Текст книги "Оранжевая книга. Фантастический роман в звательном падеже"

Въедливые оранжевые пятна краски на официально-зелёной торжественно-убогой, как школьная программа, ковровой дорожке, напоминали ей о ее помешательстве. Школьники шастали и шаркали, но оранжевость не тускнела. А в сумерки пятна светились.

Таисия Алексеевна стала красить волосы хной и, тоскуя по нездешнему, принялась сочинять восторженную поэму о воде, которая похожа на муар, или растёкшееся серебро, о холмах, вылепленных будто великаньими пальцами, о нотных станах деревьев…

Инфернальный недуг супротив простой инфлюэнции

Был тёмный осенний вечер. Прошло столько времени, что мир переменился, и Борисандревич поставил лодку в специальный зимний лодочный гараж. Река стала тёмной и холодной, и по ней беспричинно бегала рябь.

Цветка опять весь день бродила. И страдала о том, что на земле живут растерянные кентавры – несчастные недоделанные люди. И только на Цитроне – настоящая жизнь и подлинные, цельные люди, предающиеся творчеству и любви.

Она вернулась потрёпанная, и ей трудно было разрезать луковицу для борща. Борщ рядом с ней могучей дланью, с шумом и громыханием, производил Борисандревич. Цветка сидела над луковицей растерянная. Наконец догадалась распластать её одним продольным порезом, а не тремя, и тем самым сэкономить силы. Вооружённая спасительной догадкой, Цветка с усилием занесла нож над корнеплодом.

У ее жизни была цель. Цветка знала, зачем живет! Она слышала, что люди тоскуют без такого знания. А она, напротив, тосковала оттого, что слишком хорошо знала. Тщетно идя к этой цели – к Егорушке, она снашивала обувь, пару за парой. И босоножек, и даже подкованных сапог она сносила уже много пар. И от этого скрипела и корежилась её надежда. По утрам мозг напряженно вырабатывал микродозы надежды, достаточные, чтобы ожить, подняться и тронуться в каком-нибудь направлении. Цитрон, совершенная планета, существует. А к вечеру надежда тратилась, и Цветка уже не могла поднять каменные веки. Он так далеко, до него не добраться. Учёные предполагают, с той стороны солнца… Всё равно, как если бы он был просто фантазией…

Жалко было выбрасывать стоптанные за лето рыжие босоножки. Жалко, потому что теперь Егорушка не увидит ее стройных белых ног в этой обуви. Она ещё не встретила его, а босоножки уже обветшали и растрепались. Ещё одно лето пропало. А сколько ещё будет сношено и похерено… Ни шёлковый огненный шарф не помог. Ни рыжие волосы. Ни множество косичек, особо закрученных и схваченных у основания оранжевыми ободками.

Она даже теперь, осенью, ходила без головных уборов, несмотря на промозглый холод, чтобы Егорушка мог увидеть ее косички, если встретится. Если встретится… А если не встретится? Полоснула луковицу. Как пусто!

Она было попробовала изменить не только себя для мира, но и мир – для себя. Надела очки с оранжевыми стеклами. Она думала, мир станет чуть пригляднее, и ей будет не так грустно. Но разум насильно возвращал серый, холодный, грязный, черный на их места – наперекор усилиям стеклышек.

Когда-то в стенах детдома она уже ждала своего наречённого, неведомого апельсинианина, ждала нетерпеливо, но томление было тогда милым, как Можайское молоко в прозрачной бутылке. Ощущение топленого томленого молока в середке сердца даже нежило. А молоком топленым угостила Галина Петровна – притащила как-то в крепком пакете сразу десять бутылок. А то глазурованные сырки всем приносила. Она была добрая. Теперь вместо ощущения топлёного молока – пустая отчаянная тоска в сердце.

А если цитроната вовсе нет, да и Цитрона нет? Она думала только одну мысль, зато непрерывно и яростно. Это был вопрос не только возможности успокоения и счастья, отдыха и пристанища – но вопрос подлинности, достоверности всего белого света. Потому что если Егорушка не гуляет по этой планете – планета эта вовсе дрянь, а если его нет нигде во Вселенной, дрянь – весь мир.

Эта мысль обесточивала Цветку сразу. Единственная для неё возможность жить – лгать себе, нести перед собой огромный, нарочно выдутый и вымученный пузырь надежды, как дети носят перед собой выдутые из жвачки, только они – от безмятежности. Дети выдувают и мыльные пузыри от своей безмятежности. Вот такой радужный пузырь надежды, больше её величиною, и нужен был Цветке.

Борисандревич протянул ладонь за луком. Она положила располосованную луковицу ему в ладонь. В этот момент её одолел вселенский ужас, померещилось – вот так всю жизнь и не будет Егорушки, а будет лук, Борисандревич, пустые вечера… По спине побежали ледяные насекомые, снизу вверх, вдоль позвоночника, и волосы встали дыбом, как проволока… Тут-то и пришла спасительная мысль…

Взять и почистить оранжевое пальто! На него – последняя надежда. Пальто было фасонистое, но несвежее оттого, что заспалось на плечиках – она нашла это пальто в одном из глубоких шкафов Борисандревича, но не спросила, чье оно.

Окраситься в оранжевый целиком – это полная откровенность. Не шепот и мольба, какими были оранжевый шарф, волосы, очки и колокольчик, подвешенный к сумке, это – крик на языке цвета, откровенный и беззастенчивый.

Неизвестно чьё оранжевое пальто велико было Цветке. Но что делать, если тряпочка шарфа оказалась несущественно мала? Пусть будет великанское пальто. Только бы скорее почистить…

Будущее посещение химчистки стало для нее священно – пункт приема сделался часовней – одной из часовен на её пути. Лабиринт, где она обречена была скитаться, был полон таких часовен. (Сам собой получился лабиринт из ее бродячей жизни. И все тропки до сих пор оказывались тупиками).

Во времена Гесиода человек входил в часовню с благоговением и надеждой, там молил одну из Пифий – выпрашивал себе удачу, или спрашивал, в какую сторону идти. Так вот и Цветка, в современном древнем мире собралась в часовню, запасшись надеждой и благоговением. Цветка взялась за следующую луковицу, и быстро, ловко нашинковала удивительными кружочками.

Возможность цитроната на Земле утверждали все чрезвычайности. Горошинки семян на ладони. Луна, висящая на ветке, как невиданный плод… Бывало, травинки и их запахи. Все, что удивительно, хорошо – необычно на Земле. Он инопланетянин, он чудесный, поэтому всё чудесное говорит о нём.

Егорушка на землян будет вовсе не похож. Он будет прекрасным, он будет великодушным. В обстановке Земли он будет выглядеть человеком необъяснимого обаяния, «инфернальным» (на полках Борисандревича стоял и Достоевский, Цветка читала про Настасью Филипповну, а вот сериал «Идиот» тогда ещё и не начали снимать).

Цветке вдруг неудержимо захотелось почитать о своём Егорушке, прямо сейчас проштудировать в словаре статью «инфернальный». Она бросила лук, нож и доску, сорвалась с места и побежала в комнату. И, пока борщ бурлил в кастрюле по мановению длани Борисандревича насыщаясь цветами и ароматами, она листала словарь. Самый толстый, где «все на свете» – буквально.

В поисках статьи «инфернальный» споткнулась об «инфлюэнцу»… Пролистала дальше. Споткнулась на возвратном пути по страницам. Потом растерянным взглядом оглядела книжные полки… Оставались ещё другие словари. Цветка взялась за них. «Инфлюэнция» преследовала её во всех словарях. А «инфернального» нигде не было. Как если бы издатели, трепеща перед Живчиком, замалчивали тяжелый инфернальный недуг и утешительно болтали о насморке.

Часовня химчистки

В часовне – белый холодный каменный пол, мертвый ламповый свет – теперь долго блуждать под таким, до лета. Кем-то брошенная на пол чёрная ниточка скомкалась от своей незначительности.

Цветка сидела и срезала оранжевые пуговицы с оранжевой плоти пальто, как велела приемщица. Здесь были еще две дамы – одетая удобно, в зелёный дутик, и одетая нарядно, в белое, с загорелым лицом. Они составили разговорную партию. Сперва все слова касались одежды, лезли из карманов, из-за шиворота, потом речь отвлеклась, ответвилась в бок и под кресло, под ноги одетой удобно и тепло дамы, и коснулась серых кудрей пуделишки, скребущего когтями гранит пола в страстном желании свободы.

Белая и нарядная, терпеливо выслушав про пуделя, красиво рассказала про свой аквариум. Она углубилась в историю создания аквариума, долевая нить истории привела в зоомагазин на краю земли, первых шесть рыбок она приобрела именно там, в Норильске – прошлым летом гостила у дочери, и, наверное, не уставала изумлять дочь и город Норильск белыми беретами.

Дама припомнила даже продавца в зоомагазине:

– Разбирается в рыбах, как профессор. Поговоришь с ним, посмотришь на него, и приятно – хорошо на душе, хочется рыбку купить, так вежлив, так внимателен! – умилённо заметила она, – а такой с виду хрупкий – там и ящики нужно таскать тяжелые. И улыбается, улыбается, улыбается…

– А у нас все больше девушки, и такие, – дама в комфортабельном дутике покачала головой, – никогда не завернут покупку!

Бывает, кто-то обронит незначительную фразу: «В нашем, – к примеру, – отделе работал Саша,» и слушатель думает, что речь об обычном человеке, и не догадывается, что за именем этим спрятан невероятный образ. А рассказчик словно нарочно, укрывая некую тайну, говорит о нем – обычно. Но дама проговорилась. Цветка пронзительно ощутила, что речь идет о человеке инфернальном, что ей нужен именно этот продавец рыбок – похожий на неё, одушевленный, брат, тонкокожий… И с отчаянной смелостью окликнула богатую старую даму с загоревшим на севере лицом:

– Я хочу задать вопрос. О рыбках. Мне нужны рыбки.

Прозорливая дама в белоснежной беретке, немного недоумённо, но спокойно разглядывала Цветку.

– Мне нужны рыбки. Посоветоваться. Я бы написала в тот магазин, продавцу, который всё знает, если бы адрес…

– Пожалуйста, – на столике дремал, посаженный на веревочку, цепной карандашик химчистки. Дама, несколько брезгливо объяв его пальцами с длинными ухоженными ногтями, вывела на оборотной стороне коричневого бланка: «Норильск, Проспект Ленина 2, зоомагазин…» – а звали его – не припомню… А, Тимофеем! Вот фамилии я не знаю.

Посредством коричневого бланка – пусть он станет билетом, сквозь уродства двух городов и всего пустого пространства между ними – к тебе, Тимофей! И ты – сквозь канитель полярной тьмы вырвешься на свет. И уродств не станет.

Теперь Цветка знала, где и под каким именем ведет с виду обычную, человеческую жизнь инопланетянин Тимофей, искупитель этого бедного, но подлинного мира.

Цветка тут же зашла на почту и, тягомотно проваландавшись с конвертами и марками, устав от заполнения бланков и квитков, всё же отправила письмо в Норильск – заказное с уведомлением о вручении. Ей пришлось даже выдумать фамилию Тимофею – иначе нельзя было отправить заказное. Она нарекла его просто Зоологом, подумала, он поймёт. Тимофею Зоологу от Светланы Курской.

Устала, отправляя письмо, и удивилась сама себе. Зачем она так усердно трудится, как будто ищет спутника для вечности? Жизнь настолько коротка, что виден тот край, а она барахтается, не унимается. Наверное, потому, что каждая минута без Тимофея, как боль. И страшно представить, что жизнь может пройти прежде, чем она настигнет своего цитроната. Казалось бы – проживи, продержись, просуществуй как-нибудь, при поддержке Борисандревича – а там и конец, там – другое. Это разумно. Но она не могла быть разумной.

Нелепица

В ожидании ответа из Норильска Цветка коротала время с толстым томом Гесиода и старыми учебниками Борисандревича.

Теперь она читала о проделках Насекомого Хепри, о его планете. Насекомое так долго без толку мяло глину, что она сделалась серой, грязной и липкой под его ножками… Оно скатало ком, но, не одарённое творческой фантазией, не представляло, что делать дальше. Так и бросило неряшливый ком глины висеть на орбите бусины-Солнца.

И шныряло в пустоте космического пространства без цели, без мысли, острыми лапками без толку царапало и драло небесные покровы. Или ползало по спине сестры Метиды, и противно щекотало ее, мешая размышлять – как первая во Вселенной блоха.

Оно мешало всем своим родственникам – как творящим и фантазирующим демиургам, так и просто пребывающим в виде чистого разума, света, воды, и других порождений Хаоса. Хаотичных, кроме Хепри, среди родни не было, он единственный вышел бестолковым живчиком, зато больше всех походил на отца.

И вот завистливое насекомое подсмотрело, как Эрот-Агапия оживляет глину, и целый народ выходит из его рук. Эрот к тому времени уже разделил андрогинов. Ему было весело и не одиноко в окружении безмятежных и забавных друзей. И насекомое захотело состряпать себе такой же народец – чтобы его любил, превозносил, развлекал.

Скатанный Хепри шар, его неряшливая поделка, висела на той же орбите, что планета брата. Хепри принялся таскать у брата комья глины, подглядывать за ним и обезьянничать. На беду у него ничего не получалось. Лепил он поспешно и неряшливо, да и лапки его не были приспособлены для ваяния, а только для стремительного ползанья.

Эрот-Агапия утратил свою безмятежность, когда увидел, что творит братишка. Первый человечек завистливому насекомому совсем не удался – он был похож скорее на своего создателя, получился о восьми тонких лапках. Эрот-Агапия попробовал вмешаться, отговорить братца лепить. Но тот не хотел бросить свои игрушки…

«Так и возникли огромные морские тараканы трилобиты – первые земные твари», – догадалась Цветка. Она уже знала историю эволюции из учебников. А ещё она у Борисандревича читала книжку Евреинова, художника Серебряного века, о том, что портреты получаются непременно похожи на художника, и даже более, чем на натуру.

Но и теперь, и тогда, в Серебреном веке, людям были не очень-то интересны изыскания художников-философов, их сильнее волновали вопросы социальной справедливости, они недоумевали, закончатся ли когда-нибудь их бытовые неурядицы. Про насекомое Хепри во времена художника Евреинова и думать забыли, даже в Египте, (где знали о нем, утащившем бусину Метиды, в древности).

А если бы люди не забыли, если бы они задумались о Создателе, глядя на изображения-фотороботы огромных морских тараканов – первых земных тварей… Тогда, ознакомившись с книжкой Евреинова, бедные потерянные люди многое поняли бы в своей природе – догадались бы, как выглядит их Бог-демиург…

…Хепри стал исправлять неточности – и сделал комара, а постепенно, за миллионы лет, создал и весь прочий гнус. А человек всё не получался…

Однажды Хепри даже сделал бабочку. Из глиняной колбаски-гусеницы он навострился вытягивать тончайшие крылышки. Но и бабочка была сделана из рук вон плохо. Другие насекомые откладывали свои личинки прямо в тело гусеницы бабочки, и личинки эти поедали бабочку живьем изнутри.

Хепри не знал, почему так получилось, откуда взялись паразиты. Вначале он рассердился, что его поделку портят, завозил лапками, зашипел:

– Паразиты! Негодные твари! Прочь!

Потом стал жижикать, от потехи хватаясь за животик. Уж очень забавно выглядели корчи гусеницы.

Жижиканье – это пронзительные и мерзкие звуки, которые насекомое Хепри издает, глумясь и радуясь, это его хохот. Жижикая и потешаясь, Хепри продолжал свои богомерзкие опыты творения. Вместо людей у него получались рыбы, рептилии, неожиданные, как черепаха. Создатель, досадуя на ее неповоротливость, так и оставил её тосковать под твердым панцирем.

«Все твари, сколько их ни водится на Земле, – поняла Цветка, – промахи неряшливого Живчика в его попытках создать человека или каких-нибудь из апельсинных фантасмагорических зверей».

Лёгкие веселые красивые люди, летающие посредством шляп с перьями, никак не удавались насекомому-демиургу. После долгих бесплодных попыток, наконец, получились существа с перьями… но перья у них по недоразумению оказались не на шляпе, а по всему телу. Это были… птицы.

Сначала эти птицы – индюки, страусы – даже не могли летать. Хепри попробовал изготовлять перья жесткие, подобные стрелкам – так появились орлы и вороны. Птицы уже летали, как летают апельсиниане, и всё же они были мало похожи на людей. И даже перья их не были похожи на перья шляп апельсиниан. Хепри стал ярко раскрашивать и завивать перья птиц – создал фламинго, тукана-токо и павлина. И все же шелковистостью перьев шляп апельсиниан по сей день не может похвалиться ни одна птица Земли. Хотя некоторые смогли даже говорить, почти как люди – попугаи и скворцы. Цветка теперь знала, что было раньше, курица или перья. Раньше были перья, белоснежные сияющие перья шляп апельсиниан.

В своих бесплодных попытках создать людей Хепри налепил дикобраза и долгопята, хамелеона и кенгуру, лошадь и обезьяну… Одни из его тварей могли ползать, другие – прыгать и лазить. Одни тосковали и целую жизнь не покидали темных тинистых глубин озер и глубоких нор, другие прыгали и летали, даже пели вполне беззаботно, потому что были безмозглы и не знали, что сделаны кое-как и неминуемо погибнут.

Или же они интуитивно прозревали возможность другой жизни, и от этого их птичьи сердечки тревожно трепыхались?

Насекомое утащило у брата краски и срисовывало затейливые орнаменты его безмятежных и бессмертных зверей. Но как бы похоже ни получались некоторые орнаменты, как ни причудливо выглядели зебры, жирафы, сороки и опистопроктусы, всё равно всё выходило негодным, ломалось и портилось. И цветы у Хепри вяли, и даже морские кораллы гибли со временем. А люди всё не получались.

Он сумел повторить многое из цитронной природы – горы, воду, облака, деревья. Всё это было моментами похоже на подлинную природу, какой её создал Эстет, но было непрочно…

Эрот-Агапия творил свой мир при помощи речи. Не случайно в индоевропейском языке Эрот и Логос – одно и то же слово. «Крыжовник», – звал он одно растение, – «колеус», – другое. И слова воплощались. Глиняную жизнь он тоже основывал на каркасе слова. Он напевал «там-ги-там», или «тан-то-раф», и глиняные звери оживали, услышав своё имя. А вылепляя себе друга он произносил: «че-ло-век».

Хепри подслушал и тоже стал бормотать заклинания, и у него из-под лапок вышли первые твари, напоминающие людей – но какими же несчастными оказались эти создания! Они были уродливы и немощны. У них вовсе не было шляп с перьями, позволяющих беззаботно летать, и роликовых шариков в стопах, позволяющих быстро носиться. Впрочем, даже если бы шарики и были бы, на Земле всё равно не было хороших дорог. Эти убогие существа передвигались по поверхности неряшливого кома грязной глины медленно и с трудом. Зато могли говорить: «Мы – люди». Как далёкие цитронаты.

Мир их не был подлинным, не был пригоден для настоящей жизни, назначения у их жизни не было, и они оказались настолько плохо сделаны, что разваливались, превращаясь опять в серую грязную глину. С ними происходило то же, что и с гнусом, и со всеми поделками неумелого Хепри… Эрот-Агапия страдал, глядя с небес на Землю…

Наконец, Эстет решил вмешаться. Он начал осторожно увещевать братца:

– Ты работаешь несколько небрежно. Посмотри, у некоторых младенцев даже по три ноги! И потом, андрогины делаются совсем не так, сиамские близнецы на них не похожи!

– Это твои поделки на людей не похожи! Они вертлявы и беспечны! – зашипело Насекомое.

Но Этик не терял надежды достучаться до разума и чувств брата. Он проникновенно произнёс лицом Агапии:

– Ты только посмотри, что делается с твоими созданиями! Они портятся, ломаются, разваливаются, плющатся! Они же живые, им больно!

– Зато они знают, что такое страдание!

– Страдание никому не нужно, – Эстет покачал головой и указал на Цитрон, – вот какой должна быть жизнь!

Цитронаты выглядели беззаботными, как всегда.

– Ну и что? – надулось неумелое насекомое. – Они глупы. Что у них внутри? Одна пустая радость, одно ликование. Они у тебя недоделанные! Сможет ли кто-нибудь из них быть терпеливым? Проявлять великодушие, жертвовать? Попробуй ущипни такого!

– Зачем же щипать?

– А испытать! Сможет ли он выжить на Земле, а не в этой твоей апельсиновой теплице?

– Ты просто естествоиспытатель! – укорило братца лицо Эрота.

– А ты тля! – плюнул Хепри.

Насекомое было черно, приземисто, неопрятно и зло. Само – неудача Хаоса. Люди, страдая, не добром поминали своего Создателя. Поэтому Хепри, умыв лапки и отряхнув с них прах Земли, убежал. Комковатое Пранасекомое с тяжелой головой стало прятаться от людей, оставляя их в вечной тоске и недоумении богооставленности. И только иногда, оно, прячась, исподтишка жижикало по углам, так как было глумливо и бессердечно. И его развлекали собственные нелепые поделки.

Цветка поняла, что люди на Земле тоскуют оттого, что чувствуют прообраз, по которому были созданы. В них живет интуитивное знание о летающих бессмертных цитронатах и о самом Эроте-Агапии. Как в ней оно жило. Из-за него она выдумала свой Апельсин ещё в детдоме. Люди воображают цитронатов ангелами с крыльями, а Эрота-Агапию – прекрасным богом Любви. И тоскуют по Цитрону. Испытывают фантомные боли по Прародине.

Эта боль и эта тоска породили искусства, которое на Земле похожи на вопли потерянных в пустом пространстве, а не на хвалебные песни. Орудия творчества и любви цитронатов Эпигон-Живчик не смог правильно скопировать, вместо них получились – кисти, краски, музыкальные инструменты, тетради с нотными станами и без, кападастры, мастихины, половые органы, карандаши и ватманы, смычок и струны, звук и магнитная лента, гелиевые ручки и блокноты. Все, что при взаимодействии способно воссоздать образ мира, отдалённо напоминает инструменты цитронатов.

Творя и воспевая свой мир, двойняшки-цитронаты не прятались. Напротив, летали в небе. Живчик посмотрел, попробовал сделать так же с людьми, но у него получилось только с мухами и стрекозами. Это – одно из неловких, смехотворных эпигонств Хепри, вызвавшее у него самого приступ безобразного жижиканья.

А чтобы мухи со стрекозами попусту не летали, пранасекомое заставило их при помощи инструментов изготовлять себе подобных, чтобы когда все они переломаются, была замена. Чтобы самому Хепри не нужно было лапкой о лапку ударить. Так же пранасекомое использовало и все другие живые существа. И было довольно, как генерал, запасшийся пушечным мясом. Несчастные неуклюжие земные люди тоже не избегли участи размножаться при помощи специальных инструментов.

А другими орудиями творчества пользовались, как подспорьями для жалоб. Когда инструменты изнашивались и ломались, они сами изготовляли себе новые – их демиург был слишком ленив для этого. Люди научились резать дудочки, вязать кисти, лить бумагу…

Завелась литература, как особый механизм плача. Механизм этот всхлипывал и прежде Гильгамеша. Литература стала всемирным предприятием по производству расцвеченных жалоб и размусоленных вопросов, навсегда обреченных остаться без ответа, бесплодных вопросов. Производством безнадежного бормотания продолжительностью в жизнь…

А ещё люди слагали легенды о Цитроне, называли Раем, не зная его настоящего имени. Люди предполагали, что там когда-то впервые распахнули глаза на мир Адам и Ева. Эти двойняшки и теперь там гуляют – вечно юные и резвые патриархи, не перестающие удивляться миру, кажущему им все новые лики совершенства, запросто водящие дружбу с Творцом – Эротом-Агапией.