Текст книги "Новый цирк, или Динамит из Нью-Йорка"

– Ну что, Розмари, вставай, нам пора.

– Погодите, – сказал Фаберовский. – У вас уже есть место?

– Не беспокойтесь об этом, сэр. Мы как-нибудь не пропадем.

– Дело в том, что весь штат моей прислуги: дворецкий, повар, слуга-индус, ухаживавший за кальяном, семь горничных, постельничий, грум, обе кормилицы, нянька и мой персональный акушер утонули вместе с моим плавучим ломбардом. Могу предложить вам остаться у меня. Для начала на полгода.

– Вы кому предлагаете? Розмари? Или мне? Насколько я понимаю, сэр, ваши лошади тоже утонули?

– Вам обоим. Мне нужна горничная и помощник. Мой род деятельности вам известен. Мне нужен человек для охраны. Молчите? Ну, хорошо, я пошел за ключами.

– Погодите, сэр, – сказал Батчелор. – Должен вас предупредить, что Рози не умеет хорошо готовить. Тот гусь, которого вы, сэр, простите, съели ночью, его готовил я.

– Если вы думаете, что избавляете меня от иллюзий, то ошибаетесь: гусь мне так и не достался. Его съел Руфус. Но яичницу с беконом она сготовит?

– Думаю, что сготовит.

– Так мне идти за ключами?

Розмари покраснела, потом умоляюще взглянула на Батчелора.

– Что ж, сэр. За ключами идти придется все равно. Надо выпустить собаку. Она нажралась костей и ее надо срочно на улицу. Она все утро скулит тут под дверью.

– Сколько стоит годовая лицензия на пса? Семь с половиной шиллингов?! Матка Боска! Батчелор, возьмите ключи там у меня наверху. Только выпустите ее в сад, а не на улицу. И никогда, Батчелор, не перекрывайте на ночь главный вентиль.

– На кухне на каминной полке лежит письмо для вас, доставленное вчера днем с посыльным. Я хотел еще вечером вручить его вам. Но вы не пожелали спуститься к чаю.

– От кого оно?

– Не знаю, сэр.

Пока Батчелор ходил наверх за ключами, Фаберовский проследовал на кухню и взял конверт. Внутри было письмо от Брицке с приложенным к нему чеком на 25 фунтов.

«Вы сошли с ума! – писал немец. – Вы бы еще купили какой-нибудь из королевских доков вместе с докерами! Я предполагал видеть вас в маленьком домике, стоящем в глубине тенистого садика, а не в этом особняке, где вам не обойтись без многой прислуги. Как вы сможете быть уверенным в том, что среди них не окажется соглядатай?»

«Учи меня жить, учи, – проворчал про себя поляк, бросая письмо в тлеющий камин. – Сам мне предложение делал в присутствии официантов в итальянском ресторане».

– Банки открываются ведь только через два дня, Батчелор? Вот незадача. Мне нужно обналичить чек. Придется ехать в среду.

– Будем закладывать наш экипаж?

– Какой экипаж?!

– В каретном сарае стоит старый «кларенс». – Батчелор заметно оживился. – Он, конечно, несколько старомоден, с обитыми железом колесами, и грохочет при езде, думаю, безбожно, но если его слегка покрасить и покрыть лаком, будет как новый. А если сделать ему колеса на резине, то впору к королеве свататься.

– Еще гинея за экипаж в добавок к пятнадцати шиллингам за налог на мужскую прислугу. Брицке прав, я положительно сошел с ума. А запрягать мы кого будем? Лошадей ведь надо кормить, поить.

– А как часто, сэр, вы собираетесь совершать выезды?

– Собственный экипаж вообще не входил в мои планы.

– Тут рядом, сэр, казармы конной артиллерии.

– Ну и что с того? Вы предлагаете за кларенсом еще и пушку прицепить?

– Гы, – сказал Батчелор. – Это смешно, сэр. Давно я так не смеялся. В казармах можно купить лошадей, их там постоянно выбраковывают. Покупаем такого одра, на один-два дня его хватит, особенно если овсом накормить, а потом я сведу его к Барберу на Йорк-роуд на живодерню. Мы еще и в барышах останемся.

– Завтра мне надо будет ехать как раз в Уайтчепл. Если уж платить гинею налога на экипаж, то завтра экипаж был бы очень кстати.

Глава 4. Новый цирк

Тяжелый, запряженный тремя лошадьми коричневый омнибус, ходивший с левого берега Сены в Клиши, вывернул на Итальянский бульвар и, проехав два дома, остановился на углу с рю ле Пелетье против омнибусной конторы, у которой большая толпа ожидала встречный вагон. Здесь большая часть пассажиров сходила, чтобы в этот последний предновогодний день закупить игрушек и конфет для завтрашних визитов. Сошел тут с империала и Петр Иванович Рачковский.

Настроение у Петра Ивановича было положительно не праздничное, проклятое письмо, выкраденное из германского посольства, уже три недели отравляло ему жизнь. И чем дальше развивались события, тем письмо все больше беспокоило его. Пребывание великого князя Николая Николаевича в Париже требовало из предосторожности постоянного тайного присутствия при нем по крайней мере двух наблюдательных агентов одновременно, а провал Гурина в Женеве заставил Рачковского направить туда из Цюриха своего самого ценного из оставшихся внутренних агентов, Ландезена, чтобы не спускать глаз с Посудкина и Шульца. Индийский махараджа из письма, казавшийся бредом сумасшедшего, оказался вполне реальным и, похоже, весьма деятельным человеком. Старший советник русского посольства Гирс, у которого Рачковский иногда сиживал вечерами, рассказал, что в июле в посольство явился Далип Сингх, прежде проживавший в Англии на правах принца чуть ли не королевской крови, и в разговоре с советником Коцебу пожелал принять русское подданство, обещая со своей стороны предоставить Белому Царю восемь миллионов своих сторонников и еще четырнадцать миллионов других жителей в Пенджабе, чтобы поднять восстание против англичан. В сентябре он еще раз посетил Коцебу в посольстве, а в октябре, по сведениям Гирса, имел встречу с русским доктором Ционом, имевшим большие связи в Петербурге и в Москве. Рачковский даже выяснил, в какой гостинице проживал индийский принц, и собирался приставить к нему одного из французских филеров, когда из Женевы пришли сведения, заставившие его забыть на время о махарадже и, отрядив всех внешних агентов на охрану великого князя, самому ехать разыскивать Артерия Ивановича, которого он после дела с типографией в сердцах отослал с глаз долой.

Через префектуру он выяснил новый адрес Гурина, и даже заезжал к нему на квартиру, которую тот снимал в мансарде пятого этажа на рю Сиренн, но дома его не было, и консьержка сказала, что является он поздно, а слышала она его только один раз, когда он на второй день попросил ее готовить ему по вечерам и оставлять в комнате горловой эликсир на мятном зубном порошке с коньяком. С тех пор он совсем перестал говорить и лишь приветственно сипел, возвращаясь домой. То, где Артемия Ивановича можно найти днем, ему подсказал Гастон Кальметт из «Фигаро», который часто обедал вместе с коллегами-журналистами у «Тортони». Еще вчера вечером городским телеграфом Рачковский запросил у Кальметта, где именно можно найти Гурина, на что получил лаконичный ответ: «На Итальянском бульваре увидите сами». Скомканный голубой бланк пневмопочты с этим ответом до сих пор лежал в кармане пальто Петра Ивановича.

Бульвары, всегда монотонно размеченные остроконечными газетными киосками, превратились в огромную предновогоднюю ярмарку. Еще вчера в Париже шли ливни, а сегодня ударил небольшой морозец и засветило солнце. Казалось, весь ремесленный Париж целыми семьями выбрался сюда торговать по случаю Нового года блестящими игрушками, лакомствами, детскими книжками и цветными картинками.

Толпы праздных буржуа заполняли тротуары, ломились в дорогие кондитерские и глазели на шикарные витрины магазинов. Около лавок, проталкиваясь сквозь толпу, сновали и неистово голосили разносчики.

Ну и где же здесь искать Гурина?

Какой-то алжирский араб, увидев, что Петр Иванович мнется в нерешительности, налетел на него с криком «Les coqs! Les coqs africains poussant des cocoricos!» и стал пихать ему целый насест игрушечных петухов, которые кукарекали и хлопали крыльями, приводя в восторг ходившую по пятам за арабом толпу детей. Рачковский досадливо отмахнулся от торговца и направился к газетному киоску, в котором, среди бесчисленных газет и листов с гравюрами сидела пожилая дама. На вопрос, где здесь на бульваре можно найти необычного русского, она всплеснула руками в вязаных митенках.

– Monsieur Kobelkoff? Ваш «человек-туловище» празднует рождение своего пятого ребенка здесь на углу в кафе Риш. Это же надо – не имея ни рук, ни ног, и сделать пятого ребенка!

– Ну, для этого ни того, ни другого не надо, – сказал Рачковский. – Пардон, мадам, но мне, как бы это помягче сказать, нужен человек-задница.

Дама сразу поняла, о ком идет речь.

– Пройдите в сторону «Оперы», увидите большую толпу. Не думайте, мсье, что страшные звуки издает несчастный, раздавленный омнибусом. Это тот, кто вам нужен.

Толпу Петр Иванович увидел издалека. Звук, который оттуда донесся, был мало похож на крик раздавленного омнибусом, он походил скорее на рев подыхающего осла. К удивлению Рачковского, толпа возбужденно засмеялась. Толкаясь локтями и получая в ответ ощутимые толчки в бока, он протиснулся внутрь круга. В самом центре стоял Артемий Иванович. В шляпу перед ним обильно сыпались медяки.

– Дамы, мадамы, мусью и мамзели, а также их чады и домочады, – начал он по-новой свое представление. – Всего за два су вы сколько угодно раз можете прослушать последний вздох великой французской актрисы Сары Бернар! Дерньер супи де Сара Бернар! Чтобы это сделать, вам не надо дожидаться ее возвращения из пампасов Перу!

Артемий Иванович приложился к бутылке, стоявшей рядом со шляпой, промочил горло и внезапно со страшным хрипом, выпучивая глаза, завалился на спину, так что Петр Иванович даже схватился за сердце. Ножки Гурина дергались в агонии, пальцы скребли обледенелый асфальт, а на губах выступила розовая пена, пахнувшая божоле. Продолжалось это ровно минуту. По дружный смех толпы Артемий Иванович как ни в чем не бывало вскочил на ноги и ткнул пальцем в пожилого мсье в пальто с оторванной пуговицей.

– А вот вы уже третий раз смотрите представление, и не заплатили не сантима!

Толпа зашикала на господина с красной ленточкой в петлице и бесцеремонно выдавила его наружу.

– Вот что, Гурин, я тебе кладу франк, – сказал Петр Иванович артисту и бросил серебряную монетку в шляпу, – а ты сворачивай свой балаган.

– Ой! – хрипло охнул Артемий Иванович, никак не ожидавший увидеть здесь Рачковского в это время. – Я не могу свернуть балаган. У меня сейчас самая публика пойдет.

– А тебе не стыдно?

– А чего стыдно? Я ж не Сукки и не Мерлатти, мне есть надобно. А вы меня со службы прогнали. А если вы об мадам Бернар радеете, то «Фигаро» сегодня написала, что она только за первое представление восемь тысяч пиастров заработала. Так что от нее не убудет. А мне за мое искусство одни медяки кладут.

– Да какое это искусство, это ж нищенство! А нищенство, если ты знаешь, статьей 274 и другими Уголовного кодекса запрещено.

– Как это запрещено?! Да их к Новому году вон сколько в Париж набилось. Хоть бы кого арестовали! На всех публики не хватает, только на самых талантливых.

– Пошли. – Рачковский сгреб шляпу с медяками и решительно протолкался сквозь толпу наружу.

– Петр Иванович, погодите! – Гурин бросился следом.

Рачковский свернул на ле Пелетье и молча шел впереди, пока не остановился у дверей небольшого кафе.

– Деньги-то отдайте мои! – проворчал Гурин, усаживаясь с Петром Ивановичем за стол.

– Сколько тут? – Рачковский вернул ему шляпу.

– Пять франков и еще четыре су. А за вчерашний день я двадцать франков заработал!

– Недурно, – присвистнул Петр Иванович. – Видать, зря я собрался тебя обратно на службу взять. При таких барышах кто ж пойдет агентом служить. Ты и от наградных за Женеву теперь, небось, откажешься?

Артемий Иванович обмер.

– А вам тоже наградные заплатили? – наконец спросил он.

– Заплатили. И еще чином губернского секретаря наградили, с Анной третьей степени впридачу.

– А Бинта с Милевским тоже наградили?

– По полторы тыщи франков на брата.

– А мне триста? – сиплым голосом спросил Артемий Иванович.

– А три тысячи не хочешь?

– Три тысячи! – вскричал Гурин. – И вы их мне, конечно же, не дадите?

– Нет. Ты же сбежал.

– Я не сбегал. Вы сами меня выгнали.

– А что мне еще оставалось делать? Ты чуть не провалил всю операцию в Женеве, ты лишил меня внутреннего агента в самый нужный момент, когда народовольцы планируют убийство великого князя Николая Николаевича!

– Я же не специально! Эта сука Березовская меня еще раньше раскрыла, и как раз когда Бинт с Милевским в типографии орудовали, заодно с остальными меня убить пыталась! Я не мог оставаться больше внутренним агентом. Когда бы не Шульц, они бы меня и убили.

– О Шульце с твоей Березовской я и хотел тебе сказать. Мой агент в Цюрихе, вынужденный из-за тебя переехать в Женеву и следить за Березовской с Посудкиным, сообщил несколько дней назад, что эта парочка, спраздновав свадьбу на всю русскую колонию, отбыла в сопровождении Шульца в Париж, чтобы убить здесь Николая Николаевича. Агент следил за ними до Дижона, где они исчезли из виду.

– Как это свадебку?! Фанни что – за Посудкина вышла?! А как же я?!

– А ты должен будешь их опознать, поскольку ты единственный, кто знает их и Шульца в лицо.

– Боже, как она могла! Моя Фанни – за этого Посудкина…

– Хватит причитать! Эта Березовская с Посудкиным тебя убить пытались. А теперь едут – даже скорее они уже здесь, – убить великого князя. Ну, что замолк? Если ты не хочешь – мотай обратно на бульвар, издавай последние вздохи дальше! Твое место еще не занято.

– А как вы узнали, Петр Иванович, что меня на Итальянском бульваре искать надо? – спросил вдруг Гурин, побледнев. – Ведь я живу совсем в другом месте, и вы ко мне заходили – ведь это вы были, я знаю. Ни консьержка, ни хозяйка не знают, куда я хожу зарабатывать деньги.

– Да весь Париж знает, где тебя искать, поскольку тут только две русских примечательности – Кобельков да ты. Ты выбрал самое удачное место, за три дня мимо тебя половина Парижа протопталась.

– Они не великого князя едут убивать, Петр Иванович. Они меня едут убивать. И именно потому, – Артемий Иванович вдруг просветлел лицом, – Фанни за Посудкина вышла, чтобы он меня убил! А вовсе не потому, что он ей больше меня нравится!

– Да брось, кому ты нужен! А впрочем, нужен. Ты и мне нужен, и Отечеству. Отечество вот тебе три тысячи франков отвалило. Вот и родственники тебя сегодня в консульстве разыскивали.

– Какие еще родственники?! У меня нет родственников. Я, слава Богу, сирота.

– Высокий такой мужчина с молодой женщиной.

– Они уже здесь! Это они! Это Посудкин с Фанни!

– Да какой это Посудкин! Что я, петербургского купчину от нигилиста не отличу! Вот он и карточку оставил, просил тебе передать, если я найду. – Рачковский достал из портмоне визитку и протянул ее Гурину. – Так что зайди-ка ты сегодня к ним после нашего разговора, они тут поблизости в «Отеле Рюс» на рю Друо поселились. Но вернемся к делу.

– А когда я три тысячи получу?

– На вот, держи. – Рачковский положил на мрамор перед Артемием Ивановичем дешевую, оклеенную коленкором коробочку, в которой оказался перстень, недорогой, хотя и золотой, с огромным аметистом, который издали всегда можно было принять за алмаз индийского раджи.

– Что это? – изумился Артемий Иванович. – И почему здесь написано «За полезная?»

– Где я тебе в Париже русского гравера найду? Это награда тебе, по личному указанию господина Дурново мною заказанная. Стоит двести франков. Остальные наградные буду выдавать тебе частями по мере твоих успехов в обнаружении Посудкина и Березовской.

– А чего их обнаруживать? Пойдите в галерею Лафитт, Фанни туда первым делом понесется. А заложить его – больше двадцати не дадут. – Артемий Иванович тяжело вздохнул и положил перстень в карман пальто. – А это что?

– Билет. Тебе на сегодняшний вечер. Все приличные люди будут на балах или в театрах, а ты чем хуже? Я в тот вечер, когда Бинт с Милевским в Женеве типографию громили, с женой на премьере был в Новом цирке, стоящая вещь.

– А что за представление-то хоть? – Артемий Иванович взял билет, заполненный привычной рукой кассира, с обозначенным на нем именем: «M. de Gurin».

– Le Grenouillère.

– «Лягушатня»? Вы издеваетесь, Петр Иванович? Такого спектакля не может быть! А я, может быть, при помощи своего лягушачьего пруда вас года на три от женевской эмиграции избавил! А чего билет-то всего за два франка и на галерею?

– Что же мне – тебе за пять франков в ложу покупать? Я сам за два ходил. А на сегодня так вообще билетов нет. Завтра днем приедешь в консульство, доложишься, как и где мы будем с тобой, сладкий мой, искать нашего Посудкина с твоей Фанни.

– Но Петр Иванович, как я в таком-то виде в приличное место пойду?

– Пойдешь сейчас к родственнику своему… Как он – Синебрюхов? Нижебрюхов? К Нижебрюхову. Он тебя приоденет, не сомневаюсь. У него цепка ниже брюха висит часовая – полтора фунта весом. Ну, счастливо тебе вечером отдохнуть. И про Посудкина не забывай. Он все-таки на твоей Фанни женился. Думаю – в поезде.

Рачковский покинул кафе, а Артемий Иванович еще некоторое время сидел за столом, представляя Фанни в поезде с Посудкиным. Но как он ни старался вообразить себе отвратительную сцену между ними, почему-то в голове его возникал вполне приличный образ выходящей под ручку с Посудкиным Фанни Березовской, которая говорит своему – тьфу… – мужу, держащему в руках небольшой саквояж, полный бомб и револьверов: «Берем фиакр и едем на бульвары. Сейчас он испустит у нас последний вздох».

Артемию Ивановичу стало по-настоящему страшно. Где же укрыться? Домой нельзя, если Рачковский его нашел, то и эти его тоже смогут найти. Да можно и не успеть доехать, может они его уже на выходе из кафе за дверью дожидаются. Надо к Нижебрюхову бежать, тут по Россини до его гостиницы всего несколько минут.

Гурин осторожно выглянул за дверь и, не увидев знакомых фигур, быстро перебежал улицу на другую сторону. Пробежав два квартала, он свернул направо за угол и еще через минуту нырнул в стеклянные двери «Отеля де Рюс» на углу с Итальянским бульваром. Кельнер услужливо посадил его в подъемную машину и отправил на второй этаж, где Нижебрюхов снимал апартаменты. Богатый петербургский купец Аполлон Петрович Нижебрюхов был дальним родственником Артемия Ивановича. Вернее, даже не родственником – дядя Артемия Ивановича по матери, Кондрат Поросятьев, женился на родной сестре Нижебрюхова Софье, когда помер ее муж прапорщик Крылов. Артемию Ивановичу не довелось видеть прапорщика, но говорили, что он был огромного роста, и в поросятьевском доме даже показывали гостям круглую вмятину в дверной притолоке, оставленную его головой. Вместе с безутешной вдовой Поросятьеву досталась падчерица Дарья двух лет от роду, которая со временем и статью, и костью, и рассуждением пошла в отчима, отчего тот души в ней не чаял и даже убедил сестру с мужем, чтобы они помолвили с Дарьей своего единственного сына Артемия. Свадьбы так и не случилось, а когда родители Артемия Ивановича несчастливо окончили дни свои, оставив его полным сиротой, Нижебрюхов принял в нем участие и определил его сперва учителем рисования в городское Петергофское училище, а после мученической смерти Государя императора – в заграничные агенты Священной дружины. Нижебрюхов наверняка приютит его хотя бы на несколько дней.

– Ага, вот и дорогой племянничек! – Здоровый, с ярким румянцем на щеках и большой бородой, Нижебрюхов раскинул приветственно руки и блеснул толстой часовой цепью на брюхе. – Ну, заходи, коль пришел. Что же ты свинья, с Дарьей-то так обходишься не по-людски? Она же нареченная твоя. Вот и из Женевы она писала, что ты с ней знаться не хочешь, все с каким-то отребьем дела водишь, и в Париже она тебя на днях встретила, так ты сделал вид, что ее не признаешь. Она сюда на медицинский факультет уж полгода как перевелась, мог бы и зайти по-родственному.

– Не мог, Аполлон Петрович, – Артемий Иванович запер дверь на ключ и положил ключ в жилетный карман дяди. – На службе я тайной, нам даже родственников признавать не велено.

– Вот те раз! Так Дружину уж сколько лет распустили! – удивился Нижебрюхов. – Или нонче какую иную компанию лоботрясов составили? Я что-то в Питере не слыхал.

– Я, Аполлон Петрович, на Департамент полиции работаю, – с достоинством сказал Артемий Иванович. – И к вам по государственному делу, иначе бы и вас мне признавать было нельзя.

– И что же это за дело, что ты даже меня признать решился?

– Спрятаться мне надо ненадолго, до завтра. Враги меня преследуют.

– Ой, враги… Долги надо вовремя платить. В карты небось продулся? Ну да я тебя до завтра и так не отпущу, три года не видал, свинтуса. Скидавай свое пальте, ветром подбитое, вон, кинь в угол. Ко мне в таких пальте даже попрошайки стыдятся на рождество приходить.

– А двери у вас тут крепкие?

– Да ты что, Артемон, и в самом деле боишься? Ну-ка садись, рассказывай. Тебя как будут убивать: кинжалом или по-простому – по башке?

– Здесь цивилизация. Думаю, или из револьвера, или бомбу бросят в окно.

– Ишь ты! Ну, пошли тогда в кабинет. Там окна во двор выходят, а я еще и шторы задерну. Иди в ту дверь. Эй, коридорный, зайди-ка, задерни шторы в кабинете. И туда же нам коньячку принеси да лимона. И чаю сообрази.

Они выпили, и Артемия Ивановича от приятного тепла, разлившегося по телу, и от нахлынувшего чувства безопасности потянуло в сон. Заметив это, Нижебрюхов оставил племянника на тонконогой козетке, а сам удалился допивать коньяк в гостиную.

И приснился Артемию Ивановичу вещий сон.

Приснилось ему, что он ехал на фиакре на доклад к Рачковскому в консульство, и вот когда они проезжали по набережной Сены, от лотков букинистов бросился к нему наперерез Посудкин и метнул в экипаж голову Фанни Березовской. Голова упала на пол и дико захохотала, отчего у нее из ноздри выпал бикфордов шнур с горящим концом. «Сунь мне конец взад», – сказала Фанни. Артемий Иванович послушно запихнул шнур обратно в ноздрю. «Как был дураком, так и остался, изменник», – сказала зловеще голова. Хрясь!!! Фиакр развалился на части. Артемий Иванович почувствовал внизу что-то мокрое, и понял, что нигилистическая бомба оторвала ему ноги. Он хотел зажать руками хлещущую из раны кровь, но руки не слушались – их тоже оторвало. «Если выживу – стану Кобельковым», – подумал Артемий Иванович. И выжил.

И дальше Артемию Ивановичу приснилась сказочная жизнь. Лишенный рук и ног, он ухитрился не только поправить, при помощи необычайной гибкости и ловкости, этот злосчастный недостаток, но извлечь из него немалую материальную пользу. Он научился сам прыгать со стула, кувыркаться, как клоун, мог держать перо между подбородком и небольшим отростком, заменявшим ему руку, макал перо в чернила и даже записывал им имена посетителей. В часы досуга он вспоминал былое и стал заниматься живописью. Картины, подписанные новым «человеком-туловищем», бойко стали продаваться не по двадцать, а по тридцать франков. Артемий Иванович освоил еду и питье без посторонней помощи, приспособился вынимать часы из жилетного кармана и раскрывать у них крышку. Он женился на Дарье и унаследовал все состояние Нижебрюхова, и даже родил от нее пятерых здоровых детей, которым тоже нашлось место в его коммерческо-инвалидном предприятии: он направил всем дамам города Парижа сообщение о радостном для его семейства событии и, вместе с тем, приглашение полюбоваться на «маленького Владимирова, счастливого обладателя прелестных ручек и ножек». Парижские дамы, с понятным любопытством, отозвались на любезное приглашение, и с тех пор Артемию Ивановичу и его наследницам и наследникам не было отбоя от посетителей. Он жуировал настоящим рантьером, держал собственных лошадей, выписанных из Малороссии, и катался в роскошном ландо с «русским» кучером, которым теперь служил ему Петр Иванович Рачковский. Одно беспокоило Артемия Ивановича – хотя культи давно зажили, внизу все равно было мокро.

А затем про него узнал живший в Париже молодой русский скульптор Бернстам, художественный директор музея Гревена, и пожелал сделать восковую экспозицию новогоднего приема в Елисейском дворце – президент Греви в окружении своих министров принимает Артемия Ивановича. Бернстам привез в номер к Нижебрюхову громадную лохань с водой, два мешка гипса и развел все это в ванной, куда служитель благоговейно отнес туловище Артемия Ивановича. Там его окунули в гипс сперва мордой, а потом затылком, и поставили обсыхать на полку умывальника. К восторгу своему рядом на полке он увидел такое же безногое туловище покойного Государя императора. Государь ласково улыбнулся ему и сказал: «Я возложил на алтарь Отечества свои ноги и самую жизнь, а ты лишился на службе Отечеству и рук, и ног. Давай облобызаемся, герой!» Артемий Иванович, словно лошадь за хлебом, потянулся к государю губами, но тот неожиданно боднул его в переносицу. Чтобы не упасть, Артемий Иванович ухватился за бакенбарды Государя, но они оба все равно свалились с полки.

– Что ты орешь, анафема? – испуганно вбежал в кабинет Нижебрюхов. Он увидел Артемия Ивановича, державшего за гипсовые бакенбарды бюст Александра Николаевича, прежде занимавшего место на настенном кронштейне над козеткой.

– Убили! Убили! – закричал Артемий Иванович, в ужасе отшвыривая от себя безногое изображение царя. – Бомбу бросили! Руки оторвало напрочь! Вместо ног – мокрое место!

– Фу, чума! Да я уж вижу на кушетке под тобой мокрое место, – сплюнул в сердцах Нижебрюхов, – И бюст раскокал. Вставай, я сейчас велю убрать. На вот, выпей коньяку. И пойди переодень штаны. Нету других с собой? А домой если послать? Тоже нету? А деньги у тебя на штаны есть? Кто бы сомневался. Ладно, не воняй тут у меня в кабинете, иди в ванну. Там мой шлафрок висит. Сейчас пошлем лакея к Ренару, пусть тебе какую-нибудь одежу сообразит. Гарсон, вымой этого мусье.

Чистый и облаченный в огромный длиннополый шлафрок, подпоясанный витым поясом с кистями, Артемий Иванович вернулся из ванной в гостиную и был подвергнут Нижебрюховым обстоятельному допросу.

– Расскажи-ка мне, Артемон, кто же тебя так напугал, что ты мне козетку в кабинете уделал и бюст Государя порушил?

– Нигилист Лёв Посудкин из террористической фракции «Народной Воли» задумал убить в Париже меня и великого князя Николая Николаевича-младшего. Того вся охрана охраняет, а я один на один со злодеем. Да еще взялась помочь ему эта курва Фанни Березовская.

– Курва? – заинтересованно переспросил Нижебрюхов. – Я ее знаю? Ты где ее подцепил?

– Вы ее не знаете, – сумрачно ответил Артемий Иванович. – Это моя бывшая невеста.

– Ой, невеста! – махнул рукой купец. – Дарья твоя невеста.

– Они узнали про то, что я правительственный агент, – пропустил мимо ушей реплику про Дарью Артемий Иванович, – и уже пытались убить меня в Женеве. Эти нигилисты скоры на расправу с теми, кого считают изменником. Взять того же Вурста, Кнауса и Припасова. Но я-то не изменник! Я лазутчик во вражеском стане! За что меня убивать?

– Допустим, тот нигилист действительно собрался тебя убить за измену. А курва-то причем? Небось, женится пообещал, а потом отказался?

– Ничего я не отказывался, – буркнул Артемий Иванович. – Она сама за Посудкина вышла.

– Так она ведь небось иудейка? И деньги получает от родителей?

– Она на них в Женеве на медицинском училась.

– Значит, вместе с Дарьюшкой? Вот я у нее про эту курву поспрошаю. А тебе я скажу, дорогой и почти уже покойный племянничек, крепко ты влип. Чтобы иудейка от веры своей отказалась и за гоя замуж вышла ради того, чтобы тебя в гроб вогнать – так она вгонит, я эту публику знаю. Сейчас тебе принесут штаны – и давай-ка ты съезжай от меня.

– Но куда?

– Снимем тебе квартиру.

– Да они, может, уже за гостиницей нашей следят. Мне бы до завтра дожить, там я в посольстве укроюсь, и оттуда меня пушкой не выбьешь.

– Может, в какой-нибудь другой гостинице?

– Бесполезно, – сказал Артемий Иванович и пригорюнился.

– Я, кажется, знаю, как нам продержаться до утра, – хлопнул его по плечу Нижебрюхов. – Пока здесь посидишь, а к восьми поедем в Фоли-Берже. Их туда точно не пустят.

– А вдруг они туда пролезут?

– Да билеты за месяц на новогоднюю ночь раскуплены!

– Все равно не могу. В Фоли-Берже не могу.

– Так?! Ты и там натворил чего? А где можешь?

– В Новом цирке могу. Мне туда Петр Иванович, начальник мой, билет дал.

– Тю! – присвистнул Нижебрюхов, разглядывая билет. – За два франка на галерею! Купим ложу. Две. В одной ты с Дарьей будешь, в другой я с охраной помещусь. Да не корчи ты рожу, подумаешь, вечер с Дарьей посидишь. Да она одна тебя от любого злодейства обережет! Ну и я еще с охраной рядом буду.

К зданию Нового цирка на рю Сент-Оноре Артемий Иванович с Нижебрюховым подъехали около восьми. Во что обошлось Нижебрюхову перешить под Артемия Ивановича сюртук и штаны, тот не знал, но сумма должна была выйти изрядная – мсье Ренар вызвал из дома трех швей, отдыхавших после страшной предрождественской каторги в мастерской, и за три часа они превратили Гурина в волшебного принца.

– Смотри, племянничек, пробьет полночь – не превратись в овощ, – сказал Нижебрюхов, отсчитывая деньги.

Явившийся брить купца цирюльник заодно побрил и подстриг Артемия Ивановича и помазал ему волосы макассаровым маслом. Затем Нижебрюхов отправил лакея купить за тридцать франков Артемию Ивановичу револьвер, и вскоре Гурину был вручен блестящий новенький «галан» со складным курком и черной эбеновой рукояткой, и коробка с патронами. Теперь этот револьвер больно впивался ему в бок, лежа в кармане сюртука.

В фойе их ждала Дарья. На ней был высокий капор из велюра, похожий цветом и формой на перевернутую книзу дулом бронзовую мортиру, вместо цапф которой затейливыми кренделями торчали бронзовые перья. Все это сложное сооружение было подвязано под тяжелым подбородком черной шелковой лентой. Она величественно подала Артемию Ивановичу для поцелуя руку, обтянутую мужской лайковой перчаткой.

– А где же охрана? – спросил Артемий Иванович у Нижебрюхова, настороженно оглядываясь.

– А вон стоят. – Нижебрюхов снял цилиндр и, сложив его, сунул подмышку. – Видишь, пять дам справа сидят на диване?

– Тьфу, – сплюнул Артемий Иванович. – Меня натурально убить хотят, а вы все шутите!

– Ни в коем разе, дорогой племянничек. Они твоей курве, ежели что, все глаза выцарапают. Кстати, Дарьюшка, Артемон сказал, что ты с его злодейской убийцей в Женеве училась вместе.

– Это с какой убийцей?

– Артемон напаскудил чего-то в Женеве, так его убивать собрались. Жидовочка какая-то.

– А я вам говорила, Артемий Иванович, что эта рыжая вас до добра не доведет, – сказала Дарья. – Я эту Березовскую как раз сегодня днем в двух шагах отсюда видала.