– Так вот, – продолжал Роман, – он говорил о Ричарде. Сказал, что, если этот юноша когда-нибудь приедет в Петербург, я должен сделать все, чтобы защитить его от… правды.

– И от нападок света Петербурга.

– Марья Алексеевна уехала в Москву, – заметил Балашов.

– Он влюбился в Анастасию, – объяснил Суздальский, – и княгиня решила изолировать ее от него.

– Но Курбатов – он ведь тоже в нее влюблен, – напомнил Роман. – А этот мерзавец не будет терпеть соперника, тем более что он…

– Курбатов не опасен, – покачал головой Петр Андреевич. – Я только что узнал, что они с Дмитрием скоро отправятся в Павлоградский полк.

– Вот как? Дмитрия взяли на службу?

– Лейб-гвардии корнет, – улыбнулся Суздальский.

– Так или иначе, когда Дмитрий уедет, пребывание Ричарда в доме Воронцова станет совсем неприличным.

– Это правда. Отец сейчас как раз беседует с графом. Он хочет увезти Ричарда в деревни – пока все столичные сплетни не опостылят свету.

– А Ричард согласится с этим?

– Но ты же знаешь: у нас есть дом в Москве. Отчего бы не заехать туда, после объезда деревень?

– Княгиня Марья Алексеевна будет рада, – улыбнулся Балашов.

– Не забывай: Москва не Петербург. Там много своих сплетен. О герцоге Глостере там никто не помнит.

– Княгиня может быстро всех настроить против Ричарда.

– В любом случае это не будет иметь таких последствий, какие имело бы здесь.