Текст книги "Новый цирк, или Динамит из Нью-Йорка"

– Это как это?! – вздернулся Артемий Иванович, который все еще надеялся, что Фанни с Посудкиным до Парижа не добрались.

– Да я собралась воротник и обшлага на манто покрасить – нынче светлые меха не в моде, – привезла их сюда к «Клайну и Траншану», а они уже не работают. Зашла к «Бужено-Лоллей» прицениться к новым, но очень дорого. А тут смотрю – Фанни с приказчиком разговаривает.

– И что же она тебе сказала? – спросил Нижебрюхов.

– Она меня не заметила.

– А она одна была? – хрипло спросил Артемий Иванович.

– В магазине одна. А на улице ее какой-то долговязый дожидался, афишу цирковую разглядывал.

– И что же, они купили билеты на это представление?

– А мне почем знать! Я домой поехала.

В гардеробной Артемий Иванович трижды ронял револьвер, перекладывая его из кармана в карман в надежде поудобней пристроить, и телохранительницы Нижебрюхова взрывались каждый раз хохотом, а потом все впятером помогали пристроить оружие. У них было отменное настроение, поскольку они знали, что шампанского впереди будет много, а работать и одной, скорее всего, не придется – они хорошо знали Нижебрюхова и его гостей по прежним визитам купца в Париж.

Ложи им достались почти напротив главного входа: одну занял Нижебрюхов с тремя телохранительницами, еще две поместились в соседней ложе с Гуриным с Дарьей. Артемий Иванович сел в углу у перегородки и прижался к стене так, чтобы на него падало как можно меньше света от розового плафона-тюльпана с жужжащей электрической лампочкой.

Лакей из буфета доставил в ложи шампанское, и представление началось. Первое отделение Артемий Иванович отчаянно трусил. И знаменитый шпрехшталмейстер мсье Леопольд Лояль, с неподражаемым изяществом дирижировавший происходящим и щелкавший бичом с ловкостью настоящего цыгана, и прекрасная наездница итальянка мадемуазель Эльвира Гуэрра, выделывавшая на своих лошадях такие кренделя, что ей позавидовали бы даже конвойные казаки второго срока службы, и гимнасты Анлон-Вольта, выступавшие в Париже последний раз перед отъездом в Лиссабон, и даже дюжий велосипедист Краудер, скакавший на своем велосипеде-пауке словно на необъезженном мустанге, – все они прошли мимо его внимания. Ближе к концу отделения шампанское сделало свое дело и Артемий Иванович перестал дергаться при каждом ударе бича на арене, но все равно жался в полутемном углу ложи и обшаривал глазами ряды кресел в поисках Фанни и Посудкина.

Зато Дарья была в восторге. Ей не понравился только клоун Тони Грайс, противный англичанин со свиньей, которая у Дарьи стойко ассоциировалась с трихинами. То ли дело мимист Футит в традиционном цветном балахоне и белом фетровом колпаке, уморительно танцевавший, стоя на лопате, отпускавший соленые остроты на злобу дня, скользивший по изображавшему лед квадрату белой клеенки, махавший руками, чтобы удержать равновесие, падавший и снова вскакивавший с криком «Уй-уй-уй! Заа-адница!» Повеселел даже Артемий Иванович и подался вперед, дыша шампанским духом в затылок Дарье.

Однако конец пантомимы потряс его. Футит подозвал к себе шпрехшталмейстера и предложил тому пари:

– Спорим, мсье Леопольд, что я удержу на голове яйцо?

– Никогда!

– Опа! – Футит поставил себе на лоб яйцо и проделал на своем «льду» несколько па.

– А три сможешь?

– Смогу, – ответил клоун. – Даже пять. Если вы дадите мне пять франков.

– По рукам.

Футит поместил между вихрами зеленого парика пять яиц и в полной тишине быстро накрыл их колпаком.

– Опа! – заорал он. – Пять франков.

Цирк взорвался аплодисментами.

– Вот тебе пять франков, мошенник! – воскликнул шпрехшталмейстер, громко щелкнул бичом и молниеносным движением треснул клоуна по голове.

Артемий Иванович оцепенел. Футит изменился в лице, медленно снял колпак и под ним среди зеленых волос стало видно месиво мозгов и костей. Клоун провел по волосам и с трагической гримасой взглянул себе на руку, по которой стекала яичная жижа. Взглядом, каким стоящий перед гильотиной осужденный смотрит на корзину с опилками, куда минуту спустя должна скатиться его голова, Футит взглянул в свой колпак и лицо его скорчилось в плаксивой гримасе. Показывая колпак публике, он наткнулся внезапно на полные животного ужаса глаза Артемия Ивановича и обратился именно к нему, демонстрируя желто-белую подкладку:

– Всмя-я-ятку!..

– Тьфу ты, черт ряженый! – перекрестился Артемий Иванович. – Чуть до смерти не испугал, дурак!

Он едва дождался антракта и вышел в коридор в поисках сортира. Теперь он был уверен, что Фанни с Посудкиным в цирк не попали, иначе Посудкин уже давно бы действовал, пришел бы к нему в ложу да и перестрелял бы всех. А это означало, что до окончания спектакля можно было не бояться – ждать его будут на выходе. Эх, кутнем напоследок!

– А что, мамзели, не заказать ли нам шампанского с мороженым?! – спросил он, возвращаясь обратно в ложу. – Аполлон Петрович, закажите нам тоже шампанского. Вы будете, Дарья Семеновна? Она не будет.

– Смотри-ка, Артемон ожил. Закажу-закажу, только штаны застегни.

На арене одни униформисты в синих мундирах и белых панталонах скатывали в гигантскую колбасу толстый ковер из пальмовых волокон, другие покрывали зеленой клеенкой барьеры. Лакей принес шампанское, и Артемий Иванович по-хозяйски оглядел имевшихся в его распоряжении дам. Дарья была не в счет, длинноносая ему тоже не понравилась, а вот полненькая блондинка со вздернутым носиком и мелкими кудряшками показалась недурна. Звали ее Симона, и ее кремовое платье, отделанное кремовой с золотом шерстяной тесьмой, ей очень даже шло. Симону Артемий Иванович и выбрал себе в собеседницы на второе отделение.

– Мне ведь, Симона, последний час жизни остался, – сказал он ей в розовое ушко проникновенным голосом. – Давай выпьем за русских героев, кладущих свои жизни за Отечество на чужбине. Ах, ма Патри, ма Патри…

Симоне было все равно за что пить, тем более что она ни слова не поняла из чувствительной русской речи. Она выпила с Артемием Ивановичем на брудершафт, вызывая завистливые взгляды своей длинноносой подруги, которая забеспокоилась, что Симоне за сегодняшний вечер может перепасть большее вознаграждение, чем ей.

Тем временем на арене под ковер с обеих концов завезли тележки и укатили его, а вместо ковра на решетчатый пол вынесли круглую площадку с искусственным тополем в кадке и установили ее в самом центре. У главного выхода на арену была собрана платформа, изображавшее летнее кафе, а с нее к площадке перекинули деревянные мостки.

– «Лягушатня»! – Симона захлопала в ладоши, узнав местечко на Сене, где они с товарками провели не один летний сезон. – И Камамбер, и тополь на нем как живой! Вы бывали в «Лягушатне»? Летом вам надо обязательно съездить в Буживаль или Круасси, оттуда до «Лягушатни» рукой подать. Это чертовски… этакое место! И я там, между прочим, каждый вторник и четверг.

Артемий Иванович не был в «Лягушатне» но слухи ходили по всему Парижу. Он и сам рассказывал Фанни страшные вещи про плавучее кабаре посреди Сены, про маленький круглый остров, называемый «камамбер», про то, как вечером дамы обнимают друг друга, не стесняясь компании, и устраиваются танцы при свете цветных фонарей.

– … прелестное место. А еще неподалеку в Шато есть ресторан Фурнесса…

– Что смотришь?! – спросил у Дарьи Артемий Иванович (она уставилась на него, выпучив глаза). – Смотри, смотри, последний раз живым видишь. В следующий раз уже в гробе увидишь, да и то, если из револьвера, а не бомбой. Помру, как Тургенев, тоже, можно сказать, в Буживале, и отвезут меня в Питер хоронить на Волково кладбище. И сам царь выйдет и всплакнет.

Откуда-то из под арены раздался низкий гул и решетчатый пол стал опускаться, выдавливая в отверстия между брусьями решетки струйки воды. Вскоре вся решетка скрылась под водой, а остров Камамбер с тополем в кадке плавно закачался на ее поверхности, пока униформисты прочно не закрепили его оттяжками. Медленно разгорелись под куполом восемь дуговых ламп-солнц, заливая белым светом пространство цирка.

Из-за кулис на эстраду плавучего кабаре вышли Футит с Тони Грайсом, одетые рыбаками, и оркестр заиграл легкую пасторальную мелодию. По зеленому барьеру рыбаки обошли с двух сторон бассейн и уселись на бортике против входа на арену. Артемий Иванович хорошо видел со своего места их широкие спины в пиджаках. Они забросили удочки и некоторое время спокойно сидели, перебрасываясь друг с другом словечками, которые Гурин не понимал. Зато зал похохатывал каждый раз, когда кто-нибудь из рыбаков раскрывал рот. Затем Футит вскочил и, дернув вверх удилище, вытащил настоящего живого угря. Публика замолкла, а Дарья фыркнула.

– Фу, змея! Гадость!

За угрем последовал карп, второй рыбак вытащил не только настоящего, но уже и копченого лосося в станиолевой упаковке, а затем Футит выудил нечто, похожее на две скрепленные вместе подушечки для булавок, и, обернувшись, показал Артемию Ивановичу. Зал разразился хохотом, а Симона взяла его за руку и приложила ее к своей груди, предложив убедиться, что у нее нет никакого обмана. Но Артемий Иванович даже не заметил этого, он вспомнил, как Фанни запустила ему в голову вазу, когда он, не постучав, вошел к ней в комнату и застал ее за прикалыванием точно таких же подушечек в верхнюю часть корсета.

Во взгляде Фанни кипела тогда такая ненависть, а в его голове так звенело после попадания в нее дешевого женевского фарфора, что в течении недели он не осмеливался показаться из дома, не то что зайти к Березовской в гости.

«Убьет, – обреченно подумал Артемий Иванович, глядя на выходивших из-за занавеси на эстраду жандармов. – Непременно убьет. Если из-за такой ерунды чуть не убила, то теперь мне спасения не будет – бросит бомбу и не дрогнет».

Жандармы подошли к рыболовам, за нарушение закона против свободы рыбной ловли конфисковали улов (причем один из жандармов примерил накладную грудь к Футиту, вызвав очередной взрыв смеха) и утащили горе-рыбаков за шкирку за кулисы.

– Вот, а еще говорят, что это у нас в России свободы нету! – Нижебрюхов ударил кулаком по бархатному барьеру ложи. – Да сиди себе на любой речке с удочкой сколько влезет – ни одному уряднику и в голову не придет тебя загрести.

Оркестр заиграл бравурный марш, и на эстраду выскочила стайка юных купальщиц в наброшенных на плечи накидках всех цветов национального флага. В рядах и ложах послышалось нарастающее сопение – сильный пол замер в ожидании.

– Ну же, скидавайте! – крикнул в нетерпении Нижебрюхов.

Девицы изящно освободились от накидок, оставшись в одних обтягивающих плотные тела синих и красных трико. Они прошли по мосткам на Камамбер и расположились там, болтая в воде ногами и потягивая из бокалов. Вслед за хлопаньем пробок на Камамбере раздались такие же хлопки открываемого шампанского в ложах.

– Господи, какие красавицы! – сказал Нижебрюхов. – Артемон, давай выпьем. Я их потом тоже всех закажу.

– Да как можно: вот так вот выйти перед мужчинами почти голой и при этом еще пить вино, словно какая-то уличная девка! – возмутилась Дарья.

Сидевшая рядом с ней длинноносая товарка Симоны бросила озабоченный взгляд на Нижебрюхова. Мадам Боннье получила за них с купца как за ночь, но для себя они рассчитывали на щедрые призовые. Если русский купец увлечется циркачками, им может ничего не достаться вовсе сверх того, что им отжалеет мадам завтра утром. Вот Симона свое за сегодня получит, вон как прилипла к этому русскому дураку.

– Смотрите, у той мадемуазель точно такое же платье, какое было у меня этим летом! – воскликнула Симона, показывая Артемию Ивановичу на одну из девиц, которые явились из-за занавеси и, пройдя вокруг бассейна, уселись прямо перед ними на барьере. – И шляпка такая же, и рюшечки, и вышивка! Мы с Жаннетой тоже так гуляли. Самое прелестное время в году. Не самое денежное, но очень веселое.

Вслед за девицами явились три хлыща в белых пиджаках, полосатых штанах и соломенных канотье. Поигрывая тросточками, они присели рядом с барышнями, заставив их кокетливо гримасничать, хихикать, ползать по барьеру и игриво бодаться друг с другом.

– Господи, так это же горизонталки! – громко сказал Артемий Иванович.

– Вот-вот, какую гадость показывают приличной публике в современных цирках! – отозвалась Дарья.

– Ну конечно, какой же вы наивный! – сказала Симона, плотоядно положив Гурину на плечо подбородок и жадно заглянув в глаза.

– Так Аполлон Петрович обманул меня! Вы никакие не телохранительницы и вы просто поедете с ним в номера после представления?

Мысль, что вместе с представлением закончится и он сам, опять ввергла Артемия Ивановича в уныние. Не смогла вернуть ему прежнее настроение ни громоподобная дробь барабанов, ни всплывшая из пучины огромная лягушка, распугавшая кокоток, с визгом бросившихся за кулисы. Лягушка влезла на барьер, и с зеленого трико, обтягивавшего толстые лягушачьи ляжки, потекла на клеенку вода. Ее неподвижные стеклянные глаза смотрели прямо на Артемия Ивановича – совсем как тогда, в том страшном сне, который приснился ему после первых попыток женевских товарищей получить дивиденды от лягушачьего предприятия. Во сне лягушка была еще страшнее, она была настоящей, хотя и не такой жирной, она села ему на грудь и душила его своими перепончатыми лапами, точь-в-точь как у этой, только не из клеенки на проволоке, а самыми настоящими, липкими и холодными. Тогда он умолял лягушку оставить ему жизнь и обещал вернуть не только дивиденды, но и сам капитал, но лягуха была непреклонна, и соглашалась простить его только в обмен на поцелуй. Хорошо хоть в губы. А что ему оставалось делать? Она не обратилась в принцессу, вместо этого она обратилась в Фанни Березовскую, которая пообещала страшно отомстить ему за то, что в образе лягушки он ее поцеловал, а в натуральном образе – не пожелал.

– Вот это лягуха! Вот так жопа! – крикнул Нижебрюхов, вставая с кресла.

– Верно! – отозвался нижегородским басом с другой стороны цирка компатриот с бородой веером.

– Хочу! – закричал Нижебрюхов, признав в соотечественнике конкурента. – Отступного не возьму! На!

И он швырнул лягухе пачку денег. Казначейские билеты рассыпались, и ворохом осенних листьев закружились в воздухе. Симона впилась Артемию Ивановичу ногтями в руку, а ее длинноносая товарка заскребла судорожно пальцами по бархату ложи.

– Вот бросят в меня бомбу, и вас тоже разнесет! – Артемий Иванович с ненавистью разжал пальцы Симоны и освободил свой рукав. – Там вам наши денюжки уже не понадобятся.

На широкий жест Нижебрюхова публика разразилась криками «Vive la Russe!» Лягушка собрала денежные билеты, дав Аполлону Петровичу тем самым надежду на свидание после представления, и скрылась за кулисами. С противоположной стороны бассейна на эстраде появился шпрехшталмейстер в одеянии мэра и его помощник, которые прошли на островок Камамбер, чтобы горизонтально закрепить там поданное им длинное бревно. Бревно нависало над водой, словно корабельный бушприт, помощник мэра прошелся по нему в сторону Нижебрюхова и, поклонившись тому, воткнул в конец бревна разноцветный флажок. Когда он вернулся на остров, произошла заминка. Он долго шептался со мэром, потом сбегал по мосткам за кулисы и вернулся с русским флажком. Оркестр грянул первые такты «Боже, царя храни», и все в зале встали, встретив аплодисментами и криками «Да здравствует Россия!» замену невнятного флажка русским триколором. Нижебрюхов просто неистовствовал у себя в ложе.

Шпрехшталмейстер призвал всех к тишине и сказал:

– Когда в начале декабря в церкви Мадлен отпевали генерала Питтье, наш военный губернатор генерал Соссье в своей речи сказал, что покойный принял первый боевой огонь во время осады Севастополя, в той рыцарской войне, когда осаждаемые до такой степени не уступали осаждавшим в энергии, несокрушимой храбрости, величии души, что с обоих сторон, можно сказать, были только победители и не было побежденных. Наш сегодняшний гость, коммерции советник Нижебрюхофф из Петербурга, послал в ответ от имени русского народа серебряную чашу художественной работы, написав, что взаимные симпатии народов слагаются историей, что они не создаются и не разрушаются по произволу. Именно такие узы связывают два доблестные народа, два великих по своим судьбам государства: Францию и Россию. На что генерал Соссье верно и метко указал в своем ответе, сказав, что торжественное воздаяние им доблести и рыцарской чести великого народа было искренним выражением чувств, коих исполнены французские сердца, вот почему оно и отозвалось в русских сердцах.

Купол цирка чуть не обрушился от аплодисментов и рева публики. Из рядов в ложу Нижебрюхова полетели цветы, купец встал, и набрав в грудь воздуха, произнес краткую прочувстванную речь, оставшуюся без перевода – это было единственным пробелом в режиссуре всего спектакля:

– Возможно, уже близок час, когда коварный германец, портящий своим курсом наши биржевые колебания, полезет к вам, чтобы свернуть галльскому петуху его жилистую шею. Но не робей, мы поможем, как это не раз уже было! Ибо война бессильна нарушить внутреннюю связь симпатизирующих друг другу наций. Уф! Ура!!! Привет генерала на похоронах радостно встречен был всем русским обществом, как в военном и гражданском мире, так и в земледельческой и коммерческой среде, к каковой я и сам принадлежа… принадлежу. Принадлежа к сей последней среде русского общества, хочу сказать вам, что на Руси спокон века существует народный обычай в ознаменование дружеских отношений жрать с одной ложки и срать в один горшок.

– Аполлон Петрович! – попытался вмешаться Артемий Иванович, но Нижебрюхов не желал слушать племянника.

– Этот-то горшок я и послал генералу в напоминание о том добром, честном впечатлении, какое его правдивые, великодушно мужественные слова на похоронах произвели в Петербурге и во всей России.

Нижебрюхов осушил бокал с шампанским и сел, наслаждаясь произведенным эффектом. Компатриот с бородой веером выскочил из своей ложи и помчался в ложу Нижебрюхова целоваться.

Пока Аполлон Петрович говорил, на эстраду успел выйти духовой оркестр, бодро заигравший «Камаринскую». Перед оркестрантами на вынесенных креслах уселся мэр-шпрехшталмейстер и дама, изображавшая его жену.

– Ой! – воскликнула Дарья. – Смотрите, Артемий Иванович, лягушка в мэрши пролезла! Вот как люди пристраиваются!

– Да что ты в самом деле! – раздался голос Нижебрюхова, до которого добрался экзальтированный соотечественник. – Обслюнявил, словно баранку! Вон смотри лучше, куда наша лягуха залезла! Ядреная баба!

На арену выплыло несколько ярко раскрашенных лодок, в которые с барьера спустились дамы с зонтиками и кавалеры с голыми плечами и в канотье – началось гуляние. Оркестр играл вальсы и галопы, пары кружились на эстраде, а пожарная команда в начищенных медных касках торжественно прошествовала по барьеру вокруг цирка. Позади нее шел Футит в клоунском наряде, но тоже в начищенной каске, и тонкой струйкой поливал из громадного брандспойта визжащих дам. Под их непрекращающийся визг на Камамбер вернулись купальщицы, решившие участвовать в объявленных мэром игрищах: кто пройдет до конца горизонтального шеста и вернется на эстраду с русским флагом.

Это было уморительное зрелище: девицы толкались, пихались, цеплялись друг за друга, силясь удержать равновесие, и падали в воду, поднимая брызги и вызывая неподдельный восторг публики. Зрелище было уморительным для всех, кроме Артемия Ивановича. Он вспомнил, как летом Фанни уговорила его пойти в купальни на Рону. Она хвасталась ему новым купальным костюмом из синего сержа, с якорем, нашитым на груди, с кокетливой юбочкой, отделанной белым галуном, и каучуковой шапочкой для волос. Вода в Роне была холодной, и в отличие от упитанных цирковых девиц она выглядела курицей, обряженной в бумажный фестон. Фанни взобралась на ограду купальни и прошлась по жердине, чтобы Артемий Иванович мог оценить ее фигуру в новом костюме. Потом она вдруг позвала Гурина к себе, и он, преодолевая страх перед водой и высотой в пол-аршина, влез на ограду, которая тотчас сломалась под ним.

– Мсье и мадам! – наконец объявил шпрехшталмейстер, принимая русский флаг из рук самой ловкой дамы. – Позвольте объявить наши гуляния законченными и торжественно вручить победительнице игр наш приз. Думаю, будет честью для всех нас, если эту почетную обязанность примет на себя наш дорогой гость из России мсье Нижебрюхофф!

– Правильно! – закричали пижоны в белых пиджаках, составлявшие теперь свиту мэра.

– Артемон, за мной! – стремительно сорвался с места Нижебрюхов. Он не стал утруждать себя выходом в коридор, а просто перевалился через невысокий барьер ложи и побежал мимо бассейна к эстраде. Здесь он облапил мэршу и присосался к ней в сладострастном поцелуе.

– Мсье Нижебрюхофф! Мсье Нижебрюхофф! – пытался отвлечь его мэр, хлопая по плечу. – Приз. Надо вручить приз.

Аполлон Петрович оставил в покое бывшую лягуху и присосался к купальщице.

– Приз – это кролик! – жалобно сказал шпрехшталмейстер.

– Живой, что ли? – обратил на него внимание Нижебрюхов. – Артемон, подойди ближе. Ты будешь вручать. Я их боюсь, они лапами дерутся больно.

Артемий Иванович с опаской вынул за уши из мешка кролика и всучил его победительнице. Заиграл оркестр, фотограф пыхнул магнием, после чего помощник мэра тихо предложил Артемию Ивановичу и Нижебрюхову сойти с эстрады. Артемий Иванович и сошел бы, но Нижебрюхов обхватил его одной рукой, а другую воздел к куполу и стал кричать что-то неразборчивое и и очень патетическое, русско-французское. Шпрехшталмейстер с помощником переглянулись, тот бессильно развел руками, и мэр подал условный знак. Вся эстрада мгновенно сложилась как карточный домик и рухнула в воду вместе со всеми, кто на ней стоял.

«Вот оно! – решил Артемий Иванович, с головой погрузившись в неожиданно теплую воду. – В Женеве не удалось, так она здесь сумела меня утопить, гнида!»

Но смерть ждала его не на дне циркового бассейна. Клоун Футит схватил Гурина за шиворот и выволок на барьер. Артемий Иванович судорожно похлопал себя по карманам. Вытащив револьвер, он потряс его, и из ствола вылилась тонкая струйка воды.

«Представление закончилось, и там, на выходе меня дожидаются убийцы, – обреченно подумал Артемий Иванович, кладя бесполезный теперь револьвер рядом с собой на бархат барьера. – А мне даже нечем защититься».