Текст книги "Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий"

Справедливо, на наш взгляд, объяснение пастырским долгом Феогноста и отпевание им тел Александра и его сына, убитых в Орде в 1339 г. [Кричевский 1996: 112–113; ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 51]. Эта акция не свидетельствовала о конфликте с московским князем, который не мог и не хотел потребовать от митрополита отказа от исполнения своих обязанностей. Кстати, произошло это отпевание вновь во Владимире [ПСРЛ, т. XV: стб. 420]. И снова митрополит использовал особый статус этого города: встреча здесь тела князя означала лишь желание первого из русских иерархов отдать последние почести почившему князю. Участие в похоронах в Твери могло быть истолковано как выражение симпатий к этому городу. Встреча тела где-то еще, кроме Владимира, была бы не столь торжественной и запоминающейся. Так Феогност выполнил свой долг, пресекая церемонией отпевания любые толки о подчинении его московским князьям, и одновременно не связал себя с проигрывающей тверской партией, сумев не поссориться с Москвой.

Как мы уже сказали, Новгород не помог Калите против Александра, и это вызвало конфликт. С данным конфликтом Л. В. Черепнин – как нам кажется, справедливо – связывал выступление «крамольников» против новгородского архимандрита Иосифа, произошедшее в том же году («том же зимы»), что и «размирение» Ивана Даниловича с Новгородом [Черепнин 1951: 116–117; 1960: 505]. «Наважениемь диаволимъ сташа простая чадь на анхимандрита Есифа, и створиша вече, запроша Есифа въ церкви святого Николы; и седоша около церкви нощь и день коромолници, стрегуще его» [НПЛ: 347]. Дело в том, что Калита особенно опекал Иосифа, в частности, он наделил его монастырь определенными земельными льготами на Волоке. При этом князь уже предвидел скорое противостояние с Волховской столицей – на это указывают слова грамоты: «А коли розмирье князю великому съ Новымгородомъ, а тогды ихъ (жителей сел Юрьевского монастыря. – Р. С.) въ безадщину не ставити, ни обидети ихъ въ то время…»[220]220
  Грамота великого князя Ивана Даниловича Юрьеву монастырю на землю на Волоке [ГВНП: 143].


[Закрыть] Л. В. Черепнин полагал, что пожалование Калиты Юрьевским монахам было вызвано желанием Ивана Даниловича «укрепить свои позиции в пределах Волока Ламского», князь сознательно, как считал историк, стремился усилить позиции своей администрации на Волоке и тем самым увеличить собственные великокняжеские права в самом Новгороде [Черепнин 1951: 116–117]. Соглашаясь с политической подоплекой данного пожалования, мы все же полагаем, что главной целью Калиты было вовсе не завоевание прочных позиций княжеской администрации на Волоке, обеспечить которое эта грамота, конечно, не могла: перемещение населения, пусть даже привлекаемого льготами, требовало немало времени, да и гарантии, что всех поселившихся на монастырской земле удастся подчинить княжеской администрации, конечно, не было. А вот получить собственных влиятельных сторонников в лице монахов Юрьевского монастыря и его архимандрита эта грамота, безусловно, позволяла.

Архимандрит Новгорода обладал значительной властью, он был зависим от владыки лишь в церковно-канонической сфере, то есть обладал широкой административной автономией от архиепископа. Значительна была роль архимандрита и в городском управлении: ему подчинялось черное духовенство[221]221
  Об институте архимандритов в Новгороде см.: [Янин 2004б].


[Закрыть]. Иван Калита, конечно, понимал важность налаживания отношений с Юрьевским архимандритом и братией монастыря, на это, видимо, и были направлены его пожалования. Все это вызвало недовольство «крамольников»[222]222
  Летописные крамольники – «объединявшиеся для совместных акций и тем самым противоречащие традиционным принципам вечевой деятельности представители плебейских кругов Новгорода» [Петров 2003: 242].


[Закрыть], «простой чади»; иначе говоря, если данная гипотеза верна, низшие социальные слои общества в тот момент были особенно настроены против Москвы и ее сторонников. Вероятно, поэтому Иосиф и потерял власть, его заменил прежний архимандрит Лаврентий, и лишь после смерти последнего, произошедшей через год, Иосиф опять сумел вернуться в Юрьевский монастырь [НПЛ: 100, 347, 349].

Н. А. Казакова и Я. С. Лурье связывали злоключения архимандрита Иосифа с набиравшим силу критичным отношением к церкви широких слоев древнерусского общества. На наш взгляд, это выступление «крамольников» доказывает не столько наличие антиклерикальных настроений, сколько опровергает тезис самих исследователей о том, что «новгородская церковь непосредственно стояла у руля государственного управления» (см.: [Казакова, Лурье 1955: 37, 21]). Как видим, «руль» в руках иерархов держался не так уж и прочно.

Между тем конфликт с Иваном Калитой продолжался и нужно было искать какой-то выход. Архиепископ рассчитывал на поддержку Пскова, так как «младший брат» должен был оценить отсутствие противодействия со стороны Новгорода Александру Михайловичу. Но этого не произошло: псковичи не дали суда владыке. Видимо, они надеялись с помощью «своего» князя совсем освободиться от власти «старшего брата». Псков вообще всегда умело разыгрывал карту церковного суда архиепископа: он принимал его или нет. А суд этот был только по церковным вопросам и для клириков (хотя в его юрисдикцию входили и некоторые области гражданского права), то есть в политическом аспекте его роль была ограничена, хотя и достаточно велика. В обмен на признания суда Псков мог выторговывать себе что-то из политических выгод, и здесь архиепископ – крупнейшая фигура в управлении Новгородом – объективно оказывался на стороне псковичей: ведь он, как никто другой, был заинтересован в церковном суде над Псковом.

Новгород подвергся нападению «немцев» (шведов). Литва не помогала, Наримонт прислал лишь наместников и своего сына, которого также вскоре отозвал. Новгород оказался в изоляции. Со шведами вскоре был заключен мир, но было ясно, что северная метрополия более теряет от разрыва с Калитой, чем приобретает. В этой ситуации архиепископ стремился сохранить свой авторитет, для этого он вел за свой счет работы в Новгороде [НПЛ: 348–349].

Иван Данилович умер, не примирившись с гордым городом. Правда, незадолго до смерти он почти уже достиг мира с Новгородом, но потребовал помимо обычного «выхода» «запрос цесаревъ, чего у мене цесарь запрошалъ», и это вызвало новый виток борьбы [НПЛ: 350–351]. Новгородцы все еще не хотели признать свое поражение и отказывались от сверхлимитных выплат. Сын Калиты Симеон действовал напористо и решительно, подобно своему отцу, и новгородцы пошли-таки на попятный. И вновь в их посольстве к великому князю мы видим Василия Калику. Видимо, и в период напряженности в московско-новгородских отношениях он занимал гибкую позицию, позволившую ему сохранить благожелательное отношение Москвы. Митрополит также присутствовал на переговорах в Торжке, без сомнения, он внес свой вклад в примирение, причем этот вклад совсем не обязательно заключался в угрозе Новгороду интердиктом. Несправедливые отлучения, имевшие в виду лишь чьи-то узкие политические цели, или постоянные угрозы их применения очень быстро понизили бы авторитет и митрополита, и его интердиктов.

Была ли столь гибкая позиция архиепископа Василия предательством интересов города? На этот вопрос следует дать отрицательный ответ. Разрыв с Москвой оставил Новгород один на один со шведами, Псковом, гипотетически ставил под угрозу татарских ратей. Тверской же князь и Литва ничем реально городу не помогли. Процесс консолидации земель вокруг Москвы оставлял одну возможность для «северной республики»: стараться ослабить свою зависимость от нового центра исподволь. Ведь если не со времени гибели Михаила Ярославича [Михайлова 1994: 65], то уж во всяком случае после Федорчуковой рати возвышение Москвы стало необратимым. Повернуть историю вспять было невозможно, как невозможно было остановить все усиливавшуюся централизацию. Это хорошо видно, если можно так выразиться, с высоты веков, но и Василий Калика, видимо, понимал это, находясь в самой гуще событий. Н. С. Борисов справедливо писал о новом подходе Ивана Калиты к отношениям с Новгородом. Такая политика «гибкого компромисса» предопределила активное участие в переговорных процессах митрополита как некой «третьей силы». «Опытный дипломат константинопольской школы, Феогност как нельзя лучше мог исполнить роль посредника» [Борисов 1999: 303–304]. И, конечно, такая роль не могла не нравиться русскому первоиерарху. Это позволяло Василию Калике использовать церковные каналы для достижения своих (то есть новгородских) целей. Примирение с Симеоном было получено на выгодных Новгороду условиях («…доконцаша миръ по старымъ грамотамъ, на всеи воли новгородчкои, и крестъ целоваша…»), что могло быть результатом усилий митрополита. Не случайно на будущий год он посетил город «со многыми людьми; тяжко же бысть владыце и монастыремъ кормомъ и дары» [НПЛ: 353]. Такова была плата за помощь в переговорах. Б. В. Кричевский полагает, что митрополит поддержал великого князя, а затем использовал ослабление Новгорода для поправления своего материального положения [Кричевский 1996: 114]. Такой подход, на наш взгляд, несколько прямолинеен. Дипломатическая помощь адресована была обеим сторонам, новгородцам было важно получить наиболее выгодные условия мира, а содействие этому давало Феогносту возможность и моральное право собрать свой законный «корм». В то же время его гипотетическое противодействие новгородцам в ходе переговоров с Москвой могло их только обозлить и помешать митрополиту в сборе денег.

Новгород отнюдь не был разгромлен, и он не стал бы терпеть никакого «сверхлимитного» насилия над собой в виде дополнительных «контрибуций» для Феогноста. Василий Калика предпочитал уступки в церковных вопросах политическим, тем более что митрополит имел право власти над Новгородом. Но такое положение не нравилось гордым новгородцам. Духовенство занимало важнейшую нишу в политическом устройстве города-государства, и любые его притеснения со стороны вызывали неудовольствие народа. При этом совсем не обязательно митрополичьи разбирательства были неистинными (ср. [Соколов 1913: 291]), людям не по нраву было само замещение функций их владыки кем-то другим. Естественно, что митрополит, напротив, считал себя вправе вершить суд, где ему будет угодно, и получать соответствующие «кормы» (особенно если вспомнить о кидемониальной теории). Кроме того, у Феогноста было много сопровождающих, что еще более усугубляло финансовые и моральные издержки новгородцев. Вообще, архиепископу было сложно вести свои дела с митрополитом, который требовал от него подчинения, а новгородцы, наоборот, хотели независимости от первоиерарха. Архиепископ зависел и от них, и от митрополита. Он был между двух огней и имел мало пространства для политического маневра.

Но Василий Калика нашел выход. В 1346 г. он отправился в Москву за князем и одновременно посетил митрополита, который на месте дал свое благословение (Симеон поедет в Новгород без Феогноста) [НПЛ: 358]. Едва ли в финансовом плане архиепископ что-то выиграл, скорее даже наоборот, ему пришлось внести довольно серьезные сверхплановые платежи. Но он достиг важных политических выгод: ему были пожалованы крестчатые ризы (эти ризы имели для новгородцев огромное значение, и в дальнейшем новгородцы будут чрезвычайно ревностно оберегать право на это отличие для своего владыки), не нарушался суверенитет владычного суда, что не могло не вызвать удовлетворения у граждан Новгородской земли. Это было дипломатической победой Василия Калики: довольны остались и митрополит, и паства, а такого согласия добиться было нелегко. Возможно, архиепископ смог здесь как-то использовать в своих целях влияние на первоиерарха великого князя.

В 1352 г. Василий Калика отправился по призыву псковичей в охваченный эпидемией чумы город. Вернуться живым ему было не суждено: он умер на обратном пути[223]223
  О море в Пскове см.: [ПСРЛ, т. V, вып. 1: 21–22].


[Закрыть] [НПЛ: 100, 362]. Конечно, поездка в Псков в тех условиях требовала огромного мужества, и архиепископ нашел в себе силы до конца выполнить свой пастырский долг. При этом визит Василия, естественно, приносил и политические выгоды Волховской столице, ибо это должно было улучшить отношения с его «младшим братом».

Псковский мор, перекинувшийся позже на всю Русь, показал, насколько изменилось религиозное сознание людей. Многие в ожидании скорой гибели от страшного недуга раздавали «имение свое отдающее въ милостыню церквам и монастырем, попом, духовным отцам и нищим… Ови от богатества села давахоу святым церквам или манастырем, дроузии же во озере ловища, и сады или что от имении своих, тем хотяче собе имети в память вечную» [ПСРЛ, т. V: 21]. Практика передачи имущества «на помин души» обозначила связанный с углублением христианизации переход от сознания религиозного оптимизма, свойственного Древней Руси, к мысли о необходимости серьезных усилий для собственного спасения. «Передача значительных материальных средств на помин души церквам и монастырям – ярчайшее свидетельство начала колоссальных изменений в сознании неофитов, еще вчера радостно уверенных в гарантированности собственного спасения» [Алексеев 2002: 62].

Вернемся к рассмотрению деятельности митрополита Феогноста. Важным моментом в укреплении положения Москвы стала канонизация митрополита Петра в 1339 г. После прославления «гроб святого Петра… стал твердым краеугольным камнем для нее в ее стремлении к политическому возвышению» [Голубинский 1997в: 152]. Феогностом руководило желание прославить чудеса угодника, не забывал он, конечно, и о помощи Москве [Голубинский 1997в: 151; 1998а: 67]. Действительно, «именно применению канонизации (не только Петра. – Р. С.) Москва в некоторой степени была обязана переносом митрополичьей кафедры из Владимира в Москву» [Хорошев 1986: 92]. Вместе с тем митрополит преследовал сугубо церковные цели: была сделана попытка упорядочить процедуру прославления святых для общерусского почитания (это относилось к юрисдикции патриарха, у которого испрашивалось благословение), повышался статус самого Русского митрополита, так как святым был объявлен его непосредственный предшественник [Кричевский 1996: 55]. Кроме того, с открытием Галицкой митрополии Феогност оказался более привязан к Северо-Восточной Руси, а значит, и к Москве, что также способствовало прославлению Петра [Соколов 1913: 283], а происхождение святого из Галиции могло хоть как-то способствовать сближению Северной и Южной Руси [Хорошев 1986: 98]. Канонизация, бесспорно, стала событием «большого идеологического и политического значения»[224]224
  Почитание митрополита выгодно отличалось от почитания местного князя, так как имело больше шансов распространиться по русским землям [Кучкин 1982: 75].


[Закрыть] [Кучкин 1982: 71] и, разумеется, должна была способствовать будущему объединению Руси вокруг Москвы [Хорошкевич 2003: 165]. В летописях можно проследить закономерность в представлениях общества того времени: Бог мог удостоить тот или иной город могилой святого епископа, а мог, наоборот, лишить горожан такой привилегии за какие-либо грехи. В этом заключалось сакральное значение переезда митрополита в Москву и захоронения его потом в этом городе [Щапов 2004б: 99].

Канонизация Петра не сопровождалась открытием мощей святого [Голубинский 1998а: 67–68]. Видимо, Феогност не желал в тот момент из-за возможных эксцессов проводить освидетельствование мощей. С этим связано, вероятно, и сохранившееся в «Отрывках» В. Н. Бенешевича извлечение из Поучения, согласно которому нетленность останков – совершенно не обязательный признак святости [Приселков, Фасмер 1916: 6, 21]. Конечно, канонизация Петра «не была единоличным деянием Феогноста», а была подготовлена чудесами у гроба святителя, местной канонизацией на Соборе 1327 г.[225]225
  О соборе во Владимире между 9 января и 12 апреля 1327 г. см.: [Кучкин 1982: 72–74].


[Закрыть], строительством каменного храма над его могилой [Борисов 1986: 63–64]. Ей содействовали и другие иерархи, например, Прохор Ростовский. Феогност, обратившись в Константинополь, возвел почитание Петра на новый, более высокий уровень. Усопший митрополит стал общерусским святым, и отныне любая хула на него, а значит во многом и на его поступки, которые часто были выгодны потомкам Даниила Александровича, должна была носить характер святотатства. Москва же в таких условиях становилась «местом паломничества и поклонения для всех русских людей» [Абрамович 1991: 22].

В 1342 г. хан Джанибек, выдав Феогносту новый ярлык, ограничил права духовенства – «попытался внести новый порядок в отношения ханской власти к Русской церкви». Его ярлык говорил лишь о свободе от пошлин, не упоминая даней, и, как следствие, не содержал ссылок на узаконения Чингисхана. Были и другие ограничения: суд митрополита перестал быть независимым, не упоминалась свобода от постоя [Приселков 1916: 72–78]. Все это согласуется с сообщениями летописи: «Того же лета приде изо Орды отъ царя Чанибека Феогнастъ, митрополтъ Киевский и всеа Русии, ходил о причте церковнемъ… Неции же Русстии человеци оклеветаша Феогнаста митрополита ко царю Чянибеку, яко “много безчисленно имать дохода, и злата, и сребра и всякого богатства, и достоитъ ему тебе давати во Орду на всякъ годъ полетныа дани”. Царь же проси у митрополита полетныхъ даней; митрополитъ же не вдадеся ему въ таковая. Царь же про то дръжа его в тесноте, митрополитъ же царю, и царице и княземъ роздаде 600 рублевъ; и тако отпусти его царь со всеми его сущими на Русь, и прииде здравъ со всеми своими» [ПСРЛ, т. X: 215][226]226
  См. также [ПСРЛ, т. VII: 209; т. XXIII: 107; т. XXV: 175]. Рогожский летописец и Симеоновская летопись не говорят о выплате Феогностом «посулов» в 600 руб. [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 54–55; т. XVIII: 94].


[Закрыть].

Видимо, именно во время пребывания в Орде Феогност был вынужден в том числе пересмотреть прежние решения относительно спора между Сарайским и Рязанским епископами за территорию Червленого Яра. Теперь эти земли были отданы Афанасию Сарайскому [Шенников 1987: 14–15]. Впрочем, данный факт не обязательно может объясняться только лишь давлением на митрополита со стороны хана. Феогност оказался в очень сложной ситуации и был заинтересован в поддержке епископа Сарая, разбиравшегося в тонкостях ханского двора. К тому же владыка мог ссудить Феогносту необходимую сумму денег для подарков хану Джанибеку и его приближенным. Н. С. Борисов полагает, что злоключения митрополита стали следствием происков великого князя Симеона [Борисов 1986: 68], но этому противоречат сообщения некоторых летописей о возвращении из Орды митрополита прямо в Москву [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 54; т. XVIII: 94; т. XXIII: 107]. А еще через два года «греци, митрополичи писци, Феогностовы» украсили росписью главный храм Москвы – Успенский [ПСРЛ, т. XVIII: 94]. Это еще одно свидетельство сохранения благожелательного отношения митрополита к Москве. Стал бы это делать Феогност, если бы действительно оказался жертвой интриг Симеона? Скорее всего, нет. На наш взгляд, можно говорить лишь о возможном тайном противодействии московского князя митрополиту, таком, что Феогност о нем даже не догадался.

Потому мы предлагаем другую реконструкцию действий хана, разумеется, отдавая себе отчет в ее гипотетичности. Хан Джанибек мог сам, без наущения князей, попытаться ограничить льготы церкви, и Феогносту был выдан ярлык соответствующего содержания. Но митрополит остался недоволен и каким-то образом выразил свой протест (разумеется, в пассивной форме), видимо, это имеет в виду летопись под фразой: «митрополитъ же не вдадеся ему въ таковая». В конце концов Феогност добился успеха, опираясь на узаконения Чингисхана (летописи говорят о том, что дело закончилось единовременной выплатой 600 руб.) [Голубинский 1997в: 157]. Не исключено, что Феогност постарался опереться и на ярлыки предшественников Джанибека: «[Феогност] положи же ярлыки жаловальные первыхъ царь предъ царемъ, какъ жаловали первыхъ митрополитовъ, какъ и самъ жалование прося у царя» [ПСРЛ, т. XX: 181]. Но изменять существующий ярлык хан, конечно, не стал, однако признал льготы церкви на словах. Такое решение могло быть легким для него, ведь речь не шла об общем увеличении дани, говорилось лишь о включении церковных людей в то «тягло», которое несла вся Русь [Соколов 1913: 298]. В пользу версии, что привилегии церковных людей были сохранены, свидетельствует и то, что летописи едва ли могли умолчать о неудачной поездке митрополита к хану и отмене или существенном сокращении налогового иммунитета [Веселовский 1917: 125].

Однако широкие льготы церкви существовали теперь лишь благодаря традиции: в ярлыке Джанибека они обозначены не были. Это позволило нарушать права духовенства, что и вызвало появление грамот Тайдулы 1347 и 1351 гг. Сам Симеон не удержался от соблазна ограничить в свою пользу церковный суд [Соколов 1913: 298; Приселков 1916: 79–81; ПРП: 466–467, 468–469], тем более что его отец признал за митрополитом юрисдикцию в таком объеме, о котором не мечтал ни один из предшественников Феогноста [Соколов 1913: 281–283]. Новгородская летопись обвиняет в настрое хана против митрополита неких «калантаев» [НПЛ: 357]. Это могли быть сборщики податей. Татарскую дань собирали в своих землях удельные князья, а потом ее отвозил в Орду великий князь. Удельные князья и могли стать доносчиками на митрополита, который к тому же был ими нелюбим за поддержку Москвы [Голубинский 1997в: 156; 156]. Однако не стоит преувеличивать их роль: главными факторами было усиление самого Ордынского государства и усиление влияния в нем ислама [Плигузов, Хорошкевич 1988: 122; 1990; Кричевский 1996: 118–119].

Симеон едва ли был заинтересован в ущемлении прав церкви. На наш взгляд, справедливо мнение Б. В. Кричевского: «Богатство Русской православной церкви, поддерживающей великого князя, являлось одним из гарантов устойчивости его власти» [Кричевский 1996: 118–119] (впрочем, настолько, что Симеон не возражал увеличить великокняжескую юрисдикцию за счет церковной). Некоторое охлаждение отношений Феогноста с Московским князем после смерти Калиты (в том числе и из-за уменьшения митрополичьей юрисдикции, о чем говорилось выше) не привело, однако, к разрыву. В 1347 г. по просьбе Симеона было наконец восстановлено единство Русской митрополии[227]227
  «Вот и теперь об этом деле доносит моему царскому величеству благороднейший великий князь Руси, любезный сродник моего царского величества, кир Симеон и, вместе с другими тамошними князьями, просит, чтобы моим царским хрисовулом те епископии (Малой Руси. – Р. С.) снова подчинены были упомянутой святейшей митрополии Киевской, как было прежде» [Хрисовул императора Иоанна Кантакузина: 528].


[Закрыть]. Для доказательства прав Феогноста канцелярия митрополита подготовила выписку о поставлениях епископов как в северные земли Руси, так и на Галицию, и на Волынь, соответствующий перечень был отправлен патриарху [Васильевский 1888: 457]. Поводом для посольства в Константинополь стало получение разрешения на третий брак Симеона [Голубинский 1997в: 161; Соколов 1913: 300–301], хотя большее значение имело даже не оно, а санкционирование расторжения второго, ибо бывшая супруга старшего Калитича Евпраксия Федоровна была жива (князь отослал ее к отцу в 1346 г.) и впоследствии даже вышла замуж [ПСРЛ, т. VII: 210]. Была также прозондирована почва относительно назначения преемника Феогноста – ведь для Симеона имело смысл хлопотать о единстве митрополии лишь при условии выдвижения выгодного ему кандидата [Соколов 1913: 301]. Таковым и являлся сын московского боярина Федора Бяконта Алексей, который, возможно, был связан личной дружбой с отцом Симеона Иваном Калитой и выступал в роли личного советника по церковным вопросам [Григорьев 1997: 30–31]. Как видим, цели митрополита и князя были взаимовыгодными: единая Русская митрополия с приемлемым для Москвы политическим курсом и улаживание семейных дел Симеона. Именно этим можно объяснить тот факт, что хотя отношения светского и духовного владык в то время «не могли быть особенно сердечными», они все же находили возможности для компромисса[228]228
  Имели место какие-то переговоры или консультации Феогноста с Симеоном. Об этом свидетельствует летопись: «Того же лета пресвященный Феогнастъ, митрополитъ Киевский и всея Русии, посоветова нечто духовне съ сыном своимъ великимъ княземъ Семеномъ Ивановичемъ, и тако послаша въ Царьградъ къ патриарху о благословении» [ПСРЛ, X: 218].


[Закрыть] [Соколов 1913: 301].

Разлад было наметился после третьего брака Симеона, о котором, если верить Рогожскому летописцу, он не уведомил митрополита, и тот затворил церкви: «А женился князь великии оутаився митрополита Феогнаста, митрополитъ же не благослови его и церкви затвори, по олна посылали въ Царьгородъ благословениа просить» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 57]. Феогност, возмущенный пренебрежением к себе и требованиям церкви, показал тем самым свою власть и одновременно объективность: интердикт на этот раз был направлен не против врагов великого князя, а против самого московского властителя, нарушившего церковные установления. Силу иерарха почувствовали на себе и клирики, способствовавшие этой свадьбе: например, пострадал Стефан – брат Сергия Радонежского и духовник великого князя [Борисов 2001: 115]. Скорее всего, митрополит не сомневался и в поддержке патриарха. Симеон же в такой ситуации имел все поводы для беспокойства: его сын мог оказаться незаконнорожденным, то есть лишенным в глазах духовенства законных прав наследника. Кроме того, рушилась политическая московско-тверская система, направленная против Литвы, которую Симеон пытался создать этим браком [Борисов 1986: 69]. Потому и была найдена взаимовыгодная форма для посольства в столицу Византии. К слову, грекам не могло не польстить обращение Симеона к центру православия в трудной матримониальной ситуации [Кричевский 1996: 120]. Просьбы к Константинополю подкреплялись материальными подношениями: были выделены средства на ремонт рухнувшей в 1345 г. восточной апсиды собора Св. Софии [Голубинский 1997в: 162], видимо, в сборе денег принял участие и Феогност, который имел право привлечь к этому и других епископов, в том числе наиболее богатого из них – Новгородского.

Объединению митрополии благоприятствовала позиция Любарта Гедиминовича, который теперь искал сближения с Москвой [Соколов 1913: 303] (в 1349/1350 г. он женится на племяннице Симеона [ПСРЛ, т. VII: 215; т. X: 221]). Да и сам патриарх Исидор (1347–1349), по-видимому, питал особое расположение к Руси. Во всяком случае об этом прямо говорит Стефан Новгородец[229]229
  «И ту виде нас святый патриархъ Царяграда, ему же имя – Исидор, и целовахом в руку его, понеже бо вельми любить Русь (курсив наш. – Р. С.)» [ПЛДР: 30].


[Закрыть], посетивший Константинополь как раз в период правления Исидора (в 1348 или 1349 г.[230]230
  Обоснование датировки см.: [Дмитриев 1987: 447].


[Закрыть]). В 1349 г. Феогност вернулся из Волыни, где он входил в управление землями, вернувшимися под его руку [Павлов 1894: 17]. Ситуация там была сложная из-за насаждения католицизма Казимиром Польским [ПСРЛ, т. X: 221], который обращал православные храмы в костелы, мотивируя это тем, что прежде так и было [Соколов 1913: 310–311]. Феогност мог также способствовать браку Любарта с дочерью Константина Ростовского.

В 1353 г. митрополит Феогност «постави наместника своего старца Алексея въ епископы въ Володимерь; любляше его зело и дръжаше у себе во дворе, иже наместникъ бе у него. И тако при своемъ животе учини его владыкою, а по своемъ животе благослови его въ свое место на великий столъ на митрополью Киевьскую и всея Руси», затем он вместе с великим князем отправил посольство в Константинополь «да не поставитъ имъ инаго митрополита на Русь кроме сего преподобного старца Алексея…» [ПСРЛ, т. X: 226]. П. П. Соколов справедливо полагал, что это назначение было уже одобрено Константинополем [Соколов 1913: 318]. Видимо, санкционировала поставление будущего первоиерарха и Орда (во всяком случае проблем с получением подорожной для проезда в Царьград у Алексея не возникло, а в ее тексте он уже был назван митрополитом [ПРП: 470, 479–480]).

События ускорила хиротония некоего Феодорита в митрополиты Киевские Тырновским патриархом [Павлов 1894: 34]. Выдвижение Алексея было, очевидно, согласовано с Константином Васильевичем Суздальским[231]231
  «В неделю бысть снемь на Москве князю Семиону и князю Костянтину Васильевичю про причетъ церковныи» [ПСРЛ, т. I V, ч. 1: 282].


[Закрыть]. Этот князь не вступал в открытую борьбу за великое княжение с Москвой, так как понимал, что в тех условиях надежд на успех у него было немного. Однако он постоянно стремился усилить свою землю, расширить ее территорию. В этой связи и нужно рассматривать духовную политику Суздальско-Нижегородского княжения, которому для укрепления своих позиций нужен был собственный архиерей [Абрамович 1991: 22–23]. В период до 1347 г. Суздаль добился учреждения отдельной епископской кафедры[232]232
  Вероятно, отделение Суздальской епархии произошло в 1330 г. с поставлением Даниила (см.: [Васильевский 1888: 452]).


[Закрыть] [Голубинский 1998б: 29], а теперь, перед отъездом в Византию, московского кандидата в митрополиты Константин Васильевич мог оговорить и подчинение Нижнего Новгорода и Городца епископу Суздаля (позже это осуществит Алексей) [Соколов 1913: 319]. Видимо, тогда же было принято решение о создании новой епархии с центром в Коломне. Вероятно, сделано это было на случай неудачи Алексея в Константинополе. Действительно, как мы видели, за полвека до этого в столице Византии потерпел фиаско кандидат Михаила Тверского Геронтий. В случае подобного исхода дела Москва как область, находившаяся под непосредственным управлением митрополита, рисковала оказаться подчиненной архиерею, который, возможно, будет отрицательно настроен по отношению к ее князьям. Чтобы этого не допустить, и была создана в Московской земле новая кафедра – Коломенская. Скромные размеры новой епархии явно не соответствовали ее значению в Русской митрополии [Мазуров 2001: 179–181, 218–221], что связано, в первую очередь, со стратегическим значением самой Коломны.

П. П. Соколов предположил, что через Константина Суздальского новгородцы пытались осуществить свои притязания на церковную автономию. Агитируя за этого князя (хотя и без успеха) в Орде, они, конечно, имели в виду множество возможных политических и экономических выгод. Одновременно была послана жалоба на митрополита в «Цесарьгород къ цесарю и к патриарху». Связь посольств к хану и в Византию не подлежит сомнению, вероятно, одной из целей этих акций было обеспечение более легкого осуществления реформы посадничества, возможность проведения которой в то время изучал посадник Онцифор Лукич. По-видимому, идеи Онцифора разделял и архиепископ Моисей[233]233
  О реформе посадничества 1354 г. и ее ближайших последствиях подробно см.: [Янин 2003: 262–287].


[Закрыть] [Янин 2003: 270]. Но все же главным побудительным мотивом этих двух посольств, скорее всего, было желание максимально ослабить политическую зависимость Новгорода от Москвы и церковную от митрополита.

В то время как раз умерли Феогност и Симеон Гордый, таким образом, момент для изменения расстановки сил на Руси был самым благоприятным. Новгород к тому же имел неплохие отношения со своим «младшим братом», доказательством чего может служить визит Василия Калики в Псков за год до этого во время эпидемии [НПЛ: 363, 362]. Могло показаться, что политика лавирования Василия Калики в отношениях с Москвой себя изжила. Вторичное возведение на кафедру Моисея, далеко не гибкого как дипломата, возможно, было частью «вполне продуманного плана освобождения от митрополичьей юрисдикции» [Соколов 1913: 331]. Новый владыка, вероятно, постарался учесть допущенные в первое архиепископство ошибки. Выводы, которые он сделал, были, видимо, несколько прямолинейны. Моисей сразу постарался доказать свое желание отстаивать интересы города антимосковскими внешнеполитическими акциями (посольства в Орду и Константинополь). Вообще, весь его внешнеполитический курс после повторного занятия кафедры «приобретает резко антимосковскую направленность» [Казакова, Лурье 1955: 38]. Для идеологического обоснования такой позиции Моисей использовал укрепление культа иконы Божьей Матери «Знамение», значение которого как раз с середины XIV в. перерастает внутрицерковные рамки и становится общеновгородским [Буров 1994: 180–181].

Противодействие Феогносту со стороны Новгородского архиепископа могло быть вызвано неблагословением митрополита, который желал получить плату за поставление архиепископа. Основания для этого были: ведь, покидая кафедру, владыка принял схиму, и возвращаться после этого ему воспрещали канонические правила. Моисей же не считал себя обязанным ждать благословения, чтобы занять кафедру во второй раз. Новгородский владыка решил одним ударом разрубить гордиев узел политических проблем северной метрополии. Здесь, на наш взгляд, сказалась его склонность решать дипломатические задачи слишком прямолинейно, в отличие от Василия Калики, умевшего лавировать. Такие действия были явным политическим просчетом: получив моральное удовлетворение от временной победы, архиепископ (да и сам Новгород) ничего не выиграл практически, тем более что были все основания для повышенных требований к возвратившемуся Моисею[234]234
  См. второе правило Святого собора, бывшего в храме Премудрости Слова Божия [ПСПС: 869–873].


[Закрыть]. Значительно больше пользы из временного ослабления Москвы после смерти Симеона Гордого и Феогноста можно было извлечь не явным противодействием ее планам и конфронтацией, а вымогая уступки и льготы методом осторожного дипломатического шантажа.