Текст книги "Новый цирк, или Динамит из Нью-Йорка"

– Нет у ксендза денег, так не хотите ли попадью, – пробормотал Фаберовский. – На вас заработаешь!

– Но вы ведь сотрудничаете с либеральными и даже радикальными газетами, ведь так? Я видел одну вашу статью в «Пэлл-Мэлл» у Стида. Я дам вам рекомендательное письмо генералу Миллену, где представлю вас как русского эмиссара. Вы сами в прошлом году следили за делегацией ирландцев в Петербурге, так что не мне вам рассказывать, какие надежды они возлагают на русскую помощь. Миллен выехал в Европу в качестве корреспондента «Нью-Йорк Геральд». Думаю, что он сообщит мне, как его можно будет найти. Так что если вы понравитесь Миллену, то через него сможете завести знакомства с парижскими фениями и через них узнать о любых действиях Миллена, если Солсбери решит использовать генерала для своих целей. Только на виски не скупитесь. Сенсационная статья вам обеспечена! Большой гонорар! Королева и гомруль спасены!

– В сложившейся ситуации этот вариант меня не прельщает, мистер Дженкинсон, уж очень он грозит неприятностями, – надулся Фаберовский. – Меня как-то больше, знаете, стали беспокоить документы, связанные с работой на вас.

– Очень жаль, что вы ничего не поняли из того, что я вам говорил, – Дженкинсон встал, давая понять, что аудиенция закончена. – Если Лондон погрузится в кровавый ужас этим летом, часть вины будет лежать и на вас. А документы я все сожгу, хотя министр очень желал заполучить их в свое распоряжение. Я никогда не предавал людей, которые работали на меня.

– Исключая случаи № 11б, 24с и так далее. Вы, мистер Дженкинсон, испытываете типичный комплекс чиновника, увольняемого в отставку, так называемые ложные крылья. Это проблематичная святость, которая не признается ни высокой, ни низкой англиканской церковью и не влияет на пенсионную выслугу лет. Но не волнуйтесь, мистер Дженкинсон. Куда же я от вас денусь?

Глава 3. Митфорд-хауз

11 декабря, суббота

Дома Фаберовского ждала странная карточка, доставленная посыльным. Отпечатанный в типографии текст гласил:

«В память:

ЮЛИУСА КОГЕНА

Умершего в Карлсбаде, Богемия (Австрия), 13 декабря 1886 года,

в возрасте 63 лет».

На обратной стороне карандашом было написано: «Похороны состоятся завтра, 12 декабря, в 11.30 пополудни на Уиллсденском кладбище. Обязательно приезжайте. Г. Реймонд».

Никакого Юлиуса Когена Фаберовский знать не знал, и зачем он должен присутствовать на его похоронах – было совершенно непонятно. Правда, он был знаком с американцем Генри Реймондом, торговцем алмазами, несколько лет бывшим его соседом по меблированным комнатам мисс Больян. Реймонд слыл богатым бездельником, который живет на доходы, получаемые от фирмы по продаже алмазов, имел дюжину лошадей, участвовавших в скачках в Эпсоме, паровую яхту и широкий круг великосветских знакомств. Однако имевшиеся у Фаберовского сведения, странные партнеры Реймонда, с которыми поляку приходилось знакомиться, и не менее странные дела, которые тот иногда поручал ему, складывались в мозаику, из которой проступало совсем не светское уголовное рыло. Вероятно, Реймонд опять хотел нанять его для какого-нибудь дела, и на кладбище у него будет возможность показать человека, который его интересует. Надо ехать, в нынешнем положении выбирать не приходилось.

В одиннадцатого утра он был уже на Бейкер-стрит, где сел на поезд до Уиллсден-Грин. От станции извозчик быстро довез его до кладбища, у ворот которого толпились под моросящим дождем женщины в черном. Пройдя мимо безутешных родственниц, Фаберовский направился по аллее между черневшими в тумане могильными памятниками к небольшой кладбищенской синагоге. У дверей он заметил маленького крепкого мужчину с пышными бакенбардами и в цилиндре. Это и был Генри Реймонд, явно дожидавшийся прихода поляка.

– Полагаю, Фейберовский, вы удивлены? – спросил Реймонд, поздоровавшись. – Начну с визита, который мне нанес некий человек по фамилии Брицке неделю назад.

– Вы знакомы с Брицке?

– Первый раз его видел. Но у него были очень весомые рекомендации. Ему был нужен надежный человек с русскими или польскими связями для некоего дела. Я поначалу думал, что его интересуют специалисты по изготовлению ценных государственных бумаг, но оказалось, что он человек серьезный, поэтому я решился посоветовать ему обратиться к вам.

– Он обратился. Вчера. Так обратился, что я теперь и не знаю, что делать. Дал вот десять фунтов и сказал, что мне нужно снять отдельный дом.

– А ведь он прав насчет дома, Фейберовский. Вот я живу сейчас в Клепем-Коммон в собственном особняке – это такое блаженство! Опять же, ваше поселение в таком доме повысит ваш престиж и привлечет клиентуру совсем другого уровня. Это как для докторов важно начать карьеру на Харли-стрит, даже если им придется жить первое время впроголодь. Мой доктор, Гилбарт Смит, лет пятнадцать назад приехал в Лондон из Ирландии, поселился на Харли-стрит и полтора года питался с женой одним картофелем.

– На какие такие гроши я сниму отдельный дом, когда хозяин обещал меня в понедельник выставить из меблированных комнат?! Вот ваш этот Брицке дал десять фунтов, так я еще пару месяцев могу жить спокойно. Питаясь одним картофелем.

– Прислушайтесь к Брицке, друг мой, он не сказал мне, ради какого дела вы ему понадобились, но если это то, о чем я догадываюсь, то для германского шпиона уединенный дом будет и значительным подспорьем, и, в определенном смысле, гарантом безопасности.

– Это вы, Реймонд, рассказали ему о поезде с эмигрантами?

– Нет.

– Значит, он наводил справки где-то еще помимо вас. У Поллаки, что ли?

– У таких людей большие связи. Если у вас припрятаны деньги на черный день (а я уверен, что они у вас припрятаны), то этот день настал. Отвергать его предложение не только неразумно, не только невыгодно, но и опасно, поскольку с живого он с вас не слезет. Мой вам совет: снимите дом, как этого хочет Брицке, и получите с германского правительства столько денег, сколько сможете. Главное – не угодить за решетку. Если использовать мозги – это вполне решаемая задача.

– Можно подумать, Реймонд, что вы получили с Брицке комиссионные, чтобы попугать меня, – обиделся Фаберовский.

– Я же говорю, что германское правительство не скупится, – улыбнулся Реймонд. – Не обижайтесь, Фейберовский, мы с вами знакомы много лет, и вы знаете, что я никогда не желал вам зла. И за то, что вы обзаведетесь собственным домом, я не получу никаких комиссионных. Тем не менее я хочу предложить вам очень выгодный вариант. Смотрите, вот несут гроб с телом моего партнера, Юлиуса Когена. Он был торговцем алмазами на Хаттон-Гарден, и его сын тоже стал торговцем алмазами. Но он не хочет жить в Сент-Джонс-Вуд, и сразу по окончании траура переедет в Лондон, а дом будет выставлен на продажу. Дом арендуется напрямую от землевладельца, и до истечения срока еще 32 года. В доме семь спален, большая гостиная, столовая, малая гостиная, кабинет и помещения для прислуги. Сад при доме больше акра земли, есть конюшня и оранжереи. От Риджент-Серкус пятнадцать минут на кэбе, совсем рядом – станция железной дороги и кольцо омнибусов. Это почти там же, где жил ваш Поллаки. Только он жил в Паддингтон-Грин, а этот дом чуть севернее, по другую сторону от «Крикетной площадки Лорда».

– Так что вы от меня хотите, мистер Реймонд?

– Я хочу, чтобы мы сейчас прошли за процессией к могиле, где вы выскажете соболезнование родственникам покойного, а потом мы отойдем в сторонку и вы обсудите с его сыном Адольфусом условия покупки. Надо сделать это сейчас, потому что потом они на неделю запрутся дома, а душеприказчики тем временем начнут продажу. Не исключено, что к рождеству дом уже уйдет с аукциона. А иным способом, кроме как на аукционе или через агентство (а оно возьмет не меньше пяти процентов) дом такого класса вы не купите. Представляете, какая для вас экономия! И расходы ваши будут не столь уж велики: один-два фунта на найм страхового оценщика – чтобы осмотрел санитарное состояние дома, фунтов пять своему солиситору за подготовку договора переуступки прав на дом, фунтов тридцать-сорок за движимое имущество, если вы пожелаете что-то купить у Когенов, столько же ежеквартальной ренты и еще пять фунтов налога ежегодно. Пошли!

Одни догнали печальную процессию. По деревянным мосткам, проложенным через грязь, процессия дошла до свежевырытой могилы, дно которой уже покрыла дождевая вода. Покров был снят, открыв простые неполированные доски, могильщики опустили гроб в землю. Когда родственники покойного двинулись обратно в синагогу, Реймонд отозвал сына усопшего в сторону и, выразив глубочайшие соболезнования от лица Фаберовского, представил поляка как человека, желающего купить освобождающийся дом. Получив от Когена-младшего согласие и позволение прислать своего солиситора в контору Уолтонса, Баббса и Джонсона на Лидденхолл-стрит для заключения договора на продажу, Фаберовский с Реймондом оставили кладбище и, сев в ожидавший у ворот экипаж, отправились в Лондон.

– Сейчас мы проедем мимо вашего будущего дома, – сказал Реймонд. – И вы убедитесь, что я не зря так настойчив. Мы можем даже проехать потом мимо бывшего дома Поллаки в Паддингтон-Грин, и вы убедитесь, что ваше жилище будет совсем не хуже.

Путь до дома Юлиуса Когена был недолог: они выехали из Уилсдена и по Эбби-роуд, миновав Сент-Джонс-Вудскую синагогу, доехали до внушительного здания баптистской молельни. Здесь экипаж остановился.

– Смотрите, Фейберовский, – Реймонд указал в окно. – Вот слева от молельни ваш дом.

За низкой кирпичной оградой с кованными воротами, в шести ярдах от дороги, стоял двухэтажный дом. В окнах были наглухо задернуты занавески. Из нижнего полуэтажа приветливо подмигивал газовый рожок – видимо, там располагалась кухня, – а над трубой поднимался в небо черный угольный дым. В тумане за домом угадывался сад.

– А ведь в этом доме, Фейберовский, до Когенов жил ваш отец, – сказал Реймонд.

– Я знаю, что вы были знакомы.

– Вы наверное думаете, что я хочу поселить вас здесь, чтобы использовать в своих целях. Не стройте иллюзий, каждый раз когда я обращался к вашим услугам, результатом этого было очередное крупное ограбление или кража. Но поверьте мне – это была чистая благотворительность. Для того, чтобы выяснить, куда складывают угольные мешки в почтовой конторе на Хаттон-Гарден, мне не нужно было тратить те десять гиней, которые я вам заплатил, я мог бы обойтись шиллингом. Вы, как и мой брат, не рождены для преступной деятельности. Начните вот в этом доме новую жизнь, занимайтесь шпионством или частным сыском, но не возвращайтесь обратно на Аренделл-стрит. Там вы опуститесь окончательно, и тогда вас, спившегося и ни на что уже не способного, все равно принесет ко мне, и я буду платить вам уже только шиллинг, пока вы не попадетесь полиции и не загремите в тюрьму.

Обычно лондонцев охватывал раж менять место жительства дважды в год: пора великих переездов наступала в марте на Благовещение и в сентябре на Михайлов день, однако и в другие два квартальных дня, на день св. Иоанна и на Рождество, приходили в движение сотни семей. Вот и на этот раз в окнах окрестных домов появились листки с объявлениями о сдаче помещений внаем и приглашениями заглянуть внутрь, чтобы справиться об условиях. На улицах можно было безошибочно определить среди прохожих охотников за домами, придирчиво разглядывавших каждый дом, украшенный таким листком. Длинные фургоны с надписью «Перевозка вещей», забитые домашним скарбом, стали примешиваться к потокам почтовых фургонов, доставлявших рождественские подарки и посылки.

Фаберовскому, никогда прежде не обращавшему внимания на эти признаки великих сезонных переселений, вдруг тоже захотелось поменять что-то в своей жизни. Все вокруг стало раздражать его: и шикарная публика, заполнявшая вечерами окрестные рестораны и театры, и хозяйка, неизменно выключающая на ночь газ во всем доме и заставляющая тем самым читать при керосиновой лампе, и сосед, отставной майор Поуэлл, оравший по ночам у себя в спальне внизу на первом этаже. Три дня Фаберовский не находил себе места, и чтобы унять нервное возбуждение, он с утра отправлялся в путь и шел пешком до самого Сент-Джонс-Вуд, где прохаживался по Эбби-роуд мимо дома Когенов, стараясь представить, каков он внутри. На третий день вечером он вернулся домой на Арунделл-стрит в твердой решимости поселиться в облюбованном доме, сел на колченогий хозяйский табурет, написал распоряжение своему солиситору и приложил к нему чек на расходы.

Оставшиеся до рождества дни Фаберовский провел в бесконечных хлопотах. Для начала он нанял у зеленщика Перкинса фургон и договорился, что тот перевезет его вещи в Сент-Джонс-Вуд, а хозяйке из вредности заявил, что не знает, будет ли он жить у нее после рождества, и что ответ он ей даст вместе с деньгами за прошедшую неделю в сочельник вечером. В понедельник двадцатого к нему заехал Адольфус Коген и сообщил, что накануне вывезли всю мебель, и он может завозить свою. В тот же день Фаберовский выкупил из ломбарда старое кожаное кресло с подлокотниками, письменный стол красного дерева, стоивший ему когда-то десять фунтов, каминные часы со стеклянным колпаком и барометр, дорогой сафьяновый бювар, подаренный Ольгой Новиковой в память совместной работы в «Пэлл Мэлл Газетт», а также весь зимний гардероб, заложенный еще ранней весной. Затем он отправился в магазин Эрцманна на Тотнем-корт-роуд и приобрел за пять гиней спальный гарнитур с матрасами, умывальником и бельем, которые вместе с вещами из ломбарда были отправлены в новый дом.

Несколько дней ушло на сборы. Когда хозяйка поняла, что он намерен съехать, она велела всем домашним следить, чтобы постоялец не уехал, не заплатив. К утру сочельника гостиная была заставлена стопками перевязанных книг и заколоченными ящиками, у стенки лежали на боку пустые книжные полки, рядом с камином на крытом кожей офицерском сундуке стояла сидячая ванна, забитая до самого верха всяким мелким скарбом. В полдень он расплатился с хозяйкой, явился мистер Перкинс с двумя приказчиками и погрузил все в фургон, а Фаберовский съездил на Хаундсдич в польский магазинчик Северина Сосиковского, где радушный хозяин предлагал истосковавшимся по отчизне польским душам портреты Понятовского и Мицкевича, огромные карты Польши до разбора в границах 1794 года, польские календари и «Потоп» Сенкевича. Только здесь можно было купить к рождеству перники и маковцы, живых карпов и готовые польские блюда в горшочках. В результате поездки Фаберовский на торжественную трапезу имел чудесного карпа под серым соусом с капустой и горохом, и рулет с маком на сладкое, хотя ему пришлось одолжить у хозяйки пару тарелок и столовых приборов. Муж хозяйки, которого он встретил на лестнице с гусем подмышкой, пригласил его на следующий день на обед, похваставшись, что председатель их «гусиного клуба» в этом году закупил отменных гусей, и Фаберовский с большим удовольствием отказался от приглашения, сказав, что как раз завтра переезжает в собственный дом.

Должно быть, это обидело хозяев, потому что газовый вентиль они закрутили на полчаса раньше, чем обычно, и трапезу поляку пришлось заканчивать на подоконнике при свете уличного фонаря, потому что керосиновая лампа уже уехала с вещами. Однако это уже не могло испортить Фаберовскому праздничного настроения. Он собрал немного чешуек от карпа, усмехаясь, положил их в бумажник – тетка Лёнчиньска уверяла его в детстве, что после Нового года они обратятся в монетки, – и отправился на рождественскую мессу в кафедральную католическую церковь в Кенсингтоне, где должен был служить сам кардинал Маннинг.

Когда после мессы он вышел вместе со всеми на пустынную улицу, кто-то взял его за плечо.

– Пан Фаберовский?

Поляк обернулся и увидел перед собой толстого человека в котелке и с пенсне на носу.

– Не уделит ли пан Фаберовский мне минуточку своего драгоценного времени? – спросил человек и пригласил поляка в кэб, где уже сидело двое.

Фаберовскому не хотелось общаться с соплеменниками, но они были, скорее всего, от Брицке, поэтому он забрался в кэб и приготовился, что ему скажет толстяк, усевшийся от него по левую руку.

– Нам стало известно, пан Фаберовский, что вы поселяетесь на Эбби-роуд. Это так?

– Так.

– Ваш отец остался должен нам кучу денег, пан Фаберовский.

– Так вы, значит, не от Брицке?

– От кого? – удивленно переспросил толстяк.

– Я понял. Не от него. Если вы, панове, полагаете, что, поселившись в доме, где когда-то проживал мой папаша, я беру обязательства по его долгам – то поцелуйте меня в дупу. – Фаберовский распахнул дверцу кэба и выскочил наружу. – Папаша выгнал меня взашей, когда я приехал сюда к нему в Англию, и не дал мне ни гроша. Я вам тоже ни гроша не дам.

– Вы пожалеете об этом, пан Фаберовский, – прорычал толстяк, но поляк бесцеремонно закрыл дверь и велел кэбману трогать.

Сами по себе угрозы пугали Фаберовского мало – он привык к различным угрозам за время службы в агентстве Поллаки. Но то, что кто-то пронюхал о его переезде, означало, что за ним постоянно следили. И сейчас, когда он намеревается изобразить из себя германского шпиона и готовить фиктивный заговор с бросанием бомб, иметь за собой постоянную слежку было более чем опасно.

Эта мысль мучила его всю ночь, и он просидел при свече, привезенной из храма, глядя на закрытые ставни ресторана «Провитали». Слежка со стороны алчных соотечественников не просто осложняла его жизнь, ему надо будет доложить о ней Брицке, а тот может пожелать расторгнуть в таком случае договор.

В восемь утра на улице пошел сильный дождь, Фаберовский загасил свечу и завалился спать, рассудив, что дом все равно уже куплен, и об этих неприятностях он будет лучше думать уже в собственном кабинете. Проснулся он поздно, когда колокола церквей уже давно смолкли и англичане разбрелись по домам к рождественской трапезе. Горничная, которую вызвали из-за стола, недовольно принесла ему шмат копченой ветчины и яичницу с картошкой, а также номер «Таймс».

Газета писала о министерском кризисе и отставке лорда Черчилля, но поляк сразу пролистал ее до раздела с письмами в редакцию, где обсуждался предстоящий юбилей и церемония в Вестминстере. Ничего стоящего там не было, и он зашвырнул газету в камин на кучу золы. Пора было собираться. Прикончив завтрак, Фаберовский сложил в саквояж оставшиеся вещи: портрет деда, фотокамеру, бутылку бренди на вечер, и сел писать письмо Брицке о смене адреса.

В восьмом часу он поднялся к хозяйке, передал ей письмо для Брицке, если тот вдруг нанесет визит, и отправился в новый дом. На улице заметно похолодало, с черного неба крупными хлопьями валил снег и тотчас таял, едва коснувшись земли. Поляк вышел на Пикадилли и подозвал свистком кэб. Кэбмен опустил с крыши кожаный фартук с окошком, которое тут же залепило снегом, и они покатили в Сент-Джонс-Вуд. «Ну вот, – думал Фаберовский, откинувшись на спинку и закрыв глаза, – сейчас приеду, разожгу камин, в котором будет лежать настоящее смолистое полено, а не вонючий уголь, запалю свечи, поставлю свое любимое (в котором я и сидел-то всего пару раз, прежде чем оно усвистело в ломбард) кресло, открою бутылочку бренди, укрою ноги пледом и буду наслаждаться жизнью респектабельного домовладельца. Холера ясная, а куда же я положил штопор?»

Кэб остановился.

– С вас два шиллинга шесть пенсов, сэр.

Здесь, в пригороде, снег уже не таял, как в городе, мокрые ветки кустов и деревьев покрылись тонким слоем льда, отчего стеклянные деревья волшебно сверкали в свете фонарей. Фаберовский сделал по снегу пару неуверенных шагов до незапертой калитки и остановился. Это был первый в его жизни дом, где он будет настоящим хозяином.

«И никакая сволочь не посмеет мне на ночь перекрыть газ», – подумал он и уже решительно направился к крыльцу, проваливаясь по щиколотки в снег, который немедленно набился в туфли.

Все окна были закрыты ставнями, и дом чернел перед ним неуютной громадой. Прямо над колоннами крыльца на стене Фаберовский разобрал надпись «Митфорд-Хауз» и дату: «1852». Он взялся за кольцо дверного молотка и по-хозяйски постучал. Внутри долго никто не отзывался.

– Холера ясная! Уснули, что ли! – Поляк пнул дверь ногой.

В окошке мелькнула свеча и лязгнул засов.

– Меня зовут Фаберовский. – Он достал из визитницы карточку. – Я новый хозяин этого дома.

Открывший дверь был широкоплеч, здоровое деревенское лицо обрамляли густые бакенбарды. Рукава рубахи были засучены, в левой руке мужчина держал подсвечник со стеклянным колпаком, защищавшим от ветра огарок парафиновой свечи.

– Батчелор, сэр. Меня оставили следить за домом до вашего приезда. – Батчелор взглянул на карточку. – Добро пожаловать, сэр. Вот вам ключи от дома.

Фаберовский сделал шаг навстречу и тут откуда-то сбоку метнулась в дом какая-то собака. Батчелор попытался прижать ее дверью, но собака оказалась проворней, и скрылась в темноте дома.

– Это кобель старого Когена, – пояснил Батчелор. – Младший Коген не захотел платить за него налоги и кормить, и выгнал на улицу. Я не стал пускать его, полагая, что вы не одобрите присутствие чужой собаки в доме. Прикажете изловить и выставить?

– Нет, не сегодня. – Фаберовский вошел в неосвещенный холл. – Вы из Йоркшира?

– Да, сэр. Собаку зовут Руфус.

– Дайте ей что-нибудь пожрать.

– Я уже кормил ее сегодня, сэр. На улице.

– И сами чем-нибудь закусите. От вас несет, как от бочки с джином.

Поляк снял цилиндр и пальто, стянул перчатки и отдал все Батчелору.

– А чего так темно? – спросил он.

Справа он различил темную дыру холодного камина, из кухни тянуло жареным гусем. В конце коридора смутно белело окошко садовой двери.

– Мистер Коген не велел включать газ без вас, – отозвался Батчелор, вешая одежду в чулане.

– Включите. У вас есть кипяток? Или только джин? Вы в состоянии сделать мне чай?

– Я провожу вас на кухню, сэр. Вот сюда, направо. Розмари сделает вам чай.

– Это ваша жена?

– Прошу прощения, сэр. Это бывшая прислуга Когенов, молодой хозяин рассчитал ее, и я позволил ей ночевать здесь до вашего приезда.

– Так, значит, вас рассчитали?

Батчелор помрачнел.

– После смерти старого хозяина его сын заявил, что не намерен держать в доме прислугу отца, и выгнал нас, как эту собаку.

– А вы кем служили у Когена? Кучером?

– Да, сэр.

– А выглядите, как кэбмен.

– Да, сэр, – Батчелор всем своим видом показывал, что не желает поддерживать разговор.

Они прошли мимо пустой кладовой и буфетной и вошли на кухню, освещенную только керосиновой лампой и огнем ярко пылавшего очага. За столом сидела юная ирландка с красными от слез глазами, теребившая в руках бумажку из рождественской хлопушки, которая тут же лежала на столе.

– Это и есть уволенная прислуга? – Фаберовский протер очки.

– Не волнуйтесь, сэр, утром мы съедем, – угрюмо сказал Батчелор. – Рози, сделай мистеру Фейберовскому чаю.

– Конечно, съедете. Я хочу пока посмотреть дом.

– Вам, наверное, захочется занести вашу мебель в спальню. Вы найдете ее в кабинете слева от входа.

Фаберовский вернулся обратно в холл и зажег газовый рожок. Приоткрыв дверь в кабинет, он заглянул в комнату и увидел посреди разобранную кровать вместе с матрасом, креслом, книжными полками и другими пожитками. Вещи, выглядевшие так солидно и внушительно в его старой комнате, здесь не могли заполнить даже одного кабинета, не говоря уже о гостиной, столовой и восьми спальнях. Пол был завален грязной бумагой, затоптанной ботинками грузчиков, на каминной полке стоял одинокий треснувший колпак от часов. Где же тепло и уют, о котором он так мечтал на Арунделл-стрит?

Из дальнего угла раздалось угрожающее ворчание. Фаберовский чиркнул спичкой. Так кучка его вещей выглядела еще более жалкой. Он обошел ее и встал напротив собаки, вжавшейся в угол. Это был барбос размером с сеттера, такого же рыжего цвета, но с белым пятном на груди и на хитрой морде. Длинная шерсть его была вся в грязи, местами свалялась в колтуны, на носу засохла глина – видимо, он пытался отрыть мышь.

– И ты завтра съедешь, – сказал собаке поляк.

Пес зарычал, обнажая верхние зубы.

– Все съедете! – Фаберовский схватил спинку кровати и, сопя, потащил по лестнице на второй этаж. Он не стал разбираться и оставил ее в ближайшей же комнате. Ему пришлось сделать еще семь ходок, прежде чем кровать с матрасом и бельем, и сундук, и саквояж оказались наверху. – Все съедете! Буду один жить. И наслаждаться.

– Сэр, ваш кипяток готов, – раздался снизу голос Батчелора.

– Не хочу! – крикнул поляк. – Загасите там свет, я сегодня уже не спущусь.

Он зажег газовый рожок, газ начал разгораться, затем громко пшикнул и потух – Батчелор закрыл главный вентиль. Некоторое время Фаберовский стоял в темноте, раздумывая – пойти ли ему вниз и устроить скандал, либо ограничиться ночевкой на матрасе прямо на полу: собирать кровать в темноте было немыслимо. В конце концов он выбрал последнее. Найдя на ощупь в саквояже бренди, поляк достал бутылку, и тут понял, что штопора-то у него с собой нет. Пришлось воспользоваться шилом из складного ножа. В комнате было очень холодно, и потому бренди очень быстро кончился.

«Хотелось бы знать, – подумал Фаберовский, – где в моем собственном доме находится ватерклозет. В договоре их было указано целых два».

Он достал из бювара договор и, бормоча про себя «Теперь не отвертитесь», стал неверными шагами спускаться по темной лестнице. Натыкаясь на стены, он добрался до кухни и остановился в дверях. Розмари с Батчелором все еще сидели за тем самым гусем, аромат которого поляк почувствовал, когда вошёл в дом, рядом стояла початая бутылка плимутского джина и два стакана.

– Может быть, его яхта потерпела кораблекрушение, а это все, что уцелело? – спросила Розмари, и Батчелор, отхлебнув из стакана, сказал:

– Тогда он, должно быть, владелец плавучего ломбарда, потому что его кресло и стол увешаны ярлыками. На самом деле он частный детектив, так написано на его карточке. Это люди, которые за деньги суют нос в чужие дела. Пора спать, Рози, завтра рано вставать и убираться со всеми пожитками.

– Можете убираться куда хотите, но сперва покажите мне, где в моем доме вы спрятали два водяных нужника, – вмешался Фаберовский. – Вот тут написано: два.

Он сунул под нос Батчелору помятый договор.

– Один найдете за посудомойней, – Батчелор брезгливо отодвинул бумагу от лица и показал на дверь в пристройку.

Вернувшись, поляк встал, качаясь, перед Батчелором, и сказал ему:

– И не вздумайте завтра взять его с собой!

– Вы бы, сэр, тоже что-нибудь съели. Боюсь, что наутро вам будет очень плохо, сэр.

– Вы так думаете? Ну что ж, – Фаберовский цапнул пальцами кусок гуся и отправился в обратный путь.

Проснулся он оттого, что кто-то пытался выдернуть у него гусиное крыло из крепко сжатых пальцев. Поляк открыл глаза и обнаружил у себя в комнате Руфуса, который силился завладеть так и не съеденным куском гуся. Увидев, что Фаберовский проснулся, он глухо заворчал, но своих попыток не бросил. Поляк с трудом разжал закоченевшие от холода пальцы и пес тотчас умчался с добычей.

В мире творилось что-то страшное: ставни тряслись и грохотали под напором ураганного северо-восточного ветра, в саду что-то трещало, в сером рассветном сумраке черным смерчем крутилась сажа, в камине отвратительно выло, в поясницу вступило, а в голове шумело. Дом был огромен, неуютен, пуст и ненужен, словно док Св. Екатерины, купленный зачем-то вместо лодочного сарая. Чтобы привести дом в мало-мальский порядок, его надо убирать как минимум месяц. Самому. Надо будет где-то самому закупать уголь, а раньше чем закончатся рождественские банковские выходные, его будет негде купить. Когда окончательно рассветет, придется самому по ледяному полу идти на кухню, разжигать уголь и греть себе воду. Потом самому готовить себе завтрак, предварительно купив для него продукты. А ланч? А обед? А грязная посуда? И так каждый день, пока не поселишься на кухне и не обрастешь шерстью. Просто «Дикий помещик» какой-то, сочинения г-на Щедрина. На черта же сдался этот дом, да еще без прислуги? Надо дотерпеть до Юбилея, пока не кончится дело с Брицке, 24 июня расплатиться за второй квартал и съехать.

Фаберовский спрятал испачканную застывшим гусиным жиром руку под одеяло и поплотнее укутался. А без прислуги-то никак! Надо завести какую-нибудь девку на все работы, чтобы и дом содержала, и обед стряпала. Это будет стоить фунта три-пять на эти полгода. Может, заодно взять кухарку? Но она обойдется раза в три дороже. А еще бы какого сторожа нанять – чтобы поляки в дом не залезли. А то заберутся, чтобы найти сокровища Фаберовского-старшего, ничего не отыщут, зато все перепортят. И помощник нужен, одному с заданием Брицке не справиться. Сейчас придется ехать в Уайтчепл, отыскивать русских нигилистов – и запросто можно не вернуться…

Разбудил его оглушительный треск в саду по другую сторону дома, словно там обвалилась стена вместе с крышей. Фаберовский сбросил одеяло и вскочил на ноги. Он так и был со вчерашнего вечера в чем приехал, не хватало только пальто и цилиндра. Даже оксфордские туфли с лакированными носками, в которых хлюпала и проступала через дырочки вода, были на своем месте. Стыдно-то как…

Поляк вышел в коридор. Уже рассвело, свет через лестничное окно проникал внутрь, печально освещая угрюмую пустоту дома. Буря стихла, и с улицы не доносилось ни звука. Фаберовский прошел в дальний конец коридора, откуда дверь вела в угловую комнату окнами в сад – откуда-то оттуда донесся разбудивший его грохот. В комнате было совершенно пусто, только сквозняк из двери катал по полу скомканную газету. Поляк подошел к окну, поднял его и распахнул ставни. Внутрь ворвался морозный воздух. Весь сад тонул в снегу. Слева вдоль ограды тянулись оранжереи, которые из-за снега выглядели словно гигантский сугроб. Ветки высоких груш склонялись к земле под тяжестью облепившего их снега. Одна из таких веток, обломившись, и ударила по крыше. От всей этой картины веяло таким безмятежным кладбищенским покоем, которого не было даже на похоронах бывшего владельца.

«Интересно, те, внизу, уже съехали? – подумал Фаберовский, опуская раму. – Как-то не хочется мне с ними встречаться».

Он побрел вниз. Надо было найти умывальник, а потом нагреть воду, если остался какой-нибудь уголь. В холле он увидел Батчелора и Розмари, понуро сидящих на сундуке.

– Мы бы давно уже уехали, сэр, но дом заперт, а ключи у вас, – Батчелор встал.

– Я нагрела вам воды, чтобы вы могли умыться, – сказала Розмари. – Там на кухне на блюдечке половинка лимона. И заварен чай. Выпейте крепкого чаю, вам будет лучше.