Текст книги "Сердца в Атлантиде"

Тед снова куда-то провалился. Бобби понял это, каким-то образом почувствовал даже прежде, чем поднял глаза от газеты. Тед смотрел пустым взглядом в окно, обращенное к Колония-стрит и хриплому монотонному лаю пса миссис О’Хары. Второй раз за утро. Но первый провал длился несколько секунд (Тед нагнулся к открытому холодильничку, глаза его расширились в матовом свете, он замер… но тут же дернулся, слегка встряхнулся и протянул руку за апельсиновым соком). На этот раз он полностью провалился в никуда. Бобби зашелестел газетой – не очнется ли он? Без толку.

– Тед, ты… вы в по… – начал Бобби и с ужасом понял, что со зрачками Теда творится что-то неладное. Они то расширялись, то сжимались. Будто Тед молниеносно нырял в какую-то черноту и тут же выныривал… и при этом он просто сидел, освещенный солнцем.

– Тед?

В пепельнице дотлевала сигарета. Теперь от нее остался только малюсенький окурок и пепел. Глядя на нее, Бобби сообразил, что Тед провалился в самом начале статьи о Мантле. И что, что с его глазами? Зрачки расширяются и сжимаются, расширяются и сжимаются…

«У него припадок эпилепсии или чего-то вроде. Господи! Они ведь иногда проглатывают свои языки?»

Язык Теда как будто оставался там, где ему полагалось быть, но его глаза… его ГЛАЗА…

– Тед! Тед, очнись!

Бобби оказался рядом с Тедом, даже не заметив, как обежал стол. Он схватил Теда за плечи и встряхнул его. Будто доску, вырезанную в форме человеческой фигуры. Под бумажным пуловером плечи Теда были жесткими, тощими, не поддающимися.

– Очнись! ОЧНИСЬ ЖЕ!

– Они теперь прочесывают запад. – Тед продолжал смотреть в окно глазами, зрачки которых расширялись и сжимались, расширялись и сжимались…

– Это хорошо. Но они могут повернуть назад. Они…

Бобби стоял, держа плечи Теда, – перепуганный, потрясенный. Зрачки Теда расширялись и сжимались, будто вы видели бьющееся сердце.

– Тед, что с тобой?

– Я должен застыть без движения. Я должен быть зайцем в кустах. Они могут пройти мимо. Если на то воля Божья, будет вода, и они могут пройти мимо. Все сущее служит…

– Чему служит? – Бобби почти шептал. – Чему служит, Тед?

– Все сущее служит Лучу, – сказал Тед, и внезапно его ладони легли на руки Бобби. Они были очень холодными, эти ладони, и на миг Бобби обуял кошмарный, парализующий ужас. Будто его схватил труп, способный двигать только руками и зрачками своих мертвых глаз.

И тут Тед посмотрел на него – глаза у него были испуганными, но снова почти нормальными. И вовсе не мертвыми.

– Бобби?

Бобби высвободил руку и обнял Теда за шею. Он прижал его к себе и вдруг почувствовал, что у него в голове звонит колокол – всего мгновение, но очень четко. Бобби даже уловил, как изменился звук колокола – точно гудок поезда, когда поезд едет очень быстро. Будто у него в голове что-то мчалось с большой быстротой. Он услышал стук копыт по какой-то твердой поверхности. Дерево? Нет, металл. Он ощутил в носу запах пыли – сухой и грохочущий. И тут же глаза у него зачесались, словно изнутри.

– Ш-ш-ш. – Дыхание Теда в его ухе было таким же сухим, как запах этой пыли, и в чем-то по-особому близким. Ладони Теда подпирали его лопатки, не позволяли шевельнуться. – Ни слова. Ни мысли. Кроме как… о бейсболе! Да, о бейсболе, если хочешь.

Бобби подумал о Мори Уиллсе: он отмеряет шаги – три… четыре… потом сгибается в поясе, руки у него свободно свисают, пятки чуть приподняты над землей – он готов метнуться в любую сторону в зависимости от того, как поступит подающий… и вот Уиллс бросается вперед, взорвавшись скоростью, взметнув пыль, и…

Прошло. Все прошло. Ни звонящего колокола в голове, ни стука копыт, ни запаха пыли. И за глазами не чешется. Да и чесалось ли? Или ему почудилось, потому что его пугали глаза Теда?

– Бобби, – сказал Тед и снова прямо ему в ухо. Губы Теда задевали его кожу, и он вздрогнул. И вдруг: – Боже Великий, что я делаю?

Он оттолкнул Бобби, легонько, но бесповоротно. Лицо у него было растерянное, слишком бледное, но глаза стали нормальными, зрачки не меняли ширины. В эту секунду ничто другое Бобби не заботило. Хотя он чувствовал себя странно – одурение в голове, будто он только что очнулся от тяжелой дремоты. И в то же время мир выглядел поразительно ярким, а каждая линия, каждый абрис – неимоверно четкими.

– Уф, – сказал Бобби и неуверенно засмеялся. – Что случилось?

– Ничего, что касалось бы тебя. – Тед потянулся за сигаретой и словно бы удивился, увидев самый хвостик в выемке, куда он ее положил. Костяшкой пальца он смел его на дно пепельницы. – Я опять отключился?

– Да уж! Я перепугался. Подумал, что у вас припадок – эпилепсии или чего-то еще. Глаза у вас…

– Это не эпилепсия, – сказал Тед. – И не опасно. Но если снова случится, лучше не трогай меня.

– Почему?

Тед закурил новую сигарету.

– А потому. Обещаешь?

– Ладно. А что такое Луч?

Тед впился в него глазами.

– Я говорил про Луч?

– Вы сказали: «Все сущее служит Лучу». Вроде бы так.

– Возможно, когда-нибудь я расскажу тебе, но не сегодня. Сегодня ты ведь едешь на пляж, верно?

Бобби даже подпрыгнул. Он взглянул на часы Теда и увидел, что уже почти девять.

– Угу, – сказал он. – Пожалуй, мне пора собираться. Газету я дочитаю вам, когда вернусь.

– Да, хорошо. Отличная мысль. А мне надо написать несколько писем.

«Нет, не надо. Ты хочешь избавиться от меня, чтобы я не задавал еще вопросы, на которые ты не хочешь отвечать».

Но если Тед этого добивался, то и ладно. Как часто говорила Лиз Гарфилд, у Бобби было свое на уме. И все же, когда он дошел до двери комнаты Теда, мысль о красном лоскуте на телеантенне и месяце со звездой рядом с «классиками» заставила его неохотно обернуться.

– Тед, вот что…

– Низкие люди, да, я знаю. – Тед улыбнулся. – Пока не беспокойся из-за них, Бобби. Пока все хорошо. Они не движутся в эту сторону, даже не смотрят в этом направлении.

– Они прочесывают запад, – сказал Бобби.

Тед поглядел на него сквозь завитки вздымающегося дыма спокойными голубыми глазами.

– Да, – сказал он. – И если повезет, они останутся на западе. Сиэтл меня вполне устроит. Повеселись на пляже, Бобби.

– Но я видел…

– Может быть, ты видел только тени. В любом случае сейчас не время для разговоров. Просто запомни, что я сказал: если я опять вот так провалюсь, просто посиди и подожди, пока не пройдет. Если я протяну к тебе руку, отойди. Если я встану, вели мне сесть. В этом состоянии я сделаю все, что ты скажешь. Это действует, словно гипноз.

– Почему вы…

– Хватит вопросов, Бобби. Прошу тебя.

– Но с вами все в порядке? Правда?

– Лучше не бывает. А теперь иди. И повеселись хорошенько.

Бобби побежал вниз, снова поражаясь тому, каким четким все выглядит: ослепительный луч, косо падающий из окна на площадку второго этажа, жучок, ползущий по краю горлышка пустой бутылки из-под молока перед дверью Проскисов, приятное жужжание у него в ушах, будто голос этого дня – первой субботы летних каникул.

* * *

Вернувшись домой, Бобби вытащил свои игрушечные легковушки и фургоны из тайников под кроватью и у задней стенки своего шкафа. Парочка – «форд» и голубой металлический самосвал, который мистер Бидермен прислал ему с мамой через несколько дней после дня его рождения – были ничего себе, но не шли ни в какое сравнение с бензовозом Салла или желтым бульдозером. Бульдозер особенно годился для игр в песке. Бобби предвкушал по меньшей мере час дорожного строительства, пока рядом разбивались бы волны, а его кожа все больше розовела бы в ярком солнечном свете у моря. Он вдруг подумал, что не вытаскивал свои машины с прошлой зимы, с той счастливой субботы, когда после метели они с Эс-Джеем полдня прокладывали сеть дорог по свежему снегу в парке. Теперь он вырос – ему одиннадцать! – стал слишком большим для таких игр. В этой мысли было что-то грустное, но ему сейчас не из-за чего грустить, если он сам не захочет. Пусть его дни возни с игрушечными машинами быстро приближаются к своему концу, но сегодня конец еще не наступил. Нет, только не сегодня.

Мать сделала ему бутерброды, но не дала денег, когда он попросил, – даже пяти центов на отдельную раздевалку, которые тянулись рядами между главной аллеей и океаном. И Бобби даже еще не сообразил, что происходит, а между ними началось то, чего он больше всего боялся, – ссора из-за денег.

– Пятидесяти центов с головой хватит, – сказал Бобби. Он услышал в своем голосе просительное нытье, ему стало противно, но он ничего не мог поделать. – Только полкамешка. Ну-у, мам, а? Будь человеком.

Она закурила сигарету, так сильно чиркнув спичкой, что раздался треск, и посмотрела на него сквозь дым, сощурив глаза.

– Ты теперь сам зарабатываешь, Боб. Люди платят по три цента за газету, а тебе платят за то, что ты их читаешь. Доллар в неделю! Господи! Да когда я была девочкой…

– Мам, эти деньги на велик! Ты же знаешь!

Она смотрелась в зеркало, хмурясь, расправляя плечики своей блузки – мистер Бидермен попросил ее поработать несколько часов, хотя была суббота. Теперь она обернулась к нему, не выпуская сигареты изо рта, и нахмурилась на него.

– Ты все еще клянчишь, чтобы я купила тебе этот велосипед, так? ВСЕ ЕЩЕ. Я же сказала тебе, что он мне не по карману, а ты все еще клянчишь.

– Нет! Ничего я не клянчу! – Глаза Бобби раскрылись шире от гнева и обиды. – Всего только паршивые полкамешка для…

– Полбакса сюда, двадцать центов туда – а сумма-то общая, знаешь ли. Ты хочешь, чтобы я оплатила твой велосипед, давая тебе деньги на все остальное. Так, чтобы тебе не пришлось отказываться ни от чего, о чем ты возмечтаешь.

– Это несправедливо!

Он знал, что она скажет, прежде чем она это сказала, и даже успел подумать, что сам нарвался на это присловие.

– Жизнь несправедлива, Бобби-бой. – И повернулась к зеркалу, чтобы в последний раз поправить призрачную бретельку под правым плечиком блузки.

– Пять центов на раздевалку, – попросил Бобби. – Не могла бы ты хоть…

– Да, вероятно, могу вообразить, – сказала она, отчеканивая каждое слово. Обычно, перед тем как идти на работу, она румянилась, но в это утро не вся краска на ее лице была из косметички, и Бобби, как ни был он рассержен, понимал, что ему лучше держать ухо востро. Если он выйдет из себя, как это умеет она, то просидит тут в душной пустой квартире весь день – чтобы не смел шагу ступить, даже в вестибюль.

Мать схватила сумочку со стола, раздавила сигарету так, что фильтр лопнул, потом обернулась и посмотрела на него.

– Скажи я тебе: «А на этой неделе мы вовсе не будем есть, потому что я увидела такую пару туфель, что не могла их не купить!» – что бы ты подумал?

«Я бы подумал, что ты врунья, – подумал Бобби. – И я бы сказал, мам, раз ты на такой мели, как насчет каталога «Сирса» на верхней полке твоего шкафа? Того, в котором к рекламе белья посередке приклеены скотчем долларовые бумажки и пятидолларовые бумажки – и даже десяти, а то и двадцати? А как насчет голубого кувшинчика в посудном шкафчике на кухне, того, который задвинут в самый дальний угол позади треснутого соусника? Голубого кувшинчика, в который ты складываешь четвертаки, куда ты их складывала с тех пор, как умер мой отец? А когда кувшинчик наполняется, ты высыпаешь монеты, идешь с ними в банк и обмениваешь на бумажки, а бумажки отправляются в каталог, верно? Приклеиваются к странице нижнего белья в книжке, чего твоя душа пожелает».

Но он ничего этого не сказал, только потупил на кеды глаза, которые жгло.

– Мне приходится выбирать, – сказала она. – И если ты такой большой, что уже можешь работать, сыночек мой, то и ты должен выбирать. Ты думаешь, мне нравится говорить тебе это?

«Не то чтобы, – думал Бобби, глядя на свои кеды и закусывая губу, которая норовила оттопыриться и начать всхлипывать по-ребячьи. – Не то чтобы, но не думаю, что тебе так уж неприятно».

– Будь мы Толстосумы, я бы дала тебе пять долларов протранжирить на пляже. Черт! И десять дала бы. Тебе не пришлось бы позаимствовать из своей «велосипедной» банки, если бы тебе захотелось повертеть свою миленькую девочку в Мертвой Петле…

«Она не моя девочка! – закричал Бобби на мать внутри себя. – ОНА НЕ МОЯ МИЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА!»

– …или покатать ее по «русским горкам». Но, конечно, будь мы Толстосумы, тебе не пришлось бы копить на велосипед, верно? – Ее голос становился все пронзительнее, пронзительнее. Что бы ни грызло ее последние месяцы, теперь грозило вырваться наружу, брызжа пеной, будто шипучка, разъедая, будто кислота. – Не знаю, заметил ли ты это, но твой отец не то чтобы нас очень обеспечил, и я делаю, что могу. Я кормлю тебя, одеваю, я заплатила за тебя в Стерлинг-Хаус, чтобы ты мог играть в бейсбол, пока я копаюсь среди бумаг в душной конторе. Тебя пригласили поехать на пляж вместе с другими детьми, и я очень счастлива за тебя, но как ты профинансируешь этот свой день отдыха – твое дело. Если хочешь кататься на аттракционах, возьми деньги из своей банки и прокатай их. Если не хочешь, так просто играй на пляже или оставайся дома. Мне все равно. Я просто хочу, чтобы ты перестал клянчить. Не выношу, когда ты клянчишь и хнычешь. Совсем как… – Она умолкла, вздохнула, открыла сумочку, вынула сигареты. – Не выношу, когда ты клянчишь и хнычешь, – повторила она.

«Совсем как твой отец», – вот чего она не договорила.

– Так в чем дело, розан белый? – спросила она. – Ты все сказал?

Бобби молчал, ему жгло щеки, жгло глаза, он смотрел на свои кеды и напрягал всю силу воли, чтобы не разнюниться. В эту минуту стоило ему всхлипнуть совсем чуть-чуть – и почти наверное ему пришлось бы до ночи сидеть взаперти: она по-настоящему взбесилась и только ждала, к чему бы прицепиться. Но если бы надо было удерживать только всхлипы! Ему хотелось заорать на нее, что лучше он будет похож на отца, чем на нее, старую сквалыжницу и жмотиху, которая на жалкий пятицентовик не расщедрится. Ну и что, если покойный не такой уж замечательный Рэндолл Гарфилд их не обеспечил? Почему она всегда говорит так, будто это его вина? Кто вышел за него замуж?

– Ты уверен, Бобби-бой? Больше ты не намерен нахально огрызаться? – В ее голосе зазвучала самая опасная нота, своего рода хрупкая веселость. Если не знать ее, можно было бы подумать, что она в добром настроении.

Бобби уставился на свои кеды и больше ничего не сказал. Запер все всхлипы, все гневные слова у себя в горле и ничего не сказал. Между ними колыхалось молчание. Он чувствовал запах ее сигареты – и всех вчерашних сигарет, и тех, которые были выкурены в другие вечера, когда она не столько смотрела на экран телевизора, сколько сквозь него, ожидая, чтобы зазвонил телефон.

– Ладно, думается, мы все выяснили, – сказала она, дав ему секунд пятнадцать на то, чтобы открыть рот и вякнуть что-нибудь такое. – Приятно провести день, Бобби. – Она вышла, не поцеловав его.

Бобби подошел к открытому окну (по его лицу теперь текли слезы, но он их словно не замечал), отдернул занавеску и смотрел, как она, стуча каблучками, идет к Коммонвелф-стрит. Он сделал пару глубоких влажных вздохов и пошел на кухню. Поглядел в угол на шкафчик, где за соусником прятался голубой кувшинчик. Можно было бы взять пару монет – точного счета она не вела и не заметила бы пропажи трех-четырех четвертаков, но он не захотел. Тратить их было бы неприятно. Он не очень понимал, откуда он это знает, но знал твердо. Знал даже в девять лет, когда обнаружил спрятанный в шкафчике кувшинчике мелочью. Поэтому, испытывая скорее сожаление, чем праведную гордость, он пошел к себе в комнату и вместо этого посмотрел на «велобанку».

Ему пришло в голову, что она была права – он может взять чуточку из скопленных денег, чтобы потратить в Сейвин-Роке. Возможно, из-за этого ему потребуется лишний месяц, чтобы собрать нужную сумму, но, во всяком случае, тратить эти деньги будет приятно. И еще кое-что. Если он не возьмет денег из банки, а будет только копить и экономить, значит, он такой же, как она.

Это решило дело. Бобби выудил из банки пять десятицентовиков, положил их в карман, а сверху накрыл бумажным носовым платком, чтобы они не выкатились, если он побежит, а потом кончил собирать вещи для пляжа. Вскоре он уже насвистывал, и Тед спустился посмотреть, чего это он.

– Отчаливаете, капитан Гарфилд?

Бобби кивнул.

– Сейвин-Рок – клевое местечко. Аттракционы, понимаете? И вообще.

– Понимаю. Повеселись, Бобби, но только смотри, не свались откуда-нибудь.

Бобби пошел к двери, потом оглянулся на Теда, который стоял в шлепанцах на нижней ступеньке лестницы.

– А почему бы вам не посидеть на крыльце? – спросил Бобби. – В доме жарища будет страшная, спросим?

– Может быть. – Тед улыбнулся. – Но, думается, я посижу у себя.

– Вы ничего себя чувствуете?

– Отлично, Бобби. Лучше некуда.

Переходя на герберовскую сторону Броуд-стрит, Бобби вдруг понял, что жалеет Теда, который прячется в своей душной комнатушке без всякой причины. Ведь без причины же, верно? Это ясно. Даже если и существуют низкие люди, разъезжающие где-то («На западе, – подумал он, – они прочесывают запад»), так на кой им старый пенсионер вроде Теда?

Вначале ссора с матерью его немножко угнетала (Рионда Хьюсон, толстая красивая подруга миссис Гербер, обвинила его в том, что он «нос на квинту повесил» – что бы это там ни означало – а потом принялась щекотать ему бока и под мышками, пока Бобби не засмеялся из чистой самозащиты), но на пляже он почувствовал себя лучше – снова самим собой.

Хотя сезон еще только начинался, Сейвин-Рокуже мчался вперед на всех парах – карусель вертелась, Бешеная Мышь ревела, малышня визжала, из динамиков перед павильоном жестяно вырывался рок-н-ролл, из киосков вопили зазывалы. Салл-Джон не выиграл мишку, которого хотел, выбив только две из оставшихся трех деревянных бутылок (Рионда заявила, что в некоторых ко дну присобачены грузила, чтобы они опрокидывались только, если шар попадал в самый центр), но тип, распоряжавшийся там, все равно вручил ему очень даже клевый приз – смешного муравьеда из желтого плюша. Эс-Джей тут же подарил его маме Кэрол. Анита засмеялась, потискала его и сказала, что он самый лучший мальчик на свете, и будь он на пятнадцать лет постарше, она бы тут же вышла за него замуж и стала двоемужницей. Салл-Джон покраснел так, что стал совсем лиловым.

Бобби попробовал набрасывать кольца и промазал все три раза. В тире ему повезло больше: он разбил две тарелочки и получил маленького плюшевого медвежонка. Он отдал его Йену-Соплюшке, который против обыкновения вел себя хорошо – не ревел, не мочил штанишки и не пытался дать Саллу или Бобби по яйцам. Йен прижал медвежонка к животу и посмотрел на Бобби так, будто Бобби был Богом.

– Чудесный мишка, и Йен в него просто влюбился, – сказала Анита. – Но разве ты не хочешь подарить его своей маме?

– He-а, она игрушки не любит. Я бы выиграл для нее духи.

Он и Салл-Джон стали подначивать друг друга прокатиться на Бешеной Мыши и в конце концов решились оба, и, когда их вагонетка слетала с очередного спуска, оба упоенно завывали в твердой и одновременной уверенности, что будут жить вечно и вот сейчас умрут. Потом они покатались в Чайных Чашках, покружились в Мертвых Петлях, а когда у Бобби остались последние пятнадцать центов, он оказался в кабинке Колеса Обозрения вместе с Кэрол. Их кабинка остановилась в самой верхней точке, чуть покачиваясь, и ему стало немножко нехорошо в животе. Слева от него Атлантика накатывалась на берег рядами белогривых волн. Пляж был таким же белым, океан немыслимо синим. По его поверхности шелком расстилался солнечный свет. Прямо под ними тянулась главная аллея. Из динамиков ввысь возносился голос Фрэдди Кэннона: «Она из Таласси, у нее мировые шасси».

– Все там внизу такое маленькое, – сказала Кэрол. Каким-то тоже маленьким голосом, необычным для нее.

– Не бойся, это самый безопасный аттракцион. На нем малышню крутили бы, не будь он таким высоким.

Во многих отношениях Кэрол была самой старшей из них троих – твердой, уверенной в себе, – ну, как в тот день, когда она заставила Эс-Джея нести ее книги за то, что он ругался, – но теперь лицо у нее стало совсем как у младенца: круглым, чуть бледноватым, с парой голубых испуганных глаз, занимающих чуть не половину его. Сам не зная как, Бобби наклонился, прижал рот к ее рту и поцеловал ее. Когда он выпрямился, глаза у нее стали еще больше.

– Самый безопасный аттракцион, – сказал он и ухмыльнулся.

– Еще раз! – Это же был ее первый настоящий поцелуй! Она его получила в Сейвин-Рок в первую субботу летних каникул и даже не успела ничего сообразить. Вот что она думала, вот почему хотела, чтобы он еще раз…

– Да ну… – сказал Бобби. Хотя… здесь, на верхотуре, кто мог увидеть их и обозвать его девчоночником?

– На слабо?

– А ты не скажешь?

– Нет, ей-богу! Ну, давай же! Скорее, пока мы не спустились.

И он поцеловал ее еще раз. Губы у нее были гладенькие и крепко сжатые, горячие от солнца. Тут колесо снова завертелось, и он оторвался от них. На секунду Кэрол положила голову ему на грудь.

– Спасибо, Бобби, – сказала она. – До чего хорошо было. Лучше не бывает.

– Я тоже так подумал.

Они немножко отодвинулись друг от друга, а когда их кабинка остановилась и татуированный служитель отодвинул защелку, Бобби вылез и, не оглядываясь, побежал туда, где стоял Эс-Джей. И все-таки он уже знал, что самым лучшим в этот день будет то, как он поцеловал Кэрол на самом верху Колеса Обозрения. Это был и его первый настоящий поцелуй, и Бобби навсегда запомнил ощущение ее губ, прижатых к его губам, – сухих и гладеньких, нагретых солнцем. Это был поцелуй, по которому будут взвешены все остальные поцелуи в его жизни – и найдены очень легкими.

Около трех часов миссис Гербер сказала, чтобы они начали собираться – пора домой. Кэрол символически запротестовала – «Да ну, мам!» – и начала подбирать валяющиеся игрушки и другие вещи. Подружки помогали ей, и даже Йен немножко помог (отказываясь выпустить из рук облепленного песком медвежонка, даже когда поднимал и носил). Бобби полуожидал, что Кэрол будет липнуть к нему до конца дня, и не сомневался, что она расскажет подругам про поцелуй на Колесе Обозрения (он ведь сразу поймет, когда увидит, как они собрались в кружок, хихикают в ладошки и бросают на него ехидные многозначительные взгляды), но не произошло ни того, ни другого. Хотя несколько раз он ловил ее на том, что она смотрит на него, и несколько раз ловил себя на том, что исподтишка поглядывает на нее. Ему все время вспоминалось, какими были ее глаза там, наверху. Какими большими и испуганными. А он взял и поцеловал ее. Здорово!

Бобби и Салл взяли большую часть пляжных сумок.

– Молодцы мулы! Но-о-о! – со смехом закричала Рионда, когда они поднимались по ступенькам с пляжа на набережную. Под слоем кольдкрема, которым были намазаны ее лицо и плечи, она была красная, как вареный рак, и со стонами жаловалась Аните Гербер, что ночью глаз не сомкнет: если не солнечный ожог, так пляжные деликатесы не дадут ей уснуть.

– Так кто же тебя заставлял съесть четыре немецкие сосиски и два пончика? – сказала миссис Гербер с раздражением в голосе, какого Бобби прежде у нее не замечал. Она устала, решил он. Да и сам он немножко обалдел от солнца. Спина горела, в носки набился песок. Пляжные сумки, которыми он обвесился, болтались и стукались друг о друга.

– Но еда тут такая вкууууусная, – грустно возразила Рионда. Бобби засмеялся. Он ничего не мог с собой поделать.

Они медленно шли по главной аллее к незаасфальтированной стоянке машин, не обращая больше никакого внимания на аттракционы. Зазывалы бросали на них взгляд-другой, а потом смотрели мимо в поисках свежей крови. Тратить время на компании, нагруженные сумками и бредущие к автостоянке, не имело никакого смысла.

В самом конце аллеи слева стоял тощий человек в широких голубых бермудских шортах, перепоясанной рубашке и котелке. Котелок был старый, порыжелый, но лихо заломлен. А за ленту был засунут пластмассовый подсолнух. Он был очень смешным, и девочкам наконец выпал случай прикрыть рты ладошками и захихикать.

Он посмотрел на них с видом человека, которого еще и не так обхихикивали, и улыбнулся в ответ. От этого Кэрол и ее подруги захихикали еще сильнее. Человек в котелке, все еще улыбаясь, развел руками над импровизированным столиком, за которым стоял лист фибергласа на двух ярко-оранжевых козлах. На фибергласе лежали три карты, красными рубашками вверх. Он перевернул их быстрым изящным движением. Пальцы у него были длинные и абсолютно белые, заметил Бобби. Ни загара, ни красноты.

В середине лежала дама червей. Человек в котелке поднял ее, показал им, ловко крутя ее в пальцах.

– Найдите даму в красном, cherchez la femme rouge – вот что вам надо сделать, только это и ничего больше, – сказал он, – легче легкого, проще простого, легче, чем котенку связать попонку. – Он поманил Ивонну Лавинг. – Ну-ка, куколка, подойди, покажи им, как это делается.

Ивонна, все еще хихикая и краснея до корней черных волос, попятилась к Рионде и пробормотала, что у нее не осталось денег на игры – она все истратила.

– Нет проблем, – сказал человек в котелке. – Это просто показ, куколка, я хочу, чтобы твоя мамочка и ее подруга увидели, как все просто.

– Тут моей мамочки нет, – сказала Ивонна, однако шагнула вперед.

– Нам правда надо ехать, Ивви, не то мы обязательно попадем в затор, – сказала миссис Гербер.

– Нет, погоди минуточку, это ведь забавно, – сказала Рионда. – Рулетка из трех карт. Выглядит просто, как он и говорит, но если не поостережешься, начнешь отыгрываться и отправишься домой без гроша.

Человек в котелке посмотрел на нее с упреком, сменившимся на ухмылку до ушей. Ухмылка низкого человека, внезапно подумал Бобби. Не из тех, кого боится Тед, но все равно низкого.

– Мне совершенно ясно, – сказал человек в котелке, – что в прошлом вы оказались жертвой мошенника. Хотя как у кого-то могло хватить жестокости обмануть такую классную красавицу, я просто вообразить не могу.

Классная красавица – семь на восемь или около того, двести фунтов или около того, плечи и лицо намазаны толстым слоем «Пондса» – радостно засмеялась.

– Хватит трепа, покажи девочке, как это делается. И ты что – всерьез меня уверяешь, что это законно?

Человек за столиком откинул голову и тоже засмеялся.

– В конце главной аллеи все законно, пока тебя не сцапали и не вышвырнули вон… как вам, думается мне, хорошо известно. Ну-ка, куколка, как тебя зовут?

– Ивонна, – сказала она голосом, который Бобби едва расслышал. Салл-Джон рядом с ним с интересом следил за происходящим. – Иногда меня называют Ивви.

– Вот и хорошо, Ивви. Погляди сюда, красотулечка. Что ты видишь? Назови их, я же знаю, ты это можешь, такая умница, как ты. А называя, показывай. И трогай, не бойся. Тут никакого обмана нет.

– Вот эта с края – валет, а с того края – король, а вот эта – дама. Она в середке.

– Правильно, куколка. В картах, как и в жизни, женщина часто оказывается между двумя мужчинами. В этом ее сила, как ты сама убедишься лет через пять-шесть. – Голос его постепенно стал тихим и почти гипнотически напевным. – А теперь смотри внимательно и ни на секунду не отводи глаз от карт. – Он перевернул их рубашками вверх. – Ну-ка, куколка, где дама?

Ивонна Лавинг указала на красный прямоугольник в середине.

– Она верно угадала? – спросил человек в котелке у маленькой компании, сгрудившейся у стола.

– Пока да, – сказала Рионда и рассмеялась так бурно, что ее ничем не придерживаемый живот заколыхался под легким платьем.

Улыбнувшись в ответ на ее смех, низкий человек в котелке приподнял уголок средней карты и показал красную даму.

– Верно на сто процентов, лапочка, пока все отлично. А теперь следи! Следи внимательно! Это состязание между твоими глазами и моей рукой! Так за чем останется победа? Вот в чем вопрос на этот день!

Он начал торопливо передвигать карты по крышке самодельного стола, приговаривая нараспев:

– Вверх и вниз, понеслись, туда-сюда, смотри, куда, все по мерке для проверки, а теперь они опять выстроились рядком бок-о-бок, так скажи мне, куколка, где прячется дама?

Пока Ивонна рассматривала три карты, которые действительно вернулись в прежнее положение, Салл нагнулся к уху Бобби и сказал:

– Вообще-то можно и не смотреть, как он их мешает. У дамы уголок надломлен. Вон, видишь?

Бобби кивнул и подумал «умница», когда Ивонна робко показала на карту слева – с надломленным уголком. Человек в котелке перевернул ее, открыв даму червей.

– Отличная работа! – сказал он. – У тебя острый взгляд, куколка. Очень острый.

– Спасибо, – сказала Ивонна, краснея, и вид у нее был почти таким же счастливым, как у Кэрол, когда ее поцеловал Бобби.

– Поставь ты на кон десять центов перед этой перетасовкой, я бы заплатил тебе сейчас двадцать центов выигрыша, – сказал человек в котелке. – Спросите почему? А потому что нынче суббота, а я называю субботу вдвойнеботой. А как вы, дамочки? Не хотите рискнуть десятью центами в состязании между вашими молодыми глазками и моими усталыми старыми руками? Сможете сказать вашим муженькам – вот уж везунчики, подцепили таких женушек! – что мистер Херб Маккуон, карточный маг, оплатил вашу стоянку в Сейвин-Роке. А почему бы и не четвертачок? Укажете даму червей, и я дам вам пятьдесят центов.

– Полкамушка, ага! – сказал Салл-Джон. – У меня есть четвертачок, мистер! Ставлю!

– Джонни, это азартная игра, – с сомнением сказала мать Кэрол. – Не знаю, могу ли я позволить…

– Да ладно, – сказала Рионда. – Пусть малыш получит полезный урок. К тому же этот тип может и даст ему выиграть, чтобы втянуть нас всех.

Она даже не попыталась говорить тише, но человек в котелке – мистер Маккуон – только взглянул на нее и улыбнулся. Потом занялся Эс-Джеем.

– Покажи свой четвертак, малыш. Давай, давай, деньги на бочку!

Салл-Джон протянул ему монету. Маккуон на секунду подставил ее косому солнечному лучу и прищурился.

– Угу! На мой взгляд не фальшивая, – сказал он и положил монету слева от карточного ряда. Поглядел налево и направо – может, высматривая полицейских, – потом подмигнул саркастически улыбающейся Рионде, а потом опять занялся Салл-Джоном. – Как тебя кличут, друг?

– Джон Салливан.

Маккуон выпучил глаза и сдвинул котелок на другое ухо, так что пластмассовый подсолнух комично затрясся и закивал.

– Знаменитое имечко! Понимаешь, о ком я?

– Само собой. Может, и я стану боксером, – сказал Эс-Джей, встал в стойку и сделал хук правой, потом левой над столом мистера Маккуона. – Раз-два!

– И раз, и два, – согласился Маккуон. – А как у вас с глазами, мистер Салливан?

– Не жалуюсь.

– Ну, так раскройте их пошире, состязание начинается. Сей момент! Ваши глаза против моих рук! Вверх-вниз, понеслись! Куда же она скрылась, скажите на милость? – Карты, которые на этот раз менялись местами гораздо быстрее, опять легли рядом.