Текст книги "Аромат земляники"

На третий день родственники девчонки забили тревогу – ребята пропали. Ввиду обширной территории поиска МЧС призвало на помощь один из добровольческих отрядов (не буду делать ему антирекламы – но больно уж странные там «товарищи» собрались). Поскольку пропавшие были нашими земляками, туда были откомандированы и мы с «одноруким» Гриней, а заодно я прихватил с собой и Вековищева, как вечного бездельника и опытного походника.

До деревни Лопухинка мы добрались без происшествий. Правда, опоздали маленько, и поисковые группы разделились и выдвинулись по маршруту без нас. Зато, быстро сориентировавшись на местности, мы, а если точнее, то пронырливый Никитка, вырвали из похмельного небытия местного Дерсу Узала. Спросонья он долго кряхтел и пыхтел, протирал глаза и матерился. Но, в очередной раз, услышав и вконец осознав цель нашего визита, он громко икнул и весомо заявил:

– Да тут и не такое бывает, – потрясал он заскорузлым пальцем спёртый запах хаты, – я вам больше скажу – гиблые места туточки, языческие!

– Не понял?! В смысле?! – в один голос заявили мои компаньоны.

– Финно-угоры тут жили, множество племён их было, – вдруг перейдя на шёпот, таинственно протянул Степан Матвеевич. – Жуткие люди, доложу я вам – жертвы приносили человеческие, кровь животных пили, и даже колдовали. А когда…

Суть всех сельских баек всегда сводится к одному – дайте выпить, и я вам ещё не такое расскажу! Ввиду отсутствия в пешей доступности сельмага, наливать пришлось из собственных запасов. После этого в наши молодые уши полились красочные описания тех самых обрядов, когда юных девственных красавиц приковывали на вершине Петровицкого валуна (огромная каменная глыба размером 7Х4, объект наследия ЮНЕСКО), делали надрезы вблизи самых нежных частей тела, и кровь медленно текла по выбитым в камне желобкам, орошая бедную на плодородие глинистую почву. Особенно яркими нам представились моменты последующего соития жрецов с ещё живыми, но уже потерявшими сознание, полу-обескровленными телами девочек. Такие эпитеты и такие фразеологизмы ввинчивал Степан Матвеевич в свой рассказ, что возбуждённый Гриня едва не порвал кожаный ремешок своего «Зенита», а я, скрывая подкатившую эрекцию, пересел, закинув ногу на ногу.

Когда эротический триллер закончился, мы выпили все вместе и принялись обсуждать нюансы предстоящей поисковой экспедиции.

– Как же вам повезло, ребята, – кивая головой и указывая пальцем в потолок, говорил Матвеич, – что вы на меня попали. Эх! Я ж тут все места знаю, каждый пенёк берёзовый, каждая нора лисья мне здесь лично симпатична.

– Так значит, Вы тут живёте? – задал я глупый вопрос, не зная как иначе приступить к интервью.

– Да, в Лопухинке я живу.

«Однако… – подумал я, не ожидая, впрочем, иного ответа от жителя одноимённого населённого пункта».

– Вы местный?

– Да. То есть – нет.

– Поясните?

– Родился не здесь – значит, неместный. Тут, однако, никого более долгоживущего не знаю, так значит, вроде как, старожилом даже являюсь.

– А как же вы здесь оказались?

– Отец служил на ракетной базе. А теперь вот отца нет, и базы нет, а я остался.

– А где Вы работаете, Степан Матвеевич?

– В Копорье.

«Это сильно, – вновь подумал я, – это ж километров пятнадцать».

– А как добираетесь до работы?

– На лыжах – звучно выделив «Ы», резко ответил он.

– Прекрасно. Но это зимой. А летом?

– Бегом…

– То есть как это – бегом? Далеко же?! Устаёте, наверное? Или Вы приверженец здорового образа жизни? – иронизируя, кивнул я в сторону стройного смешанного отряда пустых пивных и водочных бутылок, стоящих на полу под окном.

Глаза Матвеича блестели и он ехидно ухмылялся. Стало ясно, что на глупые вопросы он даёт глупые ответы. Но вдруг он мгновенно стал серьёзным.

– У нас тут край партизанской славы, между прочим. И медведи водятся – уставать некогда…

– Так говорят, что от медведя бегать нельзя, да и бесполезно это? – попытался Никитка подыграть его простенькому юмору, но, как оказалось, шутки кончились.

– Это Вы медведю расскажите, молодой человек, когда встретите. А заодно и себя на прочность испытаете. И я думаю, что побежите.

– Вы на что-то намекаете, Степан Матвеевич? – зная Никиткину заносчивость, вмешался я.

– Нет, не намекаю. Я прямо говорю – Машка их сожрала, как пить дать. А этим, – намекая на МЧС и поисковый отряд, он кивнул в сторону леса, – я ничего не сказал. Убьют они её…

Через полчаса, выпив ещё водки, мы шагали по лесной тропинке. Томила июльская духота. Нас с Никиткой гнули к земле рюкзаки. Гриня придерживал болтающийся на шее фотоаппарат. В котомке Матвеича позвякивали бутылки с холодным пивом, и он рассказывал умилительную историю о том, как шесть лет назад браконьеры убили Машкину мать, а он нашёл её и пытался выкормить, но местные сдали его егерю, а тот вызвал ментов и зоозащитников, и её увезли. А через год, уже подросшую, её вернули в родные края и выпустили на волю, но ему присутствовать при этом запретили, опасаясь, что она узнает его и может начать наведываться к людям. На вопрос о том, откуда уверенность, что именно Машка стала людоедкой, он ответил просто: «Чувствую…».

Вскоре тропинка начала то и дело утыкаться в буреломы, а потом и вовсе закончилась. Мы пошли лесом. Гудели кровососущие полчища. Наши взопревшие ноги спотыкались о коряги. Пот заливал глаза. Во ртах было горько и сухо от беспрерывного смоления сигарет, спасавших от комаров хотя бы лицо. Не курил только Гриня. Я не выдержал первым.

– Матвеич, мы всё идём и идём, а куда идём-то? Речка в стороне остаётся…

– Наперерез МЧС мы идём. Что толку их догонять? А так к вечеру вперёд вырвемся, а засветло редкой цепью впереди пойдём, вдоль реки, в обратную сторону.

– А что толку от редкой цепи? – вмешался Никитка. – У реки трава по яйца – не видать ни хрена.

– А ты что, яйцами смотришь? – язвительно, но по-доброму ответил Матвеич.

Одёрнутый мной, Никитка промолчал, а я спросил:

– А зачем в обратку-то идти?

– Бабу далеко в лес не заводят, – поучительно заявил Матвеич, – бабу водят на речку. Так испокон повелось, чтоб подмытая была – то важно.

– Глубокие познания, – съязвил Никитка, и обратился к Грине, – ты как считаешь?

Но ответа не последовало.

Не сговариваясь, мы все разом остановились и обернулись. Замыкавший колонну Гриня пропал.

– Ну, вот и началось, – сказал Матвеич, и громко закричал, – Григор-и-и-и-й!!!

– Гриша!!! Гриня!!! – повторили мы его призыв.

А в ответ – тишина.

Я достал телефон и принялся звонить, но связи не было.

– Да-да, – пояснил Матвеич, – говорю же – места здесь такие, дикие и странные. Вот тут не ловит, а пройдёшь пятьдесят метров, и нормально будет. Кого искать-то теперь будем?

– Кого-кого, – разозлился я, – своего, конечно!

Мы пошли обратно. Никитка усердно неприлично выражался, я молчал, Матвеич уверял нас, что найдёт его быстро и непременно. Нашёл он действительно быстро, но только не его, а то место где оборвались его следы – в самом конце тропинки и метрах в двадцати в сторону от неё, у большого, почти плоского камня. Мне показалось, что камень тот был причудливым образом треснут. Матвеич уверял – это языческий крест. Никитка нас упрекал: вам, мол, что, поспорить больше не о чем? Матвеич действительно был странно спокоен, а я болтал от волнения, и не переставал смотреть на экран телефона. Связи по-прежнему не было, у телефонов моих спутников – тоже.

Довольно долго мы бродили по лесу, всё расширяя круг поисков. У меня закончились вода и сигареты, разболелась голова, и заметно покидали силы. В какой-то момент мне даже показалось, что и сам я потерялся. Огляделся вокруг – никого не видно, ничего не слышно. Уверенность в себе упала ниже самоуверенности, и я заорал:

– Люди!!!

С секунду я ещё слышал своё эхо, а потом за спиной хрустнула ветка, и такой родной голос Матвеича спросил:

– Чего орёшь? Потерялся что ли?

– Нет, – соврал я, – просто себя обозначаю, чтобы вы не разбежались.

– Молодец, – сказал он, и как-то странно на меня посмотрел. – Но у меня плохие новости. Кажется, наш коллектив уменьшился ещё на одного человека…

– На кого?

– Ты как себя чувствуешь, корреспондент?

– Честно – не очень. А что?

– Выглядишь плохо. Пойдём-ка обратно, а то сам ещё потеряешься, – предложил он, и добавил. – А водочки у тебя случаем не осталось?

У меня оставалось. Мы выпили. Матвеич сразу повеселел, а мне стало совсем дурно, и мы двинулись в обратный путь, но едва вышли на тропинку, как у меня зазвонил телефон. Это был Никитос.

– А я его нашёл, – весело заявил он. – А вы где?

– В лесу, твою мать. А вы?

– Ты удивишься, но мы в Лопухинке. Возвращайтесь, а то…

Что именно «а то…» я не понял, потому что в трубке раздалось нечто среднее между мяуканьем, скрипом и бульканьем, затем настала тишина, и связь прервалась.

Возле дома Матвеича нас ждала картина приятная и ужасная одновременно. С одной стороны всё было хорошо – парни, счастливые и усталые, сидели на рундуке, курили и смеялись. С другой меня ждала личная драма – мой «Ситроен» стоял на дровах, без колёс и с разбитым задним стеклом, которое, как окажется позже, стоит столько, сколько я за месяц в газете не зарабатывал, и придётся ещё сорок дней ждать его под заказ из Франции.

Как оказалось, Гриня свернул с тропинки по большой нужде, постыдившись предупредить нас, и пришёл прямо на камень с крестом. Оправившись, он решил пофоткать каменюгу, а когда закончил, то попытался нас догнать, но тропинка закончилась, он свернул в сторону, но заблудился. Поняв это, он кричал и названивал, да только всё без толку, и здраво рассудил попытаться идти обратно. К счастью, у него это получилось.

Никитоса тоже повёл леший. В процессе поиска, как это часто в лесу случается, он увлёкся настолько, что и сам не заметил, как вернулся к началу этой злосчастной тропинки.

Естественно, что после этого о редакционном задании мы как-то и позабыли вовсе. Матвеич предложил выпить – никто не был против. Моего запаса, конечно, не хватило. Тогда, объяснив куда идти, он направил за самогоном проштрафившегося Гриню.

Время шло, а Гриня всё не возвращался. Мои коллеги отпускали скабрезные шуточки на тему гонца, самогона и торгующей им бабы Шуры, а я начинал беспокоиться. Позвонил – абонент недоступен. Шутки кончились. Подождав ещё немного, мы снова выдвинулись на поиски.

Мы действительно нашли его у бабы Шуры – вдовы лет пятидесяти, с остатками былой красоты на лице. Сам же Гриня и раньше красавцем не был, а теперь выглядел и вовсе уж непотребно: он без чувств лежал на старом потёртом диване, безвольно свесив правую руку со скрюченными пальцами, лицо его «украшали» свежие кровоподтёки, и вся одежда была в пыли.

– Я и скорую и милицию уже вызвала, – сказала Александра Яковлевна, – но приедут нескоро.

– А что случилось-то? – спросил я.

– Местные… – ответила она.

– Да, что-то я не подумал, – извиняясь, добавил Матвеич. – Нечасто, но случается у нас такое. Нельзя было его одного отправлять…

Гриню действительно отбуцкали местные пацаны. Побили просто так, из ненависти: потому что городской; потому что даже по-походному одет лучше, чем они в повседневке; потому что при деньгах, дорогом телефоне и с бухлом. Замесили по праву «сильных»: их было много – он один и боялся…

Я им, конечно, этого не простил. Через неделю мы приехали с Игоряном. Матвеич помог их найти, и Игорь Михайлович без слов и в одиночку навалял им таких звездюлей, что я даже не знаю с чем сравнить…

За последующий год Гриша Цепнов ещё не раз подтвердит своё звание человека-неудачи, и всё это будет как-то часто, но слишком мелко, чтобы об этом рассказывать. Он продолжит расти по службе, а я буду помогать ему советами и сводить с нужными людьми. Он станет матёрым корреспондентом-одиночкой. Но пройдёт время, и мы с ним как-то потеряемся, так же, как из моей жизни будут уходить все, кроме Игоряна, да и тот задержится лишь до поры.

А меня, вскоре после ковашинской эпопеи, уволили, прознав про мою связь с «Правдой», с которой я играл втёмную. Я же так и не счёл необходимым оправдываться и рассказывать, как всё обстояло на самом деле. Гордость, знаете ли-с.

Да, а туристов-потеряшек таки нашли живыми и невредимыми. Эти олухи ночевать остановились возле реки, как и говорил Матвеич, сексуальных утех ради. Не знали глупые, что возле текущей воды на ночь оставаться нельзя – всевозможные слуховые галлюцинации доконают кого угодно. Бывали даже случаи сумасшествия на этой почве. Вот и та девочка не выдержала, выбралась из палатки, да дала дёру в ночи. А её бойфренд очнулся на заре, увидел пропажу, да побежал искать. В итоге заблудились оба. Обычное дилетантское разгильдяйство, в общем…

***

Журналистские годы, наверное, были лучшими годами жизни – в моей памяти они стоят на вечном повторе. Вокруг было много людей, прекрасных и разных. Было много событий, и не обо всех я могу рассказать. Была ЖИЗНЬ!!!

Но жизнь рано или поздно заканчивается.

Репортёрские провалы раздували вокруг меня дурную ауру. Коллеги стали сторониться, руководство устраивало нападки, не ладилась личная жизнь, и росло недовольство собой.

Одним душным июльским утром, едва я зашёл в редакцию, меня сходу отфутболили в местную художественную галерею, на открытие выставки художника Грановского. Тема была совершенно не моя, и успокаивало лишь то, что её освещение не входило в моё задание. Мне предстояло выцепить виновника торжества, и развести его на интервью.

Втереться в доверие не удалось. Угрюмый мужчина с мощной залысиной оказался настолько молчалив, что разговор не задался совсем и сразу. Пришлось импровизировать, а говоря правду – пойти на обман, и предоставить в редакцию примерно такой диалог.

– Расскажите, а кто привил Вам любовь к искусству?

– Как ни удивительно, но кровные родственники.

– А именно?

– Дед, мать и отец.

– Это интересно. Давайте так и начнём, по порядку. Как именно повлиял на Вас Ваш дед?

– Он поведал мне одну житейскую мудрость – дешёвую водку надо закусывать исключительно квашеной капустой. Он же провёл ряд практических занятий.

– И как, работает?

– Работает. Правда, стоит отметить, что подобный практикум отменял последующие университетские занятия. Я в те годы на первых курсах учился… да. А ещё он завещал мне не торопиться приступать к работе, а в процессе делать побольше перекуров для уже осмысления проделанного.

– Ну, хорошо. А как отразилось на Вас влияние матери?

– Пристрастием к икре и шампанскому по утрам.

– И всё?

– По-моему этого достаточно…

– Хм, интересная у вас семейка… простите – семья.

– Не жалуюсь.

– А я даже боюсь спросить, что же Вы впитали от отца?

– Любовь, во всём её диапазоне.

– Это очень необычная качественная характеристика любви. Поясните?

– Легко. Любовь ко всему: от крашеных блондинок до холодных котлет с майонезом.

– А как Вы считаете, Вы добились успехов в любви?

– А то. Я добился большего – взаимности. Правда, только от котлет.

– То есть как это?

– Шутливо. В смысле – это шутка такая.

– Ладно. Давайте дальше. Как именно их влияние отразилось на Вашем творчестве?

– Влияние котлет?

– Родственников.

– В обратной последовательности и циклично.

– В смысле?

– Однажды утром я проснулся рядом с крашеной блондинкой. Бедные студенты, съёмная квартира, жрать нечего, а шампанское с вечера осталось. Ну, мы его допили, разумеется. Потом она пошла на занятия, а я к деду. Выпили водки по «рецепту». Как я уже говорил, лекции в тот день отменились. Вечером я снова у неё. Опять шампанское с котлетами, «Титаник» и продолжение. Вот тут-то и пришло вдохновение – натюрморт – бутылка, пустая тарелка с вилкой и силуэт обнажённой пышногрудой девы на заднем плане.

– И как, получилось?

– Вечером казалось, что да. Утром стало ясно, что груди превалируют над всем остальным. Но ей понравилось, и мы продолжили в том же духе.

– Ага, я знал, что без любимой девушки здесь не обошлось!

– Ну, как любимой… к тому же, как Вы точно подметили, не обошлось – вскоре нас отчислили. Она уехала домой, в Сызрань, а я продолжил «практикум», увлёкся фотографией, азартными играми и женщинами постарше. Вот так…

Это было накануне моего «триумфального» изгнания из рядов «Царскосёлки», когда дела шли «не очень» и мною с подельником было сфабриковано это интервью с «очень известным в узких кругах местным художником». В печать оно, конечно же, не пошло. Да мне, честно признаться, было не до этого – я готовился к триумфу настоящему. Коммунисты готовились завернуть поганку…

***

Тем же летом, когда я, якобы уволившись из газеты, якобы по собственному желанию, официально стал безработным, моя старая знакомая (а было ей на тот момент без малого 26, ведь не молодая уже, правильно?) купила себе машину. Причём денег на покупку ещё и у меня безработного одолжила. Как полагается, вечером собирались на обновке покататься. Как полагается, опять же, минуя стадию покатушек, без предупреждения, всё скатилось к пьянству.

Собрались в Буферном парке. Она, её парень, я, наш общий одноклассник, и ещё одна семейная пара (не помню их имён) – мы ждали седьмого участника торжества. И, что естественно, не дождались. Мало того, уже к моменту моего появления все остальные были навеселе. А я ещё и на машине приехал и, соответственно, со своей пошлой трезвостью резко выпал из атмосферы всеобщего веселья.

Всё было как-то скучно, и чтобы хоть как-то обратить на себя внимание, ни к кому не обращаясь, я спросил:

– Кого ждём-то?

– Увидишь… – загадочно сказал кто-то.

Не вписываясь в незапланированный балаган, я кормил булкой уток, палочкой мешал угли в мангале, безостановочно курил, и думал о том, как бы побыстрее да потактичнее свалить. И тут тот же «кто-то» сказал:

– Смотрите! А это ли не Мадонна идёт?

Все повернули головы в разные стороны.

– Где? – спросила подруга.

– Вон та, что ли, с двумя парнями? – ехидно щурясь на солнце, спросил одноклассник.

– А что, она может и с двумя, – весомо парировал «кто-то».

Жена вопросительно посмотрела на него.

– Никого не вижу, – сказал друг подруги, уже самый пьяный из всех.

– Да не, не она, – ответила жена «кого-то». – Слишком скромно одета…

Один я как дурак, а может просто трезвый и оттого мыслящий, смотрел на уток. Та жадность, с которой они бросались на булку, меня удивляла. Их куцая стайка напоминала человеческое сообщество. В ней также царила жадность, жадность, и ещё раз жадность. Шла борьба за самые примитивные потребности. Борьба глупая и бессмысленная – булки хватило бы на всех. Но я в очередной раз убеждался, что животные (в данном случае – птицы) лучше людей – их борьба лишена жестокости…

Мадонна появилась незаметно и как-то сразу. Мне даже показалось, что её уже перестали ждать. Появилась с широкой улыбкой и молча. Все кинулись с ней обниматься. Я молча кивнул, и занял выжидательную независимую позицию – отвернулся. Я всегда так делаю, когда в опасной близости появляется достойная баба. От себя не убежишь, и я знаю, что если есть на что посмотреть, то я обязательно буду на это пялиться. От этого, и у неё и у меня, может увеличиться достоинство. А посмотреть было на что.

Почему говоря о привлекательной внешности, всегда подразумевают, что человек выглядит хорошо? Ведь изъяны, и тем более откровенное уродство, привлекают внимание куда как сильнее. Так или иначе, а у неё проблем с внешностью нет, и не было. Многие считают её красивой, а я – нет. Просто баба с запоминающимся лицом, ладной фигурой и длинными ногами.

Первым что она принялась делать, было селфи – отвратительное явление современности. С первых минут, заочно, я был о ней лучшего мнения. Наивно думал, что это просто фото с друзьями на память. Но когда все снова выпили и закурили, она всё ещё выкладывала фотографии в сеть и комментировала их. Этим она мне сразу не понравилась.

Потом она не понравилась мне тем, что стала центром внимания. А затем… затем все напились, и я окончательно вылетел из обоймы. А после этого ничего интересного не происходило. Так, обычная болтовня ни о чём, пьяный смех. Одноклассника тошнило. Шашлыки сожрали. Угли дотлели. Закончилась булка, и благодарные утки, отчалив к центру пруда, повернулись ко мне задом.

Солнце клонилось к закату. Прохлада летнего вечера начала одолевать девчонок. Веселье пошло на спад, и совет алкоголиков решил продолжить заседание на квартире друга подруги.

Мы подходили к его дому, где и была припаркована моя тачка. Я открыл багажник, чтобы припрятать оставшееся средство для розжига. И тут за спиной раздался не самый приятный, но преисполненный вызова голос:

– А что это за машина? – спросила Мадонна.

– Это «Ситроен», – гордо ответил я.

– А поехали кататься?!

«Ты ещё недостаточно пьяна, чтобы со мной кататься, – подумал я, а вслух промолчал».

Громко и небрежно хлопнув крышкой, я собирался побыстрее отчалить и, не зная как от них отвязаться, заявил прямо:

– Мне пора. Я устал.

То, что устал от них, я пояснять не стал. Тот же голос с упрёком спросил:

– Что, всё? Сдулся?

Конечно, такое неожиданное внимание хоть и нетрезвой, но всё же бабы, мне льстило. Понимаю, что она не хотела оставаться одиночкой с двумя парами (одноклассника мы ещё на выходе из парка посадили в такси), но я был непреклонен и уехал домой…

***

Вскоре я познакомился с Адрюхой Кондратьевым. Впрочем, скоро – понятие растяжимое. Для одних это полжизни, а другие живут так, что год за три. Короче, через несколько месяцев скитаний, я устроился на новую работу. Хорошим мужиком оказался Андрюха, и собеседование провёл весело. Я сразу понял, что мы сработаемся.

Тогда, поговорив о моём прошлом, он спросил:

– Женат?

– Нет.

– Куришь?

– Да.

– Что?

– Не понял?..

– Шутка. Пьёшь?

– Не то чтобы много, но так, что каждое утро думаю, что вот-вот брошу.

– Хм… нам такие нужны. Перезвони через три дня…

Настал первый рабочий день.

– Что с лицом? – задал ехидный, для утра понедельника, вопрос Андрюха.

– Стиль такой…

– Жажда – ничто?

– Что?

– Понятно. Пойдём…

Представление меня коллегам много времени не заняло. Всё прошло как-то буднично, без эмоций, но дружелюбно. Мне даже показалось, что я здесь лишний. Все куда-то быстренько рассосались.

Оказалось, что не показалось…

Народишко в коллективе подобрался самый разношёрстный. Поначалу со мной никто не заговаривал без необходимости, что и неудивительно, с моей-то высокомерной рожей (я бы мог назвать её дворянской, но всё подпортила лёгкая курносость). Иногда мне казалось, что меня побаиваются за прямые взгляды и молчаливость. Ещё чаще казалось, что тихо ненавидят за щегольство в одежде.

Как я уже сказал, люди были разные. Был свой сплетник-доносчик. Была своя шлюха. Был человек вечно опаздывающий (признаюсь – это был я). Были свои алкоголики, тихушники, зануды, самодурственное начальство. Случались склоки, заговоры, дружили против кого-то. В общем, отношения и настроения в коллективе царили рабочие. Проще говоря, товарищеские. А если прямо, то все друг друга тихо ненавидели.

Андрюха был в нашем отделе главным. Все к нему так и обращались – начальник. А мне это слово было неприятно. Я называл его – командор. Наш коллектив, как и любой другой, как и общество в целом, индивидуалистов не любил. Поэтому не взлюбил и меня…

Есть в мире такое явление – оптимизм, называется.

Мужчина оптимист – тюфяк и увалень, но к женщине нежен. Всегда. А это не всем бабам нравится, существует достаточное количество любительниц «пожёстче».

Женщина оптимистка… хм… бегите от неё, короче. Побыстрее да подальше.

А вы задумывались о причинах возникновения данного явления? А их две. Первая – блаженная глупость, щедро замешанная на отсутствии здоровой (подчёркиваю – здоровой!) злобы и ненависти. Вторая – тотальная неудовлетворённость собственной жизнью на фоне неосознанной первой причины.

Просто поверните голову и посмотрите на своего коллегу. Портрет типичного оптимиста будет такой.

Он не стар, но молодость уже прошла. Он мечтает о крутой тачке, но живёт на среднюю заплату, и ему кажется, что достоинство увеличивается от кредитного «Айфона». Понятие красоты в него никаким боком не упирается, но он, если без особых комплексов (тем более женщина) мнения прямо противоположного. А ещё у него ужасно скучное бытие. Поход в ресторан, нажраться на Новый Год, в отпуск слетать на дешёвый курорт – для него цель и праздник. А самый худший случай, типично женский – чрезмерная одухотворённость и возвышенность. Великие мечты при полной бездарности – норма.

Я это к тому, что количество оптимистов мне и считать лень. А реалистов среди нас набралось только трое.

Я знал, что меня обсуждали и осуждали. За всё. За внешний вид, за манеру вести диалог с долей надменности и бесконечной иронией, за вызывающее равнодушие и поведение. За две квартиры. За машину. Один так и сказал: «ты зачем «Ситроен» купил? Взял бы «Форда»…». За дружбу с Машей Зарецкой.

Машка, она такая же, как я – тихая, гордая, несговорчивая. Только ещё и красивая. Она сама по себе. Но и работает одна, а я вот с этими… хм… как их там? В коллективе, в общем. У Машки нет мужа. Зато есть сын. И французский бульдог. И ещё постоянные мелкие кредиты. И ещё она курит, что для общения – плюс, а для женитьбы – минус. Правда, жениться на ней я и не собирался, как и ни на ком другом.

С ней мы сошлись легко и неожиданно. Командор как-то сказал:

– Хочешь уйти на час раньше?

– Естественно, – говорю.

– Тогда Машу до дома довезёшь, тебе по пути.

– Понято…

Помню, как мы ехали, говорили обо всём. Я закурил папиросу «Богатыри». Предложил ей. Странно и с подозрением косясь на меня, она повертела головой. В пути я много шутил. Она смеялась.

На следующий день диалог с командором повторился. Мы снова поехали вместе. Я достал папиросу. Предложил ей. Сказал:

– А ты вчера подумала, что это не табак?

Она кивнула.

– Да кури, не бойся. Обычные папиросы, только дорогие и вкусные.

– А знаешь, – сказала она, – наш коллектив тебя с такими замашками никогда не примет.

– Посмотрим…

С тех пор я стал курить ещё больше, чем прежде. Она тоже. Мы делали это специально, чтобы пересечься лишний раз и поболтать.

Неладное в коллективе командор заметил быстро. Наметился некоторый разлом. Я бы на его месте, наверное, избавился от такого раздражителя, как я. А он – голова. Андрюха вывел меня на самостоятельную работу. Теперь я делал то же, что и все остальные (за исключением Маши), только от этих всех отдельно. При этом коллектив успокоился, но меня невзлюбил ещё больше. Я стал изгоем, раздражая народ ещё и тем, что результаты работы, как и все промежуточные решения, докладывал сразу и напрямую командору.

Хороший он мужик всё же. Но не потому, что сразу оценил меня, или почему-то в меня поверил. Просто хороший, и всё тут – так бывает, что с одного взгляда понимаешь о человеке всё, делаешь выводы, и больше это мнение никогда не изменится. Но бывает и по-другому.

Вы испытывали такое гаденькое чувство, когда пожимаешь человеку (мужчине) руку, и понимаешь, что его ладошка намного нежнее твоей? Со мной это в очередной раз произошло, когда командор представлял меня «верхушке» – нашему креативному директору.

Сергей Иванович Чистяков оказался человеком на редкость неоднозначным. В нём сочеталось всё то, чего я терпеть не могу, вкупе с тем, что необходимо руководителю высшего звена. Приветливая доброжелательная улыбка и цепкие, с капелькой безразличия, глаза. Безукоризненное соблюдение делового этикета и презрительная надменность к собеседнику. Не терпящая возражений речь, лишённая междометий и слов-паразитов, и в то же время напыщенно подчёркнутый пренебрежительный тон в обращении на «Вы»…

Короче, не понравился он мне сразу, этот столичный засланец. Это ни для кого не секрет, что москвичей нигде не любят. А в Питере эта нелюбовь у каждого в генах. Ей пронизана каждая улица и станция метро, ей пропитан воздух, её печать на лице у каждого, если и не коренного, то хотя бы здесь родившегося. Наверное, это комплекс неполноценности. Отсюда и эта нелепая попытка прикрыться названием столицы «Империи», «культурной», «северной», «криминальной». Однако Империя рухнула, зимы толком не видим, о настоящем криминале и вовсе уже позабыли. А о какой культуре может идти речь, если половина населения – приезжие? Я это к тому, что нелюбовь к Москве – дело принципа. От бессилия, от безнадёги. А ещё, Питер – столица мирового снобизма. И если, например, чванливые москвичи не любят остальных, потому что они не москвичи, то в Питере ненавидят абсолютно всех. Просто так. Искренне. Даже земляков. Удивительно, что ещё не едим друг друга. Впрочем, и такое в нашей истории было, но по другой причине… блокада…

Вот и нас, честных тружеников, этот «кадр» гнул, как хотел. Вся контора плясала под дудку московитянского головного офиса. Сепаратистов нашлось немного. А если быть точным, то один – я. Командор, конечно, пытался меня вразумить (или образумить?). Прикрывал мои выходки, мягко заворачивая мои креативы. Он наш человек, с понятием, но работу терять не хотел.

Так, например, однажды мне дали задание – сделать пару предварительных набросков для рекламы дилера немецкой автомобильной марки. Я полдня просидел за столом безвылазно. А командор ко мне подошёл, и спросил:

– Ну что, идеи будут?

– Только финальный слоган, – сказал я.

– Ну-ка, давай…

– «БМВ» – выбор быдла в России!

– Согласен, – ответил он. – Хм… интересно, но не политкорректно. Ещё что-нибудь выдашь?

– Не люблю я немцев, ни в каких проявлениях, кроме военных трофеев…

– Мда… понятно… – ответил командор, и ушёл.

Как вы уже понимаете – занимались мы рекламой. Базировались на Лиговском, в реставрированном старом доме, украшенном богатой вывеской «CREATIVE ART STUDIO». А ту рекламу Маринка с Русиком сделали. Их директор потом хвалил перед всеми. А командор после этого как-то подошёл ко мне на парковке, подбадривающе подмигнул, и выдал:

– Пидоры они все…

Кого он имел в виду, я тогда не понял. Впрочем, я и ранее был такого мнения обо всех. Но мнение мнением, а слова словами, и называл я своих коллег по-другому. А привязались ко мне эти два слова давно, ещё в школе. Там, на четвёртом этаже, на белой двери вечно закрытого туалета, чья-то неуверенная рука чёрным маркером размашисто вывела: «Суки и бляди». Кому адресовано это метафизическое послание автор не пояснял, но оно на всю жизнь стало моим девизом.

Третье любимое слово привил мне сам командор. «Мрази…», – понижая голос и затягивая «р», раз десять в день повторял он это заклинание. Применялось оно решительно ко всему. Подпёрли на парковке – мрази. Где-нибудь нахамили – мрази. Родители жены – мрази. Футболисты – мрази. Хоккеисты тоже. Московское начальство, ЖКХ, правительство, косячные подчинённые…