Текст книги "Угрюмое гостеприимство Петербурга"

Глава 10
Княгиня Марья Алексеевна в быту

Бог справедлив, и мстит Он за невинных.

Уильям Шекспир

В доме Ланевских все смешалось.

Для их дома это было уже делом обыкновенным, и все почти к этому привыкли, однако теперь горе, которое обрушилось на княжескую семью, было самым страшным, которое только могло произойти.

Третьего дня Софья ушла в церковь и сильно задержалась. Когда она наконец вернулась в дом, молча прошла в свою спальню. Тщетно князь с княгиней пытались дознаться у нее, что случилось. Она сидела на кровати, глядела прямо перед собой и не произнесла ни единого звука. Никакие слова, никакие просьбы, ни объятия и ласки матери, ни требования отца не возымели ровным счетом никакого действия: княжна продолжала сидеть неподвижно, словно бронзовая скульптура. Ее остекленевший взгляд замер.

Софья не вышла к ужину.

Когда Мария пришла к ней в спальню, даже с ней – с лучшей подругой, со своей любимой сестрой, которой Софья поверяла все тайны, – она не стала говорить. Она не отказывалась, не просила оставить ее в покое. Она не плакала и не обнимала Марию, как делала это всегда, когда ей было тяжело.

Княжна оставалась в том же положении и с тем же отсутствующим выражением смотрела прямо перед собой.

Она не притронулась к еде, которую принесли к ней в спальню. Когда Людмила, горничная, пришла помочь ей раздеться, Софья молча сняла с себя всю одежду и легла спать. Утром княжна не спустилась к завтраку. По словам Людмилы, барышня неподвижно лежала в постели, устремив взгляд в балдахин, и не отвечала.

Софья, всегда такая эмоциональная и разговорчивая, теперь закрылась в собственной спальне, никого не желала видеть и, казалось, перестала воспринимать окружающую действительность.

Автор данного повествования не станет обременять Читателя своими домыслами о том, что творилось в голове княжны, однако следует лишь заметить, что какая-то часть души Софьи умерла с последним ее визитом в церковь. Все чистое, непорочное и жизнерадостное, что в ней было, было разрушено в одночасье, вырвано с корнем, осквернено и погублено. В один короткий миг вся наивность, девичья беззаботность, столкнувшись с суровой действительностью, вылетела из сердца Софьи, как душа вылетает из умершего тела. Внешне это была та же княжна Ланевская, любимая дочь, покорительница гусарских сердец, но внутренне она успела превратиться в дряхлую разбитую старуху, чуждую мирских радостей и забав.

То, что она представляла себе, то, о чем мечтала так долго, то, чего ждала и боялась… произошло? Вместо первой брачной ночи, вместо мягкого супружеского ложа, вместо ее любимого Дмитрия – ее взял мерзкий старик на холодном каменном полу. И где взял? В церкви – прямо у алтаря! Она не вырывалась и не кричала – до такой степени ее поразило происходящее, что она тихо плакала, пока этот безбожник утолял свою изголодавшуюся, потрепанную временем плоть. Софья плохо помнила, как это происходило, как долго это продолжалось. Она была бы рада забыть это совсем – но увы! Такого забыть невозможно.

* * *

Ланевские послали за доктором. Осмотрев больную, он сказал, что видных признаков болезни княжна не выказывала, но, судя по всему, перенесла тяжелейшее душевное потрясение. Врач прописал Софье покой и посоветовал близким окружить ее теплом и заботой. Больше он ничего не мог сделать.

Княжна по-прежнему отказывалась есть и не разговаривала, однако изредка пила воду. По совету врача ей стали давать бульон, и она его пила.

На третий день, вернувшись из Москвы, к Ланевским приехала Марья Алексеевна. Племянница рассказала тетушке о недомогании дочери, и княгиня пошла к ней в спальню. Выйдя оттуда через сорок минут, Марья Алексеевна строго-настрого запретила кому-либо заходить в комнату к Софье и сама носила больной бульон и ухаживала за ней. Все время княгиня провела с ней и покинула ее лишь поздним вечером, когда княжна уснула.

В эту ночь Марья Алексеевна осталась в доме Ланевских, а утром – чуть свет – снова пошла в спальню к Софье. Никому, даже Анне Юрьевне, она не позволяла ни под каким предлогом входить туда и сама отнесла ей бульон и еду: Софья согласилась поесть.

– Как она? – спросила Анна Юрьевна.

– Лучше, – ответила Марья Алексеевна.

– Она что-нибудь сказала?

– Да, – с чрезвычайной суровостью в голосе произнесла княгиня, – она сказала.

– Можно я пойду к ней? – попросила Анна Юрьевна.

– Нет, Анна, нельзя, – отрезала Марья Алексеевна.

Первый, кого княгиня пустила к Софье, был доктор. Осмотрев больную, он констатировал, что ей значительно лучше.

– Но что с ней случилось? – спросил Михаил Васильевич.

– Этого я не знаю, – сказал врач, – но мне кажется, что, если вы желаете, чтобы ваша дочь скорее поправилась, вам не следует донимать ее расспросами. Что бы ни произошло, это было для нее сильнейшее потрясение, которое оставило серьезную душевную травму. Будет лучше, если вы не будете заставлять ее лишний раз вспоминать о ней.

– Итак, – произнес Ланевский, когда врач ушел, – теперь, когда Софьюшке лучше, мы с Анной можем ее увидеть, Марья Алексеевна?

– Я сама скажу, когда будет можно, – твердо ответила княгиня. – Но вот что. Доктор прав. Даже в мыслях не держите о чем-либо ее спрашивать, слышите? Я вам запрещаю.

– Бабушка, но что с ней могло произойти? – воскликнула Мария.

– Маша, это оставь, – сказала княгиня. – Ты любишь Софью?

Княжна кивнула.

– Тогда не спрашивай. Никогда об этом ее не спрашивай: ни теперь, ни потом.

– Марья Алексеевна, но мы за нее очень волнуемся, – произнесла Анна Юрьевна.

– Тогда позвольте ей успокоиться. И ведите себя так, как раньше. Любите ее, окружите ее заботой. Старайтесь развеселить ее.

– Хорошо, – кивнула Анна Юрьевна.

– И вот еще что, – вспомнила Марья Алексеевна, – Митю Воронцова нужно с Кавказа вернуть.

– Но как? – спросил Михаил Васильевич.

– А кто у нас князь Ланевский, придворный, государственный человек? – спросила княгиня.

– Но ведь сам император поручил ему отправиться на Кавказ, – напомнил Ланевский.

– Значит, теперь вы попросите его вернуть Дмитрия в Петербург, – отрезала Марья Алексеевна. – Пусть служит здесь да почаще у вас бывает.

– Вы хотите, чтобы я просил государя об этом? – удивился Михаил Васильевич.

– Миша, вы же придворный.

– Марья Алексеевна, но я к военным делам не имею отношения.

– Если вас заботит судьба Софьи…

– Конечно заботит!

– Тогда немедленно отправляйтесь в Зимний и просите императора вернуть Дмитрия Воронцова в столицу! – потребовала Марья Алексеевна и повернулась к Марии: – Скажи, Маша, он ей писал?

Мария медлила с ответом.

– Не тяни! – воскликнула княгиня. – Это важно.

– Один раз, – сказала Мария, – после дуэли. Он просил прощения за свой поступок и прощался.

– Он писал, что любит ее? – спросила Марья Алексеевна. – Писал или нет?

– Нет, он писал, что ему бесконечно жаль того, что он сделал. Он писал, что теперь, когда судьба отправляет его так далеко, туда, откуда он может не вернуться, Софья должна забыть о нем.

– Что ж, благородно, – заметила княгиня. – Так пусть теперь напишет, что вернется.

– Бабушка? – Мария с непониманием посмотрела на княгиню.

– Напиши ему, что Софья сейчас, как никогда, нуждается в его поддержке и его любви. Если он добивался ее, если он стрелялся ради нее и убил из-за нее на дуэли своего лучшего друга, если ему дорога Софья – пускай пишет ей каждый божий день. Ты поняла?

– Да, бабушка.

– Ступай писать.

– Тетя… – произнесла Анна Юрьевна, и княгиня повернулась к ней:

– Так, Анна, а ты купи дочери новое платье и украшений каких-нибудь.

Тем же вечером Анна Юрьевна и Мария сидели в гостиной, когда туда вошла княгиня Марья Алексеевна и с ней – Софья. На лице последней не было радости, однако оно уже не было таким отрешенным, как раньше.

– Софьюшка! – воскликнула Анна Юрьевна, увидев дочь. Ланевская укрыла дочь в своих объятиях и крепко ее поцеловала. – А ты знаешь, пока ты болела, я купила тебе подарок.

Княгиня сказала Порфирию, чтобы принес коробку, которую она недавно приобрела. Когда он вернулся, Анна Юрьевна достала из коробки изумрудные серьги.

– Merci beacoup, maman![66]66
  Благодарю, маменька! (фр.)


[Закрыть] – поблагодарила Софья, принимая подарок.

В гостиную вошел князь Ланевский.

– Софьюшка!

– Отец! – Дочь бросилась к Михаилу Васильевичу и нежно его обняла.

– У меня к тебе радостное известие, – улыбнулся князь, – я сейчас был у государя и убедил его вернуть Дмитрия в Петербург.

Впервые с тех пор, как это произошло, Софья хоть робко и неуверенно, но все же улыбнулась.

Утром следующего дня князь Шаховской собирался на службу, когда к нему вошел лакей и доложил о приезде княгини Марьи Алексеевны.

– Княгиня, рад вас видеть!

– C’est très bon que Vous etes ici![67]67
  Очень хорошо, что вы здесь! (фр.)


[Закрыть] – сказала княгиня.

– Чем обязан, Марья Алексеевна? – Шаховской говорил только по-русски. Княгиня это знала и заговаривала с князем по-французски специально, чтобы его подзадорить.

– Иван Леонтьевич, разговор личный и очень серьезный. Я хочу просить вас об одолжении.

– Марья Алексеевна, для вас – все что угодно.

– Не спешите так говорить, князь, потому что я пришла просить вас об одном деликатном и весьма неприятном деле.

– Марья Алексеевна, я – князь Шаховской и не бросаю на ветер слов.

– Иван Леонтьевич, это тайна, и о ней не знает, кроме меня, никто, – осторожно начала княгиня.

– Марья Алексеевна, я никогда не был уличен в сплетнях или длинном языке, – ответил Шаховской.

– Моя внучатая племянница обесчещена, – медленно произнесла Марья Алексеевна.

– Как? – удивился князь. – Этот маркиз Редсворд, он?..

– Господь с вами, нет! – отмахнулась княгиня. – Этого еще не хватало. Я говорю о Софье, дочери Михаила Васильевича Ланевского.

– Софья Михайловна обесчещена? Боже мой, какой позор…

– И я пришла к вам с тем, чтобы просить вас восстановить справедливость.

– Кто мерзавец? – осведомился Шаховской.

– Это отец Кирилл, настоятель…

– Господи, да как же это можно? Священник, Божий человек.

– Она не просто обесчещена, – строго продолжала княгиня, – он взял ее в церкви, и взял силой.

– Негодяй!

– Иван Леонтьевич, – попросила Марья Алексеевна, – об этом знаю только я одна. Ни Миша, ни Анна не должны даже и полслова услышать об этом. Это будет слишком большой удар для родителей.

– Я понимаю, – серьезно ответил Шаховской. – Княгиня, больше ничего не нужно мне говорить. Мерзавец получит свое сполна, я вам обещаю. Это будет устроено так, что никто никогда не узнает о трагедии, обрушившейся на вашу семью.

– Я бесконечно вам благодарна, Иван Леонтьевич, – искренне сказала Марья Алексеевна.

– Более не будем об этом, я все сделаю.

– Но у меня к вам есть еще одна просьба.

– Внимательно слушаю.

– Этот молодой маркиз Редсворд, – княгиня вздернула бровь в знак своего пренебрежения, – он ухаживает за другой моей внучатой племянницей, Анастасией. Мои девочки и так уже натерпелись. Петр Андреевич разорвал помолвку с Марией. Софья – вы знаете. Я не хочу, чтобы еще и Анастасии было больно.

– Я не совсем вас понимаю, – произнес Шаховской.

– Иван Леонтьевич, этот человек принесет ей только горе, только несчастье, – твердо сказала княгиня. – Я уверена, что он, как и его отец, ни перед чем не остановится. Он совсем вскружил бедной девочке голову. Еще, чего доброго, убедит ее бежать с ним и тайно обвенчаться. Весь в отца.

– Но что я могу сделать? – спросил князь.

– От него необходимо избавиться, – заявила Марья Алексеевна.

– Это не так-то легко, – заметил Шаховской. – Он не просто какой-то священник. Он сын герцога Глостера. С ним нельзя взять и разделаться. Да и с какой, собственно, стати? Он ничего не сделал.

– Иван Леонтьевич, я не прошу, как вы говорите, «разделаться с ним», – заверила княгиня, – я хочу изолировать от него Анастасию. А лучше изолировать его самого.

– Не могу же я на основании того, что он ухаживает за вашей внучатой племянницей, засадить его в Петропавловскую крепость.

– Очень жаль, что не можете!

– Даже если бы он и совершил преступление, я не стал бы сажать его в тюрьму. Случись это, британский посол выдвинет ноту протеста. А отношения между державами – сами знаете.

– Но если бы он совершил преступление, его можно было бы выслать обратно, на свой туманный дождливый остров, – сказала княгиня.

– Да, но он никакого преступления не совершил, – напомнил Шаховской. – И не совершит. Маркиз кажется мне честным и благородным юношей.

– Опомнитесь, Иван Леонтьевич, он же сын Глостера! – Марья Алексеевна с отвращением произнесла это имя.

– И тем не менее сын герцога Глостера никому не сделал ничего плохого.

– Значит, нужно сделать так, чтобы появились основания для того, чтобы выслать его из России, – заключила княгиня.

– Уж не хотите ли вы, чтобы я подстроил какую-нибудь гнусность и впутал в нее маркиза?

– Иван Леонтьевич, это было бы замечательно.

– Марья Алексеевна, но это подло. Мешать с грязью имя честного человека…

– Мешать с грязью! – крикнула княгиня. – А его отец не смешал с грязью имя Михаила? А его отец не растоптал чувств Владимира Дмитриевича? Или вы не помните, в каком состоянии был граф Воронцов? Чуть руки на себя не наложил! Не Редсвордам говорить о чести и добром имени!

– То был отец…

– А этот – его сын!

– Марья Алексеевна, я не хочу участвовать в поступке, который опорочит порядочного человека, – сказал князь.

– Но вы же обещали сделать для меня все что угодно. Вы же не бросаете на ветер слова, – напомнила Марья Алексеевна.

– Вы меня поймали, – мрачно сказал Иван Леонтьевич. – Но я скорее соглашусь с тем, что бросаю слова на ветер, нежели совершу подлость.

– Сделайте так, чтобы этот мальчишка перестал ухаживать за княжной, – произнесла Марья Алексеевна.

Глава 11
Письмо на Альбион

Всю жизнь не лги – и посрамится дьявол.

Уильям Шекспир

Игра в шахматы была окончена.

Черные выиграли. Ричард и Петр Андреевич пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим спальням.

А за окном наступила зима.

На столичные улицы крупными хлопьями выпал снег и быстро застелил улицы Петербурга бледным пушистым пледом. Снегопад еще не закончился, когда в библиотеку вошел старый князь Андрей Петрович.

Суздальский размышлял.

Ричард будет ухаживать за Анастасией, будет добиваться ее руки. Но Демидов ненавидит герцога Глостера и едва ли захочет с ним породниться. А уж Марья Алексеевна – о ней лучше и не вспоминать. Она поднимет такой скандал, что потом две империи во весь опор полетят к чертовой матери.

Княгиня была светская дама, далекая от государственных интриг. Однако ради своей семьи, ради чести и благополучия своих близких она готова на все: даже на создание конфликтной ситуации между двумя державами.

Вполне возможно, думал Андрей Петрович, уже сейчас она принимает меры, чтобы избавить свою семью, а заодно и весь Петербург от молодого маркиза Редсворда.

Вряд ли кто-нибудь станет жертвовать интересами государства ради прихоти – даже ради прихоти княгини Ланской. И все же она может устроить нечто более изощренное, более коварное. Выставить Ричарда человеком бесчестным, опорочить его доброе имя – это, бесспорно, низко. Но ради своей семьи Марья Алексеевна пойдет на это: князь был в этом уверен.

И что же в таком случае предпринять?

Как защитить молодого наивного мальчика от грозящего ему позора?

За позором следует унижение. А за унижением стоит бесчестие. Ричард скорее умрет, чем позволит себя опорочить.

Это необходимо предотвратить.

И единственный, кто может это сделать, – его отец.

Да, думал Суздальский, пора герцогу Глостеру наконец выйти на сцену.

В конце концов, это Уолтер украл у Володи его жену. Это Уолтер держал сына в неведении всю его жизнь. Это Уолтер позволил сыну поехать в Россию.

«Я запретил ему ехать, но он ослушался меня», – вспоминал письмо герцога Андрей Петрович. А неужели нельзя было ограничить свободу сына экономически? Кто мешал ему перестать высылать Ричарду деньги? Кто мешал ему написать в письме правду о его происхождении?

Но Уолтер не сделал этого.

«Ведь слишком трудно признаться собственному сыну в своем позоре. Для наших детей мы всегда должны быть святыми. Однако всегда ли? А если речь идет об их безопасности? И о безопасности своих близких. Сохраняя молчание, позволяя Ричарду оставаться в России, Уолтер подвергает опасности не только его, но и моего сына, – думал Суздальский. – Почему я должен рисковать своим сыном только из-за того, что какой-то человек, пускай это мой близкий друг, в малодушии своем не решается признаться в своих грехах родному сыну? Тем паче что этот сын был плодом этого греха!

Какого дьявола я должен подвергать опасности Петра Андреевича?!

Он, черт возьми, мой родной сын!

Умереть ради друга – благородно.

Пожертвовать своим единственным ребенком ради чести друга – глупо, хоть и отдает романтикой. Но романтика эта уже изрядно покрыта плесенью!

Если Ричарда обругают, а это рано или поздно произойдет, Петр Андреевич вступится за него.

Но он не военный, он почти не умеет стрелять. И он погибнет на этой дуэли.

Мой сын погибнет из-за того, что мой друг не нашел в себе мужества рассказать своему отпрыску тайну его рождения.

Да я в пыль сотру и герцога, и всю Британию!»

Андрей Петрович был в ярости.

Но он понимал, что сам во многом виноват в этой истории. Ведь это он потребовал от сына уберечь Ричарда от дуэли.

Ради дружбы, ради былых обещаний – старый князь презрительно улыбнулся.

«Похоже, годы берут свое, – подумал он, – у меня совсем помутился рассудок.

Я старый дурак, раз позволил себе толкнуть моего единственного ребенка на дуэль ради спасения репутации человека, который не больно-то ей дорожит.

Женившись на «Хелен Смит, девушке из народа», Уолтер не думал о своей репутации. Он думал лишь о собственных чувствах.

А мои чувства, чувства отца, – это почему-то в расчет не идет».

– Довольно, Уолтер, – мрачно произнес старый князь. – Пора признаться в своих грехах и покаяться. Не должны другие расплачиваться за них кровью.

Он сел за стол и начал писать письмо, адресованное герцогу Глостеру.

Кончив, он перечитал его и запечатал.

Андрей Петрович уже хотел кликнуть Луку, но снова задумался.

А ведь он-то виноват не меньше самого герцога. Ведь это он скрыл правду от петербургского света. Он столько лет хранил в тайне эту историю. И теперь, когда истина стала известна всем, он винит во всем своего друга.

А пострадает-то Ричард. Бедный мальчик, он ведь ни в чем не виноват. Его не спрашивали, хочет ли он родиться на свет от этих родителей. Его вообще не спрашивали, хочет ли он родиться. Он благородный и образованный юноша. И, как любой другой в его возрасте, он влюбился. Но, как назло, влюбился в дочь злейшего врага своего отца.

«И ведь это я, – думалось князю, – потворствовал Ричарду. Это я привез его в Москву и после пришел с ним в гости к Марье Алексеевне. Это я способствовал развитию их любви, любви, которая не может закончиться удачно… закончиться. – Князь снова улыбнулся. – Все дело в том, что эта любовь закончится. Иначе история повторится.

Однако не слишком ли поздно я пытаюсь все исправить? Ричард уже влюблен.

Нет, слишком поздно будет, когда я буду стоять над гробом своего сына. Я не могу этого допустить».

Князь убрал письмо для герцога Глостера в конверт, прижег его сургучом и приложил фамильной гербовой печатью. На фамильном гербе когда-то доблестного воинского рода был изображен волк. Это животное олицетворяло всю сущность Суздальского нрава.

Волк – это тихий обитатель русского леса, живущий по законам леса и свято охраняющий эти законы. Каждый охотник знает, что волк, если он сыт, никогда не причинит вреда человеку. Но спаси Господь того безумца, который посмеет посягнуть на священное волчье логово, ибо ни ружья, ни храбрость, ни сам дьявол его не спасут.

Глава 12
Визит чуждого влюбленного

Чем жарче пламень, тем он глубже скрыт.

Уильям Шекспир

Пришел декабрь, и зима наконец-то получила законное право пронзить морозом и ледяным ветром русскую столицу.

В то утро княжна Мария Михайловна Ланевская сидела в гостиной совсем одна и писала портрет Петра Андреевича Суздальского – она уже в тысячный раз писала его и всякий раз выбрасывала, сделав последний штрих.

В дверь кто-то осторожно постучал.

– Oui, – произнесла Мария ровным, спокойным голосом.

Кто-то с той стороны неспешно начал опускать ручку, точь-в-точь как это делал молодой Суздальский, и Мария с надеждой подумала: «Ах, если бы это был Петр Андреевич!» Княжна представила себе, как он войдет и посмотрит на нее, как всегда, спокойно и слегка насмешливо. Она поздоровается с ним, однако он ей не ответит, но будет стоять с серьезным видом, как в тот, последний раз. Она предложит ему присесть, он согласится, сядет, но тут же вскочит и наконец заговорит. Он конечно же скажет ей: «Мария, я был ослом! Нет, хуже, я был слепым безумцем». Она, не отвечая, будет продолжать писать его портрет. Он снова сядет. А она с любовью закончит картину и влюбленным взглядом посмотрит на него. «Что вы рисуете, ma chère?» – спросит он. Она промолчит. Тогда князь встанет и обойдет ее кресло сзади, чтобы увидеть рисунок. И, увидев, он непременно бросится к ее ногам, умоляя простить и стать его женой.

Дверь открылась.

Какая жалость, что на пороге оказался Балашов.

– Роман Александрович, – произнесла Мария и поспешила спрятать рисунок, – вы, вероятно, chez mon père mais il est parti а le palace d’hier.[68]68
  К моему отцу, но он уехал в Зимний дворец (фр.).


[Закрыть]

– Marie, – покачал головой Роман, – je suis très heureux que vous etes ici, la seul.[69]69
  Мария, я рад, что здесь вы, одна (фр.).


[Закрыть]

– Pour qoi?[70]70
  Почему? (фр.)


[Закрыть]

– Parce que… – Роман запнулся. Он взглянул в ясные зеленые глаза княжны, которые смотрели на него приветливо и гостеприимно. Мария была рада визиту Балашова, ведь он был лучшим другом Суздальского. – Parce que j’ai voulu de vous voir.[71]71
  Потому что… потому что я хотел увидеть вас (фр.).


[Закрыть]

– Moi?[72]72
  Меня? (фр.)


[Закрыть] – слегка удивилась княжна.

– Oui, Marie[73]73
  Да, Мария (фр.).


[Закрыть]. – Балашов едва не сказал, что он был бы готов видеть ее каждый день, однако понимал всю неприличность подобного заявления.

Говоря по совести, Роман не слишком понимал, зачем он пришел. Конечно, в свете последних событий он, страстно влюбленный в Марию, обрел давным-давно угасшую в потаенных уголках его сердца надежду. Однако не мог же он в самом деле напрямую говорить об этом княжне, которая страдала из-за разрыва с Петром Андреевичем, лучшим другом Романа.

– Mais pour qoi?[74]74
  Но почему? (фр.)


[Закрыть] – произнесла она в непонимании.

– Pardonez-moi, Marie, – в смятении отвечал Роман, – je dois de partir.[75]75
  Простите меня, Мария… я должен идти (фр.).


[Закрыть]

Роман поспешил ретироваться.

«Зачем он приходил? – в недоумении думала Мария. – Он сказал, что хотел видеть меня. Mais por qoi? И отчего после этого законного вопроса он ушел?»

В отличие от своей младшей сестры, Мария была девушкой проницательной.

«Так, стало быть, он в меня влюблен! – Осознание этого нельзя сказать чтобы было княжне неприятно, однако преизрядно ее сконфузило. – Так вот почему Петр Андреевич отступился от меня! Роман его лучший друг – и князь не мог сделать его несчастным… он пожертвовал своей любовью, нашим счастьем ради Романа…»

В глубине души Мария понимала, что, если бы Петр Андреевич любил ее по-настоящему, он непременно женился бы на ней. Однако нельзя корить восемнадцатилетнюю девушку – да к тому же влюбленную – за то, что она идеализирует своего кумира. И потому мы простим Марии ее заблуждение, что при разрыве Петр Андреевич поступил самоотверженно и благородно – за что она еще сильнее стала его любить.