Текст книги "Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий"

Таким образом, была открыта дорога для разделения Ростовской епископии, что стало очередным витком эскалации конфликта, который в итоге вылился в Липицкую битву. У Юрия уже был на примете собственный кандидат во Владимирские архиереи – игумен Владимирского монастыря Рождества Богородицы Симон – один из образованнейших людей своего времени. К тому же князя с ним связывали неформальные отношения – новый епископ был прежде духовником его матери (см.: [ПСРЛ, т. I: стб. 424]). Интересно, что и Константин также добился поставления в епископы Ростова собственного духовника Пахомия [ПСРЛ, т. I: стб. 438]. «И оттоле, – как сказано в одной из летописей, – разделися: нача бытии в Ростове епископ, а в Володимери и въ Суздале другой» [ПСРЛ, т. XXIV: 86–87].

Исход междоусобной борьбы предопределило вмешательство в конфликт Новгорода, войско которого, возглавляемое знаменитым Мстиславом Удалым, выступило на стороне Константина и ростовцев. После поражения Юрия и его союзников 21 апреля 1216 г. на Липицком поле владимирский архиерей Симон должен был вместе с князем покинуть Владимир и отправиться в Городец Радилов, хотя едва ли его фигура была совершенно неприемлема для Константина Всеволодовича. Во всяком случае еще до решающего столкновения Симон посещал Ростов, в частности, он принимал участие в похоронах епископа Ростовского Пахомия [ПСРЛ, т. I: стб. 439], который, как и Симон, некоторое время был монахом Киево-Печерской обители («…черньчьсвтовавъ преже добре исправлено лет 5 в Печерьском манастыре…» [ПСРЛ, т. I: стб. 439]). Возможно, при этом Владимирский епископ выполнял и какое-то дипломатическое поручение Юрия, стремясь примирить враждовавших братьев. Это позволяет нам утверждать, что политическая позиция Симона в ходе развивавшегося по нарастающей конфликта Всеволодовичей была достаточно гибкой.

Но уже вскоре после Липицкой битвы братья сумели достигнуть соглашения: Юрий вернулся с берегов Волги, он получил в управление Суздаль и стал наследником великого княжения Владимирского. И вновь Симон сопровождал князя («Того же лета посла Костянтин Всеволодичь по брата своего Георгия на Городець, зова его к собе во Володимерь; он же прииде к нему с епископом своим Симоном и с боляры своими. Констянтин же урядися с на том: “По моем животе Володимерь тобе, а ныне поиди в Суздаль”» [ПСРЛ, т. XXV: 115]). Конечно, тогда не была закрыта и вновь образованная Владимирская епархия: решение таких вопросов находилось сугубо в юрисдикции митрополита, к тому же едва ли такой оборот дела мог прийтись по душе владимирцам (а Константин княжил именно во Владимире). Возможно, желание жителей великокняжеской области вернуть своего архиерея стало дополнительным побудительным мотивом для примирения братьев. Симон, таким образом, получил возможность вновь на практике вступить в управление собственной епархией. В 1218 г. Константин умер, Юрий стал великим князем, и уже через год после смерти старшего Всеволодовича во Владимирском Рождественском монастыре была освящена новая церковь [ПСРЛ, т. I: стб. 444] (напомним, что именно из этой обители вышел для принятия Владимирской кафедры Симон). При знаменательном событии присутствовал не только великий князь, но и его брат Ярослав. Был здесь и игумен монастыря Митрофан.

В 1226 г. Симон Владимирский скончался. Вместо него в 1227 г. был поставлен опять же выходец из Рождественского монастыря Митрофан. Очень любопытны обстоятельства его хиротонии. В ней принял непосредственное участие прибывший из Киева митрополит Кирилл, вместе с ним в таинстве участвовали четыре епископа [ПСРЛ, т. I: стб. 449].

Митрофану, как и его предшественнику на кафедре, придется достаточно активно участвовать в политической жизни. В 1229 г. на Руси чуть было не разгорелась новая усобица, которая могла стать еще более жестокой, чем предыдущее противостояние Всеволодовичей. До Ярослава Всеволодовича Переяславского вдруг дошла весть о том, что его старший брат и великий князь Юрий замышляет в отношении него нечто недоброе. Те же опасения разделяли и княжившие в Ростовской земле три их племянника – сыновья старшего сына Всеволода Большое Гнездо Константина: «Того же лета Ярославъ оусумнеся брата своего Юргя, слушая некыихъ льсти. И отлучи от Юргя Костянтиновичи 3 (троих. – Р. С.): Василька, Всеволода, Володимера, и мысляшеть противися Юргю, брату своему» [ПСРЛ, т. I: стб. 452]. Над Северо-Восточной Русью нависла угроза масштабной войны. Однако на этот раз все обошлось: 7 сентября 1229 г. князья собрались на съезд в Суздале и смогли разрешить все спорные вопросы полюбовно («Но Богъ не попусти лиху быти. Благоразумныи князь Юрги призва ихъ на снем в Суждаль, и исправивше все нелюбье межю собою») [ПСРЛ, т. I: стб. 452]. Это был канун Рождества Пресвятой Богородицы, а на следующий день князья встретили праздник у епископа Митрофана («праздьновавше Рождество Святыя Богородица оу священаго епископа Митрофана, бывше весели и одарены с мужи своими и розъехашася» [ПСРЛ, т. I: стб. 452]), и вряд ли мы ошибемся, полагая, что торжества проходили в Рождественском монастыре. Есть все основания утверждать, что Владимирский архиерей выступил посредником на этих переговорах, в ходе которых, вероятно, выяснилось, кто именно сеял вражду между князьями.

В тот же день, когда проходил «снем», то есть 7 сентября 1229 г., состоялся и суд над бывшим епископом Ростовским Кириллом, незадолго до того удалившимся по болезни в один из монастырей Суздаля. Роль третейского судьи была поручена Ярославу. Что ставилось в вину ушедшему на покой архиерею, нам неизвестно. Летопись сообщает лишь то, что он был обвинен «некакою тяжею», и о конкретном значении этой туманной формулировки остается только гадать. Впрочем, вполне логично сделать вывод, что именно от Кирилла исходили слухи о кознях великого князя Юрия, направленных против своей «братии», и что за распространение необоснованных предположений архиерей и поплатился. В пользу такой версии свидетельствует и то, что Ростовские князья были как раз среди тех, кто опасался измены от великого князя. После этого они, разумеется, не могли выступать в роли объективных судей, не мог этого сделать и Юрий, так как именно против него в первую очередь была направлена «лесть». Оставался Ярослав. Ему-то и был поручен «арбитраж».

Приговор Ярослава был суровым. Кирилл, считавшийся одним из самых богатых архиереев, полностью лишился своего имущества. Однако принял он это наказание со смирением Иова и решил постричься в схиму [ПСРЛ, т. I: стб. 452].

В следующем году по просьбе Константиновичей Митрофан отпустит на Ростовскую кафедру архимандрита Владимирского Рождественского монастыря, также носившего имя Кирилл [ПСРЛ, т. I: стб. 453]. Обратим внимание, что новый архиерей Ростова был выходцем из той же обители, в которой подвизались Симон и Митрофан Владимирские.

Не забывал Митрофан и о собственно внутрицерковных делах. В 1230 г. он в торжественной обстановке встречал тело убитого за год до этого в Волжской Булгарии за исповедание христианства «новаго мученика Христова» Авраамия. Святого предали земле в Княгинином монастыре Владимира [ПСРЛ, т. I: стб. 452–453]. В том же году «потщаныем священного епископа Митрофана» начата была роспись церковь Богородицы в Суздале [ПСРЛ, т. I: стб. 455].

В 1230 г. архиерею представилась еще одна возможность выступить в качестве посредника в княжеском политическом споре. На сей раз речь шла о противостоянии между Ярославом Всеволодовичем и Михаилом Всеволодовичем Черниговским, предметом которого был, скорее всего, Новгород. Видимо, Михаил нарушил крестное целование, когда решил вокняжиться в Новгороде, и вот теперь должна была начаться очередная усобица. Однако Черниговский князь не желал доводить дело до кровопролития. По его инициативе во Владимир прибыло весьма представительное посольство, возглавлял которое сам митрополит Кирилл. Его сопровождали епископ Черниговский Порфирий и игумен киевского монастыря Спаса на Берестове Петр Акерович. Для встречи делегации был вновь собран княжеский съезд, на котором присутствовали оба сына Всеволода Большое Гнездо и их племянники Константиновичи – ростовские владетели. Разумеется, архиереям оказали самый почетный прием. Летопись не упоминает в связи с этими событиями Митрофана, но, вне всяких сомнений, он должен был присутствовать в это время во Владимире и участвовать в переговорах, ведь не мог же он игнорировать присутствие митрополита! Убежденный увещеваниями представителей духовенства (и в том числе Митрофана) Ярослав «взя миръ с Михаиломъ» [ПСРЛ, т. I: стб. 455–456]. Митрофану будет суждено управлять епархией вплоть до монгольского нашествия, в ходе которого Владимир подвергнется разорению, а епископ вместе с семьей великого князя погибнет в дыму на хорах Успенского собора, внутри которого варвары разложат костер.

Русская церковь, Москва и монголы

Татаро-монгольское нашествие пронеслось по землям Руси, сметая все на своем пути. Погибло множество народа, ряд городов превратился в развалины, огромное число людей было уведено в рабство. Церковь, как и другие общественные институты древнерусских земель-государств, серьезно пострадала в результате татарского вторжения. Источники пестрят фактами, доказывающими это (см., напр.: [ПСРЛ, т. I: стб. 460–465]). Описание гибели церковных служителей приобрело в летописях характер клише, но за этим, без сомнения, стояли реальные события [Охотина 1989: 158]. Данные летописей подтверждает и археология (см., напр.: [Жарнов 2003: 55]). Учитывая все это, сложно согласиться с мнением, что церковная организация «несмотря на тяжелейшие бедствия, потрясшие страну, выжила без особых потерь…» [Хорошев 1986: 73].

В материальном плане особо чувствительной для церковной жизни стала потеря книг и утвари (деревянные храмы можно было довольно быстро отстроить вновь) [Голубинский 1997в: 16]. Разорены были и территории, право сбора доходов с которых принадлежало иерархии. Так, в 1239 г. захватчики «град святыя Богородица Гороховець пожгоша» [ПСРЛ, т. I: стб. 470]. Особенно серьезный урон причинен был монастырям: многие из них оказались разграбленными, а их братия вырезана. Это надолго задержало развитие иночества и монастырского хозяйства [Будовниц 1966: 47].

Судьба высших иерархов была различна: некоторые из них вдохновляли народ на борьбу с завоевателями. Так, например, епископ Владимирский Митрофан призывал паству оборонять свой город [ПСРЛ, т. II: стб. 779–780]. Другие не решились разделить судьбу паствы. Е. Е. Голубинский полагал, что если признать обязанностью епископов вдохновлять народ на борьбу, «то летописи не дают право нам сказать, чтобы епископы наши оказались на высоте своего призвания…» [Голубинский 1997в: 14]. Покинул свой город перед нашествием епископ Рязани [НПЛ: 75, 287; ПСРЛ, т. I: стб. 515]. При этом для ухода иерархов из обреченных на разорение городов существовали и некоторые разумные доводы. Конечно, гибель для владыки вместе с защитниками русских городов была почетна, но кто бы ставил священников, если бы на Руси совершенно не осталось епископов [Голубинский 1997в: 15]? В областях, где епископы погибли, долгое время особенно остро ощущался недостаток в священниках [Голубинский 1998б: 86].

Незадолго до разгрома татарскими войсками Киева туда пришел из Никеи митрополит Иосиф, грек по национальности [НПЛ: 74, 285; ПСРЛ, т. I: стб. 514]. Далее о нем нам ничего не известно. Его имя не упоминается в связи с падением Киева, он просто пропал без вести. Мнение, что Иосиф бежал из Руси, кажется весьма вероятным [Будовниц 1960: 324; Охотина 1989: 158; 1990: 68; Хорошев 1986: 73; Алексеев 1988: 66]. Кроме страха перед надвигавшейся монгольской угрозой Иосифом могли руководить дипломатические расчеты: Византия желала иметь с ханами мир и даже династическое родство [Карташев 1993: 290].

Русская митрополия издавна действовала на принципах самоуправления, однако с таким важным исключением, как назначение ее главы из Константинополя. В какой-то степени это обусловливалось тем, что в разобщенной на практически суверенные земли-государства Руси свой митрополит неизбежно должен был столкнуться с некоторыми трудностями в установлении власти над всеми русскими землями-государствами [Будовниц 1960: 406]. Но все же не это было главным, ведь трудно поверить, что в течение нескольких столетий не находилось русского по происхождению иерарха, способного подняться над местечковыми интересами какого-то одного княжения и завоевать авторитет на всей Руси.

Более важным, видимо, было другое. Греки были заинтересованы в том, «чтобы иметь всегда в Киеве надежного и доверенного представителя, который будет соблюдать интересы патриарха и мерить их с интересами местной власти не в ущерб патриархии» [Щапов 1989а: 168]. Сохранение контроля над Русской церковью было чрезвычайно важно для константинопольских властей. К тому же византийский император видел себя универсальным правителем всех православных стран, а значит, и Руси (см.: [Рапов 1988: 176; Цыпин 2004: 310–311]). Конечно, из этого вовсе не следует, что греческие василевсы имели какую-либо возможность непосредственно влиять на политическую ситуацию в Русской земле. Но все же и русские князья, и духовенство, и народ чувствовали свой, если можно так выразиться, духовный вассалитет от императора и осознавали себя и свою страну как принадлежность единой православной ойкумены, во главе которой стоял властитель Константинополя[190]190
  См. об этом подробно: [Алексеев 1994].


[Закрыть].

Теперь же уход никейского ставленника дал Руси возможность поставить на митрополию соотечественника. Первую попытку предпринял Михаил Всеволодович Черниговский, провозгласив митрополитом Петра Акеровича – игумена монастыря Спасана-Берестове [Пашуто 1948: 302], «не считаясь с дезертировавшей греческой властью» [Карташев 1993: 293]. При этом князь должен был мириться с тем, что границы его власти совпадали с границами власти Петра: нового пастыря не признал Даниил Романович, его кандидатура не получила поддержки и в Северо-Восточной Руси [Пашуто 1948: 302].

Верховным пастырем Руси стал другой человек – Кирилл, ставленник Даниила Галицкого. Ипатьевская летопись называет его митрополитом еще под 1243 г. [ПСРЛ, т. II: стб. 794]. В 1250 г. Кирилл был «послан Данилом и Васильком на поставление митрополье Рускои»[191]191
  Е. Е. Голубинский относил дату отъезда Кирилла к 1246 г., ученый полагал, что Даниил Галицкий не хотел посылать своего кандидата к грекам, не уладив отношений с татарами [Голубинский 1997в: 53, 54].


[Закрыть] [ПСРЛ, т. II: стб. 809] в Никею (Константинополь еще с 1204 г. находился под властью католиков). Греки не протестовали, что объясняется их замешательством и бегством Иосифа [Мейендорф 2000: 365]. Византийские власти были вынуждены возвести Кирилла на высший церковный пост Руси, создав тем самым прецедент.

Изначально церковная власть Кирилла не могла распространяться на севернорусские земли, но после утверждения от патриарха он решил поехать на север Руси. Его предшественники этого не делали. Вообще частые разъезды по подвластным землям – особенность правления митрополита Кирилла [Голубинский 1997в: 55], хотя подобные поездки в те времена были очень затруднительными и даже опасными. Что же заставляло Кирилла совершать эти дальние путешествия? Очевидно, что новый русский митрополит первоначально хотел распространить свою власть на север Руси, ведь Киев потерял прежнее значение. Возможно, что в тот момент в Днепровской столице первоиерарх просто не смог бы найти даже подходящего его сану пристанища [Барсов 1878: 423]. На севере же можно было получить и финансовую поддержку. Кроме того, митрополит вершил свой апелляционный суд, что было его долгом и одновременно источником дохода (за совершение суда полагались кормления) [Карташев 1993: 291]. Первоиерарх завел тем самым новую форму апелляционного суда: теперь не к нему ехали, а он сам объезжал свою паству [Голубинский 1997в: 56, 57]. Здесь можно увидеть аналогию с полюдьем – объездами князьями своих земель[192]192
  Мысль о такой аналогии принадлежит Ю. В. Кривошееву и приводится нами с его разрешения.


[Закрыть] [Кривошеев, Соколов 2002: 159–160]. Кирилл был хорошо знаком с этим явлением, он понимал, что оно утратило свои языческие признаки (их постепенная утрата шла уже с рубежа XI–XII вв.)[193]193
  Подробнее о полюдье см.: [Фроянов 1996: 448–484].


[Закрыть], и решил использовать полюдье для нужд своей кафедры. Для преемников Кирилла путешествия по подвластным землям станут нормой.

Нельзя забывать, что киевским князем в тот период был Александр Невский, получивший от татар «Кыев и всю Русьскую землю» [ПСРЛ, т. I: стб. 472]. А. П. Григорьев полагает, что титул князя Киевского был нужен Александру Ярославичу, так как он имел «дальний политический прицел – переместить церковный центр в Северо-Восточную Русь», что позволило ему позже «взять под свою руку Киевского митрополита Кирилла» [Григорьев 1990: 55]. В это время на Руси начал складываться союз Даниила Галицкого и Андрея Ярославича, направленный против татар. Эта коалиция была скреплена браком Андрея Ярославича с дочерью Даниила, венчал молодых сам Кирилл [ПСРЛ, т. I: стб. 472]. Значит, перед нами еще одна причина поездки пастыря на север: он был посредником в заключении союза между князьями – сторонниками вооруженной борьбы с монголами. Вероятно, в то время Кирилл был врагом татарской власти [Охотина 1900: 75], и мы видим, что он при первом своем появлении «выступил на Суздальской земле как политик, явно связанный с Галицким князем» и его планами [Флоря 2004: 163–164].

Находясь на севере, митрополит в сопровождении епископа Кирилла Ростовского посетил Новгород, где поставил архиепископом Далмата [НПЛ: 80, 304; ПСРЛ, т. I: стб. 472]. С этого времени посещения митрополитами Волховской столицы будут повторяться, причиной чего было среди прочего усиление роли Новгорода в политико-экономическом раскладе сил на Руси. Такое усиление стало возможным, в частности, благодаря тому, что город сумел избежать разорения в 1238 г. Как известно, двигавшиеся по Селигерскому пути монголы не дошли до Новгорода около ста верст. Последним пунктом, уничтоженным захватчиками, стал сопротивлявшийся две недели Торжок, защитники которого так и не дождались помощи с берегов Волхова. Историки указывали на разные причины, по которым Торжок, как и другие русские земли, был предоставлен новгородцами своей судьбе. Сейчас же мы, несколько отвлекаясь от основной темы, обратим внимание на еще один примечательный факт: в Новом Торге к 30-м годам XIII в. активно обозначались сепаратистские тенденции, «город, видимо, притягивал всех недовольных новгородской городской общиной» [Фроянов, Дворниченко 1988: 177–178]. А потому Новгород в 1238 г. не был особенно заинтересован поставить все на карту ради Торжка, разорение которого к тому же должно было надолго перечеркнуть сепаратистские устремления его жителей.

Однако «возвратимся на прежнее». Прибытие в город митрополита, да еще в сопровождении епископа Ростовского, было, конечно, само по себе далеко не рядовым событием. К тому же с заступничеством одноименного обоим архиереям святого – Кирилла Иерусалимского – новгородцы связывали избавление от войск Бату-хана [Янин 2004а: 207]. Это должно было усилить впечатление, произведенное на жителей приездом иерархов.

В самом Новгороде в 40–50-е годы XIII в. в условиях постоянной военной угрозы особенно возрос авторитет Александра Невского. Не будет преувеличением сказать, что этот князь был вскормлен новгородцами, подобно тому, как за полтора столетия до того так же воспитывался на берегах Волхова сын Владимира Мономаха Мстислав. Однако особенно авторитет Ярославича укрепили военные победы. Именно благодаря им князь сумел добиться особых властных прерогатив [Янин 2003: 203–206].

Александру Невскому сразу же удалось выстроить конструктивные отношения и с митрополитом Кириллом. Во время визита последнего в Новгород князь сумел расположить к себе первоиерарха собственными антикатолическими воззрениями, что обеспечило ему в будущем поддержку главы Русской церкви [Григорьев 1990: 58]. Сам Кирилл почувствовал опасность сближения с папской курией в Никее (там же он, вероятно, получил и строгие антипапские инструкции от патриарха) [Карташев 1993: 293]. Митрополит изменил свои первоначальные взгляды, и у него теперь не могла вызывать симпатии ориентация Даниила Галицкого на союз с Римом.

Так впервые после вторжения войск Батыя была заложена основа для политического взаимодействия русского первоиерарха и севернорусского великого князя, и неважно, что Александр на тот момент формально был киевским правителем: реально его интересы и судьба (как и судьбы его потомков) были связаны с северо-востоком.

Ко времени прибытия митрополита в церковном управлении Владимирской Руси сложилась особая ситуация. Гибель епископа в великокняжеской столице сделала духовным центром земли Ростов, чей владыка Кирилл остался в живых благодаря своевременному уходу из города. До татарского нашествия Ростов проигрывал своему прежнему пригороду Владимиру в противостоянии, но в 1238 г., после ухода монгольских войск с северо-востока Руси, у Ростова появилась возможность взять реванш, и епископу Кириллу Ростовскому, волей случая оказавшемуся старшим иерархом Северо-Восточной Руси, отводилась здесь особенная роль.

Прежде всего, действуя в интересах Ростова, он перенес тело убитого на реке Сить великого князя Юрия Всеволодовича в Ростов, нарушив тем самым сложившуюся традицию захоронения великих князей в Успенском соборе Владимира. Весьма возможно, что ростовцы вслед за этим рассчитывали и на перенос политического центра в их город. Видимо, с этим связано и начало летописной работы при дворе епископа Кирилла, в то время как во Владимире после монгольского разорения летописание находилось в затяжном кризисе[194]194
  О летописании при Ростовской епископской кафедре см. подробно: [Приселков 1996: 147].


[Закрыть]. Но всем этим планам не суждено было сбыться: Ярослав Всеволодович настоял на перезахоронении тела погибшего брата, постаравшись разрушить планы ростовцев. Интересно, что еще в период вооруженной борьбы Константина и Юрия Всеволодовичей, выражавших интересы Ростова и Владимира соответственно, Ярослав выступил на стороне последнего. Приезд же на северо-восток митрополита лишал Ростов и значения церковного центра, ибо по прибытии первоиерарха епископ Кирилл автоматически терял власть над великокняжеской столицей.

Как известно, антитатарская коалиция русских князей потерпела крах. Вернувшегося из Орды великим князем Владимирским Александра Ярославича встречал у Золотых ворот Владимира «митрополит и вси игумени и гражане» [ПСРЛ, т. I: стб. 473]. Вероятно, Кирилл окончательно понял тщету усилий сбросить власть ханов в данное время. Поддержка митрополита, безусловно, должна была оправдать действия Александра в глазах народа [Алексеев 1990: 48]. В будущем Ярославич убедит в лояльности Кирилла ханскую власть (как добьется и реабилитации своего брата Андрея) во время своих поездок в Орду.

Митрополит Кирилл окончил свой земной путь в 1280 г., причем умер во время пребывания в одном из городов северо-востока – в Переяславле-Залесском [ПСРЛ, т. VII: 174–175]. В его правление были заложены основы отношений ханов Орды и русского духовенства. Будучи ставленником Даниила Галицкого, митрополит Кирилл, по-видимому, изначально разделял и его внешнеполитические взгляды, то есть был сторонником союза с католическим Римом против татар. В Никее, стремившейся освободить Константинополь, во время поставления он получил строгие антипапские инструкции [Карташев 1993: 293] (греки еще до захвата своей столицы относились к латинянам крайне отрицательно [Лебедев 1998: 9–40], испытав к этому времени от них даже больше бед, чем от турок [Соколов 2003: 65–66; 177, 180–181]). Невозможность же сопротивления Орде разъяснил ему Александр Невский, который убедил ордынцев в лояльности митрополита. Так был сформирован внешнеполитический курс Русской церкви в начальный период зависимости от Орды. Этот курс было суждено развивать его преемникам.

Через три года после смерти Кирилла «поставлен бысть на Русь митрополит гречин, именем Максим» (1283 г.) [ПСРЛ, т. VI, вып. 1: стб. 359; т. VII: 176; т. XXV: 154; т. XXXIX: 95] (ср.: [Горский 1996: 87]). На этот раз Константинополь нашел кандидата на Русскую кафедру в среде византийских клириков: отношения Руси с монголо-татарами наладились, и теперь были желающие стать ее митрополитом. Византия была заинтересована в получении средств из Руси, а обеспечить это мог скорее митрополит-грек, чем русский [Мейендорф 2000: 392]. Возможно, Царьград еще при жизни Кирилла дал понять нежелательность избрания верховного пастыря из среды русских клириков, а может быть, и сами русские не решились на такое избрание в условиях нормализации церковной жизни после разорения, учиненного войсками Бату-хана в 1237–1240 гг. [Голубинский 1997в: 90]. В общем, правильным будет признать, что это избрание не было неожиданностью.

Оказавшись на Руси, Максим немедленно отправился в Орду. Вернувшись оттуда, он призвал к себе в Киев русских епископов, а уже в 1285 г. приезжал на север Руси и посещал Новгород [ПСРЛ, т. X: 161, 162; НПЛ: 326]. Можно утверждать, что Максим изначально воспринял установленную его предшественником практику частых объездов митрополии.

Однако вскоре эти объезды пришлось прекратить: после очередного набега одного из монгольских отрядов Русский первоиерарх принял окончательное решение перебраться на северо-восток (1299/1300): «Митрополитъ Максимъ не терпя Татарьско насилья оставя митрополью и збежа ис Киева и весь Киевъ розбежалъся а митрополит иде ко Брянску и отоле иде в Суждальскую землю и со своим житьем» [ПСРЛ, т. I: стб. 485]. В то время вообще усилился поток переселенцев из опустошаемой татарами Южной Руси, среди беженцев было немало представителей разрушенных княжеских дворов, пополнявших ряды бояр Северо-Восточной Руси [Алексеев 1998: 9]. В течение этого потока попал и митрополит. Причем его переезд в какой-то степени должен был стимулировать и общее переселение на север Руси. Ведь как верно по сути, но с использованием современной терминологии писал Б. А. Романов: «К концу XII в. церковник уже практически чувствовал себя чем-то вроде представителя туристбюро, регулирующего этот поток людей, которые обращались к нему за благословением на дальний путь» [Романов 1947: 202].

Максим добрался до Владимира 18 апреля [ПСРЛ, т. VI, вып. 1: стб. 365; т. VII: 182]. Значит, татарское разорение древней русской столицы пришлось на зиму. Это вполне естественно: зима – наиболее благоприятное время для военных походов монголов (вспомним, что Северо-Восточную Русь Бату-хан громил именно зимой). Владимирский епископ Симеон получил Ростовскую кафедру [ПСРЛ, т. I: стб. 528]. Вряд ли такой поворот событий вызвал неприязнь между митрополитом и епископом. Уже на следующий год Максим и Симеон (а также Андрей Тверской) вместе ходили в Новгород для поставления нового владыки Феоктиста вместо почившего Климента [НПЛ: 91, 330].

Новгородский летописец сохранил для нас чрезвычайно любопытную деталь. Сообщая об избрании на кафедру архиепископа Феоктиста и введении его на владычный двор, летопись дает пояснение: «донде уведають кде митрополит» [НПЛ: 90, 330]. Это свидетельствует об обстановке, которая сложилась после бегства Максима из Киева: он вынужден был скитаться по Руси, и на Севере было даже неизвестно его местонахождение. Опасность, угрожавшая русскому иерарху, была вполне реальна (позже в сходной ситуации окажется митрополит Петр в Брянске, он смог спастись, укрывшись от монголов в церкви [ПСРЛ, т. VII: 185; т. X: 177; т. XVIII: 87; т. XXV: 159; т. XXXIX: 97]). Это свидетельство того, что ярлыки зачастую «не работали» во время набегов татар. Но все же и Максим, и его люди спаслись от татарского погрома и смогли покинуть Киев. Вероятно, ярлыки хана все-таки несколько сдерживали монгольских воинов. Не случайно, как нам думается, митрополит Петр позже укрылся в церкви, которую татары разорять не стали. А что могло их остановить, кроме страха перед ханом? Во время похода Бату-хана церкви не щадили, теперь же ситуация меняется.

Перенос резиденции митрополита стал первым шагом к распаду единства Русской митрополии. Северо-Восточная Русь была более надежным прибежищем для митрополита, чем Южная, в том числе из-за склонности князей-южан к контактам с Римом [Мейендорф 2000: 397–398]. Галицкие князья, в свою очередь, не могли смириться с тем, что Владимир становился единственным церковным центром [Павлов 1894: 3]. В списках митрополий, подчиненных Константинополю в XIV в., читаем: «Галич, епископия России, возведена в митрополию императором кир Андроником Палеологом при святейшем патриархе кир Афанасии в 6811 г.» [Соколов 1913: 216]. Судя по грамоте польского короля Казимира к патриарху (1370 г.), первым Галицким митрополитом был Нифонт [Павлов 1894: 7]. «Перенесение (митрополии. – Р. С.) было лишь делом нужды и своего рода неволи, а не сознательной политики» [Соколов 1913: 201]. Действительно, еще в 1295 г. Максим поставил во Владимир Симеона вместо смещенного по неизвестной причине Иакова [ПСРЛ, т. I: стб. 527–528]. Значит, переезжать тогда он еще не собирался [Голубинский 1997в: 94–95]. Едва ли прав Н. С. Борисов, предполагая, что перенос кафедры был заранее продуман [Борисов 1986: 38].

Переезд первоиерарха на север способствовал включению церкви в политическую борьбу [Сахаров и др. 1989: 71; Щапов 1989б: 70]: Максим придерживался протверской ориентации, что в начале XIV в. уже начинало означать и выступление в качестве противника устремлений Московских князей. Митрополиту, конечно, нравились благочестие тверских князей и их почтение к византийским церковным традициям [Борисов 1999: 90]. Л. Н. Гумилев полагал даже, что перенос кафедры во Владимир выглядел как демонстрация лояльности церкви к Орде из-за поддержки Максимом Михаила, которому симпатизировал Тохта-хан [Гумилев 1992: 380].

Усилению Твери способствовало ее сравнительное малое разорение во время погрома Бату-хана [Клюг 1994: 51–52]. В 1238 г., защищая Тверь, погиб один из сыновей Ярослава Всеволодовича [НПЛ: 55; ПСРЛ, т. XV: стб. 369] – свидетельство того, что горожане оказали достаточно серьезное сопротивление захватчикам [Штыков 2004: 47]. Однако все же многие из жителей Тверской земли сумели избежать смерти или плена, укрывшись в окрестных лесах [Клюг 1994: 51]. Кроме того, к западу смещалось население Переяславской земли, часть которой до поры составляла Тверь. Связано это было с тем, что восток Переяславского княжения пострадал от татар особенно сильно[195]195
  Миграции населения позволили выдвинуться и другим центрам, в частности Москве (см.: [Кучкин 1996: 12]).


[Закрыть] [Штыков 2004: 48–49]. На рубеже XIII–XIV вв. усилившееся Тверское княжение привлекало к себе все более пристальное внимание верхов древнерусского общества – бояр. Первая крупная боярская группа прибыла сюда, очевидно, в тревожных 1293–1294 гг. Вторая, более значимая и по численности, и по представительности, – после смерти великого князя Андрея Городецкого [Штыков 2006: 72]. Все это, безусловно, усилило военно-политический потенциал Тверской земли и позволило со временем проводить более агрессивную внешнюю политику [Штыков 2006: 73].