Текст книги "Адриан Моул: Годы прострации"

Рано утром спустился на кухню, а там – моя жена. Она сидела за столом, пила кофе, сваренный в большом кофейнике.

– Ты вернулась, – сказал я. – Я знал, что так и будет.

– Мы не обговорили ситуацию с Грейси. Я хочу забрать ее. Ты ведь сейчас не можешь заботиться о ней, верно?

Я представил, как дочка скачет на Нарциссе и кричит: «Папа, смотри!» – Фэрфакс-Лисетту кричит.

– Нет, – тряхнул я головой, – Грейси останется здесь, со мной.

Георгина налила мне кофе:

– Без меня ей будет не очень хорошо. И честно сказать, Адриан, не думаю, что твоя мать или Бернард Хопкинс годятся в воспитатели маленькому ребенку. Я разбужу ее минут через пять, одену и отведу в школу, а днем заберу ее оттуда.

Нельзя было сдаваться без боя, но, с другой стороны, не мог же я вырвать девочку из рук матери. Пришлось соврать Грейси, что она отправляется в Фэрфаксхолл на каникулы, и с вымученной улыбкой помахать ей вслед.

Отныне в доме нас осталось только двое – я и Бернард Хопкинс. И как мы дожили до такого?

Днем зашел Бретт с предложением хлопнуть Фэрфакс-Лисетта.

– По плечу или по заднице? – спросил я.

– На фене «хлопнуть» значит «убить», – вставил Бернард.

– Да знаю я, что это значит. Читал про братьев Крей[74]74
  Братья, или близнецы Крей (р. 1933) – в 1950-х и 1960-х гг. лидеры организованной преступной группировки лондонского Ист-Энда. В 1969 г. обоих приговорили к пожизненному заключению. Один из них умер в тюрьме в 1995 г., второго в 2000 г. с тяжелой формой рака выпустили умирать на волю.


[Закрыть], сначала они хлопали, потом отсиживали.

– Я всего лишь хотел помочь, братан, – сказал Бретт.

– Просто интереса ради, сколько стоит хлопнуть кого-нибудь? – полюбопытствовал Бернард.

– В провинции-то? – скроил гримасу Бретт. – Непозволительно мало.

Когда мы ехали в больницу, мать с уверенностью заявила:

– Георгина скоро устанет от Фэрфаксхолла, там столько прислуги! – Обогнав трактор на крутом повороте, мать продолжила: – И зачем, спрашивается, таскаться в Париж за шмотками, когда в Лестере можно купить почти то же самое?

– В Париж? – эхом отозвался я.

– Да, они едут туда на выходные. Он «хочет видеть ее в “Диоре”».

– Она мне и в «Монсуне» нравилась, – пробормотал я.

Мать погладила меня по руке:

– Хотелось бы мне посмотреть на его физиономию, когда он войдет в спальню и увидит все это шикарное барахло разбросанным по полу.

Дома меня ждало письмо – приглашение на свадьбу от Найджела и Ланса, адресованное мистеру Адриану и миссис Георгине Моул. В приписке требовали подтвердить наше участие в церемонии, поэтому я ответил:

Дорогие Найджел и Ланс,

Спасибо за приглашение для меня и моей жены. Я с радостью приду на вашу свадьбу 19 апреля. Однако за жену ручаться не могу, поскольку она теперь живет со своим любовником. Ее новый адрес: Фэрфаксхолл, Мангольд-Парва, Лестершир.

Искренне ваш,

Адриан.

Георгина

 
Глаза твои, губы – не скрою,
Без них я бы прожил. Но, мой свет,
Без ласк твоих я волком вою,
А тебя здесь нет.
Не профиль твой с розовою щекою
Нарушит сон мой и покой.
Но какую книгу ни открою,
Я слышу голос твой.
 
 
Газеты листаю,
Смотрю ТВ,
Ни слова не понимаю…
Вернись ко мне.
 
 
Сожгу кардиганы,
Очки куплю классные,
Хрумкать перестану
И сольюсь с массами.
Научусь рок-н-роллу,
Полюблю сериалы,
Эстраду, и соул,
И транссексуалов.
«Большой брат» в день по два раза —
Прямой эфир и повтор.
Наберусь ума-разума,
Читая «Хелло!».
«Икс-фактору» я больше не враг,
А «Новости» – чушь, следы на песке.
Вернись, Георгина, разожги мой очаг, Стынет твой рыцарь в тоске!
 

А. А. Моул (муж Георгины Моул)

Страсти? Ну, не знаю…

С тех пор как Георгина ушла, дом словно мертвый. Это она включала свет по вечерам и ставила цветы в вазу, она поправляла сбившиеся половики и взбивала подушки. Мне не хватает ее многочисленных бутылочек в ванной и глянцевых журналов, которые она держала рядом с унитазом. Их теперь доставляют в Фэрфаксхолл?

И я не думал, что буду так сильно скучать по Грейси. Мне не хватает физического присутствия этой неукротимой девочки, ее энергичной манеры осваиваться в этой жизни. И ее маленьких цепких рук, обвившихся вокруг моей шеи. Ее песен собственного сочинения, которые она распевала в ванной, – мне не хватает незыблемости ее мира. Она знать не знает о распространении ядерного оружия и о том, сколько горя приносит чересчур безоглядная любовь.

Я не могу представить мою жену с другим мужчиной. О чем они разговаривают? Известно ли Фэрфакс-Лисетту, что из альтернативного рока Георгине нравится группа «Pulp», но она терпеть не может «Coldplay»? И что ее любимое число – шесть? И какой у нее порно-ник? (Синди Арнез, между прочим.) И что ее первое воспоминание в жизни – как на пикнике ее ужалила оса? Знает ли он, что она ценит Трейси Эмин, но Дэмиена Херста считает халтурщиком? И что она ненавидит чай с молоком? Сказала ли она новому сожителю, что у нее аллергия на луковицы гиацинтов, стиральный порошок с биодобавками и креветки? И как Фэрфакс-Лисетт справляется с ее предменструальным синдромом и с тем, что она до смерти боится муравьев?

А также в курсе ли он, насколько ему повезло?

Позвонил Найджел:

– Жаль, Моули, что у вас с Георгиной так получилось, но прикинь, если мы устроим свадьбу в Фэрфаксхолле, это обойдется нам на порядок дешевле.

– Откровенно говоря, Найджел, ты меня разочаровываешь. Каждый раз, когда я слышу имя жены, от моего сердца откалывается кусочек, а ты только и думаешь, как бы сэкономить горстку пенсов на своей как бы не совсем свадьбе.

– Да ладно, Моули. Я люблю тебя сил нет, но она все равно бы от тебя ушла рано или поздно. Нельзя вырвать тепличное растение вроде Георгины Крокус из тропического Лондона и пересадить в каменистую почву Мангольд-Парвы. Оно завянет и умрет, так-то, приятель.

Я не позволил ему углубиться в эту садоводческую метафору:

– Свяжись с Георгиной по сотовому. – И повесил трубку.

Где тот человек, который бы мне посочувствовал?

Георгина не подарит мне пасхального яйца в этом году. Я переживаю эту потерю очень остро.

Пока ее мать в Париже, Грейси живет у моих родителей. Вчера получил письмо.

Родителю/опекуну/ответственному за воспитание

Грейси Полин Моул

Вышеупомянутый ребенок записан на прием к педагогу-психологу доктору Мартину на 14.30 в пятницу 27 июня в Хейзлвудской клинике.

Зигмунд-хаус,

Кокфостер-лейн, 113.

Лестер.

Показал письмо родителям. Отец был категоричен:

– С Грейси нет никаких проблем, которые нельзя вылечить хорошей трепкой. Ты слишком мягок с ней, Адриан. Она об тебя ноги вытирает. У тебя на лице следы от ее ботинок.

– Не нужен ей никакой педагог-психолог, – поддержала его мать. – Все дети до пяти лет – полный караул. К примеру, ты в возрасте Грейси разговаривал с луной. Пригласил ее на свой день рождения, а потом плакал, потому что она не пришла. Помнишь, Джордж?

Отец согнулся от смеха и долго не мог слова сказать, но постепенно успокоился и предался уморительным воспоминаниям:

– А когда стемнело и на небе появилась луна, он вышел в сад и бросил ей сосиску в тесте.

В целом, приятно было наблюдать, как им весело вдвоем, пусть и за мой счет.

Утром мать привела Грейси. У бабушки с дедушкой девочка вела себя безупречно. Ни истерик, ни грубостей, ни бредовых фантазий, то есть с луной она в беседы не вступала.

Мать резко помолодела. Я спросил, уж не пользуется ли она защитной, питательной и якобы идеальной для кожи сывороткой «Бутс № 7». (Я слыхал, что женщины без ума от этого снадобья.)

– Нет, – ответила мать, – но я намерена ее приобрести. А выгляжу лучше, потому что сплю теперь по восемь часов. С тех пор как Гордон национализировал «Северную скалу», мы с твоим отцом можем наконец спать спокойно.

– Ты так говоришь о премьер-министре, что можно подумать, будто он твой закадычный друг, – сыронизировал я.

– Я чувствую, что Гордон втайне симпатизирует рабочему классу, и когда он более-менее освоится, то всем покажет, на чьей он стороне.

Я долго смеялся над умозаключениями матери, а потом кое о чем ей напомнил:

– Было время, когда ты похвалялась принадлежностью к среднему классу.

– Я никогда не причисляла себя к среднему классу, – отнекивалась мать. – Это все твой отец. Он полагал, что торговля электрообогревателями открывает ему двери в уборную для директорского состава.

Когда мать ушла, я с пристрастием расспросил Грейси о том, как ей живется в Фэрфаксхолле. Девочка поведала следующее:

– Хьюго и мамочка спят в большой кровати за занавеской… Хьюго подарил мне щеночка, я назвала его Снежок, потому что он весь-весь беленький. Хьюго учил меня ездить галопом на Нарциссе, а сплю я в кроватке для принцессы из ИКЕА.

Я спросил, не скучает ли она по мне, бабушке и дедушке Моул.

– Нет, – был ответ, после чего Грейси целиком переключилась на Бернарда, как раз раздававшего карты для игры в «Счастливую семью».

В самый кульминационный момент (мне оставалось заполучить мистера Булку, пекаря, чтобы выиграть) на кухню ворвался Бретт с криком:

– «Беар Стернз» лопнул!

Бернард, Грейси и я переглянулись в полном недоумении.

– Вы, конечно, понятия не имеете, что это такое? – презрительно спросил Бретт.

– Нет, – признался я, – но ты нам обязательно расскажешь, верно?

– Это один из самых крупных инвестиционных банков Америки, – снисходительно разъяснил мой полубрат. – Одно из наиболее престижных учреждений на Уолл-стрит.

– Свят, свят, свят, – откликнулся Бернард.

– Ты запоешь совсем другую песню, – накинулся на него Бретт, – когда международные финансовые институции рухнут и тебе ничего не останется, как бунтовать на улицах и грабить супермаркеты, чтобы выжить.

– Послушай, милок, – невозмутимо ответил Бернард, – у меня за плечами шесть десятков лет. Бунт меня уже как-то не привлекает. Я просто тихонечко допьюсь до смерти, а грабежи оставлю подрастающему поколению.

Бернард взял карту и отбросил ее. Это был мистер Булка. Я жадно схватил пекаря, как пес жирный кусок мяса, и торжествующе воскликнул:

– Я выиграл!

Просматривая воскресные газеты и вынимая из них финансовые страницы, Бретт бубнил:

– Неликвидность глобального капитала – это еще хуже, чем стагнация на рынках в прошлом августе. Как далеко зайдут центробанки в своем стремлении поддерживать на плаву систему, которая явно пришла в негодность?

Никто из нас не мог ответить на этот вопрос. Бретт ушел, сказав напоследок, что, будь у него начальный капитал, он выстроил бы систему, защищенную от кризисов. Мне почудилось или Бретт действительно как-то уж очень пристально поглядел на полку с консервами?

Разогревая в микроволновке три порции картофельной запеканки и открывая банку горошка, я думал о Георгине: наверное, сидит сейчас на Елисейских Полях и любуется Парижем, уплетая улиток и запивая их розовым вином.

После обеда Бернард повел Грейси в лес, где уже распустились колокольчики. Я лег в постель и заснул, обнимая подушку Георгины. Проснувшись, обнаружил на кухне банку с поникшими колокольчиками, а Бернард сообщил, что международные финансы упали еще на 3 процента и финансовые эксперты предрекают массовую безработицу и увеличение числа бездомных по причине ипотечного краха. Эту речь Бернард произнес так, будто говорил на иностранном языке.

Мать отвела Грейси в школу, вернулась и отвезла меня в больницу на терапию. Когда мне поставили капельницу, она сказала:

– Умираю, есть хочу. Пойду в буфет за бутербродом с сыром.

Из буфета она явилась без двух передних зубов, признавшись, что вонзила зубы в хлеб «с необычайной силой». Из больницы она позвонила в государственную поликлинику, чтобы записаться на прием к мистеру Литтлу, но в регистратуре ей сказали, что он умер четыре года назад.

Прикрывая рот рукой, мать настаивала:

– Мне нужно срочно к врачу.

– На три часа к мистеру Стеджену вас устроит?

По парковке мать передвигалась очень быстрым шагом:

– Не могу показываться на людях, пока мне не поставят зубы на место.

– Мама, твоя реакция чрезмерна.

Но, когда она убрала руку ото рта, чтобы завести машину, и, повернувшись ко мне, улыбнулась, я испытал почти что шок. С зеленым лицом благодаря солнцезащитному козырьку того же цвета, с растрепанными волосами, морщинистыми губами курильщицы и недостающими зубами она походила на Гингему, злую ведьму Запада.

Позвонил мистер Карлтон-Хейес с вопросом: не поможем ли мы с Бернардом рассортировать оставшиеся книги, до сих пор хранящиеся на складе. Я сказал, что завтра утром мы в его распоряжении.

Бернард, слушавший наш разговор, потер руки:

– Черт, неужто мы наконец доберемся до этих лакомств, цыпленочек? Жду не дождусь.

Посещение склада он предвкушал так, как другие мужчины предвкушают поход в стриптиз-бар.

В моей голове часто мелькает мысль, что отношения Бернарда с книгами нельзя назвать здоровыми. Сдается, он подменил секс литературой и порою путает одно с другим.

Я никогда раньше не бывал на складе. Там стояли рядами огромные контейнеры. В некоторых было столько добра, что, казалось, его хватит, чтобы обставить целый дом. Один контейнер был заполнен манекенами в человеческий рост, застывшими в самых разнообразных позах, а другой доверху забит старыми газетами.

Мистер Карлтон-Хейес с Лесли уже трудились, методично раскладывая книги: те, что стоили более 25 фунтов, – в деревянный ящик из-под чая, а те, чья стоимость превышала 50 фунтов, – в небольшую картонную коробку. После того как прибыли мы с Бернардом, работа замедлилась.

– Бернард, – не выдержал Лесли, – у нас нет времени на обсуждение достоинств или недостатков книг. Нам нужно до конца дня рассортировать их по цене.

– Не могу же я просто сунуть их в ящик, не отдав им должное. Ведь они не какие-нибудь неодушевленные предметы, правда?

– Как раз неодушевленные, Бернард, – возразил Лесли. – Они не видят, не думают, не чувствуют, согласен?

Мистер Карлтон-Хейес вставил свое веское слово:

– Я понимаю Бернарда. Каждая книга для меня – словно живое существо. И мне всегда очень не нравилось, когда книги запирают в темном шкафу.

Мы сделали перерыв на обед и отправились в отель «Кларендон» выпить. Естественно, разговор зашел о книгах и книготорговле, у каждого нашлось чем поделиться, и в общем беседа получилась из разряда «о королях и капусте»[75]75
  Аналог русскому «в огороде бузина, в Киеве дядька» и, разумеется, отсылка к известному рассказу О’Генри.


[Закрыть]. И когда я сказал об этом, все засмеялись. Давно, очень давно мне не было так хорошо.

Когда мы шли обратно на склад, я, толкая коляску мистера Карлтон-Хейеса (который, казалось, усыхает с каждым днем), рассказал ему про Георгину и Хьюго Фэрфакс-Лисетта. Он обернулся ко мне:

– Мой дорогой мальчик, это совершенно ужасно. Вы должны отвоевать ее. В коробке с книгами по цене выше пятидесяти фунтов лежит томик Джона Донна.

Бедный мистер Карлтон-Хейес. Неужели он искренне считает, что поэт-метафизик семнадцатого века может конкурировать с поместьем, кроватью под балдахином и сексуальным торжеством смазливого аристократа?

На складе мой бывший босс, порывшись в коробке, извлек «Стихотворения о любви» Джона Донна:

– Это на редкость чувственная поэзия. Когда я был молод, его стихи всегда были у меня под рукой.

Он процитировал по памяти:

 
Обетом руки мои осени и дай им волю,
Пусть рыщут вдаль и вглубь, промеж, и ввысь, и долу.
Америка моя! Доселе неведомая земля,
Царство мое, покуда в нем один насельник – я![76]76
  Джон Донн. «На раздевание возлюбленной» (пер. С. Степанова).


[Закрыть]
 

Вручая мне книгу, он заметил вполголоса:

– Я нахожусь в отдаленном родстве с Фэрфакс-Лисеттами. Эта ветвь с гнильцой. Они разбогатели на перевозке рабов из Африки.

Сортировка книг заняла у нас много времени, закончили мы лишь в половине восьмого. Когда мы собрались уходить, мистер Карлтон-Хейес, указывая на «ценные» коробки, сказал:

– Адриан, они ваши. Рассматривайте их как компенсацию по сокращению.

Я был так растроган, что потерял дар речи, сумел только промямлить «спасибо».

Бернард хлопнул меня по спине:

– Ты это заслужил, цыпленочек.

– Я и о вас не забыл, Бернард, – обратился к нему мистер Карлтон-Хейес. – В коробках вы найдете кое-что из вашего любимого чтения. Эти книги помечены вашим именем.

У матери, приехавшей за нами, нижняя часть лица была укутана в шарф. Стоматолог мистер Стеджен огорошил ее, заявив, что у него исключительно частная практика и два новых передних зуба обойдутся матери по меньшей мере в 2000 фунтов.

– А что мне было делать, пришлось согласиться. Единственный бесплатный дантист, который мог бы принять меня сегодня, живет на острове Уайт.

Дома она сняла шарф, и я внимательно осмотрел ее новые зубы. По-моему, с ними что-то не так. Они выпирают изо рта, напоминая сверкающие небоскребы, что торчат над старым лондонским Сити. А произнося шипящие, мать издает свист, совсем как овцеводы из сериала «Человек и его собака».

Сегодня я совсем без сил, во рту болит, и меня подташнивает. Бернард запаниковал и вызвал доктора Вулфовица. Когда доктор явился, я был потрясен его размерами, что ввысь, что вширь. Я успел позабыть, какой он массивный. Он заполнил собой целиком дверной проем в моей маленькой спальне.

Измерив мне давление, температуру и посветив крошечным фонариком в глаза, Вулфовиц изрек:

– Серьезного ухудшения здоровья решительно не наблюдается. Ваши жизненные показатели вполне приличные.

Бернард, топтавшийся вокруг нас, доложил:

– Он сам не свой, доктор, даже книжку в руки не берет.

Вулфовиц опустился на мою кровать, под его весом одеяло так натянулось, что я не мог пошевелить ногами. Он спросил, беспокоит ли меня что-нибудь еще. Какие-нибудь неприятности?

– Жена меня бросила, – сказал я, – и меня беспокоит международное финансовое положение.

– Современная медицина, – вздохнул врач, – не располагает средствами для лечения подобных прискорбных случаев, мистер Моул.

– У меня депрессия? – поинтересовался я.

– Не знаю. А вы сами как думаете?

– Клиническая депрессия? – уточнил я вопрос.

– Вам грустно, но это нормально. Я тоже грущу, когда вспоминаю мою родину.

Доктор воззрился на репродукцию «Едоков картофеля» Ван Гога, висящую над кроватью. Уж не напомнила ли она ему Варшаву и ржаной хлеб? Насмотревшись на Ван Гога, доктор вновь перевел взгляд на меня:

– Если грусть не пройдет, я направлю вас к нашему психологу.

Я поведал ему историю моих контактов с психотерапевтами: либо я влюблялся в них, либо мои проблемы вгоняли их в беспросветную скуку. Мой последний терапевт зевал, не переставая, все пятьдесят минут, что я у него сидел.

– Марта Ричардс сделана из другого теста, – заверил Вулфовиц. – Это добрая женщина. А теперь расскажите-ка о вашей предстательной железе. Как у нее дела?

Вопрос прозвучал так, будто моя простата живет своей собственной жизнью, ходит по магазинам, общается и, возможно, даже выпивает.

– Надеюсь, она худеет, – ответил я.

– Дай-то Бог. К зиме вам надо отрастить волосы.

Уже уходя, он произнес заговорщицким тоном:

– Мистер Моул, в следующий раз женитесь на уродине. Тогда никто ее у вас не отнимет, обещаю.

Пришлось вылезти из кровати и отправиться на химию. Бернард поехал со мной, потому что мать записалась на стрижку в лестерской парикмахерской. В наш деревенский салон она не ходит с тех пор, как Лоуренс посоветовал ей удлиненную стрижку как «более подходящую для стареющего лица».

Бернард захватил с собой «Человеческий фактор» Грэма Грина, чтобы не скучать в ожидании, пока меня отпустят. Он предлагал почитать вслух во время терапии, но я, поблагодарив, сказал, что послушаю запись передач Мелвина Брэгга «В наше время» на маленьком плеере[77]77
  «В наше время» – серия радиопередач писателя Мелвина Брэгга на Би-би-си, посвященная наиболее острым моментам английской истории.


[Закрыть].

– Ты прямо зациклен на самообразовании, признайся, старик, – ухмыльнулся Бернард.

– Я был вынужден стать самоучкой, поскольку не получил хорошего образования – вследствие нерадивости моих родителей.

Парень, подключавший меня к капельнице, был родом из Филиппин.

Я полюбопытствовал, давно ли он живет в Лестере.

– Маюсь здесь уже четырнадцать лет, – ответил он.

Почему же тогда не вернуться домой, удивился я.

– Когда отец решал, кто из его детей должен получить высшее образование, его выбор пал на меня. И теперь я посылаю домой то, что зарабатываю. На эти деньги кормится вся семья, а состоит она из семнадцати человек.

Позже, слушая, как Мелвин Брэгг расспрашивает академиков насчет роспуска монастырей в шестнадцатом веке, я размышлял о том, что жить в Англии двадцать первого века сравнимо с выигрышем в лотерее, ставка в которой – твоя жизнь.

Выйдя с химии, я увидел, как Бернард вытирает глаза замызганным белым платком. Сунув платок в карман, он потряс романом Грэма Грина:

– Ты должен это прочитать, старик. Герой мистера Грина такой благородный, такой порядочный, такой, на хрен, англичанин.

Я был поражен схожестью наших мыслей.

Позвонил матери на мобильный – она была все еще в парикмахерской. Сказала, что у нее возникли проблемы «с перышками» и теперь мастера пытаются исправить свою ошибку.

Далее в трубке послышались препирательства, а затем со мной уже разговаривал мужчина с австралийским акцентом:

– Я лишь хочу ввести вас в курс дела, сэр. Мы ни в чем не виноваты. Ваша матушка солгала насчет пробы на окрашивание и только потом призналась, что неделю назад обесцвечивала волосы в домашних условиях. Поэтому салон не несет никакой ответственности за то безобразие, что возникло у нее на голове.

Я попросил вернуть трубку матери:

– Мам, ну почему ты никогда не следуешь правилам?

– Они раздувают из мухи слона. Моя кожа всегда реагирует на обесцвечивание, сутки я мучаюсь, но потом все устаканивается. Не понимаю, с чего они бесятся.

Я спросил, где она припарковала машину.

– У салона, на стоянке для инвалидов, – безмятежно сообщила мать.

– Но места для инвалидов занимать нельзя! – взорвался я.

– Сегодня утром я чувствовала себя инвалидом. Прошлым вечером мы с отцом уговорили пару бутылок «Белой молнии».

В итоге домой нас вез Дуги Хорсфилд в своем такси. По пути я поинтересовался у Бернарда, что такое «Белая молния».

– Когда ты увидишь бездомного джентльмена, от которого воняет мочой, а на переносице у него открытая рана, знай, «Белая молния» – его любимый напиток для употребления на скамейке в парке.

Дуги расхохотался:

– Твои мама с папой, Адриан, встали на опасную дорожку.

Вернувшись домой, я сразу направился в спальню. Бернард принес мне льда положить на язвы во рту и предложил подогреть банку куриного супа с лапшой.

Встал в десять посмотреть новости в компании с Бернардом. Вчера в Хитроу открылся еще один терминал, пятый. По телевизору показали творящийся там хаос: автомобили, намертво вставшие в пробке на подступах к терминалу, отмененные рейсы, компьютеризированную систему выдачи багажа, которая не выдавала ничего, пассажиров на грани бунта, персонал, попрятавшийся в офисах.

– С тех пор как наши ребята прекратили бриолинить волосы, в Англии все стало по-другому, – посетовал Бернард.