Текст книги "Угрюмое гостеприимство Петербурга"

– Положим, план хорош, – сказал Роман. – Что нужно делать нам?

– Держаться подле Ричарда. Ведь если что-то вдруг пойдет не так – к примеру, Борис вернется или что еще, – мы должны сделать все, чтобы Ричарду не пришлось самому отстаивать свою честь.

– Ты имеешь в виду, если дело дойдет до дуэли?

– Клянусь тебе, я первый брошу вызов, если будет нужно, – произнес Петр Андреевич, – но если вдруг меня не будет рядом…

– …то это должен буду сделать я, – подытожил Роман.

– Наши отцы начали это дело двадцать лет назад, – сказал Суздальский.

– Стало быть, нам и отвечать за их поступки сегодня, – согласился Балашов.

Глава 15
Дуэль

Вся наша жизнь отныне без остатка —

Холодный блеск, стальное острие,

Не отступить: мной брошена перчатка,

Не отступить: вы подняли ее.

Л. Воробьева

Никто не знал, что было сказано в тот вечер между Андреем Петровичем и Владимиром Дмитриевичем, но князь настоял на своем, а граф согласился, что молодому маркизу Редсворду не повредит свежий воздух: было решено, что Ричард уедет в деревни вместе с Андреем Петровичем.

Сам Ричард польстился на предложение князя, который после объезда деревень собирался некоторое время провести в Москве. Итак, в среду, 6 сентября, маркиз Редсворд покинул Санкт-Петербург.

Поскольку честь Ричарда в деревнях была вне опасности, Петр Андреевич остался в столице, где продолжал служить, посещать балы и избегать общества Марии Михайловны.

Дмитрий же, которому предстояло отправиться в Сувалки (именно там был расквартирован Павлоградский полк), уехал не сразу. В расположение части ему надлежало прибыть в гусарском мундире, которого у него, разумеется, не было.

Владимир Дмитриевич нанял портного, который обязался за три недели сшить молодому корнету военную форму.

В эти три недели Дмитрий почти каждый день обедал в доме Михаила Васильевича Ланевского. Софья не стремилась уже избегать его общества, напротив: каждое утро она ждала, когда во дворе послышится цокот копыт и она увидит знакомую фигуру Дмитрия.

Если бы ее спросили, о чем она говорила с молодым графом, она не смогла бы дать точного ответа, да это и не было для нее важно: ведь куда важнее было то, что она чувствовала, когда Дмитрий был рядом, то, как он смотрел на нее, то, как в унисон бились их молодые трепетные сердца.

Но Дмитрий был не единственным частым гостем в доме Ланевских. Константин Болдинский не переставал делать визиты, что сильно смущало Софью, которая чувствовала свою вину. Это тяготило ее, и всякий раз, когда гости уходили, она бежала на исповедь к отцу Кириллу.

Теперь, когда Дмитрий вернулся, она поняла, что любит его, только его одного, что лишь короткими встречами с ним она живет и ей не нужно более ничего и никого.

Константин, обрадованный скоропостижным желанием Воронцова отправиться в армию, поначалу это не замечал, однако чем больше он находился в обществе Софьи и Дмитрия, тем яснее чувствовал себя лишним в их обществе. А им… им никого больше не надо было, они наслаждались друг другом, и это нельзя было не заметить. Константин наконец осознал, что грядущий отъезд Дмитрия только усилил чувства Софьи, которая теперь боялась его потерять. Он понимал, что безразличен женщине, которой отдал все свои чувства, что в ее сердце нет места для него.

Дмитрий же, который собирался покинуть столицу и не испытывал по этому поводу никаких сожалений, добивался лишь одного: сердца княжны Ланевской. Для него это была игра, спорт: как за три недели завоевать сердце женщины – и больше ничего. Он был двадцатилетним повесой и отнюдь не собирался жениться в ближайшие десять лет. Он видел, что княжна поддается, что холодность в ее сердце уступает место жаркому пламени, и он теперь стремился лишь урвать с ее уст трофейный поцелуй.

Это произошло в воскресенье, 24 сентября.

Мундир Дмитрия был готов, и он как раз стоял перед зеркалом, поглаживая усы, которые перестал брить после бала у Шаховского. Завтра в полдень ему предстояло уехать в Сувалки.

Вдруг в комнату вошел Аркадий и доложил, что в гостиной его дожидается Константин Болдинский. Дмитрий вскинул брови, удивленный странным визитом, оправил мундир и с самым надменным видом устремился в гостиную.

Когда он вошел, Константин мерил шагами комнату.

– Не ждал тебя. Здравствуй! – произнес Дмитрий звучным раскатистым голосом, который начал тренировать тому три недели назад.

Константин поднял взгляд от ковра и смущенно посмотрел на хозяина.

– Здравствуй, – произнес он сдавленным голосом.

– С чем пожаловал? – осведомился Дмитрий, по-гусарски вздергивая ус.

– Я пришел говорить о Софье, – сконфуженно ответил Болдинский.

– Так.

– Ты знаешь о моих чувствах к ней, – начал Константин. – Я люблю ее. Я безуспешно добивался ее сердца, когда тебя не было, и питал надежду, что когда-нибудь она мне ответит взаимностью. Но ты вернулся, и она… она полюбила тебя.

– Нет, Костя, это не так, – закачал головой Дмитрий с тем лишь, чтобы Константин начал увереннее утверждать обратное и полностью признал свое поражение.

– Если бы у меня была хоть какая-то надежда, что это не так, я бы не стоял теперь здесь, – возразил Болдинский. – Но она смотрит на тебя теплым любящим взглядом. Когда ты рядом, она всегда счастлива, она всегда улыбается. Помнится, давеча я пытался поговорить с ней наедине.

– И что же? – грозно спросил Воронцов.

– Она была холодна. Ей было скучно. Но стоило мне заговорить о тебе, как она оживилась, – Константин отвернулся, – и тогда я понял, что ее сердце навсегда принадлежит тебе. – Он сделал пару шагов от Дмитрия, а потом обернулся к нему и произнес: – Я люблю ее и никогда не посмею вставать на пути ее счастья. Я пришел к тебе с тем, чтобы сказать, что я больше не буду донимать Софью Михайловну своими назойливыми визитами. Я пришел пожелать вам счастья. Так забудем былую вражду. – И он протянул Дмитрию руку, сделав шаг вперед.

Воронцов ликовал. Наконец-то! Он завоевал сердце княжны. И даже его соперник признает поражение и молит его о снисхождении. Дмитрий оставался стоять на месте. Он неожиданно осознал, что теперь, когда Константин выбросил белый флаг, он, граф Воронцов, по законам чести обязан просить руки Софьи. Но это никак не входило в его планы. Он всего лишь корнет, ему всего двадцать лет – ему еще рано жениться. Да он и не любит Софью. Внезапно ему стало страшно.

– Костя, видишь ли, – начал он своим обычным тоном, – завтра я отправляюсь в армию. Я буду служить в Павлоградском полку. Я не могу сейчас делать Софье предложение, жениться на ней. Я должен уехать, надолго уехать.

– Но как же она? – в удивлении спросил Константин.

– Она молода и еще найдет себе достойного мужа.

– Но она любит тебя! – воскликнул в негодовании Болдинский.

– Но я же сказал: мне сейчас никак невозможно жениться. Костя, ты любишь ее?

– Конечно, но…

– Вот ты и женись на ней! – радостно решил все проблемы Дмитрий. – Я уеду, месяц-два она погорюет, уронит несколько слез, а затем обо мне забудет. И тогда ты сможешь жениться на ней. Я больше не встану у тебя на пути.

– Скажи, но зачем ты так добивался ее, если не собирался на ней жениться?

– Костя, это была игра…

– Что?! – гневно произнес Болдинский.

– Я поступил дурно, теперь я понимаю это, – стал оправдываться Дмитрий. – Я добивался ее сердца из праздного интереса – чтобы удаль не потерять. Теперь я осознал, что был немного не прав. Я думал, я уеду, и все решится само собой.

– Ты мерзавец, Дмитрий Григорьевич Воронцов, – яростно произнес Болдинский.

– Согласен: жалкий мерзавец, – подтвердил Дмитрий.

– Ты очаровал сердце молодой девушки, она полюбила тебя, ты вскружил ей голову и заставил думать, что ты единственный мужчина на земле. И все это – чтобы тонус не потерять?! – Болдинский был в таком бешенстве, что Дмитрий невольно попятился.

– Костя, прости меня…

– Ты оскорбил Софью, – яростно сказал Константин, – и это оскорбление можно смыть только кровью. Граф Воронцов, я вызываю вас на дуэль.

Константин снял с руки перчатку и бросил ее в лицо Дмитрию.

– Мои секунданты свяжутся с вашими, если вы соизволите назвать их имена.

– Костя, но это невозможно, – залепетал Дмитрий, – я завтра уезжаю в Сувалки.

– Стало быть, будем стреляться завтра на рас свете.

– Костя, одумайся, это безумие.

– Безумие – шутить с чувствами молодой девушки, – холодно ответил Болдинский. – А это называется честь. Можете не извиняться, граф. Ваши извинения все равно не будут приняты.

Он направился к выходу и уже у самых дверей произнес:

– Мой брат заедет сегодня к вам обсудить подробности дуэли, если вы не сообщите ему имя своего секунданта.

– Имя моего секунданта Борис Курбатов.

– Увидимся завтра на рассвете, – сказал Константин и хлопнул дверью.

Дмитрий почувствовал, как холодок пополз по его спине. Константин явно был настроен решительно и не собирался отменять дуэль или же стрелять в воздух. Дмитрий был неплохой стрелок, к тому же последние три недели усиленно тренировался, и все же ему было не по себе. Он выпил бокал вина, немного успокоился и поехал в дом князя Демидова, где после смерти отца жил Борис.

Поручик Курбатов внимательно выслушал всю историю от начала и до конца. Когда Дмитрий закончил, он произнес:

– В общем-то поступок твой вполне в гусарском духе. В нем нет ничего предосудительного. Константина не слушай, он еще мальчишка, хоть и старше тебя. Я сейчас поеду к его брату, и мы все обсудим. Кстати, ты уже решил, кто станет твоим вторым секундантом?

– Я об этом думал, – сказал Дмитрий, – если бы Ричард был здесь, я попросил бы его об этой услуге. До того как я уехал во Францию, моим лучшим другом был Константин. Я практически уверен, что его вторым секундантом станет князь Шаховской Алексей Иванович. Остаются только два человека: князь Петр Андреевич – но он откажется, едва узнает о причинах дуэли, – и Роман Балашов.

– Стало быть, ты поезжай к Балашову.

Роман выслушал Дмитрия так же внимательно, как и Борис, однако действий Воронцова не одобрил.

– Вы поступили дурно, – сказал он, – однако если вам нужен секундант и у вас совсем не остается времени, я к вашим услугам.

Всю ночь Дмитрий не смыкал глаз. Ему хотелось выпить вина, однако он не позволял себе этого перед дуэлью.

«Как же так вышло, – думал он, – что я стреляюсь с человеком, который год назад был моим лучшим другом? Что должен я делать? Если я буду стрелять в воздух, Костя убьет меня. Как много ярости было давеча в его взгляде. Он готов был на месте стереть меня в порошок. Он будет целиться наверняка. Но как могу я выстрелить в своего друга? Тем более что это я не прав, что это я оскорбил его. Ах, если бы теперь я мог извиниться, умолять его о прощении. Умолять? Но как можно – я ведь граф Воронцов. Что сказал бы мой дядя, узнай он, что я молил соперника о прощении? Нет, уж лучше смерть. Буду лелеять надежду, что он промахнется. А если он не промахнется? Что тогда? Я погибну. Я не хочу умирать. Я хочу жить, я хочу служить в армии, стать генералом, я хочу доказать всем, что я достоин своего дяди, достоин отца.

А быть может, – продолжал думать Дмитрий, – я могу выстрелить и ранить его? Не сильно. Я хорошо стреляю. Нет, это слишком опасно – я могу убить Костю. Но если он убьет меня? Ну что ж, пусть убьет, в конце концов, я заслужил это.

Я не буду стрелять в своего друга, пусть он и собирается сразить меня насмерть».

* * *

Дмитрий вышел из дому за два часа до рассвета и приказал конюху запрягать дядину карету. Внезапно из дому вышел Аркадий с фонарем в руке.

– Ваше сиятельство, куда же вы? – взволнованно спросил он.

– Не волнуйся, Аркадий, я скоро вернусь, – как мог, весело ответил Дмитрий. – В конце концов, последняя ночь перед армией – нужно и повеселиться.

– Да уж утро почти на дворе, барин, – покачал головой Аркадий.

– Места надо знать, – подмигнул Дмитрий. – Утром вернусь. Дяде не говори.

– Хорошо, барин, – успокоившись, ответил Аркадий и вернулся в дом.

Проводив дядьку взглядом, Дмитрий с тяжелым сердцем сел в карету.

«Ах, доверчивый, добрый Аркадий! Как жаль будет тебя, если я погибну сегодня».

Дмитрий прибыл на место за четверть часа до рассвета. Это было поле в нескольких верстах от Петербурга. Уже все были на месте: Роман, Борис, Николай и Алексей, сын князя Шаховского, лейб-гвардии корнет, пылкий мальчишка, который боготворил Константина. Константин курил и о чем-то усиленно думал. Был здесь еще один человек в темно-сером сюртуке и с саквояжем – это был доктор.

– Господа, – обратился Дмитрий ко всем, – вполне возможно, что сегодня один из нас получит серьезное ранение. Если это окажется мой соперник, я готов предоставить в его распоряжение свою карету.

– Мы очень тебе признательны, Митя, – сдержанно сказал Николай.

– Мне не нужна ваша карета, милейший, – холодно произнес Константин, – пускай даже я сегодня погибну.

– Господа, – сказал Роман, – теперь, когда все в сборе, я должен напомнить участникам, что еще не поздно разрешить все миром. И я буду рад, если вы пожмете друг другу руки.

– Я благодарен вам за эти слова, – ответил Константин, – но примирение никак невозможно. Даже если граф Воронцов будет на коленях умолять меня о пощаде, я не отступлюсь.

Эти слова больно задели самолюбие Дмитрия.

– Граф Воронцов никого не будет молить о пощаде, – резко ответил он.

– Тем лучше, – сказал Константин, – знайте, что я намерен убить вас и не собираюсь целиться в воздух. Будьте готовы к этому.

– Довольно любезностей, господа, – произнес Роман. – Если стороны не согласны примириться, пора отмерять дистанцию.

Было решено стрелять с тридцати шагов. Борис взял саблю. Алексей – другую. Они встали спиной к спине, разошлись в разные стороны и вонзили в землю клинки.

– К барьеру, господа! – скомандовал Борис.

Когда Дмитрий шел к своему барьеру, он думал о сказанных Константином словах. Неужели он и правда настолько жалок, чтобы молить о пощаде? Неужели он боится сейчас умереть? Нет, он ничего не боится. Константин оскорбил его, но оскорбление, нанесенное им, Дмитрием, намного сильнее. Он не будет стрелять в своего друга. Нет, только не он.

Дмитрий был у барьера. Константин тоже.

– Взвести курки, – крикнул Курбатов, – стрелять по моей команде!

Теперь Дмитрий смотрел в лицо Константину. Тот был на расстоянии тридцати шагов, но Воронцов отчетливо видел его глаза. Они светились яростью и жаждой смыть оскорбление, нанесенное Софье.

«Без сомнения, он будет целиться в сердце, – думал Дмитрий. – Но я не должен ответить. Я должен выдержать выстрел. Или умереть. Я не выстрелю в своего друга».

Тишина в поле, лишь ветер тихонько треплет кудрявые волосы. И в тишине как гром прозвучала команда Бориса «Стреляй!».

Дмитрий видел, как Константин выпрямил руку.

Он услышал выстрел.

Константин внезапно упал.

«Почему он упал?» – пронеслось в голове у Воронцова, и он вдруг увидел, что заставило его упасть.

Он стоял посреди поля, зажав пистолет в вытянутой руке. Курок был спущен, от пистолета шел легкий пороховой дымок.

Это он выстрелил, он сразил Константина.

Дмитрий не мог поверить в это.

Он бросил пистолет на землю и побежал к раненому сопернику.

Константин Болдинский лежал на земле и наблюдал рассвет северного русского неба. Из раны в груди сочилась кровь.

Подбежал доктор. Он осмотрел ранение и констатировал:

– В сердце.

– Костя! Костя, пожалуйста, не умирай! – в отчаянии рыдал Дмитрий. – Костя, я не собирался стрелять в тебя, слышишь! Я не знаю, как это… он сам выстрелил… не умирай, я прошу тебя!

– Митя, – прохрипел Константин, – женись на ней… ты должен жениться на Софье.

– Костя, ты поправишься, все будет хорошо, мы еще вместе об этом поговорим потом, когда тебе станет лучше. Слышишь, слышишь меня?

Но Константин уже ничего не слышал. Он последний раз вдохнул холодный сентябрьский воздух и навсегда закрыл пылкие карие глаза.

Константин Болдинский умер.

– Он отошел, – тихо произнес доктор.

– Костя! Костенька! Миленький! Друг мой! Родной, очнись! – кричал Дмитрий. Он тряс Константина, рыдал, пытался сделать ему массаж сердца, но тот тихо лежал на холодной земле.

– Мне очень жаль, – произнес доктор, встав и снимая цилиндр.

Утро вступило в свои права, и из-за кромки леса появилось огромное алое солнце, озарившее своими лучами отчаяние Дмитрия Воронцова. Он приходил в исступление, он кричал на Константина, умолял его открыть глаза, сказать что-нибудь, он целовал его лицо, говорил ласковые слова, которые никогда не сказал бы любимой женщине. Но все было тщетно: Константин Болдинский умер. Несколько минут продолжал Дмитрий биться над телом своего друга, когда внезапно, поцеловав посиневшие губы Константина, он обнаружил их холодными. Тогда он осознал, что перед ним уже не Костя, не его горячо любимый друг, но хладный покойник, труп. Дмитрий перестал плакать и поднялся на ноги.

– Господа, – объявил он холодным охрипшим голосом, – только что я убил своего близкого друга.

Он больше не плакал и не бился в безудержной лихорадке, он взял себя в руки и был совершенно спокоен. Отчаяние покинуло его, потому что отчаяние присуще лишь человеку, имеющему хоть какую-то, но все же надежду. Но Константин был мертв уже с четверть часа. Он холодел, и было ясно, что уже никогда он не откроет своих добрых, доверчивых глаз. Покойника положили в карету графа Воронцова. Сам Дмитрий сел на коня Константина. Медленным траурным шагом лошадей двинули в сторону Петербурга. Уже никто не спешил, не торопился. Дмитрий и думать забыл об отъезде в Сувалки, о предстоящей службе. Его ничто более не интересовало, он никуда более не стремился. Да и возможно ли торопиться, когда на руках у тебя умирает человек, который некогда был тебе лучшим другом, с которым вместе ты провел детство и отрочество, с которым делился мечтами и которому поверял сокровенные тайны? И который теперь отошел в мир иной. Он, такой же молодой, как и ты, такой же горячий, полный надежд и устремлений, навсегда закрыл глаза под рассветающим небом, на заре своей жизни. Лето сменяется осенью, а ночь сменяется утром, так почему, если невозможно сделать утро сразу после заката, – почему молодые, хорошие люди должны умереть, не познав зрелости, старости? Дмитрий знал ответ на этот вопрос: потому что в жизни иных из нас найдется грозная тень, которая без колебаний оборвет нить нашей жизни и угасит свет в наших глазах, как парад планет крадет у нас солнце во время затмения.

Глава 16
Последствия дуэли

Закон не только виселицей жив.

Английская пословица

Граф Воронцов молча внимал рассказу Дмитрия.

Юноша рассказал ему решительно все, без утайки, не сглаживая своей вины и не оправдываясь перед дядей. Он говорил о своем безответственном увлечении, говорил о своей ссоре с Константином, о вызове на дуэль, о самом поединке, о том, как убил своего близкого друга.

Владимир Дмитриевич слушал молча. Еще никогда ему не было так стыдно и так страшно за своего племянника. Когда тот окончил рассказ, граф закурил трубку и с минуту сидел, не произнеся ни слова, изредка выпуская изо рта крупные клубы дыма.

Наконец он горько посмотрел на племянника, открыл рот и выпустил несколько колец, но ничего не сказал.

– Я опозорил вас, дядя, – сокрушенно произнес Дмитрий.

Владимир Дмитриевич молчал.

Нет, он не считал, что Дмитрий его опозорил. Молодые люди склонны к ветреным поступкам: граф хорошо помнил себя в двадцатилетнем возрасте. Он понимал, что двигало его племянником: тщеславие – когда тот добивался расположения Софьи, гордость – когда он принимал вызов, и страстное желание жить – когда он неожиданно для самого себя сделал этот роковой выстрел.

Он не винил Дмитрия и не гневался на него. Но он не мог не согласиться с тем, что его дорогой племянник убил человека. И это ему было больно. И еще больнее было осознавать, что его горячо любимый Дмитрий должен будет ответить перед судом за содеянное преступление.

Владимир Дмитриевич не собирался корить племянника. Он видел состояние Дмитрия, и ему было ясно, что те угрызения совести, которые его мучают, во сто крат сильнее любых наказаний, которые он понесет.

Умерших нельзя вернуть к жизни, и граф понимал, что до конца своих дней Дмитрий будет терзать себя чувством вины, осознанием того, что он – убийца. И в этом тяжелом положении Владимир Дмитриевич видел для себя только одно правильное поведение: поддерживать племянника и любить его, как и прежде.

В тот понедельник граф Александр Христофорович, как обыкновенно, в десять часов утра прибыл в дом на углу Гороховой и набережной реки Мойки, где находилась квартира Третьего отделения Тайной полиции.

Он выслушал доклады подчиненных, после чего уединился в своем кабинете с тем, чтобы разобрать накопившиеся за два дня бумаги.

В дверь постучали.

Это был полковник Сумароков, один из помощников графа в отделении.

– Ваше высокопревосходительство!

– Здравствуйте, Семен Кириллович, – вежливо кивнул Александр Христофорович.

– Только что из уголовного сыска передали депешу, – по-военному отрапортовал Сумароков.

– Депешу? – протянул граф. – Но мы же с вами, Семен Кириллович, сейчас не в армии.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – Сумароков подал записку графу.

Александр Христофорович ее развернул и прочитал краткое сообщение. Лицо его не изменилось нисколько, однако внутри он почувствовал смесь удивления и того неприятного чувства, которое посещает нас, когда случается событие крайне скверное и вдобавок совсем неожиданное.

– К вам поручение, – медленно произнес Александр Христофорович.

– Слушаю-с!

– В уголовный сыск передать, чтобы ни одной живой душе не говорилось об этом событии. – Он поднял вверх записку. – Сообщите, что я лично займусь этим делом и не позволю кому-либо вмешиваться в него.

– Будет выполнено, ваше высокопревосходительство! – щелкнул каблуками Сумароков.

– И пусть подадут мне карету: я срочно должен уехать. – Александр Христофорович встал. – А этими бумагами, – он указал на стол, – займитесь.

Владимир Дмитриевич сидел в кабинете.

Он курил. Он думал. Он молчал.

К дому подъехала карета. В дверь постучали.

– Иди к себе, – произнес граф.

Дмитрий вышел через дверь, ведущую на лестницу.

В другую дверь вошел Аркадий:

– Ваше сиятельство, к вам граф Александр Христофорович!

Вошел граф.

– Владимир Дмитриевич, добрый день! – поздоровался он.

– Я ждал вас, Александр Христофорович.

Начальник Третьего отделения Тайной полиции пронзительно посмотрел на Воронцова и произнес внушительным тоном:

– Это правда?

– Мой ответ не может быть «да» или «нет», поскольку я не знаю, какая правда известна вам.

– Ваш племянник действительно убил Константина Болдинского на дуэли? – прямо спросил Александр Христофорович.

– Это правда, – выдохнул Владимир Дмитриевич.

– Вы понимаете, что теперь я обязан отправить его в крепость?[61]61
  Имеется в виду Петропавловская крепость, где содержались заключенные, ожидая каторги или казни.


[Закрыть]

– Вы, Александр Христофорович? – слегка удивился Воронцов. – Мне казалось, Дмитрий убил соперника в равном поединке по всем законам чести. Какое это имеет отношение к государственной измене, угрозе его величеству или императорской власти?

– Говоря о себе, я имел в виду полицию, – пояснил граф.

Здесь нечего было ответить. Возглавляя Третье отделение, Александр Христофорович действительно имел власти больше, чем министр полиции и многие другие министры. Всякому было известно, что этот человек имеет при дворе весу больше, чем кто бы то ни было. Возможно, его не зря считали самым могущественным человеком при Николае.

– Вы что-то собираетесь предложить? – поинтересовался Воронцов.

– Вам следует поговорить с императором, – сказал граф.

– Его величество настроен категорически против дуэлей и считает их преступлением.

– Речь идет о судьбе вашего племянника, – напомнил граф.

Но Воронцов не хотел встречаться с его величеством. Он хорошо помнил декабрь 1825 года. Тогда он просил Николая о снисхождении. Он уверял, что его брат не собирался восставать против власти и что его подвигло на это только чувство долга перед товарищами. Он обещал, что Григорий никогда не посмеет вступить в какое бы то ни было общество, будь то «Зеленая лампа» или Общество любителей российской словесности. Но новый царь был непреклонен. Он жестоко покарал всех участников декабрьского восстания.

Григорий был слаб здоровьем. Он не доехал до Сибири.

Владимир Дмитриевич пытался объяснить Николаю, чем грозит его брату ссылка, но император не внял его словам.

– Вы многое сделали для России, – сказал Николай, – и я хочу, чтобы вы знали, что я высоко ценю это. Но я не могу быть снисходителен к мятежникам, которые вышли с оружием и пытались восстать против законной власти.

В тот же вечер кавалерии генерал-майор Воронцов подал в отставку.

Ему сулили повышения и награды – так царь хотел купить его лояльность. Но Владимир Дмитриевич счел недостойным принимать это как плату за погубленного брата.

– Мой брат не был заговорщиком и не собирался восставать против царя, – произнес Владимир Дмитриевич, смотря в глаза Александру Христофоровичу, – однако он отправил Григория в Сибирь. Как я могу теперь, когда мой племянник действительно убил противника на дуэли, просить его величество о снисхождении?

– Владимир Дмитриевич, поверьте мне: простит, – спокойно ответил Александр Христофорович.

В дверь постучали. Это был Аркадий.

– Ваше сиятельство, не удержите зла. Николай Болдинский пожаловал.

– Прекрасно! – воскликнул Александр Христофорович, обрадованный таким неожиданным визитом. – Мне кажется, сейчас самое время, Владимир Дмитриевич.

– Самое время?

– Разумеется, – кивнул граф, – если он не держит на вашего племянника зла, он поможет вам убедить императора простить его.

– Проси, – сказал Воронцов.

Николай Васильевич Болдинский был в черном сюртуке.

– Владимир Дмитриевич, я не могу пожелать вам доброго дня, поскольку для меня это день скорби, – произнес он.

– Коля, я скорблю о гибели Кости вместе с тобой, – ответил хозяин дома.

– Здравствуйте, Николай Васильевич, – кивнул Болдинскому граф Александр Христофорович, которого тот сначала не заметил, – я как раз обсуждал с Владимиром Дмитриевичем подробности предстоящей его племяннику поездки в Сибирь.

– А я как раз явился с тем, чтобы сказать вам, Владимир Дмитриевич, – отвечал Болдинский, – что, несмотря на то, что произошло, я по-прежнему люблю вашего племянника и не держу зла на него.

– Коля, я знаю, что из-за нас ты…

– Нет, это все дуэль виновата. И я, позволивший Косте в ней участвовать. Когда мой брат умер, Митя держал его в своих руках. Он горше всех плакал о его смерти. Он сильнее всех переживал его гибель. И я уверен, если бы он мог повернуть все вспять, он бы никогда не вышел на поединок.

– Но теперь ему дорога в острог, – заметил Александр Христофорович.

– Вы ведь можете изменить это, – сказал Николай.

– Мне кажется, помиловать Дмитрия Григорьевича может только государь император, – пожал плечами граф.

– В таком случае вы должны устроить нам аудиенцию.

Стараниями графа Александра Христофоровича император выслушал Воронцова и Болдинского тем же вечером.

– Прежде чем я скажу вам свое решение, я должен поговорить с вашим племянником, – сказал император.

Аудиенция была окончена.

Был вечер. Дождавшись, когда просторные своды дворца опустеют, он вышел в Георгиевский зал и опустился в кресло.

«Россия занимает первое в Европе место по количеству дуэлей. В то время как французы и англичане борются с этим глупым пережитком средневековых традиций, мы стремимся уничтожить друг друга.

Какая глупость!

Что за нелепый армейский обычай: не признавать офицера достойным членом полка, если он никогда не дрался на дуэли.

Александр слишком спокойно относился к этому способу выяснения отношений. Считал его благородным. Но в дуэлях нет ничего, кроме глупости и безрассудства. Это безрассудство погубило многих великих людей.

Александр Сергеевич. Каким интересным он был собеседником. Как много он сделал для русского слова. Убит на дуэли.

А его тезка, Грибоедов. Тот был прекрасным композитором. Как я любил слушать в его исполнении его же собственный вальс. А после дуэли он потерял возможность играть.

Какое, однако, варварство!

Нет, нельзя, нельзя позволять им продолжать так бездумно убивать друг друга. Средневековые предрассудки. Я издал указ, запрещающий дуэли. И что же? Разве их количество сократилось? Только возросло. Они, словно дети, делают все тебе назло, делают из упрямства. Нельзя позволять им этого.

Это нужно пресекать и жестоко наказывать.

Как можно помиловать этого мальчишку?

Брат убитого просил меня об этом. Граф Воронцов приехал за этим.

Граф Воронцов.

Двенадцать лет назад он уже просил у меня о помиловании.

Но как мог я тогда это сделать? Эти люди восстали против меня. Против меня – своего императора. И почему? Что я тогда успел сделать? Я лишь взошел на престол в этот день. Я ведь не собирался быть царем. Меня учили военному делу, я должен был стать военным министром. Но когда Константин отрекся, я принял скипетр и державу, опустился на трон. Я думал быть реформатором, отменить крепостное право, открывать больницы, фабрики, строить суда, развивать нашу промышленность, медицину, науку.

А вместо этого я должен был начать свое правление с подавления мятежа. Я должен был стать палачом для передовых людей, цвета нашей аристократии, я должен был услать в Сибирь родственников половины моих приближенных.

Этого ли я хотел, когда принимал империю?

Но я должен был показать, что, пока я жив, в России никогда не будет мятежа и восстания. Я должен был показать России, что все реформы принимаются с ведома и одобрения царя. Я должен был показать Европе, что на трон взошел сильный монарх, который не позволит шутить с собой и со своей страной. И с нами считаются, нас уважают.

Я знаю, в будущем меня назовут палачом, вешателем, жандармом – бог знает какие прозвища придумают мне потомки. Но я сделаю все, чтобы оставить им Россию сытую, сильную и развитую. Россию, в которой нет рабства, нет восстаний, нет дуэлей.

Меня считают тираном. Но я лишь пытаюсь удержать порядок в этом безумном и неуправляемом государстве. Сколько раз я твердил Саше: Россией управлять нетрудно, но совершенно бесполезно. Этот народ – народ воров, рабов и пьяниц. Дай им паровую машину – они с ее помощью будут производить спирт. Они ленивы, они вечно недовольны. И воруют. Кого ни приставь к казне – будут воровать.

Но это добрый народ, честный, самоотверженный.

Никто из участников декабрьского восстания не просил о снисхождении.

Эти люди восстали против закона, но они вызвали во мне уважение.

Это наивные, но благородные люди.

Но я прежде всего император и не могу быть к ним снисходителен.

Так же как не могу терпеть дуэлей в русском государстве.