Текст книги "Другая свобода. Альтернативная история одной идеи"

Любопытно, что в настоящее время Ипполито Пиндемонте больше известен как переводчик, нежели как поэт. Среди прочего его помнят как заурядного переводчика «Одиссеи» – эта итальянская версия гомеровской эпопеи почти так же трудна для чтения, как и греческий оригинал. В XX столетии Антонио Грамши[302]302
  Антонио Грамши (Antonio Gramsci, 1891–1937) – итальянский философ, культуролог и историк левого толка, коммунист и социалист, один из основателей Итальянской коммунистической партии (ИКП). В 1920‐х годах руководил ИКП, арестован и заключен в тюрьму в 1926 году за революционную деятельность. В 1937 году он был освобожден из заключения досрочно. Через несколько дней после освобождения скончался. Грамши был последовательным марксистом и сторонником ленинской идеологии. В заключении составил ряд программных трудов, таких как «Тюремные тетради» (1929–1937), «Письма из тюрьмы» (около 500, впервые опубликованы в 1947 году) и т. д. – Прим. пер.


[Закрыть] упомянул именно Пиндемонте, когда говорил о настроениях итальянских literati в фашистскую эпоху и их безразличии к политике. По словам Грамши, во времена восстания Муссолини многие итальянские писатели чувствовали себя ближе к Ипполито Пиндемонте, чем к потребностям собственного народа[303]303
  Я благодарна профессору Лино Пертиле за его замечания о Пиндемонте и Антонио Грамши, сделанные в ходе его доклада на круглом столе «Литература и фашизм» в Центре европейских исследований Минды де Гинцбург в Гарвардском университете 3 марта 2005 года.


[Закрыть]. Здесь имя Пиндемонти как нарицательное становится образчиком «забытого поэта», автора эскапистской поэзии – заурядной версии искусства для искусства. В российском же контексте стихотворец из Вероны был увековечен фиктивным пушкинским переводом. Виртуальный интертекстуальный диалог между Пушкиным и Пиндемонте более примечателен присущими ему парадоксами и фигурами умолчания, чем очевидными отсылками. К примеру, Пиндемонте никогда не писал ни слова о демократических правах, налогах или цензуре. Эта часть стихотворения – вымышленный диалог с современниками Пушкина, в том числе с Токвилем. Таким образом, политические (или, скорее, антиполитические) отсылки в пушкинском стихотворении – это вольные переложения с несуществующего оригинала[304]304
  «Отсылка к Пиндемонте в заглавии стихотворения „Не дорого ценю я громкие права…“ (III, 420), как известно, является мистификацией. Именем веронского поэта Пушкин воспользовался, вероятно, как „прикрытием для отвлечения цензурных подозрений от своего стихотворения, которое он, очевидно, готовил к печати (оно известно по двум рукописям)“. Первоначально стихотворение было озаглавлено: „Из Alfred Musset“ (III, 1032). M. H. Розанов полагал, что существуют реальные основания для обоих подзаголовков, и видел в одной из „Sermoni“ Ипполито Пиндемонте, „Политические мнения“, и в стихотворении Мюссе „Посвящение Альфреду Т.“ источники этого пушкинского шедевра. Сходство этих произведений со стихотворением „Не дорого ценю я громкие права…“ ограничивается, однако, „общими для поэзии эпохи романтизма мотивами свободолюбия, освобождения личности от гнета общественных условий; но о зависимости Пушкина от Мюссе или Пиндемонте не может быть и речи“. Впрочем, отмеченные параллели показывают, что Пушкин не случайно выбрал эти два имени, а сослался на поэтов, у которых действительно есть близкие ему мотивы». См.: Кибальник С. А. О стихотворении «Из Пиндемонти»: (Пушкин и Гораций) // Временник Пушкинской комиссии, 1979 / АН СССР. ОЛЯ. Пушкин. комис. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1982. С. 147–156. – Прим. пер.


[Закрыть]. Тут поэт частично снимает с себя ответственность за авторство. Защищая чутких и просвещенных цензоров, Пушкин притворяется обыкновенным переводчиком спорного стихотворения, с тем чтобы ввести в заблуждение своего не слишком чуткого и куда менее просвещенного царя – Николая I.

Проблематика перевода сама по себе связана с историей цензуры, а также с историей Инквизиции. В своих размышлениях о цензуре Майкл Холквист[305]305
  Майкл Холквист (Michael Holquist, 1935–2016) – американский литературовед, славист, специалист по русской литературе и сравнительному литературоведению, профессор Йельского университета. Холквист – один из ведущих исследователей творчества Ф. М. Достоевского и трудов Михаила Бахтина. Занимался переводами исследований Бахтина на английский язык и был редактором его англоязычных изданий. – Прим. пер.


[Закрыть] обращает внимание на тот факт, что одно из дел в истории испанской Инквизиции было возбуждено против поэта Фрая Луиса де Леона[306]306
  Луис де Леон (Fray Luis de León, 1528–1591) – испанский теолог, поэт, религиозный философ, мистик и переводчик священных текстов. Родился в иудейской семье, впоследствии принял христианство, а в 1544 году присоединился к ордену августинцев. Служил преподавателем Саламанкского университета. В 1572–1576 годах пребывал в заключении – после того как его признали виновным в переводе на простецкий язык и еретическом толковании Библии. Память о переводческой деятельности Леона сохраняется в том числе в формате Премии за лучший перевод, с 1956 года носящей его имя. – Прим. пер.


[Закрыть] – новообращенного христианина – за перевод Еврейской Библии. Луис де Леон был наказан не за сам факт перевода, а скорее за использование «оскверненного подлинника»[307]307
  Holquist M. Corrupt Originals: The Paradox of Censorship // PMLA. 1994. Vol. 109. No. 1. P. 14–25.


[Закрыть]. В случае Пушкина мы имеем дело с оскверненным подлинником другого рода. Пушкин, судя по всему, интернализовал цензуру или, иначе говоря, задействовал ее в качестве поэтического приема, апроприируя ее ограничения – с тем, чтобы выкроить пространство для своих поэтических вольностей. В 1970‐х годах был введен в научный обиход своеобразный пушкинистический неологизм, который приобрел популярность в рамках неофициального языка нового поколения советских переводчиков. Переводчики нередко говорили о pindemontias, которые они включали в свои произведения. Поименованная в честь пушкинского стихотворения, «пиндемонтия» стала обозначать единицу поэтической вольности в искусстве перевода и способ иносказательного разговора о политических проблемах. Таким образом, превращаясь в апологета просвещенной цензуры и абсолютной монархии, Пушкин также оказался одним из отцов-основателей эзопова языка, который процветал в XX столетии. Следовательно, помимо тематического толкования, искусство свободы, образ которого проиллюстрирован в стихотворении, – это не просто бегство от политики, но и форма игры, посредничества между политической и поэтической сферами.

Проблематика эзопова языка также связана с цитированием Пушкиным известного замечания Гамлета о «словах, словах, словах». Неужели Пушкин, в гамлетовской манере, ставит под сомнение слова – свой поэтический медиум? Можно ли утверждать, что повторение: «слова, слова, слова» обесценивает слово, завершая диалог? Я бы предостерегла читателей от такого толкования стихотворения, которое побуждало бы воспринимать его как метапародию. По сути, подобное прочтение будет базироваться на интерпретации гамлетовского выражения «слова, слова, слова» как обозначения «пустословия» – т. е. неправды или неискренности. Это было бы «осквернением» шекспировского подлинника.

Пушкин ссылается на действие 2, сцену 2 пьесы – это встреча Полония и Гамлета. Видя, что Гамлет читает книгу, Полоний завязывает разговор.

Полоний: …Что вы читаете, мой принц?

Гамлет: Слова, слова, слова.

Гамлет здесь говорит правду в буквальном смысле слова (он действительно читает слова на странице) – правду, которая в то же время функционирует как нарушение социальных контрактов, полностью дезориентируя несчастного Полония. Разговор Гамлета и Полония – с присущей этому диалогу взаимосвязью маскировки и брутальной откровенности, последовательности и безумия[308]308
  Здесь имеется в виду известная реплика Полония: «Though this be madness, yet there is method in ’t» («Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность» (в пер. М. Лозинского). – Прим. пер.


[Закрыть] – производит эффект толковательного головокружения[309]309
  См. так называемый «толковательный метод» австрийского психоаналитика Отто Ранка (Otto Rank (Rosenfeld), 1884–1939) – анализ мифологии, литературы, искусства с точки зрения глубинного бессознательного содержания коллективного опыта. – Прим. пер.


[Закрыть]. Гамлет отказывается играть роль в чьем-либо чужом конвенциональном спектакле. «Слова, слова, слова» – это признание одновременно как буквальной правды, так и права на амбивалентность. Гамлет предстает эдаким посттрагическим плутом-трикстером, который играет словами и бросает вызов предусмотренным конвенциям – с тем, чтобы выявить оскверненные жертвы раннего опыта модерна[310]310
  В оригинальном тексте здесь применено словосочетание «early modern experience». Автор, как представляется, отсылает здесь читателя к раннему периоду эпохи модерна, известному в исторической науке как «Новое время» («Новая история») – хронологический отрезок эпохи модерна, следующий непосредственно за Средневековьем и условно охватывающий события с XVI века (открытие Колумбом Америки) до первых десятилетий XX века (начало Первой мировой войны). – Прим. пер.


[Закрыть], который станет подлинным испытанием для множества языковых и поведенческих кодексов и расширит границы пространства свободы. Быть может, «трагическим изъяном»[311]311
  В данном случае имеется в виду так называемая «гамартия» или «трагический изъян» – от др.-греч. ἁμαρτία, букв. «ошибка», «изъян» – понятие из «Поэтики» Аристотеля, трагический изъян характера главного персонажа произведения. – Прим. пер.


[Закрыть] Гамлета является скрывающийся за образом этого персонажа намек на грядущее наступление эпохи модерна.

В стихотворении Пушкина слова Гамлета (слова) рифмуются с правами (права). На первый взгляд, рифма слова – права представляется сатирическим комментарием на тему увлеченности демократическим дискурсом, но на самом деле это еще и декларация главного права поэта – права на двойственность. В стихотворении с гамлетовской виртуозностью инсценирована его амбивалентность, которая не позволяет уложить его в прокрустово ложе чисто политического или исторического дискурса. В то же время стихотворение не позволяет нам забыть об основном контексте шекспировского «Гамлета», а именно – том факте, что Дания является тюрьмой и вокруг творится «полное безумие»[312]312
  Точнее, Дания – «наихудшая из тюрем». См. диалог Розенкранца и Гамлета: «Розенкранц. Тогда весь мир – тюрьма. Гамлет. И притом образцовая, со множеством арестантских, темниц и подземелий, из которых Дания – наихудшее». В оригинальном тексте предложение завершается словосочетанием «out of joint». Это устойчивое выражение, нередко употребляющееся в значении, синонимичном к состоянию «полного безумия». Выражение из классического глоссария шекспировского «Гамлета» – «the time is out of joint» – в русской сценографии, как правило, принято переводить как «распалась связь времен». Традиционно считается, что первым переводчиком Шекспира был Александр Сумароков – первый профессиональный литератор XVIII столетия, в то же время «самыми цитируемыми стали переводы „Гамлета“ Михаила Лозинского (1933) и Бориса Пастернака (1940–1950‐е), а также Андрея Кронеберга (1844). В спектакле на Таганке центральная фраза монолога Гамлета – „Распалась связь времен…“ („The time is out of joint…“) – повторялась в трех разных версиях: Кронеберга, Лозинского и Пастернака. „Гамлет подыскивал единственные слова, чтобы уяснить свой долг…“ – поясняла театральный критик Татьяна Бачелис». См.: «Шекспир в компании Лозинского и Пастернака», Спецпроект к юбилею спектакля «Гамлет» Театра на Таганке. – Прим. пер.


[Закрыть]. Личность принца Гамлета – трактованная в образе меланхоличного денди-трикстера, облаченного в черное, шифра и иероглифа, – станет принципиально важной составляющей фигуры поэта – в диапазоне от Малларме до Пастернака и Набокова («Под знаком незаконнорожденных»)[313]313
  Политический теоретик Джордж Армстронг Келли придумал любопытный термин – «парнасский либерализм» – или либерализм, основанный на чувстве отвращения, которое испытывал Флобер. Возможно, мы сумеем обнаружить нечто подобное, если не у Пушкина, то у более поздних авторов, практиковавших поэтику гамлетовского типа. См.: Kelly G. A. The Humane Comedy: Constant, Tocqueville, and French Liberalism. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. А. Ф. Иващенко в своей монографии о творчестве Флобера, искренне восхищаясь его талантом, в том числе характеризует его так: «Он был вечным бунтарем против буржуазии и вечным ее пленником». Исследователь анализирует метафорическое произведение классика – «Искушения св. Антония», – написанное в разгар предреволюционной поры 1848 года в Париже. На глазах у центрального персонажа – отшельника – разворачивается эпическая борьба сил добра и зла. Иващенко пишет: «Растерянность Флобера перед напором живой жизни, его отчаяние от невозможности обрести для себя в чем бы то ни было смысл и истину, острая жажда жизни и страх, отвращение к ней – все это передал он через хаотическое нагромождение фантастических образов, беснующихся вокруг отшельника». – Прим. пер.


[Закрыть]. «Слова, слова, слова» служат утверждением как лингвистического скептицизма, так и поэтического права par excellence, представляя антиполитическую внутреннюю свободу, не вписанную ни в одну из конституций. Вовсе не случайно, что в последней строке стихотворения Пушкин проявляет вольность по отношению к поэтическому языку как таковому, обрывая строку посредине и, таким образом, нарушая шаблон рифмического рисунка. Стихотворение остается неоконченным отрывком, а заключенные в нем диалоги и блуждания – нескончаемыми.

Свобода в России в сравнении с демократией в америке? Пушкин и токвиль

Давайте теперь обратимся к Токвилю и проследуем по пути пушкинского творчески-некорректного прочтения, которое может пролить свет на обоих авторов, равно как и на межкультурную дискуссию о свободе. Пушкин и Токвиль – оба происходили из старых аристократических родов, и оба с восторгом и трепетом отреагировали на Французскую революцию. Тем не менее к 1830 году их представления о духе времени радикально разошлись. В то время как Пушкин, создававший свои произведения на фоне Польского восстания[314]314
  Речь идет о Польском (Ноябрьском) восстании (польск. Powstanie listopadowe) и Русско-польской войне 1830–1831 годов (Wojna polsko-rosyjska 1830 i 1831). Итогом восстания стало фактическое превращение Польши в провинцию Российской империи. «Органический статус», согласно которому Польское царство объявлялось частью России, были упразднены сейм и Войско Польское, был объявлен 26 февраля 1832 года. Воеводства были заменены делением на губернии, последовали ссылки и репрессии в отношении польских чиновников, политических и военных деятелей, а также представителей национального движения. – Прим. пер.


[Закрыть], полагал, что судьба России в девятнадцатом столетии состояла в том, чтобы сохранить монархию и империю[315]315
  Получив известия о Ноябрьском восстании, А. С. Пушкин писал: «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены… Начинающаяся война будет войной до истребления – или по крайней мере должна быть таковой». См.: Фризман Л. Г. Пушкин и польское восстание 1830–1831 годов // Вопросы литературы. 1992. Вып. 3. С. 209–238. – Прим. пер.


[Закрыть], Токвиль разглядел судьбоносный потенциал именно в развитии демократии. Он был убежден, что демократия не только неизбежна, но и является единственной формой правления, соответствующей принципам законности[316]316
  Токвиль полагал, что южные штаты с их традицией рабства имеют мало общего с северными штатами, и, будучи сторонником северных политических институтов, он оставался равнодушным к делу Американского союза. См.: Siedentop L. Tocqueville. Oxford: Oxford University Press, 1994; Ryan A. Introduction to Alexis de Tocqueville «Democracy in America». New York: Alfred Knopf, 1994; Ryan A. (ed.) The Idea of Freedom: Essays in Honour of Isaiah Berlin. Oxford: Oxford University Press, 1979; Gruzniska Gross I. The Scar of Revolution: Custine, Tocqueville, and the Romantic Imagination. Berkeley: University of California Press, 1991.


[Закрыть]. Тем не менее его раннюю версию либерализма не следует путать с современным неолиберализмом: Токвиль никогда не выступал в защиту laissez-faire[317]317
  Laissez-faire – от фр. букв. «позвольте-делать» – так называемый «принцип невмешательства». Принцип минимального присуствия государства и его институтов в экономике страны. – Прим. пер.


[Закрыть] капитализма или республики, основанной на этом принципе; вместо этого он лелеял (в известной степени) утопическую надежду на «воспитание демократии» посредством практики соучастия граждан и сохранения плюрализма культурных ценностей – в противовес растущей коммерциализации, которую он имел возможность наблюдать в Америке. Приводя подробное описание американских устоев и институтов, Токвиль признает, что он видел в Америке не только Америку, но и «образ самой демократии»[318]318
  Токвиль писал: «Я признаю, что в Америке я видел не просто Америку: я искал в ней образ самой демократии, ее основные свойства и черты характера, ее предрассудки и страсти. Я хотел постичь ее с тем, чтобы мы по крайней мере знали, что от нее можно ожидать и чего следует опасаться». – Прим. пер.


[Закрыть]. Его путь стал путешествием сквозь страхи, идеалы и призрачные образы потенциально возможного будущего Европы, а также путешествием сквозь настоящее Америки. Токвиль надеялся спасти демократию от самой себя – во имя ее же блага, демонстрируя как ее блага, так и ее пороки. Поэтому Токвиль выбирает для себя своеобразную точку зрения – где-то между ностальгией и прогрессом, между развалинами прошлого и бездной будущего: «‹…› оказавшись на стремнине быстрой реки, мы упрямо не спускаем глаз с тех нескольких развалин, что еще видны на берегу, тогда как поток увлекает нас к той бездне, что находится у нас за спиной»[319]319
  Tocqueville A., de. Democracy in America. T. 1. P. 7.


[Закрыть]. Чтобы избежать, с одной стороны, ностальгического взгляда супруги Лота, жаждущей Ancien Régime, с другой – некритического принятия «диких инстинктов» демократии, Токвиль в конце книги преподносит нам поэтический образ геометрии свободы: «Провидение сделало так, что род человеческий не совсем независим, но он и не так уж закабален. Провидение очерчивает, это верно, каждому человеку некий фатальный круг, из которого он не может выбраться, однако в широких границах которого человек свободен и всемогущ»[320]320
  Токвиль и сам практиковался в искусстве свободы в собственных произведениях, но также считал, что его труды являются политическими актами, а не просто формами самовыражения отдельно взятого гения. Текст преисполнен иронией автора, которая никогда не снисходит до вальяжного цинизма; это также отражает двойственность «новой политической науки», которая является посредником между чаяниями и опасениями, идеалами и наличной повседневной реальностью, политическим и социальным царством, правом и религией. Токвиль, как и Пушкин, в молодости писал стихи (очевидно, не настолько выдающиеся, как у русского поэта), так что стиль его сочинений и образ мышления продолжали оставаться поэтическими, пронизанными воображением, иронией и удивлением.


[Закрыть].

Чтобы проявить межкультурный диалог еще более рельефно, стоит отметить, что лучшим толкователем французского интеллектуального контекста, на который реагирует Токвиль, был русский революционный мыслитель и эмигрант Александр Герцен, который писал о французской постреволюционной культуре в период после роспуска революционных движений 1848 года:

Нет в мире народа, который сделал бы столько подвигов, который пролил бы столько крови за свободу, как французы, и нет народа, который бы менее понимал ее ‹…› Французы – самый абстрактнейший и самый религиозный народ в мире, фанатизм к идее идет у них об руку с неуважением к лицу, с пренебрежением ближнего. ‹…› тираническое salus popoli и инквизиторское, кровавое «pereat mundus et fiat justitia» равно написано в сознании роялистов и демократов[321]321
  Berlin I. Russian Thinkers. London: Penguin, 1978. P. 88.


[Закрыть].

Герцен, подобно многим русским мыслителям, не избежал обобщений и условных стереотипов касательно французской нации в целом, тем не менее он обращает внимание на важнейший интеллектуальный провал во французской революционной мысли: ее зависимость от абстракций о свободе для человечества без конкретной культурной рефлексии и какого-либо уважения к мировому опыту. В противовес этому Токвиль выступил с предложением, заключавшимся в том, что «совершенно новому миру необходимы новые политические знания», чтобы исследовать вышеозначенную границу круга человеческой свободы. Эта новая гуманистическая политическая наука объединила анализ политической системы децентрализованной демократии с культурной антропологией современной Америки (на примере северной части Соединенных Штатов), таким образом предвосхитив, как минимум на полсотни лет, развитие множества будущих научных дисциплин и междисциплинарных исследований[322]322
  Tocqueville A., de. Democracy in America. T. 1. P. 334.


[Закрыть]. Токвиль был добуржуазным мыслителем, который создавал свои труды в эпоху до научного разделения труда и подразделения исследований на отрасли. Токвиль заявлял об «искусстве быть свободным» как о социальном искусстве XVIII столетия, в котором одновременно изучаются как политические законы, так и социальные «mœurs»[323]323
  Mœurs – от лат. mores «жизненные уклады», «характерные обычаи», «нравственные принципы» – основополагающие или характерные обычаи и традиции какого-либо сообщества или общины. – Прим. пер.


[Закрыть]. Работы, написанные именно в этом инновационном жанре французского Просвещения, повествующие об искусстве свободы, плохо переводятся как в России, так и в Америке. В то время как ранние американские переводчики Токвиля, как правило, игнорировали культурную составляющую его описания демократии, рассматривая ее как «гуманитарную науку» старой Европы и сосредотачивая внимание на изучении поселений Новой Англии и иных форм политической культуры, русский поэт узрел в трудах Токвиля выражение антропологического презрения, упуская из виду рассмотрение Токвилем успешной системы американских законов и гражданского соучастия, что для Пушкина являлось синонимом демократической заурядности и социальной условности. В действительности недавнее изучение пушкинского экземпляра издания книги «Демократия в Америке» Токвиля из его библиотеки[324]324
  Исследователь литературы, известная пушкинистка Лариса Ильинична Вольперт писала: «‹…› важным событием культурной жизни Франции (да и всей Европы) стал выход в 1835 г. в Париже книги Шарля Алексиса де Токвиля „О демократии в Америке“ (Tocqueville Ch. A., de. De la De-acutemocratie en Ame-acuterique). ‹…› Пушкин узнал о ней впервые из „Хроники Русского“ А. И. Тургенева, присланной для первого номера „Современника“ (подписан цензором 31 марта 1836 г.), где тот 16.II. записал: „…вчера провел вечер на чтении Токвиля «О демократии (в Америке)»“ ‹…› По-видимому, Пушкин прочел книгу весной 1836 г., мгновенно приобрел ее для своей библиотеки и тут же упомянул Токвиля в статье „Джон Теннер“ (Современник. 1836. Т. 3. Подписан к печати в сентябре 1836 г.)». См.: Вольперт Л. И. Пушкин и европейское мышление (Книга А. Токвиля «О демократии в Америке») // Труды по рус. и славян. филологии. Тарту, 2001. С. 109–125 (Литературоведение. Новая сер.; IV). – Прим. пер.


[Закрыть] показало, что страницы, посвященные политическим институтам демократии, так и остались неразрезанными; поэт так и не удосужился, а быть может, попросту не успел прочесть все это в тот короткий период жизни, который оставался ему до безвременной кончины[325]325
  Я благодарна Александру Долинину за то, что он обратил мое внимание на этот факт.


[Закрыть].

Это упущение не может быть случайным. В то время как Пушкин осознавал собственную снижающуюся роль в просвещении монархии, Токвиль верил в «воспитание демократии»; иными словами, его идеалом была именно просвещенная демократия, а вовсе не просвещенный деспотизм. Более того, будто, таинственным образом, давая ответ Пушкину, Токвиль отличал эгоизм от индивидуализма, – в то время как в русской мысли XIX столетия эти понятия нередко смешивались. Слово «индивидуализм» не имело для Токвиля негативной окраски: «Эгоизм – это страстная, чрезмерная любовь к самому себе, заставляющая человека относиться ко всему на свете лишь с точки зрения личных интересов и предпочитать себя всем остальным людям. Индивидуализм – это взвешенное, спокойное чувство, побуждающее каждого гражданина изолировать себя от массы себе подобных и замыкаться в узком семейном и дружеском круге. Создав для себя, таким образом, маленькое общество, человек охотно перестает тревожиться обо всем обществе в целом»[326]326
  Tocqueville A., de. Democracy in America. T. 2. P. 98.


[Закрыть]. Здесь снова возникает круг, но в данном случае это круг «индивидуализма».

В то же время пушкинское толкование указывает на одну из идей Токвиля в его рассуждениях о «тирании большинства», выявляя некоторые парадоксы «повседневной жизни великого демократического народа», которые могут помешать рефлексирующему суждению и индивидуальному творчеству. Токвиль писал: «Я не знаю ни одной страны, где в целом свобода духа и свобода слова были бы так ограничены, как в Америке. ‹…› В Америке границы мыслительной деятельности, определенные большинством, чрезвычайно широки. В их пределах писатель свободен в своем творчестве, но горе ему, если он осмеливается их преступить. ‹…› Именно поэтому в Америке до сих пор нет великих писателей. Гениальным литераторам необходима свобода духа, а в Америке ее не существует»[327]327
  Tocqueville A., de. Democracy in America. T. 1. P. 263 (chapter 15).


[Закрыть].

Метафора преграды перекликается с определением свободы, предложенным Локком (как «ограда» вокруг объекта частной собственности), однако здесь данная ограда – сдерживающий, а не стимулирующий фронтир. Токвиль был одним из первых, кто раскрыл американский парадокс: передовая и либеральная политическая система на севере Соединенных Штатов Америки существовала здесь в сочетании с социальным конформизмом (в XX веке и Арендт и Набоков – оба будут размышлять над этим). В Америке, отмечает Токвиль, люди не склонны к гипотетическим рефлексиям: «Американцы никогда не читают работ Декарта ‹…› но они следуют этим правилам потому, что тот же тип общественного устройства естественным образом подготавливает головы людей к их восприятию»[328]328
  Tocqueville A., de. Democracy in America. T. 2. Ch. 1, 5.


[Закрыть]. По сути, это можно истолковать как похвалу американской самодостаточности. Действительно, Токвиль высоко ценил «свободные нравы»[329]329
  Здесь использовано устойчивое выражение «free mœurs», т. е. «свободные нравы», «свободолюбивый уклад» и т. п. – Прим. пер.


[Закрыть], которые он наблюдал в Новой Англии; однако он ясно видел и пределы подобной самодостаточности – в том, что она способна ослабить общественную дискуссию и коллективное воображение. Токвиль начинает раскрывать свой парадокс: «С одной стороны, существует свобода прессы, а с другой – большая поверхностность мнений и великое упрямство, с которым люди цепляются за них, не из‐за веры и убежденности, но из‐за единственного убеждения, что „мое мнение не хуже вашего“. Человеческое мнение сводится к интеллектуальной пыли, разбросанной по всем сторонам, неспособной собираться воедино, неспособной объединиться»[330]330
  Tocqueville A., de. Democracy in America. T. 2. Ch. 1, 7.


[Закрыть]. Токвиль был одним из первых мыслителей, начавших размышлять об опасности «приватизации мнений», которая ведет к отторжению от общественной жизни, а также от дискуссий и творческой солидарности, пересекающей границы политических убеждений. Таким образом, он предвосхитил дискуссии XXI века о блогосфере и передовых технологиях самовыражения, которые зачастую превращаются в толчение воды в ступе и сведению кругов общественной коммуникации к эффекту самовозвеличивающейся эхо-камеры[331]331
  «Эффект эхо-камеры» – понятие из области теории СМИ. Принцип усиления и возвеличивания определенных навязываемых обществу концепций, идей, убеждений и т. д. посредством передачи сообщения и его повторения в пределах замкнутой системы: круга телезрителей, радиослушателей, подписчиков блога или канала, среди единомышленников, представителей субкультуры, членов той или иной партии, общественного объединения и т. д. и т. п. – Прим. пер.


[Закрыть]. Для рефлексирующих мыслителей, по мнению Токвиля, диалог с другими людьми является «спасительной подневольностью», который ведет к более полной реализации свободы. Именно в этой привычке «приватизировать мнения» Токвиль видел «умеренный деспотизм демократии». (Эта концепция развивается во второй книге, которую Пушкин прочесть не мог, а мы, в свою очередь, не будем предполагать, как это делал Чаадаев в свое время[332]332
  Александр Эткинд по этому поводу пишет следующее: «Вскоре после выхода в Париже Демократия в Америке прибыла в Петербург. Один из экземпляров прислал Тургенев своему приятелю; другие, видимо, пришли коммерческими путями. Собственные экземпляры книги сохранились в библиотеках Чаадаева и Пушкина. ‹…› Нет ничего невозможного в том, чтобы Алексис де Токвиль украл мысль у Петра Чаадаева. Они могли встретиться в Париже в 1824 году и у них были общие знакомые; но безопаснее думать, что Чаадаев шутил». См.: Эткинд А. Иная свобода: Пушкин, Токвиль и демократия в России // Знамя. 1999. № 6. – Прим. пер.


[Закрыть], что Токвиль «украл» проницательные мысли Пушкина.)

В корне данной проблематики и в самом сердце ее разрешения для Токвиля лежит американская концепция свободы как «повседневного дела демократии». Токвиль восхищался этим явлением, коль скоро оно вело к повседневному соучастию в политической жизни, но в то же время опасался того варианта, когда подобное означало принятие свободы как должного, что сводит демократию к экономике и «диким инстинктам» индивидуальных потребностей. Даже в трактовке XX века американская мечта, в отличие от мечты французской или русской, является удивительным повседневным занятием – утопией, достигаемой здесь и сейчас[333]333
  Токвиль пишет, что если американцев лишить свободы, то они будут тосковать по ней скорее как по исчезнувшему обычаю, повседневному занятию демократией, а не как по некоему идеалу. Таким образом, свобода не воспринимается американцами как недосягаемый идеал, божество или надежда на будущее. Она существует в настоящем времени, в вечно длящемся настоящем времени американской демократии.


[Закрыть]. Лишь только свобода начинает восприниматься как нечто само собой разумеющееся – она утрачивает присущую ей инаковость и вдохновляющую нереальность, становясь обыденной привычкой к набору социальных практик и политических институтов. Разумеется, такие привычки необходимы для реализации практики общественной свободы, тем не менее общественная свобода вовсе не сводится к подобным обычно-правовым практикам. Задача свободы, заключающаяся в расширении потенциальных возможностей человеческого воображения и действия, там, судя по всему, отсутствует.

Хотя Пушкин и Токвиль отталкиваются от одной и той же концепции социального искусства свободы XVIII века, а также отмечают некоторые сходные моменты касательно стоящих на пути демократии трудностей и оба испытывают глубокое отвращение к рабству – они приходят к противоположным выводам о взаимосвязи между демократией и свободой. Для Пушкина свобода в единственном числе противоположна свободам во множественном числе; поэт был против распространения гражданских прав на зарождающийся средний класс и отождествлял демократию с заурядностью, филистерством и свободой прессы с сопутствующей ей журналистской разнузданностью[334]334
  Речь идет, очевидно, о типичной для демократического дискурса дискуссии о защите гражданина от свободы слова. В оригинальном англоязычном тексте здесь использовано характерное словосочетание «journalistic license» – в трактовке «журналистской разнузданности», «вседозволенности журналистов». См., например, речь Марка Твена «Разнузданность печати» («The License of the Press»), произнесенную им в 1873 году в клубе журналистов в Хартфорде. «У нас свободная печать, даже более чем свободная, – это печать, которой разрешено обливать грязью неугодных ей общественных деятелей и частных лиц и отстаивать самые чудовищные взгляды. Она ничем не связана. ‹…› Существуют законы, охраняющие свободу печати, но, по сути дела, нет ни одного закона, который охранял бы граждан от печати!» – Прим. пер.


[Закрыть]. Более того – едва ли Пушкин с симпатией относился к поддержке Токвилем децентрализованного правительства и федералистской системы власти; Пушкина ни в малейшей степени не заботили ни демократические и гражданские политические институты, ни повседневная практика демократии. По сути, он поддерживал царскую политику имперской централизации, включая подавление Польского восстания, которое в 1830‐х годах оказалось переломным моментом в российском политическом сознании. Пушкин был противником польской национально-освободительной борьбы за независимость от Российской империи. Для Токвиля, напротив, две концепции свободы: демократических прав и свободы духа – должны были дополнять друг друга. В этом отношении Токвиль согласен с высказыванием Камиля Демулена, сделанным в разгар Французской революции, о том, что разнузданность прессы должна быть защищена подлинной свободой печати, а не ее подавлением. По словам Токвиля, проблема Америки заключается не в избытке свободы, а в отсутствии защиты от тирании, которая должна исходить как от политического соучастия граждан, так и от воспитания свободного мышления.

Этот аспект межкультурного диалога Пушкина и Токвиля выходит за рамки личностных особенностей обоих авторов и выявляет наличие различающихся культурных и политических концепций свободы – в России, Европе и Америке, равно как демонстрирует и существенные различия между культурой освобождения и культурой свободы. Кэрил Эмерсон проницательно отмечала, что русские интеллектуалы нередко больше заботятся о том, чтобы чувствовать себя свободными, чем о том, чтобы действовать в условиях свободы[335]335
  Я благодарна Кэрил Эмерсон за ее комментарии к моей лекции на литературном семинаре имени Кристиана Гаусса, прочитанной 3 марта 2003 года.


[Закрыть]. Таким образом, в России свобода рассматривается как мечта о побеге и радикальном освобождении благородного разбойника или бывшего заключенного, который строит из себя претендента на престол – такого, как Стенька Разин или Емельян Пугачев, чей бунт являлся одним из излюбленных предметов исследования Пушкина. Это объект ностальгического или футуристического вожделения, а вовсе не свод правил повседневного поведения в настоящем времени. Освобождение зачастую представляет собой нарушение границ, преступление или трансцендирование[336]336
  Трансцендирование (филос.) – выход за пределы объективной реальности, воспринимаемого предметного мира, выход из погруженности сознания в мирскую жизнь с целью обретения истины и смысла бытия. – Прим. пер.


[Закрыть], а не балансирование между игрой и ответственностью на границе закона. В то же время некритическая практика развития свобод во множественном числе в сочетании с тиранией большинства может породить конформизм и ограничить воображение. Американская демократия не может стать декларативной версией судьбы для всего мира. Свобода нуждается в собственной инаковости, в собственном творческом индивидуальном измерении, отраженном в литературе, философии и нетрадиционных форматах бытия. Таким образом, вымышленный диалог между Пушкиным и Токвилем раскрывает политические аспекты мышления Пушкина и поэтические аспекты мышления Токвиля, а также сложные взаимосвязи между свободой индивидуального воображения и политическими рамками, которые оформляли художественные мифологемы.

Быть может, то, что больше всего отпугивало Пушкина в американской демократии, – это не тот факт, что она не работала, а тот факт, что она могла бы начать работать. Все так, будто он с ужасом предвидел собственное исчезновение – уже после физической смерти, – в десакрализации самой поэзии. На территории «равных условий» поэту уже не требуется быть «вторым правительством». Для нерукотворного памятника, который Пушкин воздвиг себе, в новом мире не нашлось бы места.