Текст книги "Аромат земляники"

В результате, проводив размякшего Жигалова до дома, мы с Дашкой направились ко мне. В пути я пошлил, нёс какую-то чушь про Ленина и задвигал монархическую идеологию, но было весело. Она смеялась. Я рассчитывал на продолжение банкета. Но, доведя меня до дома, она сказала:

– Знаете, мне кажется, что «Капитал» и прочее меня больше не интересуют…

После чего погладила меня по плечу, и бодрым шагом направилась прочь.

Того, что она не переставала обращаться ко мне на «Вы», я даже не замечал…

В половине четвёртого я топтался у часовни, названия которой так и не смог запомнить за десяток лет её существования.

Место её воздвижения неслучайно – здесь, на углу одних из самых больших улиц города, во время оккупации вешали местных жителей: евреев, пособников партизан, нарушителей комендантских распоряжений и прочих, хоть в чём-то заподозренных. Напротив, через дорогу, кинотеатр «Авангард». Во дворе кинотеатра трёхэтажный дом, в котором жил, а зимой сорок второго умер от голода больной создатель «Человека-амфибии» и «Головы профессора Доуэля» писатель-фантаст Беляев. По диагонали от часовни красного кирпича дом, угловой и с балконом на улицу – верный признак богатства владельца былых времён. Его фамилию, к с стыду своему краеведческому, я позабыл давно и крепко. Ну а с четвёртого угла – приснопамятный «Сорбет».

Как ни крути, а места вокруг сплошь исторические и печально-памятные. Даже не знаю, почему точкой рандеву я выбрал именно это, но с лёгким амбре и мешками под глазами, переминаясь с ноги на ногу в тени часовни, я чувствовал себя неловко.

Она опоздала минут на десять. Выскочила из скрипнувшего тормозами такси и, замахав руками, вприпрыжку поскакала ко мне. Грации и пластики в её движениях было мало, но я не без удовольствия отметил лёгкость и непринуждённость юной девчушки. Себя же, двадцатипятилетнего циника, ворчуна и зануду, я уже считал стариком.

– Привет, – сказала она, непринуждённо повиснув на моей шее. – Ты как?

Заметив столь изменившееся поведение, я сходу смекнул, что ей от меня что-то нужно. Девушки – они такие.

– Не хуже тебя, не надейся, – ответил я, выворачивая шею. – Но с тобой было бы лучше.

Пошлость сказал, конечно, но она самодовольно улыбнулась.

– Не сомневаюсь, но я по делу.

– Ты же говорила, что по работе?

– Это одно и то же.

– Для кого как. Для меня, например, работа – это работа, и только. А дело – это личное.

Она что-то лихорадочно соображала, и молчала. А я продолжал:

– То есть ты сама не знаешь, чего хочешь. Так получается?

– Да. В смысле – нет. Короче, у меня к тебе предложение. Я…

– Не, не, не… Я жениться не собираюсь, – перебил я.

– Да я не об этом. Я о своих коллегах хочу поговорить.

– Нашла с кем о коллегах разговаривать. Если б ты их убить решила, то другое дело, а так…

Я откровенно балагурил, издевался, загоняя в тупик молодую и неопытную собеседницу. Ощущая себя матёрым волком местной журналистики (ну а что, если уж «такие» на шею бросаются?), я предчувствовал быструю победу, особо желанную ещё вчера. Но она удивила:

– Будем считать, что уже бывших коллегах…

– Это в принципе меняет дело, – торжественно заявил я, теряя всякую уверенность в своём начинании и предчувствуя очередную сенсацию. – Пойдём-ка, тут недалеко…

Знаменитая «литературка» была рядом, всего лишь через дом, но я повёл её не туда…

…В пив-баре «Старый Бремен» было шумно – сказывался большой перерыв между второй и третьей парами ближайшего института. Свободного столика, кроме как у входа, не было, что меня никак не устраивало. Кивком поприветствовав знакомого бармена и показав ему два растопыренных пальца, мы с Дашей уселись за стойку. Косенький бармен Серёга, по прозвищу Хичкок, выкатил два пузатых стакана фирменного пива.

– Ну, давай к телу, – сказал я.

– Дело в том… – начала, было, Даша, на сей раз, проигнорировав мою пошлость, но я её прервал.

– Нету тела, нет и дела, – не унимался я. – Впрочем, всё равно давай…

– Я учусь на журфаке, на заочном. В «Правде» работаю потому, что без опыта никуда больше не берут, а у Вас, насколько я знаю, всё более демократично и таланты ценят по достоинству.

– Есть такое дело, – весомо отметил я, рисуясь, приглаживая редеющую шевелюру. – И?

– Я хочу к Вам…

– Но ты понимаешь, что ваша воинствующая конторка нам не товарищ?

– Понимаю, – ответила она, сделала большой глоток, и добавила, – поэтому и предлагаю сделку – буду двойным агентом. Буду вам сливать все их происки, а им засылать вашу дезу. Ну, как идейка?

Я задумался. В отличие от языка, мысли ворочались тяжело. Запотевший стакан холодил руку. Обострённое постпохмельем желание молодого тела мыслительным процессам также не способствовало.

– Нормальная идейка, только перспективы весьма туманны…

– Почему?

– Потому что выносить данную тему на обсуждение с моим руководством преждевременно – оно авантюр и шпионских страстей не любит. А тебе придётся стать моим агентом, и чем всё это закончится тоже неясно. Может и ничем…

– Но мы же попробуем? – сказала она, пододвинувшись поближе ко мне. – Да?

– Можно, – ответил я, отхлебнув ещё пива. – Но сначала надо обсудить подробности. Но не сейчас. Вечером, и в более интимной обстановке…

… Девочка сдалась. Это был первый раз, последствий которого я пристыдился. Дашка, она хорошая. Голосок тоненький, ручки маленькие, глазки-пуговки смотрят робко и наивно. Но внешность зачастую обманчива, и деловая хватка, и внутренний стержень, и профессиональный цинизм в ней наличествовали.

Как и было договорено, подвыветрившись к вечеру, я подобрал её ровно в девять, во дворе соседнего с редакцией «Правды» дома. Дурачась, согласно законам жанра, мы конспирировались.

– Хвоста нет? – спросил я, сурово глядя в салонное зеркало.

– Вроде нет, но ты проверься…

Проверяясь, я ещё двадцать минут кружил по центру города. За это время мы успели увидеть драку возле клуба «Ди энд Ди», Жигалова с очередной «старушкой», и спаривающихся возле дверей военкомата собак. Напротив последних я остановился, и мы уставились в окно.

– Заметь, – сказал я, – их двое, а не целая свора. Может это любовь?

– А может, его в армию забирают, и он впрок старается? – поддержала шутку Дашка.

– А что если он уже отслужил, и теперь у них ролевые игры: он – дембель, она – военком.

– А вдруг не дембель, а успешный двадцатисемилетний уклонист? Ну, типа – «нае.ал».

– А давай поедем отсюда, а то он как-то неловко на нас косится?

– Смущаем, наверное. А куда поедем?

– Есть тут одно местечко…

Не прошло и десяти минут, а мы уже стояли в углу маленькой парковки у Слоновьих ворот. Перед нами тёмная стена леса и выхваченная из мрака фарами уводящая в него гравийная дорожка. Позади – Волхонское шоссе, по которому, то и дело, пролетают автомобили. Справа, в другом углу, ещё одна машина: она заведена, фары погашены, но светится приборка, а на переднем ряду никого нет, и я знаю, что наше появление на мгновение смутило тех, кто внутри.

Я внимательно посмотрел на Дашку, затем взглядом указал на соседний автомобиль, и спросил:

– Может, и мы перейдём к делу?

Округлив доверчивые глаза и поджав губы, будто сдерживая улыбку, она закивала головой и уставилась себе под ноги. Смутилась, наверное. Уверенный, что она подумала о другом, я продолжил:

– А теперь расскажи мне, как прошёл твой день. Я работу имею в виду. Не может такого быть, чтобы тебя вчера никто не узнал…

– Узнали, конечно.

– И???

– Я приступила к выполнению нашего плана. Сказала, что узнала тебя, завела разговор, а когда началась ваша провокация, то решила, что не будет лучшего момента, чтобы втереться в доверие, что всё прошло успешно, и теперь мы будем в курсе всех ваших начинаний.

– И как, тебе поверили?

– Как видишь, в чрезвычайку не сдали, – усмехнулась Дашка, а я, вспомнив одну историю, подивился её интеллекту.

…Как-то я сказал одной двадцатилетней барышне:

– Знаешь такую шутку: «Чем ЦК отличается от ЧК?»?

– Нет, – сказала она, – никогда не слышала. А чем?

– В ЦК – цыкают, а в ЧК – чикают.

Она не поняла, и спросила: «А что такое ЦК и ЧК?». Я ответил. До неё всё равно не дошло. Шутка превратилась в урок истории, а я в старого пердуна-зануду…

В последующие минут так пятнадцать-двадцать мы с Дашкой размышляли, строили планы и прогнозировали события. Будущее виделось туманным, но грандиозным – полная смерть коммунизма в отдельно взятой точке земного шара. После чего она взяла инициативу в свои руки. Говоря точнее, в одну – левую. А я второй раз в жизни испытал лёгкий ужас от прикосновений крошечной ладошки.

Первый раз случился задолго до этого, ещё в школе. Как сейчас помню: первое сентября, школьная линейка, мы, одиннадцатиклассники, должны за руки вести первоклашек в соседнее здание. Я искренне надеюсь, что всех разберут и мне никого не достанется: во-первых, страшно и неловко, во-вторых, просто неудобно – вид у меня похмельный и контуженный. Но мне как всегда не повезло. Мы остались один на один – я и маленькая девочка в синем кардигане. Колонна выстраивалась. Делать было нечего, я подошёл и протянул ей руку. Большими, голубыми, испуганными слезливыми глазами она посмотрела на меня снизу вверх и протянула свою ручку. Сердце моё вздрогнуло, к горлу подступил комок, ноги задеревенели. Тем временем по команде директора колонна тронулась, и мы ринулись её догонять. Это было кошмарно: девочка боится меня, оглядывается назад, что неудивительно, с моей-то рожей; я боюсь её, и думаю о её же родителях, наблюдающих за нами со стороны, и успокаиваю себя мыслью о том, что мне досталась самая красивая девочка. «Что ж, – думаю, – пусть и так, но зато самая. Должно же хоть когда-то повезти…». Пройдя метров пятьдесят, я сбагрил её Падле. Надеюсь, что девочка не обиделась.

Но если тогда всё прошло тихо и мирно, то от Дашкиной ладошки взволновалась не только душа, но и нешуточно взбудоражилось тело. Я включил магнитолу и потянул рычажок – спинка моего сиденья откинулась назад, а из динамиков полилась «Лунная соната». Скрипя кожаной курткой и задирая платье, Даша забралась на меня…

Вы знаете, что такое секс под классику? Попробуйте. Это не только необычно, но и весело, если девушка постоянно задницей жмёт на клаксон. Об одном жалею, что до любимого момента композиции на 4:48-4:56 меня не хватило…

…Так Дашка стала моей агентессой. Мы начали видеться каждый день «для этого». Её после «этого» жутко тянуло поболтать, а меня поспать. Но поскольку формат наших встреч к этому не располагал, то приходилось быть «благодарным» слушателем.

К тому моменту пополнив арсенал знаний ещё парой эмигрантских творений генерала Краснова, ничего нового я для себя не открыл. Наоборот, убедился в том, что коммунизм, при всех своих несомненных плюсах, есть мертворождённое империалистическое дитя (вы же знаете, что Ленин был немецким шпионом, да?), что он и доказал своей несостоятельностью, взлетев и рухнув за каких-то жалких семьдесят лет.

Однако были в Дашкиных рассказах и нескучные вещи, подчёркивающие, так сказать, дань традициям. В частности это касалось партсобраний, активистов и новичков, от которых требовались доказательства верности идеалам. Особенно это относилось к девушкам. Правда, стоит заметить, и некоторых мальчиков тоже. Что ж, хоть статья за мужеложство при советах и была, но педиков при этом никто не отменял.

В общем, всё как обычно, всё как всегда, если бы только не острота моих наблюдений. Однажды в разговоре об этих таинствах я Дашку так прямо и спросил: «Ты тоже?». Она кивнула. Мне стало отвратительно, но виду я старался не подать. Кажется, получилось.

Я относился к ней, как своей собственности. Я злился на неё. Мне было противно пользоваться «совдепкой». Но с брезгливостью приходилось мириться и терпеть, ведь я был на грани влюблённости в неё и на страже собственных идеалов одновременно. Тем временем дело принимало коварный оборот: чувства были взаимны, они росли и крепли, что не вызывало ни малейших сомнений. И однажды «после» я спросил:

– Ты чего на меня так смотришь?

– Мне кажется, я люблю тебя, – чуть замявшись, ответила она, и, пряча глаза, уткнулась лбом мне в грудь.

– Это пройдёт, это не навсегда, – с неясной интонацией произнёс я, и заткнулся.

На самом деле я просто испугался. Сам никогда никому в чувствах не признавался, а тут вдруг такое. Есть от чего впасть в отчаяние…

Коммунисты тем временем затихли и ничего не предпринимали. Я тоже не мог придумать толковой дезы. Дашка оставалась без работы (то, что по чувствам, за работу не считаем). Как и полагается по законам шпионажа, агентесса была «законсервирована». А чтобы не мучиться самому, я познакомил её с Вековищевым, зная, что тот своего не упустит. Ведь в отсутствие бильярдных барышей, с жёлтыми и чёрными бабенциями ему пришлось завязать…

***

Было у Никитки и ещё одно не поощряемое законной властью увлечение юности, которое собственно и приучило его избегать ментов. Он был копателем. Сам себя называл военным археологом. А доблестные СМИ ещё на закате советской власти окрестили таких как он чёрными следопытами.

Через это прошёл и я, но к моменту нашего знакомства уже шагнул дальше, и был увлечён поиском «старины» – монет, драгоценностей, личных вещей и предметов быта на местах деревень, которые перестали существовать во время войны, и после неё не восстановились. А поскольку большая часть Ленинградской области была в зоне немецкой оккупации (за исключением её восточных областей, откуда немцев выбили ещё осенью 41-го, и Ораниенбаумского плацдарма), то мест таких у нас не счесть, и «старина» с «войной» пересекаются плотно и повсеместно. Я, как гражданин насквозь законопослушный, ничего запрещённого дома никогда не хранил. Да, честно признаться, в этом деле и не преуспел: желаемых касок, пряжек, оружия и наград так и не сыскал, а патроны и гранаты меня никогда не привлекали.

А Вековищев – он иной. Он из другого теста. Он войной грезил всегда и в дом тащил всё, что находил. Так и говорил: «Второго завоза не будет, а там уж разберёмся, что нужно, а что – нет». Поэтому «нужным» оказывалось абсолютно всё, а дом его постепенно стал походить на военный склад. На стенах висели отреставрированные винтовки, на комоде и полках лежали каски, в кладовке стояли коробки с чищеными патронами и всякой мелочёвкой, а застеклённая лоджия служила прибежищем ржавого хлама, только ожидавшего второго рождения. А главное – он не опасался это хранить, потому, как сначала был молод и глуп, а в год нашего знакомства послабело законодательство, и статья за подобные штучки светила только административная. Впрочем, милиции он по-прежнему опасался, но продолжал гнуть своё.

Разумеется, о таких вещах не распространяются. Вот и я узнал об этом случайно – не думая, болтнув нечто изобличающее что я «в теме». Никитка обрадовался, мол, душу родственную нашёл и всё такое. Как говорится, два сапога – пара. В одиночку в этом деле вариться – не сахар. Вот тогда мы, никогда не находившие общего языка с братьями по разуму, и сошлись окончательно. Я оказался ему столь незаменим, открывал такие горизонты «творчества», что он сбил меня с пути истинного.

Так трофейщиком стал и я.

Если раньше я шарился по полям (в непролазных дебрях люди деревень никогда не ставили), то теперь мы на пару шлялись по лесам. Во время войны никакого леса, понятное дело, в тех местах и в помине не было – все уцелевшие при бомбёжках деревья, впрочем, как и не уцелевшие, ушли на строительство укреплений и дрова, на гробы да кресты. Но природа своё взяла, и ныне даже старательно изрытые войсками передовые позиции, где земля пропитана железом, тонут в буйстве зелени. Исключение – Невский пятачок. Здесь птицы не поют, деревья не растут… в прямом смысле – выжженная земля – и только травы да сорные колючки на кочковатой почве и редкие чахлые кустики над обрывами воронок нашли здесь прибежище…

Дорога на Малуксу. Урочище Карбусель – бывшая деревня, она же немецкий опорный пункт, не тронутый нашими войсками, а после войны запаханный тракторами и изрытый мелкими канавками с высаженными по ним ровными рядками дохлыми сосенками.

– Всё, тормози, – сказал Никитос, и пояснил. – Остановиться лучше здесь, а дальше пешком пойдём, туда, – и махнул рукой на север.

Бросив машину на обочине широкой дороги, густо усыпанной песком, валящимся из бесконечно снующих карьерных песковозов, мы взвалили на себя объёмные рюкзаки, сверху топорщащиеся лопатами и приборами, и двинули в «зелёнку».

Деятельность таких как мы стала заметна сразу – земля испещрена многими сотнями ямок разного калибра и напоминает лунную поверхность. Это даже подумать страшно, сколько сил вложено энтузиастами в свою деятельность. А ведь я в одиночку, если вдуматься, нарыл по полям не меньше. А что толку? Кроме морального удовлетворения – не густо. Но мы шли дальше, и теперь земляные работы, только уже немецкие, просто поражали: линии окопов в три ряда, блиндажи, стрелковые ячейки, вовсе уж неясные ямы и холмики протянулись, если верить Никитосу, на несколько километров на запад, прикрывая не только «опорник», но и дорогу. Конечно, их тут сидела не одна рота, но так испоганить ландшафт…

Местность понижалась. Она в этих краях вся такая хитро изрезанная – налицо следы движения ледника. Теперь мы шагали по мягкому мху, который пружинил и через несколько секунд скрывал наши следы. Становилось много комаров, и с каждой сотней метров всё больше и больше. Июнь, болото рядом – иначе и быть не могло.

Никитос круто забрал вправо.

– Так дольше, – объяснил он, – но дальше совсем топко. Стороной пойдём, но смотри внимательно, тут бомблёнок затянутых много – ухнуть можно по самую маковку.

И мы, как два танка, попёрли напролом. Параллельным курсом, перелетая с ветки на ветку, нас сопровождал соловей и пел свою песенку. С глухим треском ломались прелые стволы мёртвых жиденьких болотных берёзок. Под ногами начало хлюпать. По навигатору осталось почти шестьсот метров, а там высота «60», с трёх сторон окружённая болотом – мы шли самым коротким и сухим путём, и Никитос утверждал, что метров очень даже не шестьсот, а всего лишь двести, а высот на самом деле две и наша на карте не обозначена. Я в нём не сомневался – он здесь не впервой.

Вдруг, буквально за какой-то десяток метров, всё изменилось. Более-менее гладкий мох стал кочковатым, на этих кочках росли совсем уж куцые деревца, в два пальца толщиной, а между ними вода. Мы как зайцы прыгали по кочкам, не задерживаясь на них, и мимоходом цеплялись за растительность, будто она могла нас удержать. Лица, шеи и кисти рук были облеплены коварными кровососами, которых не пугал «Москитол» и отмахнуться от которых просто не было возможности. Ещё больше напрягало назойливое равномерное гудение вокруг – комариные полчища были настолько велики, что едва не затмевали первые лучи ещё низкого солнца. Но это оказалось последней преградой на нашем коротком пути. Ещё пяток прыжков, и кусты закончились, а я почувствовал под собой приятную мягкость мшистого ковра. Ещё десяток шагов, и стало очевидным, что он растёт уже на твёрдом грунте.

Мы вышли к подножью высоты. Кровопийц сразу стало меньше. В ушах будто зазвенела тишина. Тут же показался конец окопа, и Никитос сказал:

– Ну что, приступим?

Достав из рюкзаков короткие лопаты «Фискарс» и воткнув их в землю, мы собрали приборы, покурили, глотнули водички, и начали подниматься по пологому склону. Я снова поразился основательности и землеройной настойчивости фрицев – сразу видно, что сидеть собирались долго.

Планомерно, квадрат за квадратом, мы «пылесосили» лес металлоискателями. Когда Никитос был тут в прошлый раз, у него сломался прибор, он жутко расстроился, но счёл это хорошим знаком, и теперь возлагал на это место большие надежды.

Солнце поднялось уже высоко, и на открытых участках ощутимо припекало. Эта высота кривая, длинная и узкая, как высунутый язык овчарки. По синусоиде мы выхаживали её поперёк, от склона до склона. Пусто. Четыре часа напряжённой работы, а кроме горстки осколков, пары тюбиков «Тильзитер» и подошвы от сапога – ничего. Мой «энтуазизм» иссякал, и я начал филонить – махать прибором от балды и не обращать внимания на большинство сигналов. Тем временем дело клонилось к обеду, как вдруг Никитос крикнул:

– А ну-ка посмотри!..

Я его не видел и пошёл на голос. Он сидел перед узкой неглубокой ямкой, рядом с невысокой пушистой елью. Его штаны были по колено облеплены мокрой супесью, а на лице блуждала довольная улыбка.

– Ну, что тут у тебя? – спросил я, стараясь подавить подступающую зависть. Никитка опытный, и из-за мелочи орать бы не стал.

– Во! – ответил он, и тыкнул лопатой в раскоп. – Вещь!

Я заглянул в яму. На дне её лежала здоровенная ржавая железяка. Я понял, что это оружие, но не знал какое именно. Встав перед раскопом на колени и погрузив руки в его недра, мы пальцами аккуратно подкопались под «нечто» и с силой вырвали из земли свою добычу. Меня переполнило счастье – только теперь я понял, что именно он нашёл.

– Это что, Гочкис?

– Он самый, – довольно сощурился Никитос. – В окрестных дрищах нибелунги его любили – безотказная штука.

Положив французский пулемёт без станины под ёлку, мы продолжили рыть яму. Приборы сходили с ума от непрекращающихся цветных сигналов. Вскоре весь земляной отвал был усыпан кассетами полными патронов, патронами россыпью и стреляными гильзами. Последних было много, очень много, наверное, целое ведро.

Наша кровь пресытилась эндорфинами. Как заведённые мы бродили по округе, забыв про усталость и голод. Прошло ещё около часа, когда Никитос нашёл вторую точку. С ней он решил справиться сам. Она опять оказалась полна гильз и патронов, пустых и полных двадцатичетырёхзарядных кассет. В плюс к этому, в активе оказался котелок, фляга без крышки, ремень без пряжки и несколько мундирных пуговиц. Песочный сохран радовал.

Я завидовал его успеху. Во мне просыпались далёкие мечты юности, когда я, как и все начинающие, тонул в буйстве собственной фантазии, а наткнулся лишь на тяжёлый и безрезультатный физический труд. Вместо всего фантазийного «добра» в грузовом кармане моих штанов болталась лишь цинковая монетка в один пфенниг.

Но копательский Бог услышал мои молитвы, и после позднего обеда, ближе к вечеру, когда солнце пошло к закату, снова под елью, только теперь высокой, выросшей впритирку с огромным валуном, на краю высотки, на изгибе окопа счастье улыбнулось и мне. Третья точка – моя. Уж не знаю, откуда во мне нашлось столько сил, но я без остановки рыл землю словно крот. Уставший Никитос сел рядом, прислонившись спиной к камню, и курил одну за одной, распугивая раззадорившихся к вечеру кровопийц. Я рыл без прибора: он был бесполезен и безостановочно пищал – и вглубь и в стороны всё снова усеяно гильзами, а копать надо все цветные сигналы, чтобы ничего не пропустить. В награду я получил коричневого стекла баночку с завинченной крышкой – крышка ржавая, и если и были на ней надписи, то их уже не узнать – а внутри нечто белое, наверное, крем, может быть даже «Нивеа»; складную вилку-ложку, жаль, что алюминиевую, зато подписную – фамилии владельца не разобрать, зато ясно, что звали его Гансом; и фронтовые поделки, по числу людей в пулемётном расчёте – две стопки сделанные из обрезков гильз от ракетниц. Мы, конечно, надеялись до последнего, но самих «туристов» обнаружить не удалось – похоже, им повезло, и они убрались отсюда живыми, а может и верного Гочкиса с собой унесли.

Как бы то ни было, но вечер был неотвратим, и мы вне плана решили заночевать на месте, чтобы завтра до обеда добить высотку до конца. Еды оставалось мало: всего пара банок гречи с говядиной, половинка горькой шоколадки, пачка галет из армейского пайка и один кусок хлеба. Зато Никитка припас фляжку с водкой. Вообще-то распития на месте мы не поощряли, но вещь полезная – и руки продезинфицировать, и рану (если что, тьфу-тьфу), и вообще вещь хорошая, символическая, тоже трофейная. Ну а в случае неподготовленной ночёвки сам Бог велел – и калорийно, и согреться, и для крепкого сна.

Никитос разделил обязанности: на нём бивак, на мне вода и костёр. С дровами в округе проблем нет. Враскачку я заломал пару мёртвых сосенок: тонкие верхушки покрошил руками-ногами, а частям потолще было суждено пережечься пополам. С водой было сложнее – дневной запас на исходе, а чай и сахар остались от ускоренного обеда, и пренебрегать ими мы не собирались.

Вооружившись двумя котелками – своим и сегодняшним трофеем – я спустился к болоту. С этой стороны высоты жижа начинала хлюпать прямо у её подножья. Ленясь подниматься за лопатой, я утоптал мох, но он поднялся прежде чем ямка наполнилась водой. Идти дальше мне тоже было не охота, и я руками вырвал кусок мха и выгреб то, что было под ним. Вода, как и в любом болоте, оказалась плохая – торфяная – красная, грязная и вонючая. Кроме того, на её поверхности скапливалась ещё какая-то плёнка, типа бензиновых разводов. «Ну да ладно, – решил я, – не беда». Подождав пока муть немного осядет, предварительно помыв в ней трофейный котёл, я крышкой черпал воду, и через толстую мшистую шапку, как через фильтр, разливал её по котелкам. Ничего, пить можно, только вкус у чая будет, мягко говоря, не цейлонский.

Я поднялся наверх. Обломав нижние ветки окрестных ёлок, Никитос толстым слоем лапника поверх мха выложил лежанки, и теперь сооружал стену, призванную отражать тепло костра. Сам костёр уже был сложен и ждал растопки.

В сумерках сосновые дрова потрескивали особенно весело и громко, а иногда и тревожно, когда после долго затишья как треснет вдруг полено, и треск этот разнесётся по округе. Иногда этот звук очень сухой и резкий, как винтовочный выстрел, только тихий. Запах приготовленной на костре пищи, даже самой простой и незамысловатой, как-то по-особенному пробуждает аппетит, и порождает внутри какое-то первобытное чувство. Уж сколько было в моей жизни полевых трапез, а привыкнуть никак не могу, и каждый раз наслаждаюсь ароматным дымком. А вот что выдаёт в походе человека опытного и с долей романтизма эстетствующего, так это манера прикуривать – он обязательно вытащит из костра головешку, или прутик какой подожжёт, и прикурит от него, а не будет щёлкать зажигалкой. Мы так и делали.

Лес изготовился к своей второй, ночной, жизни. С нашей высотки, каких множество раскидано по округе, ещё совсем недавно открывался чудесный вид на болото, охваченное пожаром вечерней зорьки. Оно казалось добрым и тёплым. Но прошло минут сорок, и оно потонуло во мраке, и причудливо и пугающе торчали из него стволы корявых деревец. Позднего вечера воздух, пропитанный мшистыми испарениями, в подступающей ночной прохладе, надвигающейся с болота, казался терпким и душистым. На ветвях трещали молчавшие утром и днём птицы. Стрекотали кузнечики, или цикады, или кто там ещё не спит по ночам. В догорающем костре потрескивали угли, но совсем не так, как целые деревяхи, а тихонечко, будто кто-то клопов ногтями давит, и выкидывали искры в ещё чуть светлое небо.

Мы сидели у остатков костра, хмельные и уставшие, и готовились ко сну.

– Слышишь? – вдруг напрягшись, не понимая послышалось, али в самом деле было, спросил я. – Шаги…

– Слышу… – таким тоном, будто ничего не слышит, ответил Никитка.

– А если это волк?

– Не, волки сюда не заходят. Здесь им жрать нечего.

– А я читал, что в прошлом году недалече медведя видели. А вдруг это он?

– Не, не он это…

Я за день впечатлений набрался, конечно. Впервые увидел то, что увидел, а не только то, что в наших кругах называют шмурдяком и жбонью. И, несмотря на то, что ночевать в палатке мне уже приходилось, что детская мечта – встреча рассвета за городом, в лесу – давно уже была реализована, надвигающаяся ночь, полная своей таинственной жизни, меня пугала.

Никитке ночёвок в лесу, костровой каши, комаров и прочих прелестей походной жизни не счесть. Он их уже вдоволь нахлебался, и теперь просто наслаждался спокойствием в отсутствии городской суеты и заедающей бытовухи.

Я не унимался:

– А кто же там ширкается?

– Кто-кто? Гмох!

– Это ещё что?

Никитка посмотрел на меня самодовольно, ему будто нравилось, что моя рука невольно тянется к висящей на боку финке. Он улыбнулся и, вхолостую пыхнув ароматной самокруткой, сказал:

– Не что, а кто.

– И как он выглядит, этот твой гмох?

– А я почём знаю, я его никогда не видал. Говорят, что в кителе гансючем или шинели, что мхом весь порос и глаза красные и на выкате. Говорят, что еду ворует. А вообще никто не знает, добрый он или злой, но хабар охраняет. Хорошим камрадам помогает иногда. А плохих копарей, у которых совести нет, и чувство долга отбито, того…

– Чего того?

– То самое. Брехня, короче. Давай ещё по одной, чтобы спать и не ссать.

В ход опять пошли сегодняшние трофейные стопки. У меня с красной полосой по низу, а Никитос выбрал ту, на которой немчик гравировку доделать не успел. Есть в этом что-то, доложу я вам, пользоваться теми же столовыми принадлежностями и на том же месте, где ими пользовались люди, пусть и оккупанты, семьдесят с лишним лет назад. Будто специально оставили… есть в этом что-то. Что-то приятное и неприятное одновременно…

… Как это обычно и бывает в полевых условиях, Никитос проснулся ещё затемно – может от пробравшегося под куртку холодка, может от шума какого, он очухался и не поверил едва открывшимся глазам.

– Ты чего? – спросил он, увидев рядом меня, стоящего с лопатой в руках.

– Здесь он, гад. С болота заходит…

– Кто? – ничего не понимая спросонья, удивился он.

– Гмох…

– Ты дурак, что ли? Байки это всё. Лопату положи, водки выпей и ложись.

– Нет больше водки у нас. Я её того…

– Ложись, говорю, алкаш, – сказал вставший Никитос, вырывая лопату из моих задеревеневших пальцев. – Я покараулю…

Первые полчаса на посту дались ему тяжело: глаза слипались, одолевала зевота и злые глупые мысли. А потом всё резко изменилось. Дремоту как ветром сдуло. То ветка хрустнет, то зашуршит ковёр прошлогодней хвои – он отчётливо слышал, как от болота, из низины, кто-то по крутой дуге заходит к лагерю с северо-запада. Животный ужас охватил Никитоса. Никогда ещё так не дрожали колени и не кололо внизу живота. Казалось, тело окаменело и отказывается слушаться. Много дней проведший в лесах, он знал, что так может шуметь только человек. Или тот, кто когда-то был им? Неужели не байки, и он действительно существует, тот самый лесной дед, гмох-дрищевик?

На ум ему лезли самые невероятные копательские истории. А шаги всё приближались, и он не заметил, что теперь сам до белых костяшек сжимает в руках короткий «Фискарс». Вдруг шорох раздался совсем близко. Никитка резко повернулся в сторону звука и не поверил своим не моргающим, слезящимся от длительного напряжённого разглядывания темноты глазам: во мраке ночи он разглядел сутулую карликовую фигуру.