Текст книги "Прагматика фольклора"

Репутация «знающего» в значительной мере формируется на основании устойчивой способности к инициативному интровертному поведению, в котором человек реализует индивидуальные установки, имеет собственное мнение и высказывает его, осуществляет собственные планы.

Страх перед «завистью», следствием которой может быть порча, представляет собой негативный способ общественной работы с инициативой.

Магическая «порча» в этом отношении может быть охарактеризована как одна из форм репрессии коллектива. Предмет репрессии – отличие, неважно какого свойства. Неподверженность человека репрессии сообщества интерпретируется последним как свидетельство наличия у такого человека магического знания-силы. Человек позволяет себе делать то, чего не делают другие, – заводить пчел, держать скот редкой породы, в одиночку заниматься промыслом – значит, он колдун. Все известные нам белозерские «знатки» обретали свою репутацию, осуществляя подобное поведение.

В этом отношении – как репрессивное действие, направленное на отклонение от стандартного поведения, – симптоматично представление о «сглазе», «уроке» и «озыке».

Негативная ситуация, которую характеризуют как «сглаз», представляется пострадавшими как следствие контакта с лицом, подумавшим нечто, подобное следующему. У тебя чего-то больше, чем у других, или что-то лучше, чем у других: больше молока у твоей коровы, богаче урожай на огороде, чаще приезжают гости (а значит, больше связей), ласковей муж и краше ребенок.

Сглазят, так че будешь делать-то? Знай, че будешь делать-то. Если ничего не знаешь, дак чего будешь делать. <Так знали же, наверно, чего делать. > Ничего я не знаю. У меня было этот, первая ребенок сглажен. Пришла тоже одна старушка, она (в зыбке ведь раньше качали робят, очей да зыбки такие были, плетеные; пришла старушка, подошла к зыбке) заревела да заревела, ничего и сделать не можем.

Думали, что заревится девка. Ну, дак у меня бабушка была. Тетка моя. Так взяла да че-то водичку через скобку, да помыла водичкой, да… Вот это, двери-то открываешь дак. И она успокоилась. Вот у дочки тожо. Дочка у меня приезжала в отпуск. Тоже такая картина была. Пришла молодая, девочка еще и пришла, они вместе училися. Взяла на руки, тоже подержала моей дочки робеночка дак, мы думали: девка заревится. Пятеро ничего не могли сделать. Вот как сглажена была. <На вопрос о том, как узнают, кто сглазил.>…узнать, если этот человек в избе был, да как не узнаешь-то. <А если не был?> А не был, дак этого и не было б. Да пока человек не приходил, этого и не было. Ну. Как не узнаешь-то? (ФА, Ваш 20а-4).

Беспокойство младенца однозначно объясняется дурным воздействием другого человека. Способность к дурному воздействию оценивается как личное качество человека, не обязательно связанное с его дурными намерениями. Вместе с тем многократно воспроизведенная с указанием имен информация, подобная тексту, приведенному выше, формирует общественное мнение – репутацию человека с тяжелым или дурным глазом. Не колдуна, но того, кто является исполнителем репрессивной функции коллектива, носителя общественного мнения. Такая репутация может быть признана и самим человеком, но в этом случае она оценивается как природное свойство:

Бывало так, что у меня язык худой. Допустим, я иду, че-то на Покровском увидела, допустим… скажу: «Сделайте вот этак вот». – «Ой, да ладно». Не сделают, будет худо. Обязательно сделается. Вот говорят за это – худой язык. Лучше говорят, ничего не говори. Или, может, глаз худой, или язык худой. Кто че посмотрит, не скажет, а худое че-то сделает. Я так не стараюсь людям че худое сделать, пусть всем хорошо… Вот выльется – не желаешь, а скажешь – и точно, так будет. Вот ведь у Петровый три сына и дочка, и вот они все это, пьют. А я как-то пришла и говорю: «Ой робята, робята, вы до чего допьете, матка у вас доплачет, из-за вас, что вы худо, это, относитесь, работать ленивые, а пить – стахановцы пить, говорю. А матка плачет, плачет, да ослепнет!». И она ослепла. Так я говорю, лучше ничего не говорить. Худой язык, худой язык» (ФА, Бел24-57).

Вот тут у нас была женщина – 97 годов она жила – если пошел в лес, если она только встретится – все равно ничего не наберешь. Ничего. Заблудишь… У меня бывало два раза. Пошла – ну, Марковна встретилась – все, лучше вернись да и… И я пошла – уж знаю [место], тут ягоды есть. И я не могла найти этого места. Все ходила-ходила, какие-то деревья все большие. Вот такой человек. Не знаю, че она… Или взгляд такой нехороший? Или это она узнала чего? А другие добрые есть, что вот пойдешь если – обязательно наберешь. Удача будет. <А вот есть такие, злые люди, да?> Злые люди. Они ненавистны, они жадные, что «Во, пошла мол, все там… наберет!». А вот была Анна Ивановна, уж эта вот встретится – это уж обязательно наберешь. Хоть за грибами пойдешь, хоть и все благополучно. Разные люди, разные. А эта была, наверное, добродушная… Она добра желала людям, всем добра желала…. она не ругачка и не сердится. Она прощала людям (ФА, Бел20а-100).

Твоя доля лучше моей – таков ментальный акт («крепкая дума»), результатом которого становится «сглаз»: «…спаси рабу Божью такую-то от призоров, отговоров, крепких дум» (ТРМ, № 220). Способом предохранения от сглаза чаще всего служит символическое укрепление границ – в одежду вкалывают булавку, в колыбель кладут «ножик худой или ножницы старые» (ТРМ, № 226), подвешивают ножницы у окон, какой-либо острый металлический предмет или подкову – над входом в дом.

Всегда носите булавку в этой, в сорочке, чтобы была булавка. Чтобы ничего к вам не пристало. И ничего не сделается. Или вот когда идет, видите, что такой подозрительный человек, так вот так вот держите [фиги], или в кармане, или соль в кармане носят. Ведь всякие есть люди (ФА, Бел20-106).

Тем самым хозяева маркируют и охраняют символическую проекцию своего социального тела. Акция порчи обычно представляется направленной именно на нее – скоба, забитая в стену дома, соль или какие-либо предметы у порога и проч. интерпретируются как посягательство на границы персональной доли в социальном пространстве.

Какая-то сила есть, шалят люди. Другой человек заставлен Богом делать людям вред. <То есть есть такие…> Как нету-то, милая. Соседку видишь, а не знаешь, че у ней. Соседка ногу подставляет. Вот у нас эти ворота-то, видишь, не закуталан (?) телефон, я такой человек глупый.

Все ходят [в дом], кто попало – тут звонят. А потом я, деда тут че-то запил, а постелю стала разбирать: Господи, че-то на простыне-то как бело, еще вон так лизнула – соль! А потом раз-другой сухари были, сухари кладены на простыни. <К нему? А это что означает?> Дак вредители-то есть (ФА, Ваш20а-48).

«Озык», или «оговор», – речевой акт, смысл которого обнаруживается в наличии особого глагола речи, означающего перформативность такого акта – «обойкать» или «обговорить»:

Ключа вода с рабы Божей Александры. Откуда пришла эта болезнь на меня, туда и поди. С ветру на ветер. С народу на народ. Вот это обкатываюся и говорю. Мало ли, вдруг обговорили. Бывает, говорят: о-ой, бегаешь, как лошадь, чего-нибудь это. Но водой-то обкачуся и завернусь – а-а, не вытираться полотенцем, завернуся и под одеяло. И на утро легче станет (Киснема, 2001).

У первой девочки дак озык был, оговорили ее. Озык, озык называется, оговорили ее. Озык, дак вот там обойкаешь, и он потом беспокоится, плакать все. Вот я ходила к одной тетеньке. Она мне сделала на воду, дак че тода – обкачивала. А нет, знаешь, как оговорили, одна тут, бабушки-то, моей свекрови-то, в деревне тут у ней подруга была. У ей тоже дочка вышла замуж и был у нее ребенок, мальчик. На месяц только постарше моей девочки был. Она приходит, я ее так раз, девчонку тоже, перевяртывала, она и говорит: «Ой, какая девка-то хорошая, у меня у Валеньки дак худой парень». И вот у меня девка и заплакала, и заплакала, заплакала, заплакала, ну я заметила дак, что не так дак, и пошла тута [к знахарю]… вот эта соседка, которая оговорила – она это нарочно сделала, или нечаянно? Нет, нечаянно, так просто, ага. Так позавидовала, это, ти ни чуть не хорошо. Завидовать никогда не надо – грех, большой грех (ФА, Бел20а-159).

…ойкать: «ой, ой, ой». Это слово считается плохим. Я это не от одной бабульки слышала, что если ойкаешь – ой, ой, ой, ой! – какое-то недобро ее несет, что именно – не говорит, не объясняет… Например, я это от нескольких слышала. От Александры Алексеевны, от своей другой бабушки – Горбушиной Евдокии Петровны, хотя очень любила ойкать, тем не менее всегда говорила, что слово плохое (ФА, Бел20-170).

Из следующего примера видно, что условием непреднамеренной порчи – сглаза – является сочетание ментального действия и действия речевого. Если первое – «зависть» – однозначно вредоносно, то второе – высказанная похвала («ойканье») – становится вредоносным лишь в том случае, если выражаемая в похвале радость по поводу наличия у собеседника чего-либо хорошего не является искренней («не знаешь, у кого какие мысли»).

А бывало, сглазят ребенка. Ранешные-то люди говорили: «оговор». <А сглазят нечаянно или специально?> А быват и такой вид – не думаешь. Не думаешь, у человека что берешь. <А сам человек знает, что у него глаз плохой?> Дак не думаешь, берешь ли. Вот раньше старики говорили: не бери голой рукой у этого человека. Поглядит в огороде – обязательно погибнет. Да в деревне вечно подходят, говорят: «Вот у тебя в огороде». Вот этим словом и убивают. Похвалят. <Хвалить нельзя?> Видно, иной человек похвалит, да хорошо, а иной-то он… (Роксома, 2001).

Способ защиты от «сглаза» и «озыка» очевиден, как очевиден и результат последовательного и всеобщего применения таких защит.

Все хорошее, чем хозяин или хозяйка владеет, то, чем можно отличаться от других, должно быть скрыто, дабы не вызвать «зависть». Но скрыть в деревне ничего нельзя[171]171
  Информационными узлами, через которые транслируется подлежащая общественному контролю личная информация, служат в деревне магазин и почта, где о каждом можно узнать все – от кого, какую и когда получает корреспонденцию, кому пишет и что читает, размер пенсии и пособия, качество и набор приобретаемых каждым продуктов и товаров. Магазин, в котором хозяйки без очевидной надобности в хлебные дни образуют многочасовые очереди, служит клубом, а также точкой наблюдения за остановкой автобуса – еще один канал информации, по которому узнают о том, кто к кому (и с чем) приехал.


[Закрыть], следовательно, отличий просто не должно быть. Приведем пример толкования этого правила в общем смысле:

Знаешь, есть поговорка: бабушка Лизу сглазила. Это даже у Пушкина есть. Жила внучка и бабушка. Вот. Внучка была неписаной красоты. И старушка все хвалилась: вот у меня внучка, красивше твоей. Другой: красивше все твоей. Все это вот так вот. Она возьми да окривела. Все, и старуха в воду села. Вот и пошла поговорка (ФА, Ваш11-17).

Не хвались (не совершай речевых актов похвальбы), не считай что-либо свое лучшим (не совершай ментальных актов с тем же смыслом) – это может вызвать зависть. В результате последовательного применения всеми участниками этих отношений такого способа защиты от магического вреда происходит выравнивание, принуждение всех хозяев к единому габитусу. Контроль за возможностью выделиться из сообщества действует извне, через страх перед тем, что могут позавидовать и сглазить, и изнутри, через страх подумать про свое как лучшее, поскольку и мысль об обладании чем-то лучшим ведет к негативным последствиям: «<Как можно обуро-чить?> У тебя твое дите красивое, я пришла и поговорила, а ты подумала» (ТРМ, № 328); «В заговоре: от своей думы, от своей крови, чур мою думу…» (ТРМ, № 329).

«Зависть» указывается и как причина намеренного вреда:

Это, матка была хорошая в колхозе взята. Дак матка хороша, да мила-то, люди-то, зависть, есть и такие. Соседи. Из Никону старушка довела, довела мне корову-то, довела все хорошу коровушку, отелилась. Стали выпускать. Дедо корову повел, а я теленочка повела. А вот сейчас, где Светлана-то живет, в избушке маленькой ейна свекровка. Я теленка-то вела вперед, но эта-то услыхала. Она вышла, тут метильница стоит у реки, омбарчик-то такой, она из-за метильницы вышла, поперек дороги перешла ты чудо! (?) Так ее насилу от рук запихали (?). А потом хлев переставляли, девка… Все у меня было чисто на дворе, всю скотину выпустила, копали картошку <нрзб.>. На двор захожу скотину запускать, а притвор я все время закладывала, не оставляла, эти двери-то заложала, притвор. Зашла на двор, гляжу, этот, этот клин какой-то затесан. Господи, я че-то оробела, этот клин сдала (?) на полку. На второй день два клина. Я че взяла это на заступ да в реку кинула, забыла сказать говорить, че откуда куды пришел, туды <нрзб.>. Сказать-то ниче не сказала, че-то испугалася, верно. <А что сказать-то надо?> Че откуда куды пришло, туды и иди. Через лево плечо было кинуть бы. Дак четыре ягненка зараз потерялися летом (ФА, Ваш20а-41).

Такое социальное принуждение, осуществляемое в виде страха перед возможной порчей, оценивается людьми не как давление общества в целом. Именно социум, извне, задает границы персональной идентичности, личность в нем идентифицирует себя через комплекс связей, в которых она находится, поэтому конфликт с обществом в традиционной системе отношений равен самоубийству. Утрата связей имеет следствием утрату собственного социального лица («персоны»)[172]172
  См.Шибутани Т. Социальная психология. М., 1969.


[Закрыть]. Обретение репутации «знающего» – единственная возможность легитимировать свое право на инициативу. Поэтому претерпевающие давление понижают его статус, приписывая возможность порчи отдельным людям – «злым». Социальный конфликт преобразуется в межличностный (собеседница считает виноватой в колдовстве женщину, к которой «ходил» ее муж, переводя конфликт на межличностный уровень; симптомом того, что этот конфликт более высокого ранга, служит указание на некое множество «вредителей» – они):

На мине было так наделано, что я думала, что я умру. Представляешь, мне сделали, меня так засушили… Потом я нашла – как вот гроб-то околачивают – вот такую ленту, как вот кружево. Все было узлам завязано с этими, со словами. Мне все были кишки завязаны, что я – я вот такая была. У меня как у старухи тело вот повисло. Пока вот эта женщина, через дорогу, она мине спасла. Она привезла мне пояс. Пояс привезла вот этот вот, с двумя молитвами. Здесь молитва – девяностый псалом на пути на дорогу и на сон грядущий. Можешь представить. И она меня научила, как дом закрестить, когда спать ложишься. Когда ребенок придет, закрестить дом, чтоб к тебе ничего не пристало. Она мине спасла от смерти. И ты представляешь, только он умер, они мне так сделали… принесли колдованой соли пуд. Я нашла под крыльцом у себя. Под сенями. Пять крестов на меня было закопано. Под сенями я все нашла. Господь мне все подсказал. «Ищи! – говорит. – Ищи». Я все нашла. Все церковные кирпичи были принесены. Костей было принесено, пережженных. Потом черепа кошечьи были все снесены под крыльцо. Перья были вот такие вот голубиные все снесены… отрезано вот этих, от штанов, с покойников, со словами, тебе скажу. Посуды всякой, битой. Но когда вот это, вот это я нашла, вот такое, наверно не знаю, сколько и метров, вот этого кружева – завязано все на узлы, – у меня волосы дыбом встали, я разом поседела. Слушай, положила в воду в эту (крест), ты представляешь, красные шарики пали на дно. Видишь как. <… пол ожили в банку?…> В банку. Что и: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и животворящему кресту». И пало в банку, в банку – как вот такие с моха шесть или семь шаричков вот таких, я нашла, ты можешь представить. Колдовство. Вот, представляешь, вот это все творили, вот это все творили барышни. Можешь представить. <А кто это? Соседи, что ли?> Да не соседи, здесь есть люди, здесь такие люди есть. Здесь есть нехороший народ. Я сказала: я простой человек, но они мне завидуют все. У меня очень походка красивая. Но со мной очень интересно разговаривать, я человек, вообще, по жизни очень интересный. Вот…. я вести себя в компаниях умею, я не пьющий человек (ФА, Ваш20а-1).

Один и тот же человек совершенно по-разному оценивает ситуацию порчи в зависимости оттого, в какой ролевой позиции в отношении этого события он находится. По этой причине целесообразно в отношении оценки магического «вредительства» учитывать две разные позиции: (1) позицию претерпевающего порчу и (2) позицию прибегающего к ней.

(1) Персональная негативная ситуация осмысляется не в категориях моральных (грех), не в категориях предопределенности (рока, судьбы), но в категориях социальных – как следствие межличностного конфликта. Объяснение случая чьим-то агрессивным действием оказывается исчерпывающим. Мотивировать агрессию не требуется:

<Были злые люди, которые порчу наводили?> Да, были. <А сейчас есть?> А теперь, поди знат, есть: и сделают. Вот у нас в Екимове. Поехали туды, в деревню, так колесо дорогой свалилось, и кони не пошли, все наделали. <А кто сделал?> Кто там знает (ФА, Бел20а-55).

Магия в качестве объяснительной схемы появляется там, где царствует случай: плохой рост посевов, лопнувшая дуга, плохо идущие кони, нелюбящий муж или жена, болезнь.

И сейчас их много, сволочей таких, кто делал.

Не узнаешь их. Опасайся их, ругаться надо покрепче, дак не сделают тебя (смеется). Есть и сейчас такие люди.

Есть, живут хорошо, а то вдруг худо начнут жить. Почему расходятся вот. Женятся, она любит, он любую берет, и вдруг расходятся (ФА, Бел20а-84).

Магическая интерпретация – установленный традицией способ психологической рационализации случая.

…у меня папа – приехали они на машине. Ну вот. И дядь Витя что такое: пошли, прогуляемся по деревне. Ну вот. Ну ладно, прогулялись. Встретили несколько, это, старушек. Ну вот, и – у него так хлестала кровь! Вообще! Это, едем, и вот через каждые пять минут вот льется, аж не знаю, каким потоком кровь… Ну вот, и пока мама не умыла его святой водой… Вот все текла кровь, у него, наверно, литр аж вытекла. <Так откуда текла кровь?> Из носа. <Так почему? Прошли мимо старушек и все?> Да, вот так вот (ФА, Ваш20а-11).

Порча – стратегия символизации социального принуждения и контроля внутри локального социума. В случае прямых социальных действий, например купли-продажи, участники равноправны. В случае обмена рассказчица представляет такую ситуацию, как отношение принуждения:

У ней корова. Я молоко-то брала у другой старушки. Вот она ко мне привязалась и все: «Бери молоко у меня». У нее никто не брал. И она тут побежала ко мне: «Нинка, не ходи к тете Нюре за молоком!» – «Так а чего же?» – «Так у меня ближе, ходи». – «Ой нет, мне неудобно теперь отказываться». – «Че такое отказываться? Твои деньги. У кого хочешь возьмешь». И тут она, видимо, дождалась вечера и за вот этим вот домишком я иду, она оттуда выходит с заулка: «Ты опять туда пошла за молоком?» – «Ой, тетя Палаша, дак как же, говорю, отстану-то?» – «Надо было ко мне ходить. Ладно, обожди». – Я и думаю: «Господи!» Пришла туды, тетя Нюра взяла бидон. Оттуда идет. Я сижу вот так вот. Рука-то у меня вся чешется. Она: «Ты что?» – «Палаша мне сейчас попала да и сказала. Что она меня заставляет молоко брать? Что у меня чешется?» (ФА, Бел20а-122).

Мотивом порчи рассказчица считает свой отказ от навязываемых ей отношений купли-продажи. Обратим внимание на ее собственное поведение в этой ситуации: она не ведет себя открыто. На прямое социальное действие – предложение сделки, объявленное ультимативно, она не отвечает прямо. Боясь прямого конфликта, она мотивирует свой отказ взятыми на себя обязательствами, т. е. прибегает к социальной игре. Примечательна стратегия, которой она придерживается и дальше, когда определяет факт порчи. Она отправляется к антагонисту, что вполне соответствует общему правилу, по которому снимает порчу тот, кто ее наслал. Но при этом полностью игнорирует причину конфликта, пытаясь подношением завязать новые отношения, не разрешив уже возникшие. На такое «как бы» разрешение конфликта она в ответ получает соответствующее «как бы» лечение:

Я взяла чулки, еще чего-то и снесла. «Тетя Палаша – как сказала-то я? – болесть свою обери!» Она и говорит: «Какая тебя болесть? Говорят тебе, не ходи туды за молоком, что тебя леший носит туды?» Я потом это подала все: «Вот тебе за труды, только поделай». Она и говорит: «Че я тебе поделаю? У меня не на что делать, одни дрожжи». Я говорю: «Да не знаю, ведь ты делаешь, делай, ты знаешь. Я-то откуда знаю». Она мне поделала на дрожжи, взяла грязну такую тряпку от мешка, эдаку тряпку навязала на руку. Я думаю: дергат, дергат там. Я домой пришла, мочи нет. Эту тряпку бросила. Ночью. Пошла в Шолу к… Дак вот она мне поделала, потом еще раз поделала. Сейчас не видно ничего, на руке, а как вымоюсь, дак пятнышко (ФА, Бел20а-122).

Порча указывается и в качестве причины плохого обращения мужа с женой:

У нас мама рассказывала, невесткин-от брат женился, тоже в этом, в Шубаче. Женился, и сразу жили они хорошо, свадьбу справили. А тетке, евонной тетке, подарила худую дарину (раньше ведь дарили, дак), дарину худую подарила. Тетка-то колдуля была. И вот тетка сделала. Тетка сделала, милая, не видит – жалко; как увидит – бьет на убой бабу, бьет на убой. Раз, говорит, пошли весной, матка кросна ткала, а они, говорит, пошли жердье рубить, ушли жердье рубить, дошли до сеновала, а ен и говорит: «Верка, зайдем в сеновал». Ну, Верка, дак, – мужик зовет в сеновал, дак и пошла в сеновал. Пошла в сеновал, а он ее избил, на руках домой принес ее. Принес на руках домой, и она уж, милая, не сидить, не стоять не может. А посадил, говорит, на мост, он донес, да где-то к углу, посадил ее ко стенке. А зашел, говорит, в избу-то, да: «Мама, выйди-ко на мост-от». Матка вышла, а она, говорит, сидит, мертвая совсем… Так ходили к колдуну куды-то. А колдун говорит и сказал: «Ни на кого не грешите: сделала тетка. Желаете ее увидеть, дак к матице (вот какие колдуны) подвешу» (ФА, Вел20а-40).

Факт, причины которого должны быть объяснены, – немотивированное жестокое обращение мужа с женой. Для этого идут к колдуну. Тот готов «предъявить» нанесшего вред, но, как выясняется, заказчики уже все знают заранее. Тетке не понравился свадебный дар, который она получила от жены племянника. Линия выстраивается между фактом чьего-то неудовольствия и наступившей негативной ситуацией. Наличие негативной ситуации порождает один и тот же вопрос – кто в ней заинтересован. Ответ – тот, который был чем-то недоволен, т. е. в отношении которого были нарушены социальные конвенции. Понятие порчи служит механизмом, за счет которого выстраивается система логических связей между двумя планами: планом оценок жизненной ситуации (благополучие – неблагополучие) и планом межличностных отношений (норма – конфликт). Болезнь – следствие порчи, порча – следствие обиды, которую нанес «испортившему» пострадавший. Обида, в свою очередь, следствие нарушения социальных конвенций-правил обмена (в данном случае свадебным даром), а также – правил отношений к чужой части социального пространства (чужому парню или девушке, чужой жене или мужу, полю, скоту, огороду и т. д.):

Раньше были знающие люди. Это я слышала, мине рассказывала одна женщина. Ее брата в могилу согнали. [Он] гулял с девушкой и изменил ей, и женился на другой. А вот эти были колдуны. Вот ему так сделали, что он и не мог ниче. Потом заболел. Ездили далеко-далеко, какого-то нашли. Он и сказал: «Надо было раньше, теперь – все. Это в печке сожжено». Вот как люди че знали – колдовство-то в печке жгли, чтобы возврата не было, чтобы обратно [не вылечить]. Вот, примерно, килы снимали. А тут такие килы делают, что и не снимешь. Вот как в печке. В огонь, в печку – не снимешь… (ФА, Бел20а-12).

И в случае свадебного дара, и в случае женитьбы парня не на той, с которой встречался, пострадавшие и толкователи связывают негативную ситуацию с предшествовавшими действиями самого пострадавшего, нарушившими определенные правила социального или этического порядка. Порча оказывается наказанием, а заказ на снятие порчи – мздой, выкупом, вносимым обществу в лице знахаря за нанесенный ущерб. Магические манипуляции знахаря в этом случае можно рассматривать как ритуал, восстанавливающий социальный консенсус.

Если в христианской культуре собственное неблагополучие осмысляется как следствие собственного греха или как испытание, что предполагает внутреннюю работу – исправление и претерпевание, в описываемой нами системе представлений стратегия преодоления негативной ситуации, которой также приписывается этическая природа, совершенно иная:

<Говорят, что были люди, которые у коров молоко могли отнять?> Были. У меня у самой какие-то бродяги были, он у меня походил, украл маленько. А пришел милиционер и застал их с колосками. Бродяги ходили и рвали колоски. А их и застали. И вызвали милицию. А я-то сказала этим, милиционеру-то: «У меня тоже ведь украли, две курицы украли, и сказать-то смех, две курицы украли, литровую банку масла топленого украли, три десятка яиц украли – все съедобное». Еще чего-то забыла. А он и говорит: «Я и так горю, а ты мне еще жару подкидываешь». Милиция-то его допрашивает, дак он это: «Я и так, мол, горю, а ты еще жару подкидываешь». Дак вот он сделал… девка молока долго не давала никак. <А как это он сделал?> А вот не знаю как. Пошептал чего-то, видно, слова какие-то знал. <А почему вы думаете, что это он сделал?> А больше некому: вот сразу после него у коровы молока не стало… так вот я к нему (к колдуну) ходила, чтобы, ну, вроде как удой отняли, удой отнять называлось, дак он ее и наладил, корову (ФА, Бел20а-120).

Приписывая пропажу молока у коровы магии странника, который высказал ей свое неудовольствие по поводу ее фискальных действий, рассказчица не фиксирует внимания на собственном поведении. Интенциональный акт – недовольство по поводу некоего факта, должен был, по мнению рассказчицы, непременно выразиться в речевом акте («пошептал чего-то»), который, в свою очередь, преобразовал социальное пространство негативным для рассказчицы образом. Задача в этом случае сводится к тому, чтобы совершить обратное перформативное действие: восстановить исходную ситуацию. А для этого требуется тот, кто обладает силой совершать перформации в символическом пространстве, – колдун.

Любая «притча» (негативное «новое» в диалектном словаре белозеров), как видно из интервью, – следствие отрицательного воздействия человека. Приведенные выше тексты демонстрируют именно такой способ интерпретации событий.

В соседнем доме была семья. В праздничные дни к ним собирались. (Хозяйка, уже пожилая, беременная ходила.) Отец пошутил: «Фекла, ты парить начинаешь». Ей не понравилось, видно. Пришел домой да в дрожь. На горло насадила. К старику ходили, на дрожжи наговорил, надо мазать в горле. Ауж к концу готовился (ФА, Бел19-116).

Очевидно, порядок установления связи между событиями был такой: сначала отец тяжело заболел горлом, потом увязал факт своей болезни с собственным речевым поведением, нарушившим этикет: факт беременности чужой женщины обычно не обсуждается. Такое действие, вторжение в личностное пространство собеседника, нарушает границы его целостности, которые символизируются магически – обсуждение факта беременности может нанести урон носящей плод. Но это обстоятельство остается в тени, отец рассказчицы не берет на себя ответственность за ситуацию: болезнь рассматривается как результат магической активности соседки, определенной ее «нравом» – «ей не понравилось». Такая логика типична – болезнь однозначно интерпретируется как следствие вреда, наносимого в ответ на собственное поведение пострадавшего, при этом пострадавший не берет на себя ответственность за ситуацию. Выход из нее – поиск «знающего», который разрешит конфликт на символическом уровне.

У брата были килы насажены. Дак ему три раза килы садили. Он хотел идти в армию. И у нас одна была в деревне, Маня, Маня-Макар. Все ей прозвишшо было – Макар. А вот они не любили ее – все там: «Макар, Макар», – напишут везде на этих, на заборах везде. Она их не любила. Ну вот и она им садила килы. Дак он в Кьянду ходил, дак пока шел, дак вот так рука была все там <нрзб.>, на килы. А старик – старичок был еще живой… Это мама рассказывала мне. Намазывал, говорит, и проходило… Ну, он знающий дак, конечно, знает, старичок, дак. (ФА, Бел20а-30).

Итак, во-первых, негативная ситуация представлена как следствие нарушения конвенций общения. Во-вторых, болезнь символизирует конфликт. Это конфликт между личностями. И, в-третьих, очень важно, какой способ его разрешения выбран. Их может быть несколько. Конфликт может быть исчерпан признанием своей вины или оплошности нарушителем конвенции. В социальной психологии такое действие определено как прямая трансакция: поведение двух равных взрослых партнеров, несущих ответственность за свои поступки. Но обычно так не происходит. Негативная ситуация принуждает пострадавшего обратиться «по инстанции». Искать авторитет – специалиста, способного воздействовать на ситуацию на уровне ее символической проекции.

У других килы еще садят. <Как их можно посадить?> Как знаешь, как садятся? Вот у меня много спрашивали. Я говорю: я этого дела не знаю, как садят. Много садят. Садят, садят много. <А как человек узнает, что ему килу посадили? > Да как? Весь он в нарывах дак. Нарывы. Нарывы, как титьки. Кила дак на плечах или на ногах – такие шишки. <А как-то килы внутри сажают?> Нутряная это да, это смерть. Вот Люсю-то у нас погубили. Насадили нутряных кил. Вот в Киснеме живет, бросила мужа, ну, ушла к другому, а мужик-то взял и на нее и навесил, насадив смертных кил, девка-то молодая, умерла. Робеночек, была беременна, девочка была. Умерла скоропостижно, нутряные килы были. <Неужели нельзя было помочь?> Да как помочь? Ездили вот они с Галей, сестрой, туды где-то в Новокемском, там. Одна, говорят, одна отъехала туды, она, говорят, фотокарточки велела привезти. Привезли – закрылася, фотокарточки положила в воду, обе, и сказала: Галя, тебе ничего не будет, а Люся у вас в декабре умрет – карточка почернела. А твоя, говорит, светлая. И вот умерла девка-то. Молодая девка – тридцать годов. <И нет средства никакого, если посадили?> Дак ведь надо кто посадил, тот надо чтобы и снимал. Дак вот, как узнаешь? Найти, кто посадил, надо, тот и снял чтобы (Киснема, 2001).

Болезнь – кила, порча, озык, оговор, сглаз – эксплицируют скрытые социальные конфликты. Особо следует отметить наиболее распространенное на описываемой территории именование насылаемой болезни – кила. Практически любая болезнь (за исключением травм) – любые болезни внутренних органов, кожные инфекции и инфекции дыхательных путей – может быть квалифицирована как кила – нечто насланное или «навязанное». В пользу предлагаемой социальной интерпретации магической порчи служит еще одно значение слова «кила».

Вот надо, штобы цисто жали, вот што. А другие ведь там оставят. «Надо килу привязать!» Ну, значит вот, што это (колоски) собрать да ей привязать. Вот, например, колоски, што: «Зачем оставляла?»[173]173
  Духовная культура Северного Белозерья: Этнодиалектный словарь. М., 1997. С.120.


[Закрыть]

Как отмечают И. А. Морозов и С. Н. Смольников, представление о «киле» послужило основой для насмешек над отстающими в работе: «Жали загоном. Ты загон жнешь свой… Ты жнешь впереде, а она – вон сколько осталосе! Так ей никто не перейдет не поможет, не поддержит. Поднасмехаются, что жнет она, да: „Ну, седни на киле йидешь, на киле се(в)одни йидешь“. И смиются»[174]174
  Духовная культура Северного Белозерья…


[Закрыть].