Текст книги "Ночная смена (сборник)"

Мы прошли между домами: воздух здесь словно свинцом налился – тяжкий, вязкий, гнетущий. Дома пришли в упадок – ставни сорваны, крыши просели под тяжестью зимних снегопадов, запыленные окна недобро ухмыляются. Тени неуместных углов и искривленных плоскостей словно бы растекались зловещими лужами.

Первым делом мы вошли в старую прогнившую таверну – отчего-то мы посчитали неловким вторгаться в один из жилых домов, где хозяева их когда-то искали уединения. Ветхая, выскобленная непогодой вывеска над щелястой дверью возвещала, что здесь некогда находился «Постоялый двор и трактир “Кабанья голова”». Дверь, повисшая на одной-единственной петле, адски заскрипела; мы нырнули в полутьму. Затхлый, гнилостный запах повисал в воздухе – я едва сознания не лишился. А сквозь него словно бы пробивался дух еще более густой: тлетворный, могильный смрад, смрад веков и векового распада. Такое зловоние поднимается из разложившихся гробов и оскверненных могил. Я прижал к носу платок; Кэл последовал моему примеру. Мы оглядели залу.

– Господи, сэр… – слабо выдохнул Кэл.

– Тут все осталось нетронутым, – докончил фразу я. И в самом деле так. Столы и стулья стояли на своих местах, точно призрачные часовые на страже: они насквозь пропылились и покоробились из-за резких перепадов температуры, которыми так славится климат Новой Англии, но в остальном прекрасно сохранились. Они словно ждали на протяжении безмолвных, гулких десятилетий, чтобы давным-давно ушедшие вновь переступили порог, заказали пинту пива или чего покрепче, перекинулись в картишки, закурили глиняные трубки. Рядом с правилами трактира висело небольшое квадратное зеркало – причем неразбитое! Ты понимаешь, Доходяга, что это значит? Мальчишки – народ вездесущий, и от природы – неисправимые хулиганы; нет такого «дома с привидениями», в котором не перебили бы всех окон, какие бы уж жуткие слухи ни ходили о его сверхъестественных обитателях; нет такого кладбища, самого что ни на есть мрачного, где бы малолетние негодники не опрокинули хотя бы одного надгробия. Не может того быть, чтобы в Углу Проповедников (а до него от Иерусалемова Удела меньше двух миль) не набралось с десяток озорников. И однако ж стекло и хрусталь (что, верно, обошлись трактирщику в кругленькую сумму) стояли целые и невредимые, равно как и прочие хрупкие вещицы, обнаруженные нами при осмотре. Если кто и причинил какой-то ущерб Иерусалемову Уделу – так только безликая Природа. Вывод напрашивается сам собою: Иерусалемова Удела все сторонятся. Но почему? У меня есть некая догадка, но прежде чем я на нее хотя бы намекну, я должен поведать о пугающем завершении нашего визита.

Мы поднялись в жилые номера: постели застелены, рядом аккуратно поставлены оловянные кувшины для воды. В кухне тоже никто ни к чему не прикасался: все поверхности покрывала многолетняя пыль да в воздухе разливался гнусный, давящий запах тления. Одна только таверна показалась бы антиквару – раем; одна только диковинная кухонная плита на Бостонском аукционе принесла бы немалые деньги.

– Что думаешь, Кэл? – спросил я, когда мы наконец вышли в неверный свет дня.

– Думаю, не к добру это все, мистер Бун, – отозвался он меланхолически. – Чтобы узнать больше, нужно больше увидеть.

Прочие заведения мы осматривать толком не стали. Была там гостиница – на проржавевших гвоздях до сих пор висели истлевшие кожаные сбруи; была мелочная лавка, и склад (внутри и по сей день высились штабеля дубовых и еловых бревен), и кузница.

По пути к церкви, что высилась в центре деревни, мы заглянули в два жилых дома. Оба оказались выдержаны в безупречном пуританском стиле, оба – битком набиты предметами антиквариата, за которые любой коллекционер руку отдал бы, оба – покинуты и насквозь пропитаны той же гнилостной вонью.

Казалось, в деревне не осталось ничего живого, кроме нас. Никакого движения. Глаз не различал ни насекомых, ни птиц, ни даже паутины в углу окна. Только пыль.

Наконец мы дошли до церкви. Мрачное, враждебное, холодное здание нависало над нами. Окна казались черны, ибо внутри царила тьма; вся святость, вся благость давным-давно покинули эти стены. Тут я поручусь. Мы поднялись по ступеням, я взялся за массивную железную дверную скобу. Мы с Кэлом обменялись решительными, угрюмыми взглядами. Я открыл дверь – интересно, когда к ней в последний раз прикасались? Я бы сказал с уверенностью, что моя рука была первой за пятьдесят лет, а может, и дольше. Забитые ржавчиной петли жалобно завизжали. Запах гниения и распада, захлестнувший нас, казался почти осязаемым. Кэл подавил рвотный рефлекс и непроизвольно отвернулся навстречу свежему воздуху.

– Сэр, – вопросил он, – вы уверены, что?..

– Я в полном порядке, – невозмутимо заверил я. Вот только спокойствие это было напускное: чувствовал я себя не лучше, чем сейчас. Я верю, заодно с Моисеем, с Иеровоамом, с Инкризом Мэзером[23]23
  Мэзер, Инкриз (1639–1723) – пуританский священник, сыграл значимую роль в управлении британской колонией Массачусетского залива и, в частности, в знаменитом процессе «Сейлемских ведьм».


[Закрыть] и нашим дорогим Хэнсоном (когда он впадает в философский настрой), что существуют духовно тлетворные места и здания, где даже млеко космоса скисает и прогоркает. Готов поклясться, что эта церковь – как раз такое место.

Мы вошли в длинную прихожую, оснащенную пыльной вешалкой и полкой со сборниками гимнов. Окон там не было. Ничем не примечательное помещение, подумал я и тут услышал, как Кэл резко охнул – и увидел то, что он заметил раньше меня.

Какое непотребство!

Подробно описать оправленную в эффектную раму картину я не дерзну: скажу лишь, что этот гротескный шарж на Мадонну с Младенцем был написан в смачночувственном стиле Рубенса, а на заднем плане резвились и ползали странные, полускрытые в тени твари.

– Боже, – выдохнул я.

– Бога здесь нет, – отозвался Кэлвин, и слова его словно повисли в воздухе. Я открыл дверь, ведущую внутрь храма, – и новая волна ядовитых миазмов захлестнула меня так, что я чуть не лишился чувств.

В мерцающем полусвете полуденного солнца призрачные ряды церковных скамей протянулись до самого алтаря. Над ними воздвиглась высокая дубовая кафедра и тонул в тени притвор, где посверкивал золотой отблеск.

Сдавленно всхлипнув, набожный протестант Кэлвин осенил себя крестным знамением, я последовал его примеру. Ибо золотом поблескивал массивный, тонкой работы крест – но висел он в перевернутом положении – как символ сатанинской мессы.

– Спокойствие, только спокойствие, – услышал я себя словно со стороны. – Спокойствие, Кэлвин. Только спокойствие.

Но тень уже легла мне на сердце: мне было страшно так, как никогда в жизни. Я уже прошел под покровом смерти и думал, что ничего темнее нет и быть не может. Есть, Доходяга. Еще как есть.

Мы прошли через весь неф; эхо наших шагов отражалось от стен и сводов. В пыли оставались наши следы. А на алтаре обнаружились и другие темные «предметы искусства». Не буду, не стану вспоминать о них – никогда, ни за что!

Я решил подняться на саму кафедру.

– Не надо, мистер Бун! – внезапно вскрикнул Кэл. – Мне страшно.

Но я уже стоял наверху. На пюпитре лежала громадная открытая книга – с текстами на латыни и тут же – неразборчивые руны (на мой неискушенный взгляд, не то друидические, не то докельтские письмена). Прилагаю открытку с изображением некоторых из этих символов, перерисованных по памяти.

Я закрыл книгу и вгляделся в название, вытисненное на коже: «De Vermis Mysteriis». Латынь я изрядно подзабыл, но на то, чтобы перевести эти несколько слов, познаний моих вполне хватило: «Мистерии Червя».

Но стоило мне прикоснуться к книге, как и проклятая церковь, и побелевшее, запрокинутое лицо Кэлвина словно поплыли у меня перед глазами. Мне померещилось, будто я слышу негромкие напевные голоса, исполненные жуткого и вместе с тем жадного страха – а за этим звуком еще один, новый, заполнил собою недра земли. Наверняка это была галлюцинация – но в тот же самый миг церковь содрогнулась от шума вполне реального: не могу описать его иначе как колоссальное и кошмарное вращение у меня под ногами. Кафедра завибрировала у меня под пальцами, и на стене задрожал поруганный крест.

Мы переступили порог вместе, Кэл и я, оставив церковь погруженной во тьму, и ни один из нас не дерзнул обернуться, пока мы не пересекли по грубым доскам бурлящий ручей. Не скажу, что мы опорочили те девятнадцать сотен лет, в течение которых человек уходил все выше и дальше от сгорбленного, суеверного дикаря, – и сорвались на бег, но сказать, что мы прогуливались неспешным шагом – значит, бессовестно солгать.

Вот такова моя история. Не вздумай только омрачать свое выздоровление опасениями, что у меня опять мозг воспалился: Кэл засвидетельствует, что все эти записи – чистая правда, вплоть до кошмарного шума (и включая и его тоже).

На сем заканчиваю, добавив лишь, что очень хочу тебя увидеть (зная, что недоумение твое тут же бы и развеялось), и остаюсь твоим другом и почитателем,

Чарльз.

17 октября 1850 г.

Уважаемые господа!

В последнем издании вашего каталога хозяйственных товаров (лето 1850 года) я обнаружил препарат, поименованный как «Крысиная отрава». Мне желательно приобрести одну (1) пятифунтовую банку по оговоренной цене в тридцать центов ($0.30). Стоимость пересылки прилагается. Прошу направить посылку по следующему адресу: Кэлвину Макканну, Чейпелуэйт, Угол Проповедников, округ Камберленд, штат Мэн.

Заранее благодарен за содействие,

Засим остаюсь, ваш покорный слуга

Кэлвин Макканн.

19 октября 1850 г.

Дорогой мой Доходяга!

События принимают пугающий оборот.

Шумы в доме усилились, и я все больше прихожу к выводу, что внутри стен возятся не только крысы. Мы с Кэлвином еще раз внимательно все осмотрели на предмет потайных щелей или лазов – но так ничего и не нашли. Не годимся мы в герои романов миссис Радклифф[24]24
  Радклифф, Анна (1764–1823) – английская романистка, одна из основательниц так называемого «романа ужасов», или готического романа.


[Закрыть]! Кэл, впрочем, уверяет, будто шум доносится главным образом из подвала, и мы намерены исследовать его завтра. От осознания, что именно там нашла свою гибель злополучная сестра кузена Стивена, на душе отчего-то спокойнее не делается.

Между прочим, портрет ее висит в верхней галерее. Марселла Бун была красива особой, печальной красотой, если, конечно, художник придерживался жизненной правды; мне известно, что замуж она так и не вышла. Порою мне начинает казаться, что миссис Клорис права: дом этот – дурное место. Во всяком случае, всем своим былым обитателям он не приносил ничего, кроме горя.

Однако ж мне есть что рассказать о внушительной миссис Клорис: сегодня я имел с ней вторую беседу, ибо особы более рассудительной, чем она, в Углу Проповедников я до сих пор не встречал. Во второй половине дня я отправился прямиком к ней – после пренеприятной беседы, которую сейчас перескажу.

Дрова должны были доставить сегодня утром; но вот настал и минул полдень, никаких дров так и не привезли, и, выйдя на ежедневную прогулку, я направил стопы свои в сторону города. Я вознамерился навестить Томпсона – того самого лесоруба, с которым договаривался Кэл.

Денек выдался отменный, бодрящий морозцем погожей осени; заходя на двор к Томпсонам (Кэл, который остался дома – покопаться в библиотеке дяди Стивена, снабдил меня точными указаниями насчет дороги), я пребывал в превосходнейшем настроении (впервые за последние дни) и уже готов был милостиво простить Томпсону задержку с дровами.

Двор заполонили сорняки и загромождали обшарпанные строения, явно нуждающиеся в покраске. Слева от сарая жирная свинья, в самый раз для ноябрьского забоя, похрюкивая, валялась в грязи. На замусоренной площадке между домом и надворными службами какая-то женщина в истрепанном клетчатом платье кормила кур из передника. Я поздоровался; она обернулась. Лицо ее было бледным и невыразительным.

Тем страшнее было наблюдать, как в лице этом тупая апатия внезапно сменилась паническим ужасом. Могу лишь предположить, что она приняла меня за Стивена: она сложила пальцы в знак, ограждающий от сглаза, и пронзительно завизжала. Корм для кур разлетелся во все стороны, птицы с кудахтаньем бросились прочь.

Не успел я и слова произнести, как из дома вывалился неуклюжий здоровяк в одном лишь нижнем белье не первой свежести, с винтовкой в одной руке и кувшином – в другой. По красному отблеску в глазах и нетвердой походке я заключил, что передо мной – Томпсон Лесоруб собственной персоной.

– Бун! – взревел он. – Ч-рт раздери твои глаза! – Он выронил кувшин на землю и, в свою очередь, осенил себя знаком против сглаза.

– Дров так и нет, поэтому пришел я, – сообщил я так безмятежно, как только позволяли обстоятельства. – Между тем согласно договоренности с моим слугой…

– Ч-рт раздери вашего слугу, вот что я вам скажу! – Только сейчас я заметил, что, невзирая на всю свою грозную браваду, он сам смертельно напуган. Я всерьез забеспокоился, как бы ему сгоряча не пришло в голову палить в меня из винтовки.

– В качестве жеста вежливости вы могли бы. – осторожно начал я.

– Ч-рт раздери вашу вежливость!

– Что ж, как скажете, – проговорил я, пытаясь сохранить остатки достоинства. – На сем прощаюсь с вами до тех пор, пока вы не научитесь лучше владеть собою. – С этими словами я развернулся и зашагал вниз по дороге к деревне.

– И чтоб духу вашего больше тут не было! – заорал он мне вслед. – Сидите в своем нечистом гнезде – и носа оттуда не кажите! Все вы там прокляты! Прокляты! Прокляты!

Томпсон швырнул в меня камень – и попал в плечо. Уворачиваться я не стал, решив не доставлять ему такого удовольствия.

Так что я отправился к миссис Клорис, вознамерившись хотя бы разгадать тайну враждебности Томпсона. Она – вдова (и вот только не вздумай тут разыгрывать сваху, Доходяга! Она меня лет на пятнадцать старше, а мне-то уже за сорок!), живет одна в прелестном домике на самом берегу океана. Я застал почтенную даму за развешиванием постиранного белья; она мне, по всей видимости, искренне обрадовалась. Я облегченно выдохнул: не то слово, как досадно, когда тебя в силу непонятной причины объявляют изгоем.

– Мистер Бун! – воскликнула она, полуприседая в реверансе. – Если вы насчет стирки, так я с прошлого сентября ничего уже не беру. Я и со своим-то бельем с трудом справляюсь – при моем-то ревматизме!

– Хотел бы я, миссис Клорис, чтобы речь и впрямь шла о стирке! Но нет: я пришел просить о помощи. Мне необходимо знать все, что вы можете рассказать мне про Чейпелуэйт и Иерусалемов Удел, и почему местные жители смотрят на меня с подозрением и страхом!

– Иерусалемов Удел! Так вы о нем знаете!

– Да, – подтвердил я. – Мы с моим слугой побывали там неделю назад.

– Господи! – Женщина побелела как молоко и пошатнулась. Я протянул руку поддержать ее. Глаза ее кошмарно закатились, на миг мне померещилось, что она того и гляди потеряет сознание.

– Миссис Клорис, мне страшно жаль, если я сказал что-то не то.

– Пойдемте в дом, – пригласила она. – Вы должны узнать все. Господи милосердный, опять недобрые дни грядут!

Больше из нее ни слова вытянуть не удалось, пока она не заварила крепкого чая в своей солнечной кухоньке. Налив нам по чашке, она какое-то время задумчиво глядела на океан. Ее глаза и мои неизбежно обращались к выступающему гребню мыса Чейпелуэйт, где над водой вознеслась усадьба. Громадное окно с выступом искрилось в лучах заходящего солнца точно бриллиант. Роскошный был вид – но ощущалось в нем нечто тревожное. Миссис Клорис внезапно обернулась ко мне и исступленно заявила:

– Мистер Бун, вам нужно немедленно уезжать из Чейпелуэйта!

Ее слова поразили меня как удар грома.

– В воздухе ощущается тлетворное дыхание с тех самых пор, как вы поселились в усадьбе. Последняя неделя – с тех пор как вы переступили порог проклятого дома – богата недобрыми приметами и знамениями. Нимб вокруг луны, стаи козодоев, что гнездятся на кладбищах, необычные роды. Вы должны уехать!

– Но, миссис Клорис, вы же не можете не понимать, что все это – только иллюзии. Вы сами это знаете, – как можно мягче проговорил я, едва ко мне вернулся дар речи.

– Барбара Браун родила безглазого младенца – и это, по-вашему, иллюзия? А Клифтон Брокетт обнаружил в лесу за Чейпелуэйтом вытоптанную тропинку пяти футов в ширину, где все пожухло и побелело, – это тоже иллюзия? А вы, вы же побывали в Иерусалемовом Уделе – вы можете сказать, положа руку на сердце, что там и впрямь ничто не живет?

Я не нашелся с ответом: образ страшной церкви вновь замаячил у меня перед глазами.

Миссис Клорис до боли стиснула узловатые пальцы, пытаясь успокоиться.

– Я знаю обо всем об этом только от матери и от бабушки. А вам известна ли история вашей семьи в том, что касается Чейпелуэйта?

– Довольно смутно, – сознался я. – С тысяча семьсот восьмидесятых годов усадьба принадлежала ветви Филипа Буна; его брат Роберт, мой дед, после ссоры из-за украденных бумаг обосновался в Массачусетсе. О линии Филипа мне известно мало сверх того, что злой рок словно нависает над его родом, передается по наследству от отца к сыну и к внукам: Марселла погибла в результате несчастного случая, Стивен расшибся насмерть. Именно таково было желание Стивена: чтобы Чейпелуэйт отошел мне и моей родне, а раскол в семье наконец-то удалось преодолеть.

– Не бывать тому! – прошептала миссис Клорис. – Вы ничего не знаете о причинах той роковой ссоры?

– Роберт Бун рылся в письменном столе брата: его за этим застали.

– Филип Бун был безумен, – отозвалась женщина. – Водил компанию с нечистым. Роберт Бун попытался изъять у него богохульную Библию, написанную на древних языках – на латыни, на друидическом наречии и на других тоже. Адская то книга.

– «De Vermis Mysteriis»?

Миссис Клорис отшатнулась, точно ее ударили.

– Вы и про нее знаете?

– Я ее видел. даже к ней прикасался. – Мне вновь показалось, что моя собеседница вот-вот потеряет сознание. Она зажала рот рукой, точно сдерживая готовый прорваться крик. – Да, в Иерусалемовом Уделе. На кафедре оскверненной и обезображенной церкви.

– Значит, книга все там. все еще там. – Женщина раскачивалась на стуле туда-сюда. – А я-то надеялась, что Господь в мудрости Своей бросил ее в бездны ада.

– А какое отношение имеет Филип Бун к Иерусалемову Уделу?

– Узы крови, – туманно пояснила миссис Клорис. – Печать Зверя была на нем, хотя ходил он в одеждах Агнца. В ночь тридцать первого октября тысяча семьсот восемьдесят девятого года Филип Бун исчез. и все население проклятой деревни с ним вместе.

Ничего больше она не добавила; собственно, ничего больше она и не знала. Она лишь снова и снова заклинала меня уехать, в качестве довода ссылаясь на то, что «кровь призывает кровь», и бормоча что-то вроде: «есть наблюдатели, а есть стражи». С наступлением сумерек хозяйка разволновалась не на шутку, и, чтобы ее задобрить, я пообещал уделить ее пожеланиям самое серьезное внимание.

Я шел домой сквозь сгущающиеся мрачные тени, от былого хорошего настроения ничего не осталось, в голове роились бессчетные вопросы. Кэл встретил меня сообщением, что шум в стенах все нарастает – да я и сам сейчас могу это засвидетельствовать. Я внушаю себе, что это только крысы – но перед глазами у меня стоит перепуганное, серьезное лицо миссис Клорис.

Над морем встала луна – полная, распухшая, кроваво-алого цвета, запятнав океан ядовитыми оттенками и тонами. Мысли мои вновь и вновь обращаются к той церкви, и

(здесь строчка вычеркнута)

Нет, Доходяга, этого тебе видеть незачем. Сплошное безумие. Пожалуй, пора мне спать. Думаю о тебе.

С наилучшими пожеланиями,

Чарльз.

(Далее следуют выдержки из записной книжки Кэлвина Макканна.)

20 октября 1850 г.

Нынче утром взял на себя смелость взломать замок на книжке; проделал все до того, как мистер Бун встал. Все без толку; книга написана шифром. Наверняка несложным. Может, я и шифр расколю так же легко, как замок. Это, конечно же, дневник – почерк до странности похож на руку мистера Буна. Но чья это книга – запрятанная в самый дальний угол библиотеки, с замком на переплете? С виду старая, а там кто знает. Воздух-то между страниц не просачивался, с чего б им испортиться? Позже напишу подробнее, если успею; мистер Бун вознамерился осмотреть подвал. Боюсь, все эти ужасы его слабому здоровью не на пользу. Попытаюсь отговорить его…

Нет, идет.

20 октября 1850 г.

ДОХОДЯГА!

Не могу писать Немогу (так!) пока еще писать об этом Я я я

(Из записной книжки Кэлвина Макканна)

20 октября 1850 г.

Как я и опасался, его здоровье не выдержало.

Господи милосердный, Отче Наш, Сущий на Небесах!

Даже подумать не могу об этом, однако ж он врос в мой мозг, выжжен на нем как ферротипия, этот ужас в подвале!..

Я совсем один; на часах половина девятого; в доме тишина, и все же.

Обнаружил его в обмороке за письменным столом; он все еще спит; однако за эти несколько мгновений как благородно он себя повел – в то время как я застыл на месте словно громом пораженный, не в силах и пальцем пошевелить!

Кожа у него на ощупь как восковая, холодная. Благодарение Господу, лихорадки нет. Я не решаюсь ни переместить его, ни оставить одного и пойти в деревню. А если и пойду, кто согласится вернуться со мной и помочь ему? Кто переступит порог этого проклятого дома?

О, подвал! Твари из подвала, что рыщут у нас в стенах!

22 октября 1850 г.

Дорогой мой Доходяга!

Я снова пришел в себя, хотя и слаб – тридцать шесть часов провалялся без сознания! Снова пришел в себя. что за горькая, жестокая шутка! Никогда я уже не стану самим собою, никогда. Я стоял лицом к лицу с безумием и ужасом, для человека невыразимым. И это еще не конец.

Если бы не Кэл, полагаю, я в ту же минуту расстался бы с жизнью. Он – единственный оплот здравомыслия в этом разгуле сумасшествия.

Ты должен узнать все.

Для похода в подвал мы запаслись свечами: они давали достаточно света – проклятие, более чем достаточно! Кэлвин попытался отговорить меня, ссылаясь на мою недавнюю болезнь и уверяя, что обнаружим мы разве что здоровущих крыс, для которых уже и отраву запасли.

Я, однако ж, остался тверд в своем решении. Кэлвин со вздохом ответил:

– Делайте как знаете, мистер Бун.

Вход в подвал открывается в кухонном полу (Кэл уверяет, что с тех пор надежно заколотил его досками); дверцу нам удалось приподнять лишь с огромным трудом.

Из тьмы поднялась волна невыносимого зловония – вроде того, что насквозь пропитало покинутую деревню на другом берегу реки Ройял. В свете свечи взгляд различал круто уводящую во тьму лестницу. Лестница находилась в ужасном состоянии: в одном месте целой подступени не хватало, на ее месте зияла черная дыра: нетрудно было вообразить себе, как именно злополучная Марселла нашла здесь свою гибель.

– Осторожно, мистер Бун! – предостерег Кэл.

Я заверил, что ни о чем ином и не помышляю, и мы спустились вниз.

Земляной пол и крепкие гранитные стены оказались на удивление сухи. Это место никак не наводило на мысль о крысином прибежище: тут не валялось ничего такого, в чем крысы любят устраивать гнезда, – ни старых коробок, ни выброшенной мебели, ни завалов бумаг. Мы подняли свечи повыше: образовался небольшой круг света, но все равно видно было мало. Пол плавно шел под уклон – по всей видимости, под главной гостиной и столовой, то есть к западу. В этом направлении мы и двинулись. Вокруг царила гробовая тишина. Смрадный запах усиливался; темнота окутывала нас как плотная вата – точно ревнуя к свету, что временно низложил ее после стольких лет единоличного правления.

В дальнем конце гранитные стены сменились отполированным деревом – по-видимому, абсолютно черным, лишенным каких бы то ни было отражательных свойств. Здесь подвал заканчивался; от основного помещения словно бы отходил небольшой альков. Располагался он под таким углом, что осмотреть его не представлялось возможным иначе, как зайдя за угол.

Так мы с Кэлвином и поступили.

Ощущение было такое, словно пред нами восстал прогнивший призрак мрачного прошлого этих мест. В алькове стоял один-единственный стул, а над ним с крюка в крепкой потолочной балке свисала ветхая пеньковая петля.

– Значит, здесь-то он и повесился, – пробормотал Кэлвин. – Боже!

– Да. а позади, у основания лестницы, лежал труп его дочери.

Кэлвин заговорил было; затем вдруг неотрывно уставился на что-то позади меня – и слова превратились в крик.

О, Доходяга, как описать мне зрелище, открывшееся нашим глазам? Как поведать тебе об отвратительных жильцах внутри здешних стен?

Дальняя стена словно опрокинулась в никуда: из темноты злобно скалилось лицо – лицо с глазами эбеновочерными, как река Стикс. Рот раззявлен в беззубой, мучительной ухмылке; желтая, прогнившая рука тянется к нам. Тварь издала кошмарный мяукающий звук – и, спотыкаясь, шагнула вперед. Свет моей свечи упал на нее.

На шее трупа красовался синевато-багровый след от веревки!

А позади задвигалось что-то еще – нечто, что станет мне являться в ночных кошмарах до тех пор, пока все кошмары не закончатся: девушка с мертвенно-бледным, истлевшим лицом и трупной усмешкой – девушка, чья голова болталась под немыслимым углом.

Они пришли за нами, я знаю. Знаю, что они утащили бы нас во тьму и подчинили нас себе, если бы я не швырнул свечу прямехонько в тварь в стене, а следом – стул из-под крюка с петлей.

Далее – все сумбур и тьма. Разум словно шторы задернул. Очнулся я, как и сказал, в своей комнате, и рядом был Кэл.

Если бы я мог, я бы бежал из этого дома кошмаров в одной ночной сорочке. Но – не могу. Я стал марионеткой в драме темной и глубокой. Не спрашивай, откуда я знаю; знаю – и все. Права была миссис Клорис, говоря о том, что кровь призывает кровь; чудовищно права была она, говоря о наблюдателях и стражах. Боюсь, я пробудил Силу, что дремала в сумеречной деревне ‘Салемова Удела вот уже полвека, – Силу, что убила моих предков и удерживает их в богопротивном рабстве как носферату – нежить! Мучают меня и другие страхи, Доходяга, еще более серьезные – но я вижу лишь часть. Если бы я только знал. если бы знал все!

Чарльз.

ПОСТСКРИПТУМ. Разумеется, я пишу это лишь для себя; от Угла Проповедников мы отрезаны. Письма не отправить: я не дерзну нести заразу туда, а Кэлвин ни за что меня не оставит. Может статься, если будет на то милость Господа, эти записи как-нибудь да попадут в твои руки.

Ч.

(Из записной книжки Кэлвина Макканна)

23 октября 1850 г.

Сегодня ему лучше; мы недолго поговорили о привидениях в подвале; сошлись на том, что это не галлюцинации и не порождения эктоплазмы, они – вполне реальны. Не подозревает ли мистер Бун, как и я, что они ушли? Может, и так; шумы стихли; однако ж зловещая атмосфера не рассеялась, все словно затянуто темной пеленой. Мы – словно в центре бури, и затишье – обманчиво…

Нашел в верхней спальне, в нижнем ящике старого бюро с выдвижной крышкой пачку бумаг. Кое-какие счета и письма заставляют меня предположить, что эта комната принадлежала Роберту Буну. Однако ж самый интересный документ – это короткие наброски на оборотной стороне рекламы касторовых шляп. Сверху написано:

Блаженны кроткие[25]25
  Мф. 5:5.


[Закрыть].

А ниже – на первый взгляд полная абракадабра.

бкадехнекмохксе

eлмжонрыарстаид

Я так понимаю, это ключ к зашифрованной, запертой на замок книге в библиотеке. Код этот довольно прост: он использовался еще в Войне за независимость и назывался «Изгородь». Стоит убрать «пустые» символы – и получается следующее:

б а е н к о к е л ж н ы р т и

Читайте вверх-вниз, а не по горизонтали – и получите исходную цитату из заповедей блаженства.

Но прежде чем я покажу это мистеру Буну, мне необходимо ознакомиться с содержанием книги…

24 октября 1850 г.

Дорогой мой Доходяга!

Удивительное дело – Кэл, который обычно держит рот на замке до тех пор, пока не будет абсолютно уверен в своей правоте (редкое и достойное восхищения качество!), обнаружил дневник моего деда Роберта. Документ был зашифрован, но Кэл сам разгадал код. Он скромно уверяет, что по чистой случайности, но я подозреваю, что здесь уместнее сослаться на усердие и упорство.

Как бы то ни было, что за мрачный свет проливает этот дневник на здешние тайны!

Первая запись датирована 1 июня 1789 года, последняя – 27 октября 1789 года: за четыре дня до катастрофического исчезновения, о котором упоминала миссис Клорис. Это – повесть о нарастающем наваждении, – нет, о безумии! – с ужасающей ясностью излагающая, как именно связаны между собою мой двоюродный дед Филип, деревушка Иерусалемов Удел и книга, что ныне находится в оскверненной церкви.

Сама деревня, согласно Роберту Буну, старше и Чейпелуэйта (усадьба построена в 1782 году), и Угла Проповедников (он датируется 1741 годом и в те времена назывался Привал Проповедников). Ее основала в 1710 году отколовшаяся группа пуритан – секта во главе с суровым религиозным фанатиком с именем Джеймс Бун. Как вздрогнул я при виде этого имени! То, что этот Бун связан с моим семейством, сомневаться не приходится. Миссис Клорис была совершенно права в своем суеверном убеждении, что семейная связь – родная кровь – в этом деле играет ключевую роль; в ужасе вспоминаю, что ответила она, когда я спросил, какое отношение имеет Филип к ‘Салемову Уделу. «Узы крови», – сказала она, и боюсь, что так оно и есть.

Деревушка превратилась в процветающую общину, разросшуюся вокруг церкви, где Бун проповедовал – или, точнее сказать, царил единовластно. Мой дед намекает, что тот еще и имел сношения со всеми местными дамами, убедив их, что таковы Божья воля и Божий замысел. В результате поселение превратилось в нечто из ряда вон выходящее. Подобная аномалия могла возникнуть только в те своеобразные времена обособленности, когда вера в ведьм и вера в Непорочное Зачатие существовали бок о бок – кровосмесительная, вырождающаяся, насквозь религиозная деревушка во главе с полубезумным священником, для которого Священным Писанием являлись одновременно Библия и зловещая книга де Гуджа «Обители демонов»; община, где регулярно проводился обряд экзорцизма; гнездо инцеста, сумасшествия и физических пороков, что столь часто являются следствием этого греха. Подозреваю (и, по всей видимости, Роберт Бун тоже так считал), что один из внебрачных отпрысков Буна уехал (или был увезен) из Иерусалемова Удела искать свою долю на юге – вот так была основана наша фамилия. Я знаю из наших собственных семейных хроник, что династия Бунов предположительно возникла в той части Массачусетса, что не так давно стала суверенным штатом Мэн. Мой прадед Кеннет Бун разбогател на торговле мехами – в те времена пушной промысел процветал. На его деньги, умноженные временем и разумными капиталовложениями, и была построена эта фамильная усадьба – много лет спустя после его смерти, в 1763 году. Чейпелуэйт воздвигли его сыновья, Филип и Роберт. «Кровь призывает кровь», – говорила миссис Клорис. Может ли быть, что Кеннет, рожденный от Джеймса Буна, бежал от безумия отца и отцовской деревни, – лишь для того, чтобы его сыновья, сами того не ведая, возвели родовое поместье Бунов менее чем в двух милях от того места, где род берет свое начало? Если это правда, то воистину некая гигантская незримая Рука направляет нас!