Текст книги "Угрюмое гостеприимство Петербурга"

– Прикажи немедленно запрягать Агенора.

– В такой час, ваше сиятельство? – удивился дворецкий.

– Делай, что тебе велено! – с такой яростью в голосе произнес Петр Андреевич, что Валентин не посмел более ему перечить.

Глава 23
Месть и любовь

Не стоит предаваться огорченью

В часы, когда вам светит мщенье.

Когда над Петербургом уже занималась заря, по Миллионной улице во весь опор промчался пегий в яблоках жеребец. Всадник погонял его так, словно стремился обогнать солнце. У роскошного особняка он натянул поводья, и конь со ржанием встал на дыбы.

Спрыгнув с коня и даже не удосужившись привязать его, всадник взбежал по ступеням парадного крыльца и принялся молотить в дверь с усердием кузнеца. Дверь отворилась. На пороге стоял заспанный дворецкий.

– Чё надо? – не слишком любезно поинтересовался он.

– Разбуди княгиню Марью Алексеевну! – потребовал рассветный гость. – Скажи, срочно.

– Барин, ехал бы ты домой, – устало произнес дворецкий.

Гость ударил в тяжелую дубовую дверь с такой силой, что она полностью отворилась, а дворецкий попятился.

– Я сказал, разбуди княгиню! – прорычал он.

– Барин, я ведь это… исправника позову.

– Ты, каналья, вестимо, не проснулся еще! – пророкотал гость. – Буди хозяйку! Князь тебе велит.

– Как доложить, барин? – промямлил дворецкий, направляясь к лестнице.

– Суздальский, – ответил гость. – Живее.

* * *

В такой час княгиня Марья Алексеевна не ждала гостей. Но и заснуть после всего, что случилось накануне у Александра, она не могла. Да к тому же этот пожар. Обо всем этом надобно было подумать.

Когда на рассвете в спальню вошла горничная, княгиня как раз размышляла о будущем ее любимой внучатой племянницы.

– Ваше сиятельство, – произнесла горничная.

– Не рановато? – елейным тоном поинтересовалась Марья Алексеевна.

– Не гневайтесь, сударыня, вас дожидается князь Суздальский.

– Что?! – возмутилась Марья Алексеевна. – В такое время?! Он что, спятил?!

Впрочем, вспомнив все последние приключения Андрея Петровича, княгиня не могла поручиться, что это не так. Но визит к вдове, не родственнице, с которой он в плохих отношениях, да в такое время… Как он посмел?

– Барыня, умоляю, не накажите! – взмолилась горничная.

– Три шкуры спущу! – пообещала Марья Алексеевна.

– А князь?

– Гоните прочь.

В этот момент кто-то постучал в двери спальни.

– Марья Алексеевна! Княгиня! – услышала она голос Петра Андреевича.

«О господи, – подумала княгиня, – а этому что надо?»

– Пошел вон! – громко, чтобы он слышал, произнесла она.

– Мне срочно нужно с вами говорить!

– Не собираюсь! – отрезала княгиня.

– Я вхожу!

– Не посмеешь!

Дверь открылась. Вошел молодой князь Петр Андреевич.

– Грубиян! Нахал! Мерзавец! – запричитала княгиня.

Следом за князем в спальню ворвались дворецкий с синяком под глазом и слуга с разбитым носом.

– Вон! – закричала Марья Алексеевна. – Все вон! Кто его сюда пустил?! В мою спальню! Высеку! В Сибирь отправлю! Колесовать велю! Выставить его отсюда!

Князь сделал шаг в сторону княгини и развернулся к прислуге, вытянув перед собой хлыст.

– Кто полезет – убью! – хрипло произнес он.

– Что?! – возмутилась княгиня.

– Марья Алексеевна, – обратился он к ней, – выслушайте меня!

– И не подумаю!

– Ради блага вашей же внучатой племянницы! Ради чести вашей семьи – послушайте!

Эти слова, видимо, подействовали на княгиню, потому что она опустилась на подушки и перестала кричать.

– Пошли вон! – скомандовал князь. – Живо!

Прислуга застыла в недоумении, ожидая команды от Марьи Алексеевны.

– Оставьте нас, – произнесла она глухо.

Все вышли.

– Ну, князь, – медленно начала княгиня, – вы известный наглец, но такого хамства даже я от вас не ожидала. Вы вломились в мой дом среди ночи, избили слуг, проникли в мою спальню да еще угрожали расправой! Я надеюсь, вам есть что сказать в свое оправдание.

– Вы должны немедленно увезти Анастасию из столицы.

– Я – должна? Я не ослышалась? – В елейном голосе княгини промелькнула тень холодной иронии.

– Вы не ослышались, – ледяным, полным ненависти и презрения тоном ответил Петр Андреевич. – Если вы не хотите искать ее по всей Европе вплоть до Ла-Манша, немедленно увезите ее отсюда.

– Вы намекаете на то, что этот молодой человек, имени которого у меня нет ни малейшего желания произносить, строит коварные планы…

– В этом случае я бы с удовольствием помог бы ему, сударыня, – усмехнулся Петр Андреевич. – Однако, увы, он изменил свои планы.

– Вот как?

– Он собирается обручиться с некоей леди… впрочем, имя не имеет никакого значения, – сказал молодой князь. – Куда важнее то, что он просил позаботиться об Анастасии, утешить ее.

– Тогда необходимо сейчас же рассказать ей правду! – заключила княгиня.

– Вы не посмеете.

– Я – не посмею? – Марья Алексеевна была просто в бешенстве. – Не слишком ли много вы себе позволяете, юноша?

– Я позволяю себе ровно то, на что имею право, – бесстрастно отозвался князь. – Но я знаю, что вы любите Анастасию. И вы не станете причинять ей новую боль. Я уверен, вы хотите, чтобы она была счастлива.

– Разумеется, я хочу. Но это не означает, что вы можете дерзить мне, Петр Андреевич. И я имею полное право устраивать счастье Анастасии по своему усмотрению.

– Так что вы предпочтете? Открыть ей правду? Рассказать, что человек, которому она подарила свою первую любовь, оказался настоящим мерзавцем? А что, если она будет любить его до конца своих дней? Вы любите ее. А потому, как и я, считаете, что она заслуживает большего, нежели просто жалость и панегирик по утраченным иллюзиям несбыточного счастья с любимым. Пусть она верит в рыцаря в сияющих доспехах. Пусть она живет с мыслью о том, что где-то там, на другом конце Европы, есть великолепный принц…

– Вы начитались романов Уолтера Скотта, Петр Андреевич, – сурово оборвала эту речь княгиня. – Анастасия переживет этот разрыв.

– Разумеется, переживет, – согласился Суздальский. – Но к чему отнимать у нее эту сказку? Пусть она верит, что любила лучшего человека в мире.

– Верит и при этом знает, что он достался не ей? – с болью в голосе произнесла Марья Алексеевна. – Верит и живет с мыслью о том, что где-то там, далече, он счастливо растит детей, которых родила другая? – Голос ее дрожал. На глазах выступали слезы. – Можете ли вы знать, что такое – видеть любимого человека под руку с чужой женщиной, видеть, как его дети – которые так на него похожи – растут, становятся мужчинами? Можете ли вы смотреть на этих детей и понимать, что это могли бы быть ваши дети?

– Я любил женщину, которая вышла замуж, – ответил Петр Андреевич. – И я видел ее в объятиях другого. Я был на их свадьбе. Я видел их детей, которые могли бы быть моими детьми. И я счастлив, что у них все хорошо.

– Да вы просто святой, Петр Андреевич! – желчно воскликнула княгиня. – Вы потворствовали этому выродку видеться с моей девочкой! Вы были его опорой и защитой! Вы всякий раз устраивали им свидания! Ее несчастье будет на вашей совести!

– Я не такой плохой, как вы думаете, княгиня, – мрачно улыбнулся Петр Андреевич.

– Нет, вы хуже! – покачала головой княгиня.

– Увы, это правда, – согласился князь. – Но я желаю Анастасии быть счастливой. Так пусть она верит, что любила лучшего человека на земле.

– И живет с мыслью о нем всю оставшуюся жизнь!

– Нет, – возразил Петр Андреевич. – Когда он умрет, ей будет больно. Но она сможет пережить в себе эту утрату. Это будет далеко не так больно, как если бы она узнала всю правду.

– А с чего вы взяли, что он умрет, Петр Андреевич? – Княгиня насторожилась. – Постойте, так вы решили не ехать в Турцию? – Суздальский лишь покачал головой. Марья Алексеевна продолжала: – Вы поедете на Альбион. За ним. А там… Петр Андреевич, неужто вы убьете его?

– Это называется справедливостью, сударыня.

– Это называется местью, князь.

– С чего же местью? Он мне ничего не сделал.

– Но ведь он предал Анастасию.

– И что с того? – спросил Петр Андреевич. – Он предал всех. При чем же здесь княжна?

– Вы можете погибнуть на дуэли, – с грустью заметила княгиня.

– Если при этом я убью его, я буду рад такой кончине, – сурово произнес молодой князь.

– Петр Андреевич, – ласково сказала Марья Алексеевна, – миленький, вы едете на Альбион вовсе не затем, чтобы восстановить справедливость. Вы едете защищать честь девушки, которую любите. Девушки, которая любит вашего друга. И ради этой их любви вы принесли себя в жертву, став безмолвным соучастником преступного их союза. Вы видели, как протекал этот роман, и, даже себе в этом не признаваясь, втайне гордились, что видите ее влюбленные глаза, хоть они и обращены не к вам. Но потом ваш друг предал вас и ее. Он похоронил все, ради чего вы принесли себя в жертву. Но сможете ли вы хладнокровно вонзить в его сердце клинок? Что для вас главное? Честь? Гордость? Или любовь?

– Мне кажется, вы плохо выспались, – бросил Петр Андреевич. – Вы немедленно увезете княжну из столицы.

– Вы не отступитесь?

– Я не имею права.

– Вы любите ее?

– Кого? Не понимаю.

– Петр Андреевич, зачем вы притворяетесь? Вы думаете, я слепа и не вижу, какие взгляды вы бросаете на нее? Вы думаете, я не знаю, почему вы расторгли вашу помолвку с Марией?

– Я думаю, что вы слишком все романтизируете, – грустно улыбнулся Петр Андреевич.

– Вы так похожи на вашего отца, – с восхищением произнесла княгиня. – Я буду молиться за вас, милый мой мальчик.

– Не надо! – запротестовал молодой князь. – Я на своем пути едва ли встречу Бога.

– Вы еретик, Петр Андреевич.

– О нет, сударыня, я грешник. И я собираюсь совершить убийство. Едва ли я после этого отправлюсь на Небеса. Но коль уж скоро мне светит дорога в ад, пусть она будет долгой.

– Быть может, вы не поедете?

– Я отправляюсь немедленно. Прощайте.

Петр Андреевич поклонился и покинул дом княгини Марьи Алексеевны. Оттуда он заехал к отцу, где оставил несколько прощальных писем, взял деньги и шпагу.

Потом он вновь сел на своего верного Агенора и пустился навстречу заре.

Глава 24
Те, кто уезжает в Москву

Хотя мнения мои о многих вещах различествуют с твоими, но сердце твое бьет моему согласно – и ты мой друг.

А.Н. Радищев

Старый князь, по обыкновению, проснулся в десять часов утра. Он всегда просыпался в это время, вне зависимости от того, в котором часу ему случалось лечь. После физических упражнений, которые позволяли ему не одряхлеть телом, совершил все привычные ритуалы утреннего туалета и лишь затем отправился к завтраку, который всегда в его доме подавали в полдень.

Аккурат в тот момент, когда часы закончили бить двенадцать раз, в столовую вошел Валентин и объявил, что с визитом явился граф Александр Христофорович. Старый князь велел немедленно его просить.

Как всегда, начальник Тайной полиции выглядел прекрасно.

– Слышали новость? – поинтересовался он после нескольких приветственных фраз.

– Ты знаешь, Христофорыч, в последнее время столько новостей, – заметил старый князь с улыбкой. – Которую из них рассказать хочешь?

– О Зимнем, князь, о Зимнем.

– А что с ним? – удивился Андрей Петрович. – Вчера вроде стоял.

– И простоит еще не один век, – уверенно закивал граф, – да только вот изрядно погорел он.

– Какая оказия! – усмехнулся Суздальский.

– Представьте себе. – Александр Христофорович прищурился. – Император в бешенстве.

– Могу себе представить.

– Его величество припомнили мне случай, – как бы кстати произнес граф. – Когда вы с ним в предыдущий раз беседовали, он сказал, что скорее Зимний дворец сгорит в огне, нежели он позволит вам вести себя подобным образом.

– Стало быть, теперь он вполне может позволить мне вести себя достойно, – заметил старый князь.

– После этого пожара он, знаете, несколько спустил пар, – деликатно сказал Александр Христофорович. – И если бы вы захотели… вернуть его расположение…

– Христофорыч, посмотри на меня, – со смехом произнес старый князь. – В моих летах не сильно заботятся о чьем-либо расположении.

– А Петр Андреевич? – удивился граф.

Суздальский улыбнулся той своей улыбкой, которой он одаривал людей умных и проницательных, людей, разумеющих важные мелочи, но упускающих самое главное, – эту улыбку видели очень немногие. Александр Христофорович уже видел эту улыбку. То было двенадцать лет назад, в декабре двадцать пятого года. Тогда Андрей Петрович настаивал на военном трибунале, казни организаторов восстания.

«Среди них достойные, уважаемые люди!» – возмутился тогда Турчанинов. И Суздальский улыбнулся так же, как и сейчас. «Да, – говорила эта улыбка. – Но они нарушили закон. Как бы это ни было тяжело, их должно привлечь к ответу».

Вот и теперь. Как бы это ни было тяжело, но Суздальские угодили в опалу. И им не пристало лебезить перед царем.

Андрей Петрович до конца завтрака не сказал более ни слова, а после проводил графа в кабинет.

Коль скоро старый князь решил продолжить беседу за закрытыми дверями, вдали от слуг, которым Суздальский очень доверял, Александр Христофорович смекнул, что предстоит серьезный разговор.

– Мой век кончается, – произнес Андрей Петрович. – Мне пришло время отходить от дел.

Начальник Третьего отделения внимательно посмотрел на собеседника. Он понимал, что означали слова старого князя: это были крайне скверные новости.

– Обществу будет вас не хватать, Андрей Петрович.

– Ничего, справитесь, – махнул рукой Суздальский. – Сегодня здесь пройдет последнее собрание.

– Мы так привыкли к вашим теплым стенам…

– Привыкнете к другим. На следующей неделе я уеду.

Александр Христофорович вопросительно взглянул на князя.

– В Москву, – пояснил тот. – А потом – в деревню.

– И вы не будете скучать?

– Опомнись, Христофорович! Мне уже девятый десяток. Общество с его собраниями меня уже не занимают. Уж слишком я стар, чтобы серьезно воспринимать этот вздор.

Князь улыбнулся. Граф Александр Христофорович был смущен. Он был еще слишком молод, чтобы понять это: ему от роду было всего только пятьдесят четыре года.

Старый князь вдруг стал серьезным.

– Если не свидимся, – произнес он строгим тоном. – Общество меня уважает, но даже в ложе – я в том уверен – у меня есть тайные недоброжелатели. Мой сын, Петр Андреевич, между нами, еще повеса. Когда пробьет час, ему понадобится поддержка.

– Вы хотите, чтоб я принял его в ложу? – уточнил граф.

– Не сразу, Христофорыч, не сразу. – Старый князь оскалил свои волчьи клыки. – Пускай сначала выступит против света – один против всех.

– А если он не сумеет справиться?

– Сумеет, – уверенно отвечал старый князь. – И только когда он уверенно встанет на ноги, пригласишь.

– А он согласится?

– А это, Христофорыч, не ведомо ни Богу, ни мне.

Когда граф Александр Христофорович откланялся, хозяин дома распорядился подготовить все к грядущему собранию. В последний раз они проводят его здесь. В последний раз руководит Андрей Петрович. Суздальский знал, что после всех его приключений никто не станет терпеть его председателем, ибо ссора с монархом, да и притом такая ссора, бросает тень на репутацию, а председатель должен всегда быть непорочен.

«Какой вздор, – размышлял теперь Андрей Петрович. – Для ложи, как и для петербургского света в целом, важно, чтобы человек всегда оставался в белых перчатках. Даже если он прежде, чем их надеть, душил голыми руками младенцев – это не имеет значения: репутация делает из человека божество. Не благие дела, не подвиги, не добродетели – репутация».

Но нет ничего общего у чести и репутации.

Разве Андрей Петрович с репутацией своей утратил честь? Разве он расплескал свое достоинство, как растерял уважение былых товарищей? Отнюдь. В одиночестве или в обществе – человек чести всегда останется человеком чести. Больше того, ради чести он пожертвует своим именем, своей репутацией – как жертвует теперь Петр Андреевич.

«Глупый мальчишка, – с досадой подумал Суздальский. – Стремится догнать англичан и убить одного из них ради чести Анастасии. Вздор, да и только. Хотя кто сказал, что все ради чести? Как говорят мудрецы, у каждого из нас всегда есть два мотива: один – настоящий и второй – тот, что выглядит красиво. Как бы ни выглядело стремление Петра Андреевича восстановить справедливость, правда заключается в другом: он любит княжну Анастасию. И теперь, после того как Ричард предал ее, он жаждет его покарать за это. Он последует за своим обидчиком хоть на край света, но не оставит его, пока не выпьет до дна пьянящий кубок с ядовитым нектаром, что зовется местью.

Позволить ему это сделать – глупость. Но и удержать его невозможно.

Петр Андреевич должен днями отбывать в Турцию. Можно считать, что он уже отбыл, а по дороге… сделал небольшой крюк».

Возможно, будь Андрей Петрович моложе, он отправил бы кого-нибудь, дабы перехватить сына, не дать ему взять на душу тяжкий грех убийства. Но в определенный момент старый князь начал относиться к жизни с известной долей фатализма. Он считал: то, что должно случится, произойдет; чему не суждено быть, не случится. Потому он так спокойно воспринимал свою ссору с императором. Он считал, что, если ему уготовано оставить этот мир в опале, никакие его усилия не смогут изменить этого. Если он будет пред смертью увенчан лаврами – и это должно статься само собой. Андрей Петрович знал, что так не происходит, что в некоторой мере князья вершат свою судьбу по собственному разумению… но он устал. Ему было все равно. Его более не волновало, что случится, какие потрясения ждут его в будущем – ничто более не занимало его. И посему он не готовил свою прощальную речь на собрании: он просто объявил о том, что покидает столицу навсегда. Ему больше здесь было нечего делать.

* * *

В то время как Андрей Петрович принимал у себя гостей, в Михайловский дворец прибыл подполковник Балашов. Сюда после пожара перебрался двор, члены августейшей фамилии и сам император. Через Ивана Леонтьевича Шаховского Роман добился аудиенции у государя.

Император стоял у камина, наблюдал за горящими бревнами и о чем-то думал. Когда Роман вошел, он обернулся, окинул гостя холодным взглядом и кивнул.

– Ваше императорское величество! – начал Балашов. – Покорнейше благодарю вас за то, что соблаговолили принять меня…

– Оставьте это, Балашов, – отмахнулся от этих церемоний император. – Ваш отец очень много сделал для России и для меня лично, чтобы я пренебрегал просьбой его единственного сына.

– Так я могу обратиться к вам с ходатайством?

– Можете, Балашов. Рассказывайте.

Роман сделал глубокий вздох, набирая в легкие воздуха, чтобы выпалить то, что собирался сказать, на едином дыхании. Он опасался, что если хоть на секунду запнется, то не сможет сказать того, что собирался. Теперь, когда пришло время говорить, он почувствовал страх.

А что, если император не пожелает к нему прислушаться? А если просьба, сама по себе уже наглая, разгневает государя? Что ждет его, если он теперь сделает неверный шаг? Отставка, ссылка, Сибирь? Роман не знал.

Он пришел просить за своего лучшего друга. Если бы Петр Андреевич был теперь на его месте, разве он отступился бы? Разве он испугался бы государя?

– Я явился с тем, чтобы позволить себе небывалую дерзость: просить ваше величество изменить принятое решение.

– Вы сейчас говорите о молодом князе Суздальском? – строго глядя на собеседника, уточнил император.

– Так точно, ваше императорское величество!

– Никто не смеет перечить государю. Никто не смеет отказываться выполнять его приказы. За это всегда будет следовать жестокое наказание.

– Но ведь сам Петр Андреевич ничего не сделал!

– Вы что, Балашов, смеете сомневаться в справедливости моих решений? – сурово спросил Николай.

– Ваше императорское величество, я… – Балашов запнулся. Сказать ему, что он несправедлив, значит поставить крест на всем своем будущем, поссориться с царем. Но признать, что император справедливо поступает с Петром Андреевичем, означало бы предать его и свою совесть. Балашов боялся государя, но не мог предать свои принципы. Однако и сказать ему правду в лицо он не решался.

Император прочитал это в глазах Романа и произнес:

– Вы еще молоды, Балашов, и не можете оценить всей сложности решений, принимаемых монархом. Поверьте, я поступаю в интересах государства. Вы прекрасно служите, и я надеюсь скоро видеть вас в полковничьем мундире. Вы верны своему отечеству и своему императору. Но впредь воздержитесь от подобных ходатайств.

Роман не отвечал. Залившись краской, от стыда за собственную слабость, он молча смотрел на Николая, пока тот не произнес:

– Вы можете идти, Балашов.

Отпустив Балашова, император вздохнул.

Он симпатизировал молодому подполковнику. Прекрасный молодой человек, воспитанный и приятный, ревностно несущий службу и преданный своему отечеству, к тому же сын Александра Дмитриевича. Николай многим был обязан покойному Балашову, и никогда об этом не забывал. Он с удовольствием отплатил бы отцу, выполнив просьбу сына, однако тот просил о невозможном.

Не кто иной, как Андрей Петрович Суздальский, тому двенадцать лет назад высказывался за казнь организаторов декабрьского восстания. Всех врагов власти, мятежников, надлежит жестоко наказывать. Во главе державы стоит царь. И никому не позволено дерзить ему, перечить. Все должны знать, что никому не дозволено ставить себя выше государя. Андрей Петрович счел себя слишком могущественным, чтобы считаться с императором. И он должен ответить за это. Он стар? Он ничего не боится? Не беда! И у него есть уязвимое место. И это место – его единственный сын.

«Но что же я делаю? – одернул себя император. – Я подвергаю опасности ни в чем не повинного юношу. С другой стороны, кто-то ведь должен отправиться в Турцию советником посла: Петр Андреевич или кто-то другой. Молодой Суздальский вполне достоин этого назначения. Почему я должен подвергать опасности других? Если я отправлю Суздальского, все решат, будто я таким образом наказал Андрея Петровича. Эти министры и генералы уже совсем обнаглели. При Александре, при отце, при бабушке они привыкли получать за службу вотчины и великие капиталы. Так быть не должно. Не ради наживы они должны служить, но ради отечества, ради царя. А если кто-то из них решит показать мне зубы – что ж, у них будет прекрасный пример старого князя Суздальского. Это неуважение к государю необходимо пресечь на корню, пусть это даже жестоко».

Из Михайловского дворца Роман поскакал по набережной Мойки в сторону Вознесенского проспекта и Конногвардейского бульвара. Проезжая мимо дома Ланевских, Роман натянул поводья.

«А что, если сейчас нанести им визит? – подумал он. – Увидеть Марию… Но что я скажу ей? Поведаю ей о своих чувствах? Сделаю ей предложение руки и сердца? Это же невозможно. Она любит Петра Андреевича, и мне об этом известно. Ей будет больно узнать о том, что она любима мной, но не может ответить взаимностью. Так к чему мне причинять ей лишние страдания?»

Роман пришпорил коня и двинулся в сторону дома Суздальских.

Он не мог видеть, что из окна гостиной за ним наблюдает княжна Мария.

– Кого ты высматриваешь там, Машенька? – спросила княгиня Марья Алексеевна, которая сидела в кресле.

Кроме них, в гостиной никого не было: Михаил Васильевич был в клубе, а Анна Юрьевна успокаивала Софью, которая рыдала, получив письмо о возвращении Дмитрия на Кавказ.

– Перед нашим домом остановился Роман Александрович Балашов, – ровным тоном ответила княжна.

– И что же здесь удивительного?

– Только то, что он простоял перед домом с минуту, а потом поехал дальше.

Марья Алексеевна улыбнулась.

– Мне кажется, он влюблен в меня, – робко произнесла Мария.

Княгиня удивленно вскинула левую бровь. Не то казалось ей странно, что Балашов влюбился в такую очаровательную девушку, как Мария, но то, что Мария сама говорила об этом. И притом говорила спокойно, без робости и кокетства.

– Вполне возможно, – согласилась Марья Алексеевна.

Мария подробно рассказала бабушке о недавнем визите Романа и своих наблюдениях.

– Я думаю, Петр Андреевич потому и отказался от помолвки, что не мог сделать несчастным Романа, ведь всякому известно, что они лучшие друзья, – заключила княжна и робко добавила: – Быть может, он все же любит меня.

– Боюсь, что это не так, дитя мое, – нежно произнесла княгиня.

– Зачем вы так говорите, бабушка? – печально спросила Мария.

«Ну почему мне, всегда мне приходится рассказывать молодым самые неприятные новости?» – сокрушенно подумала Марья Алексеевна, однако вслух произнесла:

– Потому что он любит другую.

– Другую?

– Да, милая, другую.

– Но откуда вам об этом известно?

– Не спрашивай меня, откуда я это знаю. Просто прими, что вам не быть с князем Суздальским вместе.

Если бы Марья Алексеевна сказала подобное Софье или Анастасии, обе княжны немедленно выбежали бы из гостиной, заперлись бы у себя в спальне, где прорыдали бы всю ночь. Но только не Мария. Она приняла безразличный вид и плавно опустилась на софу.

Княгиня не могла не восхититься стойкостью и выдержкой своей внучатой племянницы. Ей хотелось сказать что-нибудь в утешение, однако Мария не позволила: она завела разговор на какую-то постороннюю тему, словно и думать забыла о Петре Андреевиче. С горечью Марья Алексеевна подумала, что на долю ее дорогой и любимой Машеньки, возможно, выпало не меньше потрясений, чем на долю Софьи или Анастасии, однако, в отличие от них, она не стремилась выставить свои чувства напоказ, поделиться ими с другими, но переживала в себе все невзгоды, которые с ней приключались.

Увы, когда Роман приехал, Петра Андреевича дома уже не было. Расстроенный, он отправился к себе. На пороге дворецкий известил его, что от Суздальских приходил курьер с письмом.

Роман насторожился. Что за письмо? Что Петр Андреевич мог сделать? Он быстрым движением взломал печать и пробежал глазами текст, который его друг набросал перед отъездом. Едва закончив чтение, он выбежал на крыльцо и потребовал седлать коня.

На следующий день Александр Юрьевич Демидов с дочерью выехал в своей карете в сторону Москвы. Как и Суздальский, Александр Юрьевич попал в опалу. Стоило ему объявить об отмене дуэли со старым князем, как с ним перестали здороваться все на свете, его перестали узнавать на улицах, и в клубах никто не спешил первым подойти и поприветствовать его. Общество, вежливо улыбаясь, стало обходить Александра Юрьевича стороной. Он стал отверженным и посторонним в уютном и теплом мире, в котором прожил всю свою жизнь.

Никто не пожалел Александра Юрьевича, никто не протянул ему руки. Только два человека по-прежнему улыбались князю: княгиня Марья Алексеевна да Владимир Дмитриевич Воронцов. Все остальные предпочли забыть о былой дружбе с князем Демидовым. Даже дорогой шурин Михаил Ланевский и тот запамятовал осведомиться о душевном самочувствии Анастасии (когда они виделись намедни в клубе, Ланевский сдержанно пожал зятю руку и, сославшись на срочные дела, ретировался).

Санкт-Петербург, холодный и мрачный, величественный и неприступный, который был теплым уютным домом, теперь превратился в неприступную крепость, полную безжалостных упырей, алчущих княжеской крови. Никто из них не способен был на жалость, сострадание, понимание – эти люди, мрачные и бесстрастные, справедливые и жестокие, не прощали чужих ошибок и жестоко карали тех, кто их совершал.

Александр Юрьевич ехал в Москву – на юг, туда, где живут люди другого склада: они не такие напыщенные и не такие чопорные. Они спокойные и неторопливые. В них нет столичного стремления успеть возвыситься над остальными и растоптать окружающих. Быть может, они и кажутся провинциальными, но, коль уж так, у этой провинциальности есть определенный шарм. Голицыны, Долгорукие, Ростопчины были людьми другого склада. Как и столичные жители, они были прекрасно образованны, но не стремились щеголять своим образованием. В московских салонах не так часто слышна была французская речь, оттого что никто не находил разумным изъясняться на чужом языке, когда все разумеют русский. Москвичи были воспитаны как петербуржцы, однако в их привычках и жестах было меньше чопорности и манерности. Москва в те времена была тихим городом, едва воскресшим после пожара, но величественным и гордым, однако спокойным и гостеприимным, куда более дружелюбным, чем Петербург.

Именно туда, в этот город, словно в Чистилище, устремлялись те, кто терпел крах в столичных салонах, кто навлекал на себя неудовольствие взыскательного света или просто становился посмешищем на глазах беспощадного общества. В Петербурге могли спокойно существовать лишь самые скованные, самые жесткие, самые безжалостные представители общества – иными словами, Высший Свет.