Текст книги "Ночная смена (сборник)"

Я – дверь отверстая

[36]36
  Am the Doorway. © 2011. А. Аракелов. Перевод с английского.


[Закрыть]

Мы с Ричардом сидели на крыльце, любовались песчаными дюнами и Мексиканским заливом за ними. Дым сигары Ричарда лениво клубился, держа комаров на почтительном расстоянии. Океан на горизонте отдавал прохладной зеленью, а небо над ним было глубокого синего цвета. Красиво, что и говорить.

– Так ты, значит, дверь, – задумчиво повторил Ричард. – Ты уверен, что это тебе не приснилось? Что ты действительно убил того мальчишку?

– Не приснилось. И я его не убивал, говорю же. Это все они. Я лишь дверь.

Ричард вздохнул.

– Ты его похоронил?

– Да.

– Место помнишь?

– Да.

Я достал сигарету из кармана рубашки. Перебинтованные руки слушались плохо. И чесались немилосердно.

– Если захочешь посмотреть, придется брать твой пескоход. Это, – я кивнул на свою инвалидную коляску, – по песку не ездит.

У Ричарда был багги для передвижения по дюнам – переделанный «фольксваген-жук» 1959 года с полуметровыми колесами. Он собирал на нем плавник – деревянные обломки, вынесенные волнами на берег. С тех пор как Ричард продал свое агентство недвижимости в Мэриленде, он жил тут, на косе Каролина, – делал из плавника скульптуры и по безбожной цене загонял их туристам.

Он пыхнул сигарой и посмотрел на залив.

– Да уж. Расскажи все сначала.

Я вздохнул и попытался закурить. Ричард отобрал у меня спички и зажег сигарету. Я сделал две глубокие затяжки. Пальцы нестерпимо чесались.

– Хорошо, – кивнул я. – Вчера, часов в семь вечера, я был на пляже, смотрел на залив, курил, как сейчас, и тут…

– Нет, начни сначала.

– Сначала?

– Расскажи о полете.

Я покачал головой:

– Ричард, ну сколько можно? Ничего нового…

Испещренное глубокими морщинами лицо Ричарда было загадочным, как его скульптуры.

– Может, ты вспомнишь что-то еще, – сказал он. – Сейчас точно вспомнишь.

– Ты серьезно?

– Конечно. А когда закончишь, поищем могилу.

– Могила… – повторил я. Пустое, гулкое слово – темное, темнее даже того безбрежного пространства, которое мы с Кори пересекли пять лет назад. Тьма, тьма, тьма.

Мои новые глаза под повязками слепо таращились в темень стягивавших их бинтов. Они ужасно чесались.

На орбиту нас с Кори зашвырнула ракета «Сатурн-16». Кто-то из комментаторов окрестил ее Ракетой-Небоскребом. Здоровенная была дура, ничего не скажешь. Рядом с ней первые «Сатурны» казались детскими игрушками. Стартовую площадку пришлось заглубить на шестьдесят метров – иначе сдуло бы в океан половину мыса Кеннеди.

Мы сделали оборот вокруг Земли, проверили все системы, потом включили разгонный блок. Направление – Венера. На Земле остался сенат, в котором шла драка по поводу ассигнований на исследование космоса, и группа людей из НАСА, молившихся, чтобы мы нашли хоть что-то полезное. Что угодно.

– Не важно что, – каждый раз говорил после пары стаканов Дон Ловинджер, штатный умник проекта «Зевс». – В вашем распоряжении куча приборов, пять роскошных телекамер и маленький, но крутой телескоп с хреновой тучей всяких там фильтров и линз. Найдите золото, найдите платину. А еще лучше – найдите каких-нибудь милых, туповатых синих человечков, чтобы мы их изучали, ощущая свое превосходство. Хоть что-нибудь! Да хоть призрак Пиноккио – уже дело.

Мы с Кори, разумеется, горели желанием сделать все, что в наших силах. Но космическая программа никак не шла. Начиная с Бормана, Андерса и Ловелла, облетевших в 1968 году Луну и увидевших пустынный зловещий мир, похожий на грязный песчаный пляж, и заканчивая Маркэном и Джексом, которые опустились на поверхность Марса одиннадцать лет спустя – лишь для того, чтобы обнаружить мерзлую пустыню и пару полудохлых лишайников, – исследование космоса оказалось поистине грандиозным (и очень дорогостоящим) провалом. Были и потери: Педерсон и Ледерер, навеки застрявшие на орбите вокруг Солнца из-за отказа всех систем во время предпоследнего полета программы «Аполлон». Джон Дэвис, маленькую орбитальную обсерваторию которого прошил метеорит, использовавший свою редкую, один к миллиону, вероятность. Нет, эту программу вряд ли кто-то назвал бы удачной. На самом деле Венера оставалась последним шансом швырнуть миру в лицо сакраментальное «Мы же вам говорили!».

Шел шестнадцатый день полета – мы ели консервы, играли в карты, успели простудиться и выздороветь – с технической точки зрения все было тип-топ. На третий день у нас накрылся конденсатор влаги, мы перешли на запасной – и все, практически никаких проблем до самого возвращения на Землю. Мы наблюдали, как Венера в иллюминаторе вырастала от яркой точки до белесого хрустального шара, обменивались шутками с ЦУПом, слушали записи Вагнера и «битлов», контролировали результаты экспериментов: от измерения солнечного ветра до навигации в глубоком космосе. Нам пришлось дважды микроскопически корректировать курс, а на девятый день полета Кори выбрался в открытый космос и пинал УНА, пока она не соизволила раскрыться. Больше ничего из ряда вон выходящего.

– УНА? – переспросил Ричард. – Что это?

– Неудачный эксперимент. Так мы в НАСА называли Узконаправленную Антенну – она передавала число «Пи» высокочастотными импульсами всем, кто захотел бы услышать.

Я потер руки об штаны, но это не помогло. Наоборот, стало хуже.

– Идея та же, что и с радиотелескопом в Западной Виргинии – читал, наверное, – она «слушает» звезды. Только мы, вместо приема, передавали сигнал на Юпитер, Сатурн, Уран. Если там и была какая-то разумная жизнь, то как раз в это время она крепко дрыхла.

– В космос выходил только Кори?

– Да. И если он занес внутрь какую-то межзвездную чуму, телеметрия этого не показала.

– И все же…

– Уже не важно, – бросил я раздраженно. – Важно, что происходит здесь и сейчас. Ричард, вчера они убили мальчонку. Зрелище было не из приятных – как и ощущения. Его голова… она взорвалась. Как если бы кто-то выскреб из черепа его мозги и положил вместо них гранату.

– Продолжай.

Я усмехнулся:

– Что еще рассказать? Мы перешли на околопланетную орбиту с сильным эксцентриситетом, от трехсот двадцати до семидесяти шести миль – и это только на первом витке, дальше апогей стал еще больше, а перигей уменьшился. Можно было сделать не больше четырех витков, мы пошли на максимум. Отлично рассмотрели планету, сделали около шести сотен снимков и собрали бог знает сколько видеоматериалов.

Облачный покров Венеры состоял – в равных частях – из метана, аммиака, пыли и разного летающего дерьма. Вся планета была похожа на Большой Каньон в аэродинамической трубе. Кори посчитал, что у поверхности скорость ветра достигает шестисот миль в час. Посланный вниз зонд бибикал всю дорогу, пока не издал громкий треск и не замолк навсегда. Мы не видели растительности, вообще никаких признаков жизни. Спектроскоп выявил жалкие крохи ценных минералов. Вот вам и Венера. И все бы ничего – только она меня пугала. Мы словно вращались вокруг дома с привидениями в окружении темного вакуума. Я знаю, как это ненаучно звучит, но у меня кишки сводило от страха, пока мы не убрались оттуда. Думаю, если бы двигатель не сработал, я бы перерезал себе глотку. Ничего общего с Луной – та просто пустынная и кажется стерильной. Но то, что мы видели на Венере, не похоже ни на что из того, с чем мы раньше сталкивались. Может, тут дело в облачном покрове, не знаю. Венера похожа на объеденный до кости череп.

На обратном пути мы узнали, что сенат проголосовал за двукратное сокращение бюджета космических программ. Кори сказал что-то вроде: «Арти, похоже, мы снова займемся запуском спутников». А я был почти рад. Может, нам и впрямь не место в космосе.

И вот двенадцать дней спустя Кори был мертв, а я стал калекой. Проблемы начались при сходе с земной орбиты. Парашют сработал нештатно. И смех и грех: мы больше месяца провели в космосе, забрались дальше, чем кто-либо за всю историю человечества, а все пошло прахом из-за того, что какой-то болван торопился на перерыв и перепутал стропы.

Приземление было жестким. Пилот одного из вертолетов потом рассказывал, что мы летели к земле, как гигантский ребенок, за которым тянулась плацента. При ударе я потерял сознание. Потом я узнал, что, когда меня подняли на борт «Портленда», команда даже не успела скатать красную дорожку, по которой мы должны были пройти. Я был весь в крови. Я был краснее, чем дорожка, по которой меня тащили в лазарет…

Два года я провел в военном госпитале в Бетесде. Мне дали орден, много денег и инвалидную коляску. На следующий год я переехал сюда. Люблю смотреть на взлетающие ракеты.

– Я знаю, – сказал Ричард. – Покажи свои руки.

– Нет, – резко ответил я. – Не могу их выпустить. Я же сказал.

– Прошло пять лет. Почему сейчас, Артур? Ты можешь объяснить?

– Я не знаю. Не знаю! Может, это такой инкубационный период. И кто вообще сказал, что я подцепил эту дрянь именно там? Я ведь мог заразиться и в Форт-Лодердейле, и даже на этом самом крыльце, почем мне знать?

Ричард вздохнул и окинул взглядом далекие волны, залитые краснотой заходящего солнца.

– Я очень стараюсь… Артур, мне не хотелось бы думать, что ты сходишь с ума.

– Если очень припрет, я покажу тебе руки, – с трудом выдавил я. – Но только если очень.

Ричард встал и оперся на трость. Он казался старым и немощным.

– Я приведу багги. Съездим, поищем могилу парнишки.

– Спасибо, Ричард.

Он побрел к разбитой грунтовой дороге, что вела к его хижине. Со своего крыльца я видел только ее крышу, остальное заслоняла Большая Дюна, протянувшаяся через всю косу. Небо над океаном приобрело противный фиолетовый оттенок, и откуда-то издалека донесся глухой рокот грозы.

Я не знал, как звали того мальчика, но часто видел, что он бродит по пляжу с ситом под мышкой. Дочерна загорелый, он носил только выцветшие джинсовые шорты. На другом конце косы расположен общественный пляж, и там, просеивая песок, предприимчивый молодой человек в удачный день может набрать до пяти долларов в мелких монетках. Иногда я махал ему рукой, и он отвечал мне тем же – два незнакомца, объединенные братством постоянных жителей этого побережья, в противоположность крикливым, швыряющимся деньгами туристам, приезжающим на своих «кадиллаках». Я так думаю, он жил в соседней деревеньке, состоявшей из нескольких домов и почты, в полумиле от моей хижины.

Когда он в тот день появился на пляже, я уже где-то с час неподвижно сидел на крыльце и смотрел. К тому моменту я уже снял повязки – пальцы чесались нестерпимо, но зуд немного утихал, если я позволял им смотреть их глазами.

Это чувство ни с чем не сравнимо: я был для них как приоткрытый портал, как окно в мир, который они ненавидели и которого боялись. Но хуже всего было то, что я тоже в этом участвовал. Представьте, что ваше сознание переместили в тело мухи и что муха смотрит на ваше лицо своей тысячей глаз. Так вы, может, поймете, почему я держал свои руки замотанными, даже если никто не мог их увидеть.

Это началось в Майами. У меня там было дело, встреча с неким Крессвеллом, следователем ВМС. Каждый год он проводит очередную проверку – какое-то время я имел доступ к самым важным секретам нашей космической программы. Не знаю, какие признаки сотрудничества с врагом он ищет – бегающие глаза или алую букву на лбу… И зачем мне продаваться? Пенсия у меня просто роскошная, почти неприлично большая.

Мы сидели с ним на балконе в его гостиничном номере, тянули коктейли и рассуждали о будущем американской космической программы. Приблизительно в четвертом часу мои пальцы начали чесаться. Как-то вдруг. Без всякого перехода, будто кто-то щелкнул выключателем. Я сказал об этом Крессвеллу.

– Ты никак влез в ядовитый плющ на этом своем поганом островке? – осклабился тот.

– На Каролине растут только карликовые пальмы, – ответил я. – Может, это семилетняя чесотка.

Я посмотрел на свои руки. Обычные, нормальные руки. Только чешутся.

Чуть позже я подписал все ту же стандартную форму («Я чистосердечно клянусь, что не получал, не передавал и не публиковал информации, которая могла бы…») и поехал домой. У меня старенький «форд», переделанный под ручное управление. Я люблю эту машинку – она дает мне ощущение независимости.

Дорога от Майами неблизкая, и к тому времени как я свернул с шоссе номер 1 на дорогу к косе, руки почти свели меня с ума. Зуд был неимоверный. Если у вас когда-нибудь заживал глубокий порез или шов после хирургической операции, вы можете меня понять. Под моей кожей словно копошилось нечто живое.

Солнце почти село, и мне пришлось рассматривать руки при свете ламп приборной доски. Кончики пальцев покраснели – чуть выше подушечек, там, где у гитаристов образуются мозоли, появились маленькие, четко очерченные кружки. Пятна также появились между первым и вторым суставами каждого пальца и на коже у костяшек. Пальцами правой руки я коснулся своих губ – и тут же с отвращением отдернул руку. Ком душного, мохнатого ужаса подкатил к горлу. Пятнышки были горячими, воспаленными, а плоть под ними казалась мягкой, как подгнившее яблоко.

Всю оставшуюся дорогу до дома я пытался убедить себя, что мне действительно где-то попался ядовитый плющ. Но на задворках сознания уже шевельнулась паршивая мыслишка. Была у меня тетка, которая десять последних лет прожила в изоляции от внешнего мира, в маленькой комнатке на втором этаже. Мать носила ей еду, но говорить об этом не полагалось, даже имя ее было под запретом. Позже я узнал, что у нее была болезнь Хансена – проказа.

Добравшись до дома, я первым делом позвонил доктору Фландерсу. Трубку взял секретарь.

– Доктор Фландерс уехал на рыбалку, но если у вас что-то срочное, доктор Болленджер может…

– Когда он вернется?

– Самое позднее завтра к обеду. Вас это устро…

– Конечно.

Я медленно положил трубку, потом позвонил Ричарду. Прослушал с дюжину долгих гудков, прежде чем дать отбой. Потом я какое-то время просто сидел в растерянности. Зуд усилился. Казалось, он исходил откуда-то из глубины плоти. Я подкатился к книжным полкам и вытащил потертую медицинскую энциклопедию. Описания были до идиотизма расплывчатыми: мои симптомы могли означать что угодно – или не означать ничего. Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Я слышал, как тикает старый судовой хронометр в другом конце комнаты. Слышал, как очень далеко реактивный лайнер заходил на посадку в аэропорт Майами. И еще – тихий шелест собственного дыхания.

Я по-прежнему смотрел в книгу.

И вдруг я понял. Осознание того, что происходит, буквально обрушилось на меня. Мои глаза были закрыты, но я все еще продолжал видеть. То есть я видел нечто размытое и чудовищное, искаженный четырехмерный образ книги, но соответствие было несомненным.

И я был не единственным, кто это видел.

С замирающим сердцем я открыл глаза. Ужасное ощущение ослабло, но не исчезло. Я видел книгу, видел строки и иллюстрации своими собственными глазами, и в то же время видел их под другим углом, другими глазами. Вернее, не книгу, а странный, чужеродный предмет невероятной формы и, возможно, опасный.

Я медленно поднял руки к лицу, наблюдая, как зловещее новое зрение превращает мою гостиную в комнату страха.

Из груди вырвался крик.

Из щелок на кончиках пальцев на меня таращились глаза. В этот самый момент они раздвигали плоть, упрямо протискиваясь на поверхность.

Но кричал я не из-за этого. Взглянув на собственное лицо, я увидел чудовище.

Багги перевалил через дюну и подкатил к моему крыльцу. Мотор пыхтел и кашлял. Я спустился с крыльца по пандусу, и Ричард помог мне влезть в машину.

– Ну что, Артур, – сказал он, – ты капитан. Указывай курс.

Я показал на участок пляжа, видневшийся между дюнами. Ричард кивнул. Задние колеса выбросили в воздух кучу песка, и мы поехали. Обычно я подкалываю Ричарда насчет его вождения, но сегодня мне было не до того. Слишком многое отвлекало – мысли, ощущения: им не нравилась темнота, они старались выглянуть наружу, сквозь повязки, хотели, чтобы я убрал бинты.

Багги ревел, переваливая через крупные дюны, и подпрыгивал на тех, что помельче. Слева от нас солнце отдавало последний багровый салют. Над морем громоздились мрачнеющие тучи, засверкали первые молнии.

– Бери правее, – сказал я. – Вон к тому шалашу.

Ричард остановил багги у полусгнившего шалаша, подняв песчаный фонтан. Он заглянул в багажник и достал лопату. Увидев ее, я поморщился.

– Где? – ровным голосом спросил Ричард.

Я указал место.

Ричард выбрался из машины, постоял секунду и вонзил лопату в песок. Копал он, казалось, целую вечность. Выброшенный из ямы песок становился все более влажным. Гроза приближалась, облака темнели и поднимались выше. Вода залива стала багровой в лучах заката и в тени нависших туч.

Задолго до того как Ричард перестал копать, я уже понял, что мальчика там нет. Они его перепрятали. Вчера вечером я не замотал руки, они могли видеть и – действовать. Если они воспользовались мной, чтобы убить мальчика, то могли, используя мое тело, перенести его, когда я спал.

– Тут никого нет, Артур. – Ричард закинул грязную лопату в багажник и устало сел в машину. Приближающаяся гроза отбрасывала странные серповидные блики. Ветер царапал песком ржавые бока багги. Пальцы зудели.

– Они – то есть я – его перенесли, – сказал я. – Они берут верх, Ричард. Они открывают дверь. По чуть-чуть, но открывают. Сотни раз в день я вдруг с удивлением осознаю, что стою перед совершенно обычными предметами – совком, фотографией, консервной банкой, – и не понимаю, как я там оказался. Мои руки протянуты вперед, чтобы они разглядели этот предмет… и я тоже вижу его, их глазами… этот невозможный, непотребный образ, изломанный и перекрученный гротеск…

– Артур, – сказал Ричард, – Артур, пожалуйста, не надо. – Он смотрел на меня с сочувствием. – Ты говоришь, что стоял. Что ты перенес тело мальчика. Артур, ты не можешь ходить! Ты парализован ниже пояса. Твои ноги мертвы.

Я коснулся приборной доски багги.

– Эта штука тоже мертва. Но ты, сев в нее, можешь заставить ее двигаться. Можешь заставить ее убивать. Она не способна остановиться, даже если бы захотела. – В моем голосе послышались истерические нотки. – Я же дверь, как ты не понимаешь?! Они убили мальчика, Ричард! Они перенесли тело!

– Наверное, тебе стоит поговорить с врачами, – тихо сказал он. – Поехали домой…

– Узнай! Спроси про мальчика! Выясни…

– Ты же сказал, что тебе не известно, как его звали.

– Он скорее всего жил в деревне. Она небольшая. Спроси…

– Когда я ходил за машиной, то позвонил Мод Харрингтон. У нее самый длинный нос во всем штате, и она постоянно сует его в чужие дела. Я спросил, слышала ли она о пропавшем на днях мальчике. Она ответила, что нет.

– Но он местный. Он живет где-то неподалеку.

Ричард потянулся к ключу зажигания, но я его остановил. Он обернулся ко мне, и я принялся разматывать повязки.

Над заливом грохотал гром.

Я не пошел к врачу и не перезвонил Ричарду. Три недели подряд я бинтовал руки перед выходом из дома. Три недели подряд я просто слепо надеялся, что все пройдет само собой. Никакой логики в этом не было, признаю. Будь я полноценным человеком, которому не нужна вместо ног инвалидная коляска, который ведет нормальную, полноценную жизнь, я бы пошел к доку Фландерсу или к Ричарду. Я бы, наверное, пошел и сейчас, если бы не воспоминания о тетке, упрятанной от посторонних глаз, почти заключенной – о тетке, которую заживо поедала собственная предательская плоть. Поэтому я отчаянно хранил молчание и молился о том, чтобы проснуться однажды утром и понять: все это было лишь страшным сном.

Но мало-помалу я начал ощущать их. Их. Чужое, чуждое сознание. Я даже не задумывался, откуда они взялись или как выглядят. Это некое сообщество, коллективный разум. Я был их дверью, их окном в наш мир. Они пускали меня в свои мысли – ровно настолько, чтобы я смог ощутить их ужас и отвращение, чтобы осознать: наш мир очень сильно отличался от привычного им. Но они все равно смотрели. Их плоть внедрилась в мою. Я начал понимать, что они используют меня, даже управляют мной.

Когда тот мальчишка проходил мимо, привычно махнув мне рукой, я подумывал о том, чтобы позвонить Крессвеллу по служебному номеру. Ричард был прав в одном: я действительно подцепил эту заразу где-то в далеком космосе или на странной венерианской орбите. ВМС будет меня изучать, но там не станут воспринимать меня как чудовище. Мне не придется просыпаться в скрипучей темноте и сдерживать крик, потому что они смотрят, смотрят, смотрят.

Мои руки протянулись в сторону мальчика, и я понял, что забыл их забинтовать. В сгущающихся сумерках я видел глаза, громадные, выпученные, с желтыми кошачьими радужками. Однажды я ткнул в один глаз кончиком карандаша, и руку тотчас пронзила страшная боль. Глаз, казалось, таращился на меня с такой глубокой ненавистью, что физическая боль отошла на второй план. Больше я так не делал.

А теперь глаза смотрели на мальчика. Я почувствовал, как мое сознание словно отбросило в сторону. Я уже не управлял своим телом. Дверь распахнулась. Я несся к мальчику по песку, нелепо подволакивая ноги, словно это были протезы. Мои собственные глаза, кажется, закрылись, и происходящее я наблюдал при помощи их зрения – отвратительный молочный океан, пурпурное небо над ним. Позади осталась покосившаяся, уродливая хижина, которая могла быть и скелетом неизвестного плотоядного чудища. Передо мной стояло невозможное, отвратительное существо, дышащее и движущееся, и оно несло устройство из дерева и проволоки, переплетенной под невозможными прямыми углами.

Что он подумал, этот несчастный, безымянный мальчишка с ситом под мышкой и карманами, набитыми странной смесью песка и брошенных туристами монет, когда увидел меня, бредущего по песку с простертыми руками, подобно слепому дирижеру, командующему оркестром безумцев? Что он подумал, когда увидел отблеск последнего луча заката на моих руках – красных, сверкающих гроздью глаз? Что он подумал, когда эти руки вдруг взметнулись в воздух в нелепом жесте, за мгновение до того, как его голова взорвалась?

Я знаю только то, о чем думал сам.

Я думал, что заглянул за край Вселенной и увидел адский пламень.

Ветер трепал свободные концы бинтов, как праздничные ленты. Закатные лучи еще пятнали края облаков кровавыми бликами, но дюны уже погрузились в сумрак. Небо над нами бурлило и кипело грозой.

– Только пообещай мне, Ричард, – сказал я, перекрикивая ветер. – Если ты увидишь, что я веду себя… угрожающе, – беги. Ты все понял?

– Да.

Ветер теребил расстегнутый ворот его рубашки. В сумерках глаза Ричарда казались просто темными впадинами на спокойном, уверенном лице.

Я снял последние бинты.

Я смотрел на Ричарда – и они смотрели на Ричарда. Я видел лицо, которое знал уже пять лет, лицо дорогого мне человека. Они видели искаженный, живой монолит.

– Ты видишь их, – хрипло сказал я. – Теперь ты их видишь.

Он невольно отпрянул. Его лицо исказила гримаса ужаса и неверия. Грянула молния. По небу прокатился грохот, а воды океана стали чернее Стикса.

– Артур…

Какой он, оказывается, омерзительный! Как я мог жить по соседству с ним, разговаривать с ним?! Это же не живое существо, это какая-то… инфекция! Это…

– Беги, Ричард! Беги!

И он побежал. Громадными, нелепыми скачками. Он стал силуэтом на фоне сверкающего неба. Мои руки взлетели вверх в каком-то сложном, странном движении, направив пальцы к единственному знакомому и понятному в этом кошмарном мире объекту – к небу, к тучам.

И небо ответило. Колоссальный, иссиня-белый разряд ударил в Ричарда и просто поглотил его. Последнее, что я помню, – электрическая вонь озона и горелого мяса.

Очнулся я, мирно сидя на своем крыльце. Буря закончилась, ветерок нес приятную прохладу. На небе виднелся тонкий молодой серп. Песок на пляже был девственно ровным – ни следа Ричарда и его багги.

Я посмотрел на свои руки. Глаза были открыты, но казались тусклыми и безжизненными. Они утомились. Они спали.

Теперь я отлично знал, что нужно сделать. Прежде чем дверь откроется еще раз, ее нужно закрыть. Навсегда. Я уже начал замечать признаки перерождения самих рук. Пальцы постепенно укорачивались и… менялись.

В гостиной у меня был устроен небольшой камин, который я растапливал зябкой и сырой флоридской зимой. Я спешно разжег огонь – кто знает, когда они решат проснуться?

Когда огонь достаточно разгорелся, я добрался до бака с керосином и намочил обе руки. Они мгновенно проснулись и буквально взревели от боли. Я еле-еле сумел вернуться обратно в комнату, к огню.

Но я все же довел дело до конца.

Это случилось семь лет назад. Я все еще живу здесь, смотрю, как взлетают ракеты. В последнее время запуски проводят чаще – нынешняя администрация уделяет много внимания космосу. Поговаривают о новых пилотируемых полетах к Венере.

Я узнал имя того мальчика – не бог весть какое утешение, конечно. Как я и думал, он жил в деревне, но его мать тогда решила, что он остался в городе, у друзей, поэтому его не хватились до следующего понедельника.

Ричард… Все и так считали его странным типом. Решили, что он вернулся в Мэриленд или закрутил роман с какой-нибудь женщиной.

Ко мне все привыкли, но большинство видит во мне такого же эксцентричного чудака. В конце концов, много вы видели бывших астронавтов, которые закидывали бы Вашингтон письмами о том, что деньги на исследование космоса следовало бы потратить с большей пользой где-то на Земле?

Я научился обращаться с протезами, и довольно неплохо. Первые пару лет они, конечно, доставляли массу неудобств, но человек способен приспособиться к чему угодно. Я бреюсь при помощи крюков и даже завязываю шнурки. Не думаю, что возникнут особые трудности с тем, чтобы вставить в рот дуло ружья и нажать на спусковой крючок. Понимаете, три недели назад все началось снова.

Теперь у меня на груди идеальный круг из двенадцати золотых глаз.