Текст книги "Детки в клетке (сборник)"

Он прошел период увлечения физикой, затем – более краткий – химией… В итоге ни одна из этих областей знаний не задержала его, слишком нетерпеливого для занятий математикой. Он мог это, но – как и все так называемые точные науки – это ему было скучно.

К пятнадцати годам его увлечением стала археология. Однажды летом, когда мы жили в нашей летней хижине в Норт-Конвэй, он облазил все холмы вокруг Белой горы и по остаткам наконечников стрел, кремневым ножам и даже уголькам от давно погасших костров создал целую историю про индейцев эпохи мезолита, которые обитали в пещерах в районе современного штата Нью-Хемпшир.

Но и это увлечение тоже прошло. На смену ему пришли история и антропология. Когда Бобби исполнилось шестнадцать, отец с матерью не без колебаний отпустили его в экспедицию в Южную Америку, куда его пригласили антропологи из Новой Англии.

Он вернулся пять месяцев спустя с первым настоящим загаром в своей жизни; подрос на дюйм, похудел на пятнадцать фунтов и стал гораздо спокойнее. Он был по-прежнему жизнерадостен, когда хотел этого, но его ребяческая всеохватность – порой заразительная, порой утомительная, но неизбывная – исчезла. Он вырос. Помню, тогда же впервые он заговорил о новостях. Точнее, о том, насколько они плохи. Шел 2003 год; именно тогда отколовшаяся от ООП группа, именовавшая себя «Сыновьями джихада» (название, которое всегда вызывало у меня отвращение, как некая служба Католической общины откуда-нибудь из Западной Пенсильвании) взорвала в Лондоне химическую бомбу, отравив шестьдесят процентов его территории и превратив остальную в исключительно вредное место для жизни тех, кто когда-либо собирался заводить детей (или прожить дольше пятидесяти лет ради этого дела). Тот самый год, когда мы пытались установить блокаду на Филиппинах после того, как администрация Седеньо пригласила «ограниченный контингент» китайских красных советников (около пятнадцати тысяч, по данным наших спутников-шпионов) и отказались от этой мысли только тогда, когда стало ясно, что (а) китайцы не шутят насчет опустошения своих ракетных шахт, если мы будем настаивать, и (б) что американский народ совсем не рвется совершать массовый суицид на Филиппинских островах. Тот же самый год, когда еще одна группа каких-то ублюдков – кажется, албанцев – пыталась распространить вирус СПИДа в небе над Берлином.

Все это не могло не угнетать каждого, но Бобби угнетало до крайности.

– Почему люди такие злые? – однажды спросил он меня. Мы жили в летнем домике в Нью-Хемпшире, шел конец августа, почти все наши пожитки уже были собраны в тюки и коробки. Хижина имела тот грустный, заброшенный вид, который всегда появлялся перед тем, как мы разъезжались. Для меня это означало возвращение в Нью-Йорк, для Бобби – Вако, штат Техас, будь он неладен… Лето он провел за чтением книг по социологии и геологии – как вам такой салатик? – и говорил, что хочет провести там парочку экспериментов. Он произнес это самым обыденным тоном, как бы случайно, но я заметил, что две последние недели мать наблюдает за ним с каким-то слишком пристальным и задумчивым вниманием. Ни я, ни отец ничего не подозревали, но мать, видимо, уже почувствовала, что стрелка компаса Бобби наконец перестала вертеться и четко выбрала себе цель.

– Почему они такие злые? – переспросил я. – Хочешь, чтобы я ответил?

– Есть кое-кто и получше, – откликнулся Бобби. – И к тому же все происходит слишком быстро.

– Все происходит как всегда, – сказал я. – Думаю, люди поступают так потому, что от природы созданы злыми. Если хочешь винить кого-то, вини Господа Бога.

– Фигня. Я в это не верю. Даже вся эта история с двойными икс-хромосомами в конце концов оказалась фигней. И не говори мне про экономические трудности и конфликт между имущими и неимущими, потому что это тоже ничего не объясняет.

– Первородный грех, – сказал я. – Меня это устраивает. Это легко представить, и ты можешь плясать от этого.

– Что ж, – кивнул Бобби, – возможно, действительно первородный грех. Но каков его механизм, старший брат? Ты никогда не задавал себе этот вопрос?

– Механизм? Какой механизм? Что-то я не улавливаю.

– Думаю, это вода, – задумчиво произнес Бобби.

– Что?

– Вода. Что-то существует в воде. – Он посмотрел на меня, помолчал и добавил: – Или чего-то в ней не хватает.

На следующий день Бобби уехал в Вако. Я больше не видел его до той поры, когда он появился на пороге моей арендованной квартиры в майке наизнанку и с двумя стеклянными ящиками в руках. Это произошло три года спустя.

– Привет, Хови, – воскликнул он, небрежно хлопнув меня по спине, словно мы не виделись каких-то три дня.

– Бобби! – завопил я, раскинул руки и заключил его в медвежьи объятия. Острые косточки уперлись мне в грудь, и я услышал его недовольное ворчание.

– Я тоже рад тебя видеть, – буркнул Бобби, – но лучше полегче. Растревожишь аборигенов.

Я торопливо отшатнулся. Бобби опустил на пол большой бумажный мешок, который держал в руке, и расстегнул дорожную сумку, переброшенную через плечо. Из нее он осторожно извлек два стеклянных ящика. В одном был пчелиный рой, в другом – осиное гнездо. Пчелы, судя по их виду, уже успокоились и занялись своими пчелиными делами, но осы были явно недовольны всем происходящим.

– Хорошо, Бобби, – сказал я и улыбнулся. Я не мог не улыбаться. – Что ты придумал на этот раз?

Из кармана той же сумки он извлек майонезную баночку, до середины наполненную прозрачной жидкостью.

– Видишь?

– Да. Либо вода, либо самогон.

– И то, и другое, если поверишь. Я добыл ее из артезианской скважины в Ла-Плате, это маленький городок в сорока милях к востоку от Вако; это концентрат из пяти галлонов. Сам получил. Я сделал там настоящий перегонный аппарат, Хови, но сомневаюсь, что власти меня когда-нибудь за это арестуют. – Улыбка его стала еще шире. – Это всего лишь вода, и одновременно – самый жуткий самогон, который когда-либо видело человечество.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Разумеется. Ничего, поймешь. И еще – знаешь что, Хови?

– Что?

– Если эта идиотская человеческая раса сможет продержаться ближайшие шесть месяцев, значит, она продержится вечно.

Он приподнял майонезную банку, и один увеличенный через стекло глаз Бобби уставился на меня с величайшей торжественностью.

– Это серьезная вещь, – сказал он. – Лекарство от самой страшной болезни, которой страдает Homo Sapiens.

– Рак?

– Нет, – покачал головой Бобби. – Война. Пьяные драки. Желание стрелять. Вся эта гадость. Где у тебя ванная, Хови? У меня коренной зуб шатается.

Когда он вернулся, он не только привел в порядок майку, но и причесался, не изменив своему излюбленному методу. Я знал, что Бобби просто сует голову под кран, после чего растопыренными пальцами зачесывает их назад.

Оглядев стеклянные ящики, он заявил, что и пчелы, и осы в норме.

– Только имей в виду, Хови, что к осиному гнезду обычное понимание «нормы» даже близко нельзя отнести. Осы – общественные насекомые, как пчелы и муравьи, но в отличие от пчел, которые почти всегда благоразумны, и от муравьев, у которых иногда бывают шизоидные приступы, осы всегда ведут себя как настоящие психопаты. Точно как старый добрый Homo Sapiens. – Он усмехнулся и снял крышку с ящика, в котором были пчелы.

– Знаешь что, Бобби, – с улыбкой заметил я, но улыбка получилась слишком широкой. – Давай ты лучше положишь крышку на место и просто расскажешь мне, в чем дело, а? Оставь демонстрацию на потом. Видишь ли, моя хозяйка – просто душка, но у нее есть босс, тупой бык, который курит сигары «Оди пероде» и на тридцать фунтов крупнее меня. Она…

– Тебе понравится, – сказал Бобби, словно я не произнес ни звука, привычка, знакомая мне не меньше, чем его Десятипальцевый Метод Укладки Волос. Брата нельзя было упрекнуть в невежливости; он просто временами полностью погружался в свое. Да и мог ли я его остановить? Нет, черт побери! Я был так рад, что он вернулся. Хочу сказать, кажется, я уже тогда понял, что происходит что-то глубоко неправильное, но и пяти минут пребывания в обществе Бобби мне хватало, чтобы он меня полностью загипнотизировал. Он был Люси с футбольным мячом, предлагающей в последний раз сыграть в собачку, а я – Чарли Брауном, бросающимся за ним через все поле.

– На самом деле тебе, вероятно, уже приходилось такое видеть, – продолжал Бобби. – Время от времени и в журналах печатают подобные фотографии, и по телевизору показывают, в передачах о природе. Тут нет ничего особенного, но выглядит очень эффектно, потому что у людей совершенно иррациональная предубежденность по отношению к пчелам.

И что самое странное, он был прав – я действительно видел такое раньше.

Он опустил руку в ящик между ульем и стеклянной стенкой. Не прошло и пятнадцати секунд, как его рука оказалась в шевелящейся желто-черной перчатке. И мгновенно в памяти всплыло давнее воспоминание. Я сижу перед телевизором в пижаме, прижимаю к груди моего паддингтонского медвежонка, до времени ложиться в постель как минимум полчаса (а до рождения Бобби – несколько лет), и со смесью ужаса, отвращения и изумления наблюдаю, как некий пчеловод позволяет пчелам полностью покрыть его лицо. Сначала они образуют нечто напоминающее колпак палача, а потом он сдвигает их, создавая нелепую живую бороду.

Бобби вдруг резко сморщился, потом усмехнулся.

– Одна меня все-таки ужалила, – пояснил он. – Они все еще не пришли в себя после путешествия. От Ла-Платы до Вако меня подвозила одна дамочка из страховой компании. У нее старый «пайпер кэб», а оттуда на самолетике местной авиалинии, «Эйр Козел» называется, если не ошибаюсь, до Нового Орлеана. В итоге сделал около сорока пересадок, но, клянусь Богом, именно дорога от этой Ла-Помойки вывела их из себя. На Второй авеню до сих пор больше выбоин, чем на Бергенштрассе после капитуляции Германии.

– Знаешь, Боб, лучше бы ты вынул оттуда руку, – настаивал я на своем, мысленно представляя, как буду гоняться за пчелами со свернутым в трубку журналом, сшибая их одну за другой, словно сбежавших из тюрьмы преступников из какого-то старого фильма. Но ни одна из них не покинула ящик… по крайней мере пока.

– Расслабься, Хови. Ты видел когда-нибудь, чтобы пчела ужалила цветок? Или хотя бы слышал об этом?

– Ты не очень похож на цветок.

– Ты что, полагаешь, пчелы знают, как выглядит цветок? – рассмеялся он. – У них о виде цветка не больше представления, чем у нас с тобой – о чем поет ветер. Они знают, что я сладкий, потому что я выделяю с потом диоксин сахарозы… наряду с тридцатью семью другими диоксинами, и это лишь те, которые нам известны. – Он в задумчивости помолчал. – Хотя, должен признаться, вчера вечером я позаботился, чтобы себя подсластить. В самолете съел коробку вишни в шоколаде…

– О Бобби, господи!..

– …а в такси по дороге сюда еще парочку сливочного зефира.

Он запустил внутрь вторую руку и принялся осторожно счищать пчел с кисти. Я увидел, как он поморщился еще раз, прежде чем полностью освободился от них, после чего мне стало гораздо легче, потому что он вернул на место крышку ящика. На каждой руке у него набухли красные волдыри. Один – в центре левой ладони, другой – на правой, повыше, рядом с тем, что хироманты называют линией жизни. Его все-таки ужалили, но демонстрация показалась мне более чем убедительной: около четырех сотен, на глаз, пчел тщательно исследовали его. И лишь две ужалили.

Из кармашка для часов в своих джинсах он извлек маленькие щипчики и присел к моему письменному столу, предварительно сдвинув в сторону стопку рукописи, расположенную рядом с «Ванг-микро», которой я пользовался в то время, и настроил мою тензорную лампу так, чтобы она давала сильный и узкий пучок света на поверхность стола вишневого дерева.

– Пишешь что-нибудь хорошее, Бо-Во? – между делом полюбопытствовал брат, и я почувствовал, как зашевелились волосы на загривке. Когда последний раз он обращался ко мне «Бо-Во»? В четыре года? Или в шесть? Черт, я и этого не помню. Он внимательно колдовал щипчиками над своей левой рукой. Я смог разглядеть, как он извлек нечто тоненькое, напоминающее волосок из ноздри, и положил в мою пепельницу.

– Статью о подделке картин для «Вэнити Фэйр», – ответил я. – Бобби, что ты все-таки задумал на этот раз?

– Ты не мог бы помочь мне вытащить второе? – с извиняющейся улыбкой попросил он, протягивая мне щипчики и правую руку. – Не могу отделаться от мысли, если я такой чертовски умный, так должен бы одинаково хорошо владеть обеими, но Ай-Кью моей левой руки, похоже, выше шести так и не поднялся.

Тот же знакомый Бобби.

Я подсел к нему, взял щипчики и начал приноравливаться вытащить пчелиное жало из покрасневшего волдыря рядом с тем местом, которое в его случае лучше было бы назвать линией смерти. Пока я этим занимался, он поведал мне, в чем разница между пчелами и осами, между водой в Ла-Плате и водой в Нью-Йорке, а также о том, как – черт подери! – все станет просто замечательно с помощью его воды и при небольшом содействии с моей стороны.

И все кончилось тем, что я опять стал собачкой, пытающейся в очередной последний раз отнять мяч, который держал в руках мой смеющийся, зверски образованный брат.

* * *

– Пчелы не жалят без необходимости, потому что от этого гибнут, – деловито говорил Бобби. – Помнишь, тот раз в Норт-Конвэе ты сказал, что мы продолжаем убивать друг друга в силу первородного греха?

– Да. Сиди смирно.

– Если это действительно так, если есть Бог, который может любить нас настолько, чтобы послать ради нас Своего собственного Сына на крест, и одновременно отправить нас на легком катере в преисподнюю лишь за то, что какая-то глупая сучка откусила не от того яблока, то в таком случае катастрофа вот в чем: Он создал нас как ос, а не как пчел. Черт, Хови, что ты делаешь?

– Сиди спокойно, – повторил я, – сейчас вытащу. Если тебе очень хочется жестикулировать – я подожду.

– Хорошо, – сказал он и действительно некоторое время сидел тихо, давая мне возможность извлечь жало. – Пчелы – это природные летчики-камикадзе. Если ты посмотришь в тот стеклянный ящик, Бо-Во, то увидишь, что обе, которые меня ужалили, валяются на дне мертвыми. Жала у них зазубренные, как рыболовные крючки. Они легко входят в тело. Но когда пчелы выпускают жало, они потрошат сами себя.

– Замечательно, – сказал я, выкладывая второе жало на край пепельницы. Естественно, никаких колючек я не видел, а микроскопа у меня не было.

– Этим они и выделяются, – продолжал Бобби.

– Не сомневаюсь.

– У ос же, напротив, гладкое жало. Они могут жалить тебя столько, сколько пожелают. На третий-четвертый раз они могут выпустить яд, но могут и просто протыкать дырки, если угодно… что обычно и делают. Особенно те, что живут в камне. Именно таких я и привез. Их можно успокоить. Вещество называется «ноксон». У них от него, должно быть, жуткое похмелье, потому что просыпаются они еще более злыми, чем обычно.

Он хмуро поглядел на меня, я впервые обратил внимание на темные круги у него под глазами и понял, что никогда в жизни не видел брата таким усталым.

– Вот поэтому люди и продолжают драться друг с другом, Бо-Во. У нас гладкие жала. А теперь смотри.

Он встал, подошел к дорожной сумке, порылся в ней и вернулся с пипеткой. Открыв майонезную банку, он сунул в нее пипетку и набрал небольшое количество дистиллированной техасской воды.

И направился к ящику с осами. Теперь я заметил, что у этого ящика крышка несколько отличается: в нее вделан тонкий пластиковый диск, сдвигающийся в сторону. Мне не пришлось просить его пересказать словами дальнейшие намерения. В случае с пчелами он запросто снял крышку; в случае с осами сам понимал, что тут не до шуток.

Слегка сдвинув этот диск, он сжал черный резиновый наконечник и выпустил пару капель; на гнезде образовалось темное пятнышко, которое почти моментально исчезло.

– Подождем минуты три, – сказал он.

– Что ты?..

– Не спрашивай. Все увидишь. Три минуты.

За это время он успел проглотить мою статью о подделках произведений искусства, хотя в ней было не менее двадцати страниц.

– Ну что ж, – произнес он, – откладывая листочки в сторону. – Очень неплохо. Не помешало бы тебе почитать еще про Джея Голда, который увешал весь салон-вагон своего личного поезда фальшивым Мане, хотя это и ерунда. – Во время этой фразы он спокойно снял крышку осиного ящика.

– Господи, Бобби, не валяй дурака! – воскликнул я.

– Все тот же старый зануда, – рассмеялся Бобби, вытаскивая из ящика большое тускло-серое гнездо размером с шар для боулинга. Он держал его в руках, осы вылетали из гнезда, садились ему на руки, на щеки, на лоб. Одна отлетела подальше и устроилась у меня на предплечье. Я шмякнул по ней. Оса замертво свалилась на ковер. Я испугался – мне действительно стало страшно. Все тело напряглось от выброса адреналина. Я не мог отвести глаз от отверстий в гнезде, из которых продолжали выбираться осы.

– Не убивай их, – сказал Бобби. – Это все равно что убивать младенцев, которые не могут причинить тебе никакого вреда. В этом весь смысл. – Он перекатывал гнездо с ладони на ладонь, действительно как тяжелый мяч. Потом подкинул его в воздух. Я в ужасе наблюдал, как осы с гудением носились по моей комнате, напоминая боевые истребители, вылетевшие на патрулирование воздушного пространства.

Бобби аккуратно положил гнездо обратно в ящик и присел на мою кровать. Потом похлопал рядом с собой, приглашая устраиваться рядом, и я повиновался, просто загипнотизированный им. Осы были повсюду: на ковре, на потолке, на занавесках. С полдюжины деловито ползало по большому черному экрану выключенного телевизора.

Бобби успел смахнуть еще парочку с того места дивана, куда едва уже не опустилась моя задница. Осы быстренько улетели. Они все летали легко, ползали легко, все делали быстро. В их поведении не было никакой заторможенности. Как и говорил Бобби, постепенно они находили обратный путь, садились на свой словно слепленный из серой жеваной бумаги дом и исчезали внутри.

– Я не первый, кто заинтересовался Вако, – заговорил Бобби. – Каким-то странным образом оказалось, что это самый крупный город в до смешного небольшом миролюбивом регионе самого воинственного – в пересчете на душу населения – из всех штатов нашей страны. Понимаешь, Хови, техасцы любят стрелять друг друга. Это у них как хобби на уровне штата. Половина мужского населения носит оружие. Бары Форт-Уорта в субботние вечера превращаются в стрелковые тиры, где тебя запросто подстрелят вместо глиняной утки. Там больше членов национальной стрелковой ассоциации, чем прихожан методистской церкви. Разумеется, ты понимаешь, что Техас не единственное место на свете, где люди стреляют друг в друга, режут друг друга или суют в печь младенцев, которые слишком много кричат, но здесь просто обожают огнестрельное оружие.

– За исключением Вако, – заметил я.

– Нет, там его тоже любят, – разочаровал меня брат. – Только пользуются им в отношении друг друга несравнимо реже.

О Господи. Я поднял голову и увидел часы на стене. Мне казалось, что я пишу минут пятнадцать, а на самом деле прошло уже около часа. Такое случается со мной, когда я очень спешу, но обольщаться не следует. Я чувствую себя по-прежнему хорошо – нет ни заметной сухости в горле, ни мучительного подыскивания слов. И печатаю я нормально – равномерно, не пропуская букв и делая пробелы. Тем не менее не надо себя обманывать. Я должен спешить. О-ля-ля, сказала Скарлетт, и все такое.

Ненасильственная атмосфера, царящая в Вако, уже давно была замечена и изучена, прежде всего социологами. Бобби объяснил, что при компьютерном анализе сопоставимых данных по Вако и регионам, схожих с ним по плотности населения, возрасте жителей, уровню экономического развития, образовательному уровню и еще по десятку показателей обнаруживается просто гигантская аномалия. В научных трудах юмористические пассажи обычно не приняты, но из полусотни тех, что изучил Бобби, в нескольких с иронией предполагалось, что тут, видимо, «что-то в воде».

– Я решил, что на сей раз в этой шутке может быть доля правды, – продолжал Бобби. – В конце концов в некоторых местах действительно есть что-то в воде, что, например, предотвращает кариес. Это называется флуориды.

Он вернулся в Вако в обществе двух аспирантов-социологов и одного полного профессора геологии, у которого как раз был год, свободный от лекций, и он был готов к приключениям. За шесть месяцев Бобби с парнями-социологами написали компьютерную программу, которая иллюстрировала то, что мой брат назвал единственным в мире центром покоя. В сумке у него нашлась и слегка помятая распечатка. Он передал ее мне. Я увидел сорок концентрических колец. Вако располагался в восьмом, девятом и десятом, если смотреть от края к центру.

– А теперь посмотри сюда, – сказал он и наложил прозрачную кальку на чертеж. На кальке тоже были изображены круги, только в каждом еще и цифры. В сороковом круге – 471. В тридцать девятом – 420. В тридцать восьмом – 418. И так далее, по нисходящей. В нескольких кругах цифры вдруг возрастали, но лишь в двух, не более (и ненамного).

– Что это значит?

– Каждая цифра означает количество насильственных преступлений в конкретном регионе. Убийства, изнасилования, разбойные нападения, грабежи, даже акты вандализма. Компьютер выдает цифру согласно формуле, которая учитывает плотность населения. – Он постучал пальцем по двадцать седьмому кругу, помеченному числом 204. – Вот в этом районе, например, живет около девятисот человек. Цифра означает три-четыре случая семейных скандалов, парочку пьяных драк в барах, один акт жестокого обращения с животными – насколько я помню, выживший из ума фермер обозлился на свинью и всадил в нее заряд каменной соли, а также один случай непредумышленного убийства.

Ближе к центральному кругу величины резко стремились к нулю: 85, 81, 70, 63, 40, 21, 5. В эпицентре мирового покоя находился город Ла-Плата. Назвать его сонным маленьким городишком было более чем справедливо.

Цифровое значение города Ла-Плата равнялось нулю.

– Вот так вот, Бо-Во, – произнес Бобби, нервно потирая длинные руки. – Это мой кандидат на Сады Эдема. Население его составляет пятнадцать тысяч человек, двадцать четыре процента которых – люди со смешанной кровью, в просторечии именуемые индейцами. Небольшая фабрика по изготовлению мокасин, парочка автопредприятий, несколько слабых ферм. Это – для работы. Для отдыха у них есть четыре бара, два танцзала, где можно сколько угодно слушать любую музыку, если она напоминает Джорджа Джонса, два кинотеатра для автомобилистов и аллея для боулинга. – Он помолчал и добавил: – Да, и еще винокуренный завод. Не знаю другого места, где бы делали такое хорошее виски, разве что в Теннесси.

Короче говоря (а теперь уже слишком поздно для чего-то иного), Ла-Плата должна была бы быть просто рассадником полного набора бытовых преступлений, которыми ежедневно заполняются полицейские сводки местных газет. Должна, но не стала. За пять лет до прибытия туда моего брата в городе произошло всего одно убийство, два случая нападения, ни одного изнасилования, ни одного официально зарегистрированного жестокого обращения с детьми. Произошло четыре вооруженных грабежа, но все четыре, как выяснилось, были совершены так называемыми гастролерами, равно как убийство и одно из нападений. Местный шериф был старым толстым республиканцем, который мастерски умел подражать Родни Дэнджерфилду. О нем было известно, что он проводит целые дни в местном кафетерии за чашкой кофе, распустив узел галстука и предлагая всем – пожалуйста! – попользоваться его женой. Брат сказал, что это не просто неудачная шутка; он был совершенно уверен, что бедняга страдает болезнью Альцгеймера в начальной стадии. Единственным помощником был его племянник. Бобби сказал, что молодой человек больше всего напоминает Юного Дебила из старого юмористического телешоу.

– Если бы эта парочка жила в любом из городов Пенсильвании, схожих с Ла-Платой всем, кроме расположения, их бы вышибли пинком лет пятнадцать назад. Но в Ла-Плате они будут занимать свои посты до самой смерти… которая, вероятно, их настигнет во сне.

– Расскажи, что же ты все-таки сделал?

– Ну, примерно неделю после того, как получили статистические выкладки и свели все воедино, мы просто сидели и пялились друг на друга, – признался Бобби. – Понимаешь, мы были готовы ко многому, но не к такому. Даже Вако не в состоянии подготовить тебя к Ла-Плате. – Бобби беспокойно заерзал, похрустывая суставами пальцев.

– Боже, терпеть не могу, когда ты так делаешь, – сказал я.

– Извини, Бо-Во, – улыбнулся он. – Как бы там ни было, мы провели геологические тесты, потом – микроскопические анализы воды. Я не ждал ничего особенного. У каждого в этом районе своя артезианская скважина, довольно глубокая, и они регулярно проверяют качество воды на предмет наличия в ней боракса и тому подобного. Если бы там было что-нибудь очевидное, об этом бы стало давным-давно известно. Поэтому мы провели субмикроскопический анализ. Он-то и показал нечто весьма странное.

– Что именно?

– Разрывы в цепочках атомов, субдинамические электрические колебания и некоего рода протеин. Вода на самом деле представляет собой не совсем H₂O. Это не тот случай, когда в ней примеси сульфидов, железа и всего прочего, что может содержать водоносный пласт конкретного региона. Это вода Ла-Платы – писать ее следует именно так, как прибавление professor emeritus[10]10
  профессор эмеритус – заслуженный профессор в отставке (почетное звание). – Примеч. пер.


[Закрыть] к фамилии. – Его глаза сияли. – Но самое интересное во всем этом, Бо-Во, – белок. Насколько нам известно, этот конкретный белок существует в природе еще только в одном месте: в человеческом мозге.

Ох-хо-хо…

Вот оно и началось, внезапно, между двумя вздохами: резкая сухость в горле. Еще не страшная, но мне уже пришлось прерваться на минуту и принести себе стакан воды со льдом. Полагаю, у меня в запасе не больше сорока минут. О Господи, сколько же я еще хотел рассказать! Про осиные гнезда с осами, которые никого не жалили, про лобовое столкновение двух автомобилей, свидетелями которого был Бобби с одним из своих помощников, после которого водители – молодые мужчины, оба пьяные, оба примерно лет двадцати пяти (по всем социологическим показателям – возраст задиристого молодого лося) вышли из машин, пожали друг другу руки, миролюбиво обменялись карточками страховых агентств, а затем двинулись в ближайший бар обмыть это происшествие.

Бобби говорил несколько часов. У меня их нет. Но итог был прост: вещество в майонезной банке.

– Мы организовали в Ла-Плате свое перегонное производство, – сообщил Бобби. – Производим, так сказать, самогонку под названием «пацифистка». Водоносный пласт в этом районе Техаса залегает глубоко, но он огромен, как озеро Виктория, пропитавшее осадочные породы, которые расположены над поверхностью Мохоровичича[11]11
  Поверхность Мохоровичича («мохо») – тонкий пласт в земной коре, от которого зависит скорость и интенсивность распространения сейсмических волн. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Вода эта сама по себе обладает определенной силой, но нам удалось многократно увеличить эту силу, как ты мог заметить на осах. Сейчас у нас в стальных резервуарах находится уже шесть тысяч галлонов такой концентрированной жидкости. К концу года будет четырнадцать. К следующему июню надеемся получить тридцать тысяч галлонов. Но этого недостаточно. Нам нужно и больше, и быстрее. А потом еще надо будет транспортировать ее.

– Куда транспортировать?

– Для начала – на Борнео.

Я решил, что либо сошел с ума, либо ослышался. Не тут-то было.

– Смотри, Бо-Во… извини, Хови, – поправился Бобби, снова роясь в своей бездонной дорожной сумке. – Вот, – протянул он мне большой аэрофотоснимок. – Видишь, как все замечательно? Словно сам Господь Бог врезался с экстренным сообщением в очередную трансляцию «Дней нашей жизни», сообщая, что это наш последний шанс!

– Ничего не понимаю, – признался я. – И понятия не имею, что это такое. – На самом деле я, конечно, видел остров – не сам Борнео, а островок, лежащий к западу от Борнео, помеченный как Гуаландио, с горой в центре и множеством маленьких поселений на склонах. Саму гору из-за облачности разглядеть было трудно. Просто я понятия не имел, на что надо смотреть.

– Гора называется так же, как остров, – сказал брат. – На местном наречии слово «гуаландио» означает «милость Божья», или «судьба», или «рок», в общем, выбирай что хочешь. Но принц Роджерс называет ее крупнейшей на Земле бомбой с часовым механизмом. Она настроена на взрыв в октябре следующего года. Возможно, раньше.

Самое безумие в том, что повествование кажется безумным, если его излагать в такой спешке. Бобби попросил меня помочь найти для него сумму от полумиллиона до полутора миллионов долларов, чтобы осуществить следующее: во-первых, собрать от пятидесяти до семидесяти тысяч галлонов «высокой очистки»; во-вторых, перебросить по воздуху жидкость на Борнео, где есть нормальные взлетно-посадочные полосы (на Гуаландио может приземлиться дельтаплан, не более); в-третьих, перевезти все это морем на остров под названием «Милость Божья», или «Судьба», или «Рок»; в-четвертых, каким-то образом, скорее всего на грузовиках, поднять ее наверх по склону вулкана, который спит с 1804 года (если не считать одного незначительного пробуждения в 1938-м), и вывалить все это в кальдеру. Принц Роджерс на самом деле – Джон Пол Роджерс, тот самый профессор геологии. Он заявил, что на Гуаландио ожидается не просто извержение вулкана; это будет гигантский взрыв, подобный взрыву Кракатау в девятнадцатом веке, на фоне последствий которого химическая бомба, отравившая Лондон, покажется просто детской хлопушкой.

Частицы, поднявшиеся в воздух после взрыва Кракатау, пояснил мне Бобби, в буквальном смысле облетели весь земной шар. Результаты наблюдений оказали существенное влияние на формирование теории «ядерной зимы» группы Саган. В течение трех месяцев после этого взрыва половина жителей Земли имела возможность наблюдать невероятных цветов закаты и рассветы, а причиной этому стал вулканический пепел, рассеянный в атмосфере воздушными течениями Ван Аллена, которые располагаются на сорок миль ниже Пояса Ван Аллена. В последующие пять лет наблюдалось глобальное изменение климата, и один вид пальм, распространенный ранее лишь в восточной Африке и Микронезии, спустя некоторое время обнаружился также в Южной и Северной Америке.

– Все североамериканские пальмы вымерли к концу девятнадцатого века, – просветил меня Бобби. – Но замечательно прижились ближе к экватору. Это Кракатау занес их туда, Хови… таким же образом я хочу разнести воду Ла-Платы по всему миру. Я хочу, чтобы вода Ла-Платы попала на людей, когда они будут мокнуть под дождем – а дождей после взрыва Гуаландио будет очень и очень много; я хочу, чтобы вода Ла-Платы попала к ним вместе с питьевой водой, которую они будут брать из своих резервуаров, хочу, чтобы они мыли ею головы, купались в ней, держали в ней свои контактные линзы. Чтобы этой водой подмывалась каждая шлюха.