Текст книги "Оранжевая книга. Фантастический роман в звательном падеже"

На Егорьевском шоссе

Цветке совершенно живой Борисандревич кажется неживым, и от этого ей бывает страшно. Деятельный, жизнерадостный, громогласный – но неживой. Огромные кости трещат. Он подвержен радикулитам – иногда с трудом ковыляет по дому. Но с каким удовольствием он тогда заматывается в лечебный пояс и смотрит телевизор, и растирается мазью, и покрякивает! Доброжелательный, заботливый – но неживой. У него – теплое тело, но он неживой. Не вполне живой, не той жизнью живой, не настоящей.

Так существует по-своему – в тех же пределах, на коврике в прихожей – теплый, сильный, подвижный пёс. Или посиживает на спинке стула большекрылая ручная птица, петух или ворон. Человеку с ними одиноко – без другого человека.

Воспринимая Борисандревича неживым, или не совсем живым, Цветка в то же время точно знала, что он живее ее во сто крат по странным земным меркам. Приникнув к нему, ощущала тепло жизни, и даже жадно вбирала это спасительное тепло, потому что без этого земного тепла на Земле – гибель. Вот она по-земному как раз неживая. Но по-настоящему – единственная живая на всей Земле. А в жизнь Борисандревича ей поверить было невозможно. Как учёному – в существование дракона.

Борисандревич нашел ее за городом, ночью. Он катил по Егорьевскому шоссе, возвращаясь из Гжели, где улаживал чужие дела. Он устал, но устал безмятежно. Не был ни раздражен, ни взволнован. Он не презирал корысть своих клиентов, не досадовал на их глупость. Снисходительность – одно из украшений Борисандревича. О себе он отзывается:

– Я совершенно обычный человек, реалист.

И точно, у него огромные устойчивые ноги, громоздкие всегда блестящие ботинки.

Он возвращался в уютную Москву после тягучего трудового дня, по совершенно пустынному ночному шоссе, по рельсам, просвеченным лучами фар. И заметил зыбкий тонкий силуэт, хрупкий маленький остов, подволакивающий ногу, с острыми плечами и низко склоненной головой, пугающий бездомностью и странностью. Фигурка непостижимо двигалась ровнехонько посреди шоссе, и не реагировала на свет фар, на гудки. В ту сторону, куда она топала, в сторону города, не было человеческого селения ещё километров шесть – леса и болота. Борисандревич объехал её, и затормозил.

– Эй, поосторожней! Вы – посреди шоссе!!! – оглянувшись, закричал он.

Обычно он говорил то, что нужно, или рассказывал анекдоты, или вовсе молчал. И теперь не мог не предупредить опрометчивую пешеходку.

Фигурка, всё такая же молчаливая, обошла машину и потопала босыми ногами дальше. Борисандревич успел разглядеть ее – это оказался не ребенок, и не старушка, а девушка. Растрепанная, мелкая шмакодявка с хорошеньким личиком. А босые ступни – нежные и белые. Глядя на эти ноги, он припомнил вкус белейшей начинки глазурованного сырка. Где-то на ней прицепленный, как на потерянной корове, откровенно-беззастенчиво звенел колокольчик.

– Ты заблудилась? – закричал он.

Девушка обернулась, оглянулась по сторонам.

– А сколько времени? – спросила она.

– Поздно, – ответил он, – садись, подвезу. Я в Москву.

На носу белых Жигулей была наляпана фасонная оранжевая клякса. Если бы за ветровым стеклом болтался красный сеньор-помидор, мохнатый микки-маус, или картонная иконка, Цветка побрела бы себе дальше пешком. Но оранжевая клякса заманила её в машину. Такие кляксы разбросаны и в лесах, на земле и кустах, и по такому лесу идти нестрашно и радостно, ждёшь откровения и чуда…

Борисандревич по дороге выяснил, что девушка выросла в детском доме, выучилась на швею, в подмосковном Фрязино получила угол в общежитии и место на фабрике.

– Почему же ты в другом конце Московской области? – разумно усомнился он.

– Ехала на электричке, сошла на «Сорок первом». Тут лес такой. Просто погулять, – непонятно объяснила она.

Борисандревич не стал спрашивать, как её занесло на «Сорок первый» Казанской железной дороги.

До сих пор он знал о современных девочках только понаслышке. Что они глупые и жадные, не такие, как те, что девичествовали в его время. Борисандревич сторонился их, и предпочитал обретаться среди зрелых и разумных существ, пусть чертами грубоватых, но ему понятных и во многом полезных. А эта бродяжка – детдомовская, то есть заведомо ненормальная, необразованная, непредсказуемая. И дома в городе у нее, как выяснилось, нет, и везти ее некуда.

Квартира у Борисандревича была в центре, огромная, в сталинском доме, с темным коридором, старым, навеки затоптанным паркетом, необъятная и невозделанная. Борисандревич, дивясь собственной доверчивости, привёз бродяжку к себе.

Он поставил будильник, как обычно, на шесть пятнадцать, но ночь оказалась странная, не было сна. Пришли воспоминания о детстве, вспомнились даже детские сказки, маячила перед закрытыми глазами бродяжка и маленькая, тверденькая горошина среди пушистых перин. Неспелая, должно быть. Несладкая, невкусная, из неудачной банки.

А бродяжка не ушла ни на следующий день, ни через день. Борисандревич не гнал ее. Она оказалась тихой и милой. Тронутая, как он и предполагал, будто потерянная. Она ничего не говорила, просто по утрам, уходя, не убирала свои простыни с дивана, по вечерам звонила в его дверь, молча ужинала вместе с ним, смотрела телевизор и тихонько ложилась спать.

Борисандревич удивлялся себе. И преувеличенное недоумение по этому поводу демонстрировал перед роднёй. Родни ведь у него было в изобилии, как и всего на свете. А преувеличивать недоумение приходилось потому, что на самом деле никакого недоверия не было. Борисандревич не мог опасаться этой диковатой бродяжки, явно не причастной никакой подростковой преступности, безобидной и вообще нездешней. Скорее он стыдился перед роднёй своей впечатлительности, а не умилялся доверчивости.

Борисандревич удивился бы по-настоящему, догадайся он тогда, что у тронутой девочки есть цель, есть дело. И его огромная квартира в центре Москвы – всего лишь отправной пункт для её скитаний…

Один из дней всё же сцепил их скрепкой телесной близости – оба считали, что так должно быть, и смирились с неизбежным. Странное сосуществование несовместимых существ длилось уже год. Каждый день был похож на предыдущий. Борисандревич ездил по делам, она бродила невесть где. Вечером они встречались, но говорили только о постороннем, да о мелочах, вроде истории с шерстью. И то редко. Дом оставался, как был – невозделанным, не вполне жилым. И Цветка обращалась к хозяину дома на «вы».

Сумасшедшая Цветка

Вначале Борисандревич звал её просто Светка.

Вечерами Светка возвращалась домой, еле волоча ноги, вялая и безжизненная, как побитая. На все вопросы отвечала, что гуляет по улицам… Наконец, почти через год сосуществования, Борисандревичу стало любопытно, где она целыми днями пропадает, и он решил понаблюдать за ней.

Утром Светка спустилась с девяти ступеней, шустрая, стремительная, как стрелка. На метро добралась до Полянки (он – в соседнем вагоне). Пошла по улице, озираясь по сторонам, уже не такая стремительная и уверенная. Заметила зазывную афишу, и завернула на выставку кошек.

Там побродила (наблюдал из соседнего зала), посидела в уголку, как будто ждала кого-то. На кошек взглянула только мимоходом, а Борисандревича и подавно не приметила. Никого не дождалась, вышла…

Оттуда её понесло на Таганку. Побродив по Большой Коммунистической, она юркнула в кафешку с заманчивой вывеской «Блюз», и пугливо уселась за столик. Борисандревич смотрел через большое окно. Светка, поволынив за столиком, помусолив меню, с тоскою взглянув на официантку, заказала рюмку розового «Мартини», и на удивление жадно выпила.

За соседним столиком между тем расположилась безобразная, неоформленная, склонная к расширению компания, а чуть поодаль – расфранченная дама с шампанским и кудрявым юношей. В этом окружении Светка совсем съёжилась и замерла, а потом, когда официантка отпустила её, тихонько выскользнула.

Долго брела, мрачная и понурая, зигзагообразным маршрутом, шаталась по подворотням, пока не устроилась на крылечке в одном из дворов, села и обхватила голову руками. Там просидела до темна. Борисандревич истомился недоумением, стоя за углом.

Неужели вот так она проводит каждый день? И назавтра он опять последовал за ней. Даже отложил важное дело.

Она вышла из дому опять свежая, быстрая, как стрелка, с сосредоточенным лицом, сжатыми губами. Доехала до метро Проспект Вернадского, вышла и понеслась прямиком в Дельфинарий. Он вспомнил, как вчера в переходе метро она задержалась перед афишей. Внизу, под цветной фотографией сияющего мокрыми боками дельфина в прыжке, красными заковыристыми буквами было набрано: «Есть древнее предание: кого поцелует дельфин, будет счастлив в любви. В конце представления дельфин Егорушка целует одного из зрителей».

Но Борисандревичева бродяжка не дождалась кульминационного поцелуя. Она спустилась с амфитеатра так внезапно, что Борисандревич почти упустил её из виду. Но догнал. Она еле-еле тащилась. На метро добралась до Старого Арбата. Купила банку пива и устроилась у фонтанчика. Но сидела недолго – шарахнувшись от первого же прохожего, задавшего праздный вопрос, убежала.

Борисандревич продолжал недоумевать. Он не находил объяснения ее поведению, не видел мотив. И тогда он заключил, что мотива совсем нет, просто девочка тронутая, потому и слоняется без толку. Он успокоился уверенностью, что решил эту задачу так же правильно, как решал все задачи до сих пор.

Но он не решил. Он не догадался, что Светка ищет апельсинианина. А пока ищет, читает Землю помимо воли – строки метро, улиц, дворов… Грязь, хромая собака, затоптанный луч…

На третий день Борисандревичу было уже неинтересно наблюдать. А она как раз в тот день явилась измазанная оранжевой краской.

– Села на покрашенную скамейку.

Джинсы, куртка, сумка и перчатки – все пришло в негодность. Борисандревич завернул её барахло в большой лист газеты и затолкал в мусоропровод. А на следующий день Светка пришла опять измазанная в такой же оранжевой краске.

– Ты опять села на ту же скамейку? – захохотал он.

– Да, – призналась она, – скамейка меня притягивает. Ведь оранжевой планеты нет на свете, так какая разница?

– Может быть, лучше будешь рисовать красками, чем сидеть в них?

Борисандревич подарил ей коробку красок. И прозвал «Цветка» вместо «Светка». Но она не рисовала, она всё так же шлялась. Только полупрозрачный бочонок с густой насыщенной оранжевой гуашью достала из коробки и поставила на прикроватный столик.

Цветка-коробочка

Борисандревич показал Цветке свои книжные полки.

На одной, как на запасном пути, стоял целый поезд, составленный из внушающей цепи вагонов, на табло обозначенный как «Жизнь Замечательных Людей». В каждой такой книге сидело по одному пассажиру, с пиететом поданному проводником вагона зевакам, прилепившем носы к окнам.

На другой полке хранились книги с историями: быта экзотичных племен, бытия природы, разных стран и вещей. Все эти истории помещались на желтых и растрепанных страницах. Там же стояли тяжёлые энциклопедии. Одна из них на полном серьёзе была посвящена насекомым. В ней Цветка нашла похожих на миниатюрные грузовики существ, прочитала про их устройство, невероятную оснастку, всякие приборчики для выживания. Но всё это зазря, маленький живой грузовичок живёт недолго… Цветке стало грустно от этой энциклопедии. А историю жизни человечества читать было и вовсе невыносимо больно.

Ещё на полках обнаружились поэтические каракули в плотных томиках. Мифы и изречений мудрецов хранились там на серой бумаге. И глянцевые, как молодые яблоки, художественные альбомы. Ни мудрецов этих, ни даже художников уже не было на свете…

Но благодаря Борисандревичу Цветка поняла, насколько до сих пор была невежественна. И все сколько-нибудь ценное, из того, что Борисандревич предлагал её вниманию, она глазами старательно собирала со страниц, как садовница клубнику, и хранила в черепной коробке, чтобы поделиться с апельсинианином, Егорушкой, когда его найдёт. Хранила как скряга, как Коробочка. Потому что без Егорушки ей ничего не было нужно, и даже самые фактурные куски Земной обстановки оставались несбывшимся мороком.

Благодаря книгам у неё появилась новая замечательная идея. Она поняла, куда нужно идти, чтобы найти своего Егорушку!

А на случай, если он первый встретит её в толпе, она тоже догадалась теперь, что делать. Он же должен как-то узнать её! Раньше она была настолько неразумна, что даже не задумывалась над тем, как он выделит её из мириад других девушек. Может быть даже, они с апельсинианином уже встречались, но прошли друг мимо друга, неузнанные. И остались одинокими…

Логика тополиного пуха

Утром Цветка спустилась с девяти крутых ступеней парадного крыльца в город, неся перед собой надежду. Волосы у нее сияли оранжевым цветом. На этот цвет пошли шампуни медовой тягучести, самые сложноприготовимые бальзамы, яичные желтки, французские краски, неутомимый труд всех десяти пальцев и томительное время. Поэтому она спустилась со ступеней не очень рано. В час, когда уже тепло. Теперь апельсинианин легко выделит её из толпы землянок!

При входе в библиотеку она прочла, что там требуется уборщица. Холл был занесен тополиным пухом, как снегом. Цветка стала подниматься по лестнице, а пух валом валил по ступеням ей навстречу, овевая щиколотки и щекоча. Так наглядно это было, по прописям! Нет уборщицы, подметать некому, и вот тебе, пожалуйста – помещение заполонено пухом. Так и с апельсинианином. Нет его – и от этого Земля замусорена, не прибрана.

Но если Оранжевый человек существует, он может зайти в библиотеку – в этом и заключалась её идея. Запах старых книг приятен его обонянию – он играет в мысли, как ребенок в кубики. Он любит читать. Правда, Цветке неоткуда было знать такие подробности об инопланетянине. Она вообще ничего о нем не знала, никогда не слышала. Но она догадалась. Потому что много думала о нём. Непрестанно думала. И поняла, что ему, скорее всего, нравятся библиотечные пыль и хлам. Ей же нравятся. А что он заглянет именно в эту библиотеку… Конечно, вероятность мала. Но ведь надо было что-то предпринимать, куда-то идти навстречу ему. Потому что без него невозможно.

Безмерно скучающая библиотекарша сидела, держась за щеку, как будто у нее болел зуб, и пустыми усталыми глазами смотрела сквозь Цветку. Из невзрачного хвоста её волос выбилась серая прядь. В библиотеке не было больше ни одного посетителя. Цветка шныряла между книжных шкафов, как юркая мышка. Заглянув во все щели она поплелась прочь, вялая и опустошенная.

Она не искала инопланетянина с другой планеты, она же не была сумасшедшей. Но она искала инопланетянина с Земли – особенного человека – исполненного особой жизни. Со склянкой любви в груди. В склянке – любовь без примесей, как на планете Апельсин. Лёгкого, летучего, любящего, вдохновенного…

Где же он? Ведь люди – не бусины, бессмысленно закатывающиеся куда угодно. Пути человека подчиняются обетам, им данным самому себе. Человек стремится к причалу. Так пути Цветки подчиняются обету найти инопланетянина, и причал ее назначен около него. А куда мог податься он? Как узнать? Можно только догадаться.

Сегодня, после разочарования в библиотеке, больше не было ни мыслей, ни интуиции, и Цветка блуждала по городу беспорядочно, в надежде, что её путь пересечётся с путём Егорушки случайно. Июньское солнышко нежило улицы в золотистом свете. Цветка не ощущала этой неги и этого тепла. В черепной коробке у неё было черно, как на чердаке. Только волосы искрились.

Устав, она осела на лавке в чужой подворотне. У соседней с ней лавки кучковались девочки и с ними мальчики, и девочки очень кокетливо сквернословили, а мальчики гоготали девочкам в лица. Цветка подслушивала бесприютными ушами, подсматривала одинокими глазами.

Она никогда не видела Егорушку, и никто не видел. Почему она решила, что он, вообще, существует? Может быть, действует человеческий инстинкт, усложненный по сравнению со звериным? Зверь знает, что где-то есть вода и мед, соль и трава, тепло и юг, человек знает, что есть совершенство и есть счастье. Поэтому апельсинианин со склянкой любви в груди, которого она придумала, должен встретиться здесь, на Земле.

И не нужно будет больше метаться, искать. А прижаться ухом к животу Егорушки и слушать шум его жизни, как некоторые слушают морские раковины. Это – покой. Это – причал. Это – счастье.

Но на сегодня надежда зачерствела. Сегодняшний путь Цветки, несмотря на все старания, на искрящуюся оранжевость волос, завершился в этой подворотне. А еще два часа назад казалось, это так возможно – встретить Оранжевого, услышать его шаги.

Цветка сидела в чужом дворе, запыленная. С лавки свешивались ее бессильные ноги в изящных оранжевых носочках. Рядом на окуроченной земле у ноющих и плачущих ног валялись босоножки. Замшевые, рыжие, с высокой шнуровкой и позолоченными концами шнурков, с еще здоровой пушистой шкурой, только извалянной в пыли, но с совершенно уже стоптанными подошвами.

Цветка сидела запыленная и обесточенная. Он не встретился. Волосы были растрепанны, жалки и вообще не нужны, как негодный театральный реквизит. А может быть, всё фантазии, его нет на Земле, инстинкт врет? Ведь он придуманный. И Апельсин придуманный. Егорушки нет на Земле! Он может быть только там – на придуманной планете.

Приближалась ночь, и Цветка тащилась домой – в бесприютное пристанище, где проведет ещё одну безнадежную ночь, а утром, едва выработав мозгом немного вещества надежды, опять уйдет прочь за Егорушкой, хоть его и нет на Земле. И зря будет мечтать никогда не вернуться к Борисандревичу.

Она не радовалась даже своему удобному пристанищу у этого случайного человека, отправному пункту для скитаний. А Борисандревич был доволен. Всё, что он делает, нравится ему, как кефир, а она сама нравится, как начинка глазурованного сырка.

Цветка преодолевала страшный урбанистический мост – Большой Каменный. Серые камни вставали на пути, визжал транспорт, несмотря на ночь. Перила там – неприспособленные для рук. А Москва-река, подобно канавке в песочнице, утыкана неуместными во мраке и холоде детскими игрушками. Там и церковь с фонариками, и солдатик с подзорной трубой на кораблике. Должно быть, играл бессмысленный великанский ребенок, и забыл игрушки, когда пришла взрослая бесприютная ночь.

– Эй, девушка, не меня ищете? – сдавленное бормотание какого-то дикого прохожего, и оскал его зубов.

Чем искупит криворукий Живчик эту мерзость? Этот мост, все скалящиеся на неё зубы, и сквернословие в подворотне? Уродство, бесприютность, жесткость и пустоту? Ему будет просто нечем искупить. Потому что райские кущи не годятся, даже если он их пообещает потом, после тления. Ведь мерзость – теперь, мерзость – настоящее. Или он и не думает искупать, ему нипочём справедливость? Живчик и есть бессмысленный великанский ребенок, который играл, и побросал игрушки? И её забыл на этом мосту? А она по своей маленькой воле, по собственному незаметному во Вселенной почину прётся и прётся вперёд, ищет Оранжевого, которого тот же Живчик запихнул невесть куда, как нелюбимую игрушку. Только Егорушка может искупить холод и страх, стертые ноги и отчаяние этой минуты. И всю Землю. Да каким же он должен быть несусветным!

Она расскажет ему про этого дикого прохожего, неотличимого от вереницы других таких же. Она специально не забудет и эту ничтожную зубастую тень, эту минуту. Оранжевый выслушает своими невинными ушами, и жуть будет искуплена. Скалящегося монстра не станет, обиды не станет, и всего отвратительного мира, а она, Цветка, наконец станет живой. И о Борисандревиче она расскажет Егорушке. И неживой этот человек исчезнет со свету, как только о нём услышит Егорушка. Он будет искуплен, обратится в корявый пень на обочине Егорьевского шоссе. Потому что Оранжевый лучше мира, и одного только его существования довольно, чтобы мир искупить.

Борисандрович-отличник

Цветка надавила звонок. Она всегда звонила, прежде чем нашаривать свои ключи. Если дверь отворяешь ключом, значит, за ней – пусто. Пусть уж лучше Борисандревич, всё таки живая душа. Она жала и жала на кнопку. Тяжёлые старые доски дверей звенели по осиному. Борисандревич впустит, усмехнется и не спросит, где она шлялась, ему незачем. Он-то знает, что инопланетянина она не найдет. Он всё знает. Потому что знает, что здесь не Оранжевая планета, заселённая прекрасными апельсинианами, а пустая планета Москва. Он – «реалист».

Борисандревич не отзывался. Цветка с тоскою отворила дверь, скинула пропыленные рыжие босоножки. Поставила в холодильник бутыль «Кетчупа». И принялась слоняться по комнатам, беспомощная, как впервые в чужом доме. Она не могла даже подогреть чайник – одна. Чайник был непосильно тяжёлым и громоздким. Чайник был ненужным. В нем не было любви.

А раньше, еще недавно, в детстве и в самом истоке юности, ещё существовали некоторые уютные ложбинки в мире – хотя бы рукав оранжевой куртки, или изумрудный пригорок. Немного хуже она помнила – белую дюну, и совсем смутно – проточенный пружинами матрас в прогретом солнцем детдомовском сарае, где она спала, пока другие играли в свои жестокие игры. Теперь нигде не стало покоя. Даже купающийся в апельсиновом солнечном соке лес – пуст. Дома не содержат больше уюта, как будто прохудились.

Бомжи почему так несчастны? Их несчастье в том, что нет для них места, где спокойно и никто не обидит. Им нужнее сказочных хором – уютная нора. Голубкина, например, думала, для Цветки есть такое место – большая квартира Борисандревича. Но его не было! Живчик преследовал Цветку повсюду, а особенно у Борисандревича, где он почти осязаемо присутствовал, поселился, как домовой.

Живчик любит, наверное, лесть. Он негодует, потому что ей не нравится на его Земле. Но он сам обделил Цветку всем, а теперь не оставил и покоя. Зачем спрятал от неё Егорушку? Почему на его Земле так пусто и неприбрано, так страшно? Как же он может требовать благодарности!?

Цветка услышала легкое постукивание по стеклу. Вздрогнула, оглянулась. Борисандревич глядел на нее с балкона. С усмешкой. Она сперва смотрела растерянно – сидит там, в темноте, за стеклом, и барабанит. Потом догадалась, что он заперт, подошла и повернула крепкую ручку балконной двери. Борисандревич вышел и потянулся, его кости затрещали, как дровишки в костре.

– Как я загорел, отдохнул! Жаль только, у нас на балконе цветочки не растут…

– Я не знаю, как это получилось… – смутилась Цветка.

Она поняла, что около часа дня, уходя в библиотеку, по рассеянности закрыла хозяина на балконе.

Жизнь его для нее неуловима, зато этот мир именно его признает живым, льнёт к нему, расстилается. Вот и балкон радушно его принял и содержал, и развлекал до ее возвращения. А он, и это нельзя не ценить, охотно делится своими прирученными вещами. Иногда Цветке удаётся голодными глазами увидеть краешек его уютного жилого мира – прирученной им Земли. Но войти – никогда.

Он поставил чайник. Звенел, бренчал, ходил, шаркал, ударял дверями, громко сморкался, гремел водой. Вокруг него всегда шум, предметы радостно бьют в барабаны – какой у кого есть. Цветка смотрела, слушала, и как будто тоже немного участвовала в жизни Земли. Уже не металась, не переживала свою неприкаянность. На время отпустили душевные судороги, и от этого стало возможно вспомнить, что случилось, основную беду, и пожаловаться:

– Земля – клетка. И люди все – неживые… не бывает других людей. Вот что страшно – не бывает другой жизни… Некуда деться с этой Земли.

– Это ты всё про свою Оранжевую планету, которую ни за что не хочешь рисовать?

Ну зачем её рисовать? Рисунок не оживёт. Ей же нужна настоящая планета. Мечтами она сыта по горло.

– А как ты представляешь себе внеземную жизнь? – полюбопытствовал Борисандревич.

– Счастливой. Потому что Оранжевая планета специально для людей приспособлена…

– Не знаю, насколько она приспособлена для жизни, но Оранжевая планета как раз существует! У нее есть и научное название «Цитрон», – уверенно возразил Борисандревич.

– Откуда вы знаете? – спросила Цветка, и лицо её ещё посерьёзнело, губы сжались.

– В школе проходил. Пойдем, покажу…

Он вывел Цветку на балкон.

– Видишь, сколько звезд? А вон – планеты. Нет, я не смогу показать тебе Цитрон. Зря мы вышли на балкон. Он яркий, оранжевый, но его невозможно увидеть с Земли. Никак невозможно! Цитрон ходит по той же орбите, что Земля, но напротив, так что всегда заслонен Солнцем. При таком раскладе никакой телескоп не поможет. Он близко – и он довольно велик – но увидеть нельзя почти никогда…

– На нем нет жизни?

– Неизвестно. Ученые склоняются к мнению, что на нём возможна жизнь, более того, формы ее наиболее приближенны к земным. Все условия похожи на земные – то же расстояние от солнца…

– И люди есть? – Цветка вглядывалась в его лицо.

– Пожалуй.

Она впервые пожалела о том, что в школе, вместо того, чтобы учить географию, мечтала. Она впитывала утешительные слова жадно, как целебную микстуру. Ведь это говорит Борисандревич, «реалист»! Лоскут надежды с радостным треском оторвался от обыденности…

– Ты бы посадила на балконе цветочки.

И он вернулся в комнату. Цветка еще посмотрела в пустое блеклое небо. Нет лоскута надежды. Он придумал для неё «Цитрон». Может быть днем, пока сидел на балконе. Он знает, что она чахнет без этой планеты. Он знает, что ей никуда не вырваться, что она – на птичьих правах на Земле, что она не приспособлена для жизни по здешним законам. Он знает, что инопланетянина нет на Земле. И что запасы ее надежды исчерпаны. И питает надеждой. Сама по себе она рассыплется где-нибудь в подворотне. Из жалости Борисандревич придумал Цитрон. Из жалости забавляет выдумкой с «цветочками». Как и той коробкой красок, которую подарил ей весной, когда везде красили скамейки.