Текст книги "Адриан Моул: Годы прострации"

Август

Воспользовался отсутствием родителей – они на митинге в «Медведе», протестуют против закрытия деревенской почты, – и отправился на их половину, поискать «Джейн Эйр». Мать взяла у меня эту книгу почитать, а потом клялась, что вернула обратно. Разумеется, я нашел пропавший томик – на столе-развалюхе, который мать гордо называет «письменным», в самом низу стопки душераздирающих мемуаров.

«Ребенок как вещь», «Прах Анжелы» Фрэнка Маккурта, «С ножницами наперегонки», но больше всего меня заинтересовала папка с надписью «Девочка по имени Срань». Я открыл папку, внутри лежало несколько исписанных страниц. Не сходя с места, прочел их. Это было повествование о детстве матери на картофельных полях в Норфолке. Повествование, сотканное из лжи. Нет, пожалуй, «сотканное» – слишком изящная метафора, когда имеешь дело со столь наглым мошенничеством. Сочинение моей матери сляпано из лжи.

Полин Моул

Девочка по имени Срань

Я родилась посреди картофельного поля у деревни Штанцы в графстве Норфолк. Колючий восточный ветер охлаждал бедра моей матери, пока я прокладывала себе путь в мир лишений и боли.

Отец мой был свирепым великаном с черными волосами и косматой бородой. В деревенской школе он выучился читать и писать, обнаружив блестящие способности к наукам. Школьный учитель, мистер Строгаль, убедил его подать заявление в Кембридж. В день приемных экзаменов отец отправился в Кембридж – пешком и босой. Он опоздал на пять минут, к экзаменам его не допустили. Вернувшись домой, он сжег все свои книги и дал обет больше никогда и ничего не читать.

Моя мать была одной из самых красивых девушек в Норфолке. Она происходила из аристократической семьи, а с отцом познакомилась во время охоты, устроенной в норфолкском королевском поместье Сандрингеме. Мать упала с лошади, когда скакала по неровному картофельному полю, и отец пришел ей на помощь. Их связь получила огласку, вызвав грандиозный скандал, и в итоге матери, леди Клариссе Кавендиш-Строндж, пришлось выйти замуж за моего отца. Так она стала миссис Сагден. Я никогда не слышала, чтобы отец называл мать по имени, всегда только «Ты» с большой буквы.

Спустя полчаса по завершении родов отец рывком поставил мать на ноги и приказал продолжать выкапывать картошку из черной земли. Меня, завернутую в мешковину, сунули за пазуху матери, одетой в армейскую шинель. На поле мать трудилась, пока не стемнело, и лишь после того, как она приготовила отцу ужин, а заодно почистила хорьковые клетки, ей было позволено присесть.

– От сраной девчонки никакого толку. – Таковы были первые слова отца при моем появлении на свет. – Я ждал сильного парня, который легко забросит полный мешок картошки на сраную телегу. Отнеси девчонку к запруде, пусть ее там коровы сожрут.

К счастью для меня, за ужином отец упился свекольным вином до полного одурения и поутру забыл о своей директиве. Он отказывался признавать меня, регистрировать мое рождение, а если изредка и обращался ко мне, то называл исключительно Сранью.

Все это ложь от начала и до конца. Я видел материнское свидетельство о рождении, она родилась в деревенской больнице в Бернем-Маркете и получила имя Полин Хильда Сагден. Ее отец – смирнейший человек, никто никогда не слыхал, чтобы он повысил голос. А вот мать красавицей вовсе не слыла. В нашей семье бытует история о том, как бабушку Сагден попросили не посещать деревенские конные состязания, потому что ее физиономия пугала лошадей.

Вернулся домой с работы и обнаружил Георгину в состоянии сильного возбуждения: глаза горят, щеки пылают, на губах толстым слоем темно-красная помада, а сама Георгина распространяет густой аромат бурбона и «Прелести» от Сары Джессики Паркер.

Стоило мне вставить ключ в замок, как жена распахнула дверь:

– Угадай, кто сидит у родителей?

Я молчал, но первый, о ком я подумал, был мой обожаемый младший сын Уильям: а вдруг он приехал из Нигерии, где живет со своей матерью и ее новым мужем? Я никогда не говорю об Уильяме – слишком болезненная тема.

– Гленн вернулся из Афганистана? – спросил я.

Георгина затрясла головой. Пара заколок выпала из осиного гнезда а-ля Эми Уайнхаус.

– Твой брат! – сообщила она.

Я снял зажимы с брюк (на велосипеде я без них не езжу) и положил на столике в прихожей.

– Брат наполовину, – поправил я жену. – В нем течет кровь только моего отца.

– Ну да, Бретт Моул. Ах, Ади, он такой классный! Трудно поверить, что вы с ним родня. А ты не говорил, что он учился в Оксфорде.

Я спросил, где Грейси.

– Там же, у родителей, с дядей Бреттом, – ответила Георгина. – Он прекрасно управляется с детьми.

– Зачем он сюда явился?

– Из-за матери. Не знаю, как ее зовут.

– Стрекоза Сушеная, – усмехнулся я. – Известна также как Дорин Слейтер.

– Короче, она умерла. Вчера. И Бретт хотел лично сообщить об этом отцу. Он такой чуткий.

– Сушеная Стрекоза умерла? – Я был потрясен. – От чего, от анорексии?

– Мотоциклетная авария, – сказала Георгина.

– Как ее занесло на мотоцикл?

– Бретт говорит, что она связалась с дурной компанией.

– Да ей было лет шестьдесят по меньшей мере! Кто в таком возрасте связывается с дурными компаниями?

– Связывается, если это борнмутский отряд «Ангелов ада». – После чего Георгина придирчиво оглядела себя в зеркале, торопливо улыбнулась мне и убежала в соседний дом.

Я сел на кровать, пытаясь восстановить дыхание. Стоит подумать о Бретте Моуле, как на меня накатывает ощущение собственной неадекватности. Я хорошо помню тот ужасный день в Скегнессе, когда отец признался матери в измене, – вынужденно признался, поскольку Дорин Слейтер как раз разродилась Бреттом. Мой полубрат выше ростом, красивее и лучше образован, чем я, ему удаются все виды спорта, а занимается он чем-то загадочным вроде хедж-фондов (понятия не имею, что это такое), разъезжая между Лондоном, Токио и Нью-Йорком. И этот бизнес невероятно его обогатил.

Мать не устает рассказывать о бунгало, которое Бретт купил Стрекозе Сушеной. Якобы Дорин требуется лишь нажать на несколько кнопок – и в доме зажигается свет, шторы задвигаются, а в комнатах начинает играть музыка. И каждый раз мать мечтательно произносит:

– Как бы я хотела…

Фразу она никогда не заканчивает, но я знаю, чего бы она хотела – чтобы я купил ей такой же дом на кнопках.

Я тщательно помылся, кардиган надевать не стал, причесался и отправился к родителям.

1 час ночи

Надо же быть таким занудой! Мыслимое дело, на протяжении битых четырех часов говорить исключительно о себе! И конечно, если бы не женская активность… Всякий раз, когда Бретт уже не знал, чего бы еще о себе рассказать, мать или Георгина подбрасывали вопросик о его распрекрасной жизни, и он опять принимался молоть языком.

Про то, как его токийский унитаз смывает воду и автоматически вытирает ему задницу, и какой великолепный вид на Центральный парк открывается из окна его нью-йоркского жилья, и как он любит наблюдать за речными судами, сидя на террасе свой квартиры в доме на берегу Темзы.

Он знает всех поваров в Лондоне и постоянно пересыпает свою речь именами Гордон, Марко, Джейми[22]22
  Гордон Рамзи, Марко Пьер Уайт, Джейми Оливер – крупнейшие знаменитости в британской кулинарии.


[Закрыть]. А также, если верить Бретту, его имя вышито на палатке Трейси Эмин[23]23
  Трейси Эмин (р. 1963) – английская художница. Инсталляция с туристической палаткой, которой Эмин дебютировала в современном искусстве, называлась «Все, с кем я спала с 1963-го по 1995-й».


[Закрыть].

Белее зубов, чем у Бретта, я в жизни не видывал, они ненормально белые. Ими можно было бы освещать наш участок в ночи. Согласен, у него приятная наружность, но довольно невыразительная – он смахивает на Джорджа Клуни. Бретт сказал, что ткань, из которой пошит его повседневный костюм, выткана из шерсти, собранной с подбрюшья элитной породы коз, обитающих на северных склонах тибетских гор.

Я спросил моего единокровного брата, почему, располагая столькими современными средствами связи, за последние два года он не удосужился ни позвонить, ни написать нам. Неужели он не сознает, что подобное равнодушие глубоко огорчает отца? Братец принял удрученный вид, а затем обвинил моего отца – своего отца… нашего отца – в том, что тот никогда им не интересовался. Мать встала на защиту мужа:

– Нет, Бретт, Джордж в равной степени не интересовался ни одним из своих детей.

Понимая, что эта тема чревата неприятными разоблачениями, я решил отвести беседу подальше от коварных отмелей семейных отношений – к спасительной бухте цен на недвижимость. Все три его собственности удвоились в цене, сообщил Бретт.

– А тебя не пугают уроки истории вроде Южноморского пузыря? – спросил я.

– Нет. – Бретт подался вперед, сосредоточив на мне свое внимание: – Ну-ка, ну-ка, расскажи.

Его пристальный взгляд подействовал на меня не лучшим образом – все подробности касательно Южно-морского пузыря вылетели у меня из головы.

– Это случилось в восемнадцатом веке, – пробормотал я, – и как-то связано с переоцененными облигациями и финансовым крахом.

После мучительно долгой паузы, когда все смотрели на меня в ожидании пояснений, слово взял Бретт и застрочил как из пулемета:

– Компания Южных морей была создана в 1711-м, акции стоили по сотне фунтов за штуку, пик пришелся на август 1720 года, когда акции стоили по тысяче фунтов за штуку, пузырь лопнул в сентябре 1720-го, и стоимость акций упала до сотни фунтов за штуку. Основной бизнес – работорговля, кучу денег потеряли сэр Исаак Ньютон и Джонатан Свифт, тот, что написал «Путешествие Гулливера».

– Мне известно, кто написал «Путешествие Гулливера», я торгую книгами, – с достоинством произнес я.

– Точно. Ты живешь и работаешь в прошлом, Адриан. Весь день проводишь в окружении старых книг. Георгина говорит, что ты даже пишешь средневековую пьесу. Проснись, вдохни запах кофе, пришла пора делать серьезные деньги.

– Мы счастливы тем, что живем в деревне, мы – не материалисты, – ответил я.

И посмотрел на жену в поисках поддержки, но она, кажется, не слыхала ни слова из сказанного мною. Георгина любовалась ботинками Бретта, якобы сшитыми вручную девяностолетним венецианцем.

– Как бы то ни было, – продолжил я, – Пол Льюис из передачи «Копилка» на Радио-4 считает, что финансовый кризис не за горами.

– Я тоже так считаю, – подхватила мать. – Кожей чувствую приближение кризиса, а еще я наблюдаю за курильщиками. Когда люди начинают докуривать сигарету до самого фильтра, знайте, в стране неладно с финансами. Поэтому я запасаюсь рисом, макаронами и свечками.

– Полин, – рассмеялся Бретт, – я работаю с финансами с утра до вечера, а часто и по ночам, я пользуюсь коррекциями Фибоначчи и пролонгациями по индикаторам Демарка с обратным отсчетом 9–5 и добавлением сложнейших математических уравнений. Так что прошу прощения, но я не стану принимать во внимание окурки.

Мать вспыхнула и сменила тему:

– Дорин умерла «хорошей смертью»?

Бретт в мельчайших и утомительных деталях поведал нам о предсмертных муках Дорин, заявив, что ее последними словами были: «Поднимите меня, я хочу увидеть почки на деревьях».

С этого момента я начал подозревать, что Бретт Моул – ненадежный рассказчик, мягко говоря. Ведь:

а) Дорин скончалась только вчера, когда почки уже давно распустились в листья;

б) мне доподлинно известно, что Дорин Слейтер ненавидела деревья. Она часто говорила: «Только посмотрите на них, стоят себе и стоят, словно болваны какие-то».

Отец отправился спать в десять часов, что было непривычно рано для него.

– Бедный Джордж, – сказала мать, – ему хочется в уединении оплакать Дорин.

А по-моему, не скорбь погнала отца в постель в такую рань, но зевотная, отупляющая, вгоняющая в ступор СКУКА.

В 11.45 в нашу дверь постучал молодой человек с мелированными волосами. Бретт представил его как Логана, «моего водителя», расцеловал всех в обе щеки, ткнулся носом в Грейси (она спала у меня на руках), шепнул «Dors bien, ma petite»[24]24
  «Спи спокойно, малышка» (фр.).


[Закрыть], забрался на заднее сиденье своего автомобиля и отбыл. Стрекозу Сушеную похоронят на следующей неделе.

Когда мы вернулись в дом и уложили спящую Грейси в постель, Георгина сказала:

– Бретт пригласил нас погостить у него в Борнмуте после похорон.

– Нет уж, спасибо. Более невыносимого зануды во всей Англии не сыскать.

– Зануды? – переспросила Георгина. – А мне он показался совершенно очаровательным. И он так смешно рассказывал про Гая Ричи и Мадонну.

Я не понимаю своей жены.

Прежде чем я уехал на работу, Георгина умудрилась упомянуть Бретта раз десять.

А цепляя в прихожей зажимы на брюки, я услыхал, как она с моей матерью обсуждает по телефону проблему: Бретт – гей или нет.

– Он ни разу не заикнулся ни о жене, ни о подружке, – тараторила Георгина. – И он выглядит невероятно ухоженным.

Поехал навестить Найджела и попросить у него машину на время. Он заартачился, утверждая, что в последний раз, когда я брал машину, то вернул ее с пустым баком.

– Какая тебе разница? – спросил я. – Ты ведь сам не можешь ею пользоваться, и «любовь всей твоей жизни» Ланс тоже.

– Кто знает, возможно, это не на всю жизнь. А вдруг я влюблюсь в кого-нибудь с нормальным зрением и водительскими правами?

– В таком случае прекрати называть Ланса «любовью всей моей жизни».

– Ты прав, больше не буду, – кивнул Найджел. – Иначе он погрязнет в самодовольстве и совсем перестанет следить за собой. Он уже бреется не каждый день, но раз в два дня.

Я клятвенно пообещал Найджелу вернуть машину с полным баком, и в конце концов он нехотя согласился одолжить мне ее «на пару дней».

Выходя через кухню, я увидел Ланса. Он стоял у раковины в рубашке, галстуке, футбольных трусах и стариковских шлепанцах.

Сократил потребление жидкости. Сегодня только десять посещений.

После визита Бретта с траурной вестью и вплоть до похорон Дорин Слейтер мы судорожно пытались сообразить, чего от нас требует этикет. Прилично ли отцу появиться на похоронах бывшей любовницы? И должна ли мать его сопровождать? Оправдывает ли тот факт, что мы с Бреттом наполовину братья, мое присутствие в крематории? А моей жены? А также являются ли похороны дедушкиной бывшей любовницы достаточным основанием для того, чтобы ребенок (Грейси то есть) мог пропустить школу?

Гугл говорит, что расстояние между Мангольд-Парвой и Борнмутом составляет 175,7 мили и дорога занимает три часа сорок шесть минут.

Добавим три санитарные остановки минут по десять каждая, затем десять минут на укладывание в багажник и последующее извлечение инвалидного кресла, и, поскольку похороны назначены на 11.30, получается, что мы должны выехать из свинарников в 7.04 ровно.

Стартовали вовремя, но на выезде на М1 пришлось полчаса постоять в пробке. И откуда столько идиотов на дорогах, не имеющих никакого морального права там находиться? Они лишь путаются под колесами тех, кто сел за руль по уважительной причине. Не пора ли правительству встряхнуться и перенаправить грузовики в подземные туннели? Если уж они смогли запустить поезда под Ла-Маншем, то вырыть для нашего удобства подземные дороги, соединяющие большие и малые города, им тем более по плечу.

Из экономии мы перекусили прямо в машине бутербродами, заготовленными дома. По-моему, отец проявил себя страшным эгоистом, настояв, чтобы на его бутерброд положили камамбер. Мать еще не успела открыть коробку с едой, а в машине уже завоняло. А когда мать сняла крышку, Грейси разревелась. Я немедленно открыл окна, после чего все принялись кричать, требуя, чтобы я их закрыл.

На А43 я немного сократил отставание от графика, но, объезжая Оксфорд, пришлось сбавить скорость из-за загруженности трассы, однако по А34 мы ехали с ветерком до самого Ньюбери.

К бунгало Стрекозы Сушеной мы подкатили одновременно с катафалком. Обочины вокруг дома были утыканы мотоциклами, а между ними стояли группы людей в черной коже, негромко о чем-то переговаривающихся.

Пока я вынимал инвалидное кресло и усаживал в него отца, катафалк двинулся по направлению к крематорию. Так что у нас не нашлось времени, чтобы заглянуть внутрь фантастического бунгало, сберегающего время и силы. Снаружи дом выглядел весьма банально, а вид на море не впечатлял – ни волноломов, ни собственно волн. Море, распластавшись, даже и не думало шевелиться.

«Ангелы ада» оказались не столько ангелами, сколько последствием демографического взрыва 1950-х. У многих из-под шлемов торчали седые волосы. Они окружили гроб Дорин мотоциклетным эскортом, и малочисленные прохожие оборачивались на нашу процессию.

В крематории высокий человек со смутно знакомым лицом выдал мне памятку с расписанием церемонии и фотографией Стрекозы Сушеной.

– Привет, Адриан, – сказал он, – я Максвелл… Старший сын Дорин.

– Максвелл Дом! – воскликнул я.

– Никто меня так больше не называет, – буркнул сын Стрекозы.

Я выразил ему свои соболезнования.

– Она нарывалась на это, – поделился Максвелл, – носилась на мотоцикле как маньячка.

Бретт уже сидел в первом ряду, всхлипывая так, чтобы все видели и слышали. Когда мать, толкая кресло отца, двинулась по проходу, родня Дорин неодобрительно зашушукалась. Отец не отрываясь смотрел в пол, словно его невероятно заинтересовали каменные плиты.

Далее случилось небольшое замешательство – никто не знал, куда нас, Моулов, усадить. В итоге мы сели во втором ряду, сразу за Бреттом. Служба началась: небольшую часовню огласили звуки «Летучей мыши из ада» в исполнении Мита Лоуфа, а затем на кафедру взошел мужчина в черной коже с головы до пят и с длинными жирными космами. Дорин, сообщил он, в завещании указала, чтобы ее отпевали по гуманистическому обычаю, потому что, цитирую, «после того, как Джордж Моул бросил меня и вернулся к жене, я поняла: Бога нет».

Все головы повернулись к моему отцу, и он скрючился в кресле. Мать, напротив, с вызовом взирала на публику, бормоча себе под нос:

– Рыба ищет, где глубже…

Гуманист на кафедре, представившийся Риком, предложил желающим сказать несколько слов в память о покойной. Максвелл Дом (первый внебрачный сын Стрекозы Сушеной) встал и объявил, что, хотя его мать после расставания с Джорджем Моулом и страдала депрессией, позже она обрела счастье и единомышленников в борнмутском отряде «Ангелов ада».

Последний бойфренд покойницы, Йовил Тони, поведал присутствующим, как просил Дорин выйти за него замуж. Голос его дрогнул:

– Но она отказалась со словами: «Нет, я живу надеждой на возвращение Джорджа Моула». – Слезы блестели в глазах Йовила, когда он подытожил: – Она была чудесной женщиной.

Затем под песню Робби Уильямса «Ангелы» вперед вышел Бретт и сказал, что его мать прожила очень трудную жизнь. Анорексия доставляла ей невыразимые мучения, но находились черствые люди, которые дразнили ее, называя Стрекозой Сушеной.

– Да, это правда, мой отец Джордж Моул разбил сердце моей матери, но, думаю, в последние годы мне удалось сделать ее жизнь счастливее. На шестидесятилетие я подарил ей «харлей-дэвидсон», и вскоре она прославилась на весь Борнмут, – с удовольствием закончил Бретт.

После службы вместе с прочими скорбящими мы отправились в бунгало. Угощение оплатил Бретт – в основном это были горы овощей. Отец ворчал:

– Да я такой растительности сроду не видел. Сынок, не найдется тут кусочка ветчины или пирога со свининой?

Внезапно шторы начали сдвигаться и раздвигаться, свет включаться и выключаться, а колонки во всех комнатах взревели музыкальными произведениями. Пульт управления куда-то запропастился, хотя все гости искали его как заведенные. Моя мать попыталась силой удержать шторы открытыми, но Бретт заорал на нее:

– Отойдите от занавесок, Полин! Вы испортите таймеры, это тонкая электроника!

Дорогу домой осложнило то обстоятельство, что члены моей семьи заявляли о потребности опорожнить мочевой пузырь не одновременно, но вразнобой. Общим счетом мы останавливались девять раз. В туалете автосервиса Уотфорд-Гэпа Георгина в поисках влажных салфеток залезла в сумку Грейси и обнаружила там пульт управления из бунгало Дорин.

Грейси утверждала, что не прятала пульт в сумку.

– Грейси, милая, если ты не перестанешь врать, – увещевала ее бабушка, – у тебя вырастет нос как у Пиноккио.

– Классно! – обрадовалась Грейси. – Хочу быть деревянным мальчиком.

Понизив голос, я сказал жене:

– В понедельник звоню школьному психологу.

Под конец этого мрачного дня блеснул-таки луч солнца: Гленн позвонил из Афганистана. Через десять дней он приезжает домой. Гленн спросил, ходил ли я в «Лоха» к Малышу Кертису. Я соврал, сказав, что ходил. На следующей неделе придется туда тащиться.

Перед сном признался жене, что завидую несметным богатствам Бретта.

– Адриан, у него пустота внутри, – возразила Георгина. – Он говорит, что завидует тебе.

– Мне? Почему?!

– Потому что ты женат на мне. – С этими словами Георгина перевернулась на другой бок и мгновенно уснула.

Я лежал, не смыкая глаз, слушая, как кашляет мать за перегородкой. В 3.10 утра запела одинокая птица. В предрассветной тьме от этой песни почему-то щемило сердце.