Текст книги "Детки в клетке (сборник)"

«Вспомнишь все, когда придет время вспомнить. А пока спи-усни. Ш-ш-ш… усни… ш-ш-ш…»

– Я и уснула, – сказала Марта. – А дальше помню, как сбегала по ступенькам, будто за мной сам дьявол гнался. Я не помнила, от чего убегаю, только это никакого значения не имело: бегу – и все тут.

Побывала я там еще только один раз, но тогда я ее не увидела.

Марта умолкла, и они посмотрели по сторонам, будто пробуждаясь от общего сна. Бар начинал заполняться – было уже почти пять, и администраторы заворачивали туда выпить после работы. Хотя ни Дарси, ни Марта вслух этого не сказали, но обеим внезапно захотелось оказаться где-нибудь еще. Они сняли форму и переоделись, но им было не по себе среди этих мужчин с кейсами и разговорами об акциях, ценных бумагах и облигациях.

– У меня дома есть рагу и пиво, – сказала Марта неуверенно. – Я бы подогрела его и охладила бутылки… если хочешь дослушать.

– Деточка, я просто должна дослушать, – сказала Дарси и засмеялась довольно нервным смехом.

– А я просто должна рассказать, – сказала Марта. Но не засмеялась. И даже не улыбнулась.

– Только дай я позвоню мужу. Скажу, что вернусь поздно.

– Конечно, – сказала Марта и, пока Дарси звонила, снова пошарила рукой в сумке, лишний раз убеждаясь, что драгоценная книга никуда не исчезла.

Рагу – во всяком случае, то его количество, какое они смогли осилить, – было съедено, и перед обеими стояли бокалы с пивом. Марта снова спросила Дарси, действительно ли она хочет узнать, что было дальше. Дарси сказала, что хочет, и очень.

– Потому что не все так уж приглядно, должна тебе прямо сказать. Кое-что похуже тех журнальчиков, которые одинокие мужчины оставляют после себя в номере.

Дарси прекрасно знала, о каких журнальчиках она говорит, но никак не могла представить себе, чтобы ее подтянутая чистоплотная подруга была бы причастна к тому, что изображалось там на иллюстрациях. Она налила пива в пустые бокалы, и Марта принялась рассказывать дальше.

* * *

– Я вернулась домой до того, как окончательно проснулась. Я почти ничего не помнила о том, что произошло у Мамы Делорм, и решила, что лучше всего – безопаснее всего – считать, будто все это мне приснилось. Но порошок, который я отсыпала из пузырька Джонни, мне не приснился, он все еще лежал у меня в кармане в целлофановой обертке с сигаретной пачки. Теперь я хотела только одного: поскорее от него избавиться, бруха там или не бруха.

У меня-то не было привычки рыться в карманах Джонни, а вот у него была давняя привычка шарить в моих: а вдруг я припрятала доллар-другой, а ему они очень даже пригодятся.

Но в кармане у себя я нашла не только порошок, но и еще что-то. Вынула, посмотрела и убедилась, что на самом деле ходила к ней, хотя все еще почти ничего не помнила о том, что произошло между нами.

Маленькая такая пластмассовая коробочка с прозрачной крышкой, так что видно, что лежит внутри. В этой лежал только сушеный гриб, однако, наслушавшись Тавии, я подумала: может, это не съедобный гриб, а поганка, да такая, что будешь всю ночь мучиться и жалеть, что она не прикончила тебя сразу, как другие поганки.

Я решила спустить гриб в унитаз вместе с тем порошочком, который он втягивал в ноздри, но когда дело дошло до дела, не смогла. Такое чувство было, будто она стоит рядом и говорит мне, чтобы я не смела. Я даже побоялась посмотреть в зеркало: а вдруг она и правда стоит у меня за спиной?

Под конец щепотку порошка я смыла в кухонную раковину, а коробочку спрятала в шкафчик над ней. Встала на цыпочки и задвинула как могла дальше – до задней стенки, наверное. И забыла про нее.

Она на мгновение умолкла, нервно барабаня пальцами по столу, а потом сказала:

– Думается, тебе следует узнать чуть побольше про Питера Джеффриса. Роман моего Пита – про Вьетнам и про то, что он узнал об армии по собственному опыту. Книги Питера Джеффриса все были про то, что он называл Большая Вторая, когда напивался, празднуя с приятелями. Первую свою книгу он написал еще на военной службе, и вышла она в тысяча девятьсот сорок шестом году. Называлась «Огонь Небес».

Дарси долго молча смотрела на нее, а потом сказала:

– Да неужели?

– Вот именно. Может, теперь ты поняла, к чему я клоню? И, может, тебе стало яснее, что такое, по-моему, подлинные отцы. «Огонь Небес», «Огонь Славы».

– Но если твой Пит читал эту книгу мистера Джеффриса, так, может…

– Может-то может, – сказала Марта и сама махнула рукой, будто сказала «ха!», – да только не было этого. Ну да я убеждать тебя не буду, либо ты поверишь, когда до конца дослушаешь, либо нет. Я же просто хочу тебе про него рассказать.

– Ну так рассказывай, – сказала Дарси.

– Я его часто видела с пятьдесят седьмого, когда начала работать в «Ле Пале», и до шестьдесят восьмого или около того, когда у него начались неприятности с сердцем и печенью. Он так пил и вообще, что я только дивилась, как это они раньше не начались. В шестьдесят девятом он раз шесть приезжал, не больше, и я хорошо помню, до чего скверно он выглядел. Толстым он никогда не был, но к тому времени так исхудал, что его в игольное ушко вдеть можно было. А пить все равно пил, хоть и пожелтел совсем. Я слышала, как он перхал и срыгивал в ванной, а иногда так и кричал от боли, и думала: «Ну, вот! Вот теперь все! Поймет же он, что творит с собой, и теперь-то уж бросит». Куда там! В семидесятом он приезжал всего два раза. И с ним был человек – водил его под руку, обихаживал. А он все еще пил, хотя с первого раза было видно, что зря он это. В последний раз он приехал в феврале семьдесят первого. И человек с ним был другой. Думается, первому невмочь стало. Джеффрис тогда уже в инвалидном кресле передвигался. Когда я вошла прибрать и зашла в ванную, так там сушились штаны с резиновой прокладкой. Был он красавец, только эти дни давно прошли. В последние разы он совсем испитым казался. Тебе понятно, о чем я?

Дарси кивнула. Иногда такие развалины бродили по улицам – бумажный пакет зажат под мышкой или засунут под ветхое пальто.

– Он всегда останавливался в номере одиннадцать шестьдесят три – угловом, с видом на Крайслер-билдинг, и убиралась у него всегда я. Со временем он меня даже по имени стал называть, только это ничего не значило: оно же у меня к форме пришпилено, вот он и читал, только и всего. И не верю, что он хоть разочек меня по-настоящему увидел. До шестидесятого года он, когда уезжал, всегда оставлял на телевизоре два доллара. Потом, до шестьдесят четвертого, уже три. А под самый конец – пять. По тому времени чаевые очень хорошие, но давал-то он их не мне, а просто соблюдал обычай. Обычаи для таких, как он, важнее всего. На чай он давал по той же причине, по какой открывал дверь перед дамой, по той же причине, по какой наверняка прятал под подушку выпавший молочный зуб, когда малышом был. С той только разницей, что я была феей по части уборки, а не феей по части зубов.

Он приезжал переговорить с издателями, а иногда так и с киношниками, и с телевизионщиками, обзванивал своих приятелей – тоже издателей либо агентов или писателей вроде него самого – и устраивал вечеринку. Это уж обязательно. Чаще я про них узнавала по мусору, какой на другой день выгребала, – десятки пустых бутылок (почти сплошь «Джек Дэниэлс»), миллионы окурков, мокрые полотенца в раковинах и в ванне, повсюду остатки закусок, поданных в номер. Один раз пришлось выгребать из унитаза целое блюдо вывернутых туда больших креветок. Ну и кольца от стаканов и бокалов, где только можно. А на диване и на полу люди храпят. Не всегда, но часто.

Так обычно бывало, но иногда они все еще праздновали, когда я в половине одиннадцатого утра начинала уборку. Он меня впустит, и я наведу немножко порядка вокруг них. Женщин на этих вечерушках не бывало, одни мужики. И они только пили да про войну вспоминали. Как попали на войну. С кем были знакомы на войне. Где побывали на войне. Кого убили на войне. О том, чего они на войне насмотрелись, своим женам рассказать они никак не могли (ну а черная горничная что-нибудь услышит, так и ладно). Иногда – но не часто – они, кроме того, играли в покер по-крупному, но они и тогда говорили про войну и пока ставили и поднимали ставки, и блефовали, и открывались. Пятеро или там шестеро мужиков, совсем красные, как у белых лица краснеют, когда они за воротник зальют по-настоящему, сидят вокруг столика со стеклянной крышкой, рубашки расстегнуты, галстуки развязаны, а на столике денег столько, что женщине вроде меня за всю жизнь не заработать. И уж как они говорили про свою войну! Говорили про нее, как девушки говорят про своих милых и своих женихов.

Дарси сказала, что не понимает, почему администрация не вышвырнула Джеффриса, какой он там ни знаменитый писатель – они же и теперь к таким загулам строги, а прежде еще строже были, как она слышала.

– Нет-нет-нет, – сказала Марта, чуть улыбнувшись. – Ты не так поняла. Ты решила, что он и его приятели веселились на манер рок-групп – номер вверх дном переворачивали, диваны из окон выкидывали. Джеффрис же не был простым рядовым, как мой Пит. Учился в Уэст-Пойнте, пошел на войну лейтенантом, вернулся майором. Он же был ари-сто-крат, происходил из старинного южного рода с фамильным домом, увешанным старыми портретами – все на лошадях сидят, и вид благородный, дальше некуда. Умел галстук завязывать на четыре разных узла и знал, как нагнуться над ручкой дамы, чтобы ее поцеловать. Аристократ был, можешь мне поверить.

Пока Марта произносила это слово, ее губы чуть искривились в улыбке – и горькой, и насмешливой.

– Он и его приятели иногда шумели, но очень редко буянили – тут есть разница, только объяснить, в чем она, трудно – и никогда контроля над собой не теряли. Если из соседнего номера жаловались – его номер был угловым, с одной только смежной стеной – и дежурный звонил мистеру Джеффрису в номер и просил, чтобы он и его гости вели себя чуть потише, так они сразу переставали шуметь. Понимаешь?

– Да.

– И это не все. Аристократичный отель может пойти навстречу людям вроде мистера Джеффриса. Может оградить их. Пусть себе веселятся и ублажаются выпивкой, картами, а то и наркотиками.

– Он принимал наркотики?

– Черт! Я не знаю. Под конец у него полно было всяких снадобий, но все с рецептами. Я просто говорю, что аристократичность, то есть как ее понимает белый джентльмен с Юга, моет руку аристократичности. Он много лет останавливался в «Ле Пале», и ты можешь подумать, будто для администрации было важно, что он знаменитый писатель, но потому только, что ты в «Ле Пале» работаешь меньше, чем я. Нет, его знаменитость была для них важна, но только вроде глазури на пироге. Куда важнее было, что он много лет у них останавливался, как в свое время его отец, у которого под Портвилем земли было хоть отбавляй. Те, кто тогда управлял отелем, верили в традиции. Я знаю, что нынешние говорят, будто они верят в традиции и, может, не врут, когда это им на руку. Но те верили по-настоящему. Когда они узнавали, что мистер Джеффрис едет в Нью-Йорк из Бирмингема «Южным экспрессом», номер, соседний с этим угловым, сразу становился свободным, разве что отель был набит под самую крышу. И они никогда не ставили ему в счет соседний пустой номер, а просто избавляли его от неприятной необходимости говорить своим приятелям, чтобы они вели себя потише.

Дарси медленно покачала головой.

– Удивительно!

– Ты не веришь, деточка?

– Да нет, верю. Но все равно удивительно.

Вновь на лице Марты Роузуолл появилась горькая насмешливая улыбка.

– Для аристократов ничего не жалко… Чары генерала Роберта Ли и знамени Юга… во всяком случае, в те дни. Черт, даже я признавала, что он аристократ, а не из тех, кто вопит из окна всякие непотребства или рассказывает приятелям анекдотики про черномазых. Но все равно черных он не терпел, и не думай, что нет… Я ж тебе сказала, что был он из племени сволочей. Уж когда дело до ненависти доходило, Питер Джеффрис кому хочешь сто очков вперед дал бы. Когда Джона Кеннеди убили, Джеффрис как раз в Нью-Йорке был и устроил вечерушку. Все его приятели собрались и гуляли до следующего дня. Я еле терпела, такое они говорили: как теперь все будет лучше некуда, только кто-нибудь убрал бы его братца, который не успокоится, пока каждый белый приличный парень в стране не начнет трахаться под «Битлов» на стерео, а цветные (вот как они называли черных – «цветные»! До чего же я ненавидела этот слюнявый способ укрывать слова за сюсюканьем!) не будут бесчинствовать на улицах с телевизором под каждой мышкой. До того дошло, что я чуть было не накричала на него. Твердила себе: помолчи, кончи свою работу и поскорее выметайся отсюда. Твердила себе, что он же подлинный отец Пита, если уж на все остальное мне плевать. Твердила себе, что Питу всего три года, и мне нужна моя работа, а я ее потеряю, если не прикушу язык.

И тут один из них говорит: «А когда разделаемся с Бобби, давайте разделаемся и с его младшим братом, трусливой душонкой!» А другой подхватил: «А тогда всех мальчиков уберем и попразднуем по-настоящему!»

«Верно, – говорит мистер Джеффрис. – А когда водрузим последнюю голову на стену последнего замка, закатим такой праздник, что я под него сниму Мэдисон-сквер-гарден!»

Тут уж мне пришлось уйти. Голова разболелась, и в животе колики начались, так я старалась себе рот заткнуть. Номер недоубрала – такого со мной ни прежде, ни потом не случалось, но иногда выгодно быть черной. Он не заметил, что я была там. И вовсе не заметил, когда я ушла. Да и они все тоже.

И опять на ее губах появилась горькая насмешливая улыбка.

– Не понимаю, как ты можешь называть такого человека аристократом даже в шутку, – сказала Дарси. – И называть его подлинным отцом своего нерожденного ребенка, что бы там ни было! По-моему, он был редкая скотина.

– Нет! – отрезала Марта. – Скотиной он не был. Он в некоторых отношениях… почти во всех отношениях был человек – плохой человек, но человек. И в чем-то ты бы могла назвать его аристократом без этой твоей ухмылки, хотя полностью это проявлялось в том, что он писал.

– Ха! – Дарси презрительно посмотрела на Марту из-под нахмуренных бровей. – Так, значит, одну его книжку ты все-таки прочитала?

– Деточка, я их все прочитала. К тому времени, когда я пошла к Маме Делорм на исходе пятьдесят девятого года со щепоткой белого порошка, он их напечатал всего три. А я прочла из них две. Со временем я полностью нагнала, потому что он писал медленнее, чем я читала. – Она сверкнула улыбкой. – А читала я ох как медленно!

Дарси с сомнением покосилась на книжный шкаф Марты. Там стояли книги Элис Уокер и Риты Мэ Браун, и «Линден-Хиллс» Глории Нейлор, но царили на трех полках дамские романы в бумажных обложках и детективы Агаты Кристи.

– А про войну ты вроде бы не так уж любишь читать, Марта, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

– Конечно, понимаю, – ответила Марта, встала и принесла им обеим еще пива. – Я тебе вот какую странную вещь скажу, Ди: будь он хорошим человеком, наверное, я бы и одной его книги не прочла. А вот еще более странное: будь он хорошим человеком, думаю, они были бы много хуже.

– Да что ты такое говоришь!

– Точно и сама не знаю. Ты просто слушай, ладно?

– Ладно.

– Ну, чтобы понять, что он за человек, мне не надо было дожидаться, чтобы убили Кеннеди. Это я уже к пятьдесят восьмому году знала. К тому времени я уже убедилась, какого он скверного мнения о людях вообще. Не о своих приятелях – за них он умер бы, – но обо всех остальных. «Всякий и каждый только и думает, как бы доллар разгладить», – говаривал он. Доллар разгладить, доллар разгладить, всяк и каждый доллар разглаживает. Выходило, он и его приятели думают, что разглаживать доллар – дело самое никудышное, а потом дулись в покер и выкладывали на стол кучу долларов. Мне казалось, что тогда они доллары разглаживают, да еще как! Казалось мне, они без конца их разглаживают, и он в том числе.

Под верхней коркой джентльмена-южанина было в нем много всякой дряни, да еще какой! Он считал, что смешнее людей, которые стараются творить добро или сделать мир лучше, ничего на свете нет; ненавидел черных и евреев и считал, что нам следует забросать русских водородными бомбами, пока они нас не забросали. А почему бы и нет, говаривал он. И считал их «подвидом недочеловеков», как он выражался. Под этим он вроде бы подразумевал евреев, черных, итальянцев, индийцев и вообще всех, чьи семьи не проводят лето на тропических островах.

Я слушала, как он порет эту невежественную и самодовольную чушь, ну и понятно, все больше удивлялась, почему он знаменитый писатель… то есть как он вообще может быть знаменитым писателем. Хотела узнать, что в нем такого видят критики, хотя куда больше меня интересовало, что в нем видят простые люди вроде меня – люди, которые превращали его книги в бестселлеры, едва они выходили. И наконец, решила сама разобраться. Пошла в библиотеку и взяла его первую книгу «Огонь Небес».

Я ждала, что она окажется чем-то вроде нового платья короля, и ошиблась. Это книга о пятерых людях – о том, что происходило с ними на войне, и о том, что тогда же происходило с их женами и подружками дома. Когда я увидела на обложке, что это о войне, я даже охнула, думала, что в ней будут все те же занудные истории, которые они рассказывали друг другу.

– А оказалось не так?

– Я прочитала первые десять – двадцать страниц и подумала: «Не такая уж она хорошая. Правда, и не такая плохая, как я ожидала, но только ничего не случается». Потом прочла еще сорок страниц и вроде бы… ну, вроде бы забыла о себе. Когда в следующий раз оторвалась, смотрю, время почти полночь, а прочла я двести страниц. Говорю себе: «Ложись-ка спать, Марта. Сейчас же ложись, потому как до пяти тридцати всего ничего остается». Но я еще тридцать страниц прочла, хотя глаза у меня совсем слипались, а когда я чистить зубы пошла, был уже час без четверти.

Марта умолкла и поглядела на темнеющее окно, на все улыбки ночи за ним. Ее глаза затуманились от воспоминаний, губы сжались, брови чуть нахмурились. Она слегка покачала головой.

– Я не понимала, как человек, такой занудный, когда приходится его слушать, способен писать так, что не хочется закрыть книгу, не хочется, чтобы она кончилась. Как скверный холодный человек, вроде него, мог создать людей до того живых, что хотелось плакать, когда они погибали. И когда в конце «Огня Небес» Нью насмерть сбило такси всего через месяц после того, как война для него кончилась, я заплакала. Не понимаю, как бездушный циничный человек, вроде Джеффриса, сумел сделать таким важным то, чего вовсе и не было, то, что он выдумал из головы. И было в этой книге еще одно… что-то солнечное. В ней полно боли и всяких скверностей, но была в ней еще и теплота… и любовь.

Она вдруг так громко рассмеялась, что Дарси даже вздрогнула.

– В отеле тогда работал парень, Билли Бек, учился литературе в университете, когда не стоял у дверей. Мы с ним иногда разговаривали…

– Он был братом?

– Вот уж нет! – Марта снова рассмеялась. – В «Ле Пале» до шестьдесят пятого года черных швейцаров не бывало. Черные носильщики, рассыльные, сторожа на автостоянках, только не черные швейцары. Не было принято. Аристократам вроде мистера Джеффриса это не понравилось бы.

Ну, как бы то ни было, я спросила Билли, как может быть, что книги человека такие чудесные, а он сам такая сволочь. Билли спросил, знаю ли я анекдот про толстого диск-жокея с тонким голосом, а я сказала, что не понимаю, о чем он говорит. Тут он сказал, что ответа на мой вопрос не знает, но один его профессор вот что сказал про Томаса Вулфа. Этот профессор сказал, что есть писатели – и в том числе Вулф, – которые сами по себе не тянут, пока не садятся к письменному столу и не берут перо в руки. Он сказал, что перо для таких, это то же, что крылья для птицы. Он сказал, что Томас Вулф, был как… – Она запнулась, потом продолжала с улыбкой: – …как божественная эолова арфа. Он сказал, что сама по себе эолова арфа – ничто, но когда дует ветер, он извлекает из нее чудесные звуки.

По-моему, Питер Джеффрис был именно таким. Аристократом. Его растили аристократом, и он им стал, но его заслуги в том не было. Словно Бог подарил ему банковский вклад, а он его просто транжирил. Я тебе скажу такое, чему ты, наверное, не поверишь: после того как я прочла пару его романов, мне стало его жалко.

– Жалко?

– Да. Потому что книги были прекрасными, а тот, кто их создал, был безобразен, как смертный грех. Он на самом деле был похож на моего Джонни, только по-своему Джонни повезло больше, потому что он никогда не мечтал о лучшей жизни, а мистер Джеффрис мечтал. Его мечтами были его книги, в них он позволял себе верить в тот мир, который высмеивал и поносил в жизни.

Она спросила Дарси, принести ли еще пива. Дарси ответила, что больше не хочет.

– Ну, если передумаешь, дай знать. А передумать ты можешь, потому что вот тут-то в воде и поднимается муть.

– И вот что еще, – сказала Марта. – Сексуальным он не был. Во всяком случае, не таким, как ты себе представляешь сексуального мужчину.

– То есть он был…

– Да нет, гомосексуалистом он не был, или голубым, или как их еще теперь называют. Его на мужчин не тянуло, но только и на женщин тоже не тянуло. За все эти годы, когда я прибирала за ним, всего два, ну, может, три раза в спальне в пепельнице лежали окурки с губной помадой и от подушек пахло духами. И в тот первый или второй раз я в ванной нашла карандашик для бровей – закатился в угол за дверью. Думается, это были девки по вызову (от подушек разило не теми духами, которыми душатся порядочные женщины), но ведь два-три раза за столько лет, это же совсем немного, верно?

– Куда уж меньше, – согласилась Дарси, вспоминая все трусики, которые выуживала из-под кроватей, все презервативы, которые плавали в неспущенных унитазах, все накладные ресницы, которые она находила на подушках и под подушками.

Марта некоторое время сидела молча, задумавшись, потом подняла голову.

– Знаешь, что я тебе скажу? Его на себя тянуло! Получается чокнуто, да только это так. Молофьи у него хватало. Я столько простыней там перестирала, так уж знаю.

Дарси кивнула.

– И всегда баночка с кольдкремом стояла в ванной, а иногда на тумбочке у кровати. Думаю, он им пользовался, когда дрочил. Чтобы кожу не натереть.

Они посмотрели друг на друга и вдруг истерично захихикали.

– А ты не думаешь, деточка, что его в обратную сторону тянуло? – наконец выговорила Дарси.

– Так я же сказала «кольдкрем», а не «вазелин», – ответила Марта, и ее слова явились последней соломинкой: следующие пять минут они хохотали и хохотали. До слез.

Только на самом деле ничего смешного тут не было, и Дарси это знала. И дальше она просто слушала Марту, не веря своим ушам.

– Может, неделя прошла с того разговора у Мамы Делорм, может, две, – сказала Марта. – Не помню. С того времени столько воды утекло. И тогда я уже не сомневалась больше, что беременна – не то чтобы меня по утрам рвало или еще что-нибудь, но было такое чувство. И исходило не от тех мест, о каких ты подумала бы. А вроде бы твои десны и ногти на ногах и переносица узнали, что с тобой происходит, прежде остального твоего тела. Или вдруг в три часа дня тебя потянет на китайский салат под соевым соусом, и ты говоришь себе: «Э-эй! Это еще что такое?» Только я ни словечка Джонни не сказала. Знала, что все равно придется сказать, только боялась.

– Я тебя не виню, – сказала Дарси.

– Как-то поздно утром я убиралась в спальне номера Джеффриса и все думала про Джонни и про то, как лучше ему сказать про маленького. Джеффрис куда-то ушел – может, на встречу со своими издателями. Кровать была двуспальная, и простыни смяты по обоим краям. Хотя это ничего не значило: спал он беспокойно. Иной раз нижняя простыня совсем из-под матраса выбивалась.

Ну я сняла покрывало и два одеяла под ним. У него кровь жидкая была, и он всегда укрывался всем, чем мог. А когда начала сдергивать верхнюю простыню, так сразу и увидела. То, что он сбросил, и где оно присохло.

Стояла я там и смотрела на это… уж не знаю, сколько времени. Будто меня загипнотизировали. Так и вижу: вот он лежит на кровати совсем один – все его приятели уже разошлись по домам, лежит тут, а кругом пахнет только дымом от их сигарет, да его собственным потом. Вижу, как он лежит там, а потом начинает заниматься любовью с Матушкой-Большой-Палец и четырьмя ее дочками. Так ясно это вижу, Дарси, как вот сейчас тебя. И не видела я только то, о чем он думал, картинки, какие рисовал у себя в голове… Ну, если вспомнить, как он разговаривал и каким бывал, когда не писал свои книги, я только радуюсь, что не видела.

Дарси смотрела на нее, как окаменевшая, и ничего не сказала.

– И тут это… это чувство поднялось во мне. – Она помолчала, размышляя, потом медленно и раздумчиво покачала головой. – Тут меня подчинила эта потребность. Ну, как захотелось китайского салата под соевым соусом в три часа дня или мороженого с маринадом в два ночи, или… а чего тебе хотелось, Дарси?

– Обрезков бекона, – ответила Дарси, еле шевеля губами. – Муж пошел их купить, но их не было, и он вернулся с пакетом свиных обрезков, так я их прямо-таки сожрала.

Марта кивнула и опять заговорила. Тридцать секунд спустя Дарси кинулась в ванную, где попыталась сдержать тошноту, а потом ее вырвало всем выпитым пивом.

«Ищи светлую сторону, – подумала она, слабой рукой нашаривая спуск. – Можно не опасаться похмелья! – И сразу же: – Как я ей в глаза посмотрю? Как?»

Но она напрасно тревожилась. Когда она повернулась, то увидела, что у двери ванной стоит Марта и смотрит на нее с теплым сочувствием.

– Ты ничего?

– Да. – Дарси попыталась улыбнуться и к своему огромному облегчению почувствовала, как ее губы раздвинулись в искренней улыбке. – Я… я просто…

– Я понимаю, – сказала Марта. – Поверь, я понимаю. Ну, так мне дорассказать или с тебя хватит?

– Дорасскажи, – решительно ответила Дарси и взяла подругу под руку. – Но только в комнате. Я на холодильник даже смотреть не могу, а чтобы дверцу открыть…

– Аминь!

Минуту спустя они с облегчением расположились в противоположных концах старенькой, но удобной кушетки.

– Ты и правда хочешь дослушать, деточка?

Дарси кивнула.

– Ну хорошо. – Однако Марта немного помолчала, глядя на свои худые, сложенные на коленях руки, озирая прошлое, как командир подлодки озирает через перископ враждебные воды. Наконец она подняла голову, повернулась к Дарси и продолжила свой рассказ.

– До конца дня я работала, будто в тумане. Точно меня загипнотизировали. Со мной говорили, я отвечала, но слышала, будто сквозь стеклянную стену и отвечала сквозь нее. «Я под гипнозом, – вот что я думала. – Она меня загипнотизировала. Старуха эта. Сделала мне внушение, ну как гипнотизер на эстраде говорит: «Когда вам скажут «цыпочка», вы встанете на четвереньки и залаете», и тот, кому он это внушил, встанет на четвереньки и залает, если ему скажут «цыпочка» хоть через десять лет. Она что-то подлила в чай и загипнотизировала меня и внушила мне сделать это. Эту гадость».

И я знала, зачем она это сделала. Старуха до того суеверная, что верит в заклятия на воде из гнилого пня и верит, будто можно приворожить мужика, если капнуть ему на пятку кровью от месячных, пока он спит, и что если по шпалам идешь, ни одной пропустить нельзя, и еще только Богу известно во что… Если такая старуха, свихнутая на подлинных отцах, умеет гипнотизировать, так для нее самое милое дело гипнозом заставить такую, как я, сделать то, что я сделала. Потому что она верит в это. И ведь я назвала его ей, верно? Еще бы!

И мне тогда даже в голову не пришло, как я совсем забыла про то, что ходила к Маме Делорм, пока не сделала того в спальне мистера Джеффриса. Только ночью я про это подумала.

Весь день я держалась. То есть не плакала, не кричала, истерик не устраивала. Моя сестра Кисси вела себя гораздо хуже в тот вечер, когда она доставала воду из колодца, а оттуда вылетела летучая мышь и запуталась у нее в волосах. Только чувство это, будто я за стеклянной стеной… Но я решила, что с ним справлюсь, не было бы чего-нибудь похуже.

Потом, когда я вернулась домой, меня сразу одолела жажда. Никогда в жизни мне так страшно не хотелось пить – будто у меня в глотке бушевала песчаная буря. Я начала пить воду и никак не могла напиться. И принялась сплевывать. Я сплевывала, сплевывала, сплевывала. И тут меня затошнило. Прибежала в ванную, поглядела на себя в зеркало и высунула язык, посмотреть, не осталось ли на нем чего-нибудь, каких-нибудь следов того, что я сделала. Ну и конечно, ничего не увидела. Я подумала: «Ну вот, теперь чувствуешь себя получше?»

Нет, конечно. Чувствовала я себя хуже. Встала на колени перед унитазом, и меня вывернуло вот, как тебя, Дарси, но только много больше. Меня рвало и рвало, пока мне не показалось, что я сейчас умру. Я плакала и молила Бога простить меня, остановить рвоту прежде, чем я потеряю ребеночка, если и вправду беременна. И тут я вспомнила, как стояла в его спальне и совала пальцы в рот, не думая о том, что делаю. Говорю же тебе, я увидела, как делаю это, будто смотрела кино. И тут меня снова вывернуло.

Миссис Паркер услышала, подошла к двери и спросила, не плохо ли мне. Это помогло мне справиться с собой, и к тому времени, когда вернулся Джонни, я была более или менее в порядке. Он был пьян и нарывался на драку. А когда я его не одолжила, все равно поставил мне фонарь под глазом и ушел куда-то. Я почти обрадовалась, что он меня ударил, так как это отвлекло мои мысли на другое.

Когда на следующее утро я вошла в номер мистера Джеффриса, он сидел в гостиной, все еще в пижаме, и что-то писал в одном из своих желтых блокнотов. Он всегда возил с собой толстую их пачку, стянутую широкой красной резинкой. И почти до самого конца возил. Когда он приехал в «Ле Пале» в тот последний раз, и я этой пачки не увидела, мне стало ясно, что он решил умереть. И я не огорчилась. Ни чуточки.

Марта поглядела в сторону окна с выражением, в котором не было ни йоты сострадания или прощения. Это был холодный взгляд, свидетельствовавший о полном отсутствии сердца.

– Когда я увидела его там, мне стало легче. Ведь это значило, что я смогу отложить уборку. Когда он работал, присутствие горничных ему мешало, понимаешь? Вот я и подумала, что, может, придется подождать до трех, а тогда заступит Ивонна.

Я сказала: «Я зайду попозже, мистер Джеффрис».

«Начинайте, – говорит он. – Только потише. У меня в голове молотки стучат, и чертова идея ворочается. Это сочетание меня убивает».

В любой другой раз он бы меня отослал, хоть поклянусь. И я словно услышала, как смеется старая чернокожая Мама.