Текст книги "Оранжевая книга. Фантастический роман в звательном падеже"

У Чехова

Лиза Голубкина работала в маленьком ресторане «У Чехова» около метро Чеховская.

– Что, Чехов много кушал? – спрашивали посетители и подмигивали.

Лиза иногда присаживалась за столик любопытного, расстилала перед ним меню и перечисляла, что кушал Чехов. Хозяин нарочно консультировал свою команду на предмет ответа на популярный вопрос. Следовало говорить, что меню составлено в строгом соответствии со вкусами классика. Но многие из посетителей не задавали популярный вопрос, потому что думали, что Чехов – фамилия хозяина, хотя фамилия его была Овсов.

Цветка зашла с черного хода, сказавшись «К Голубкиной». У нее нещадно ныли ноги. На шее – сбруя, на которой висел фотоаппарат. Лиза усадила ее на стул в преддверье кухни. Валил пар, стучала посуда, шаркали туда-сюда официантки.

Все здесь служили Живчику. Вершили сложный ритуал, дело, непостижимое для Цветки, как и другие многоэтажные громоздкие человеческие построения…

Инопланетяне, выбиваясь из сил, строили железные дороги, самолеты, целые Байкануры, города, автомобили… Японки собирали микросхемы, хакеры захватывали виртуальные города, художники создавали невероятные картины. Люди производили музыку, прыгали на мотоциклах, изготовляли немыслимые блюда…

Она неспособна была принимать во всем этом участие. Когда она бралась помочь Борисандревичу в приготовлении ужина, например, порезать зелень, её тяготила необходимость вымыть все маленькие зеленые завитки листьев, и смотать тонкую, цепкую, крепкую, ниточку со стебельков. Пучок зелени приводил ее в смятение. Она очень редко прикасалась к кухонным принадлежностям. И в то же время это казалось соблазнительно, как все то, что Живчик позволял своим тварям, и не позволял ей. Иногда ей хотелось сделать какой-нибудь фотоснимок.

Цветка предвкушала, когда ее скитания закончатся – она тоже сможет участвовать в многосложной жизни людей, и заниматься обычными человеческими делами – но закончатся они не ранее, чем она найдет искомое, преодолеет проклятие Живчика – и сфотографирует своего Егорушку. Вот для чего она таскала с собой тяжёлый фотоаппарат.

Лиза перевела дух и опустилась на стул рядом с ней.

– Ну что ты, как ты? – торопливо спросила она.

– Ходила сегодня много, ноги болят.

– Что ты мотаешься, как коза, ты могла бы спокойненько ездить на авто!

Цветка посмотрела с недоумением.

– Что рот раскрыла? Ведь Борис разрешил бы тебе на своих старых Жигулях? У него же теперь новый Форд?

– Не знаю, это меня не касается, – пожала плечами Цветка.

– Что же тебя касается?

– Меня касается то, что ничего настоящего нет. Вся жизнь – одно ожидание. И даже лучшие минуты, почти счастливые – это когда как будто держишь в руках живую надежду. А настоящего ничего нет.

На кухне лязгнуло и загрохотало. Теперь Лиза глядела удивлённо. Выругалась, побежала, вернулась.

– Есть реальные вещи! – заявила она. – Которые приносят удовлетворение! Автомобиль, например! Облегчает жизнь! И ты могла бы… а ты не пользуешься.

Лизе приходилось быть всех расторопней и безотказней, иначе Овсов не потерпел бы формы ее щек и губ. А ей нельзя было возвращаться на швейную фабрику. Цветка знала, что Лиза ищет мужа – у себя в ресторане, и в ночных клубах.

– Раззява ты, Светка. Ты могла бы прямо в туфельках и вечернем платье – в автомобиль. И в Ночной Клуб, и – танцевать. Денег-то до хрена. Борис широкий такой. Вон, какой фотоаппарат у тебя на шее. Смотри, чтобы голову не открутили в подворотне за такой. А ты не ценишь! Не пользуешься!

Давно, в начале пути, Цветка побывала в Ночном Клубе. У тамошних лица были негодные, обезображенные выражением. Темное, морщинистое, спокойное лицо Борисандревича казалось лицом мудреца рядом с их лицами. Цветка тогда ещё поняла, что в Ночной Клуб её Егорушка не заглянет никогда.

Сатурния луны – бабочка – всю свою жизнь, две недели, ищет пару, и не ест. А если не найдет, так и останется без любви, и умрёт обездоленной и голодной. Лизе нужен муж: «состоятельный», чтобы содержал семью, (умноженную Лизу, Лизу в квадрате и в кубе, клонированную Лизу в памперсах, Лизу с миксером, Лизу на фоне моря… всех Лиз); «хозяин в доме» – чтобы кафель при нем не смел осыпаться, рамы – сохнуть, лампочки – сгорать; страстный, лакированный и нежный – чтобы как в бразильском сериале – «Ну помнишь, этот…»

Лиза не похожа на Сатурнию луны. Но, несмотря на свою приземлённость и практичность, ищет выдуманного героя. Обидно за нее и смешно. Лиза, опомнись! Лиза, так не бывает. «А ведь и я такая же, – с внутренним содроганием догадалась Цветка. – Я удивляюсь ее наивности, а сама тоже ищу человека, которого, может быть, и нет на Земле. Совершенного, как прекрасное яблоко. Инопланетянина. Я похожа на Сатурнию, так же, как Лиза, мы обе в положении безнадёжном…»

– А ты слышала про жокея Жоржа Крылатого? А конь у него – Эрот? Он выиграл миллион! Он вообще всегда побеждает! Потому что весит мало, как ребенок. А все женщины падают.

Лиза ткнула Цветке в глаза заляпанный сразу всем жирным богатством чеховской кухни журнал под странным названием «Гоп-ля», на обложке фотография маленького всадника на рыжем коне, вдали трибуны… Все это было Цветке неинтересно, далеко… Далеко кто-то преодолевает страх и слабость, добивается успеха и славы, получает призы от Живчика… А ей нужен только один человек на свете, а его, может быть, и нет…

Гнусный бекар

У Борисандревича – куча родни. Семьдесят семь братьев, бывшая жена и сыновья. И – огромная ревучая моторная лодка. В начале июня, когда небо зазвенело от синевы и одуряюще запахли травы, он повёз родню кататься. На бережку водохранилища компания привалилась и принялась со знанием дела жарить шашлык с помидорами.

Цветка ушла бродить. На шее у неё болтался тяжёлый фотоаппарат. Нет, она не надеялась найти Егорушку среди рыбаков. А может быть, и надеялась… Она шла и глядела на воду – муар, растёкшееся серебро. На холмы, ловко вылепленные великаньими пальцами. На нотные станы деревьев. Высокие стройные елки – четвертые, а вязь корявых сосен – восьмые, шестнадцатые…

Она легла на траву. Небо уже расцвело перед сном. Оно висело опрокинутой голубой полусферической посудиной, стоящей под рукой художника – он где-то там, внизу, живописует картину в пастельных тонах. Излишки пастели удаляет ватками. Ватки сбрасывает в голубую чашу. Получаются цветные облачка.

Изумрудный пригорок. Небо, листва, облака. Голубое, зеленое, розовое. Вот он – среди бесконечной аморфной массы зияющих вопросов – ответ. Всё так по эстетски выделано, надёжно, совершенно! Зачем же Живчик безобразничает, ведь может, ведь умеет! – с горечью подумала Цветка.

Она почти почувствовала покой. И даже взялась за фотокамеру. Но снимок делать не стала. Твердь ответа и покоя была близка, но недоступна. До подлинности не хватало одной ноты, штриха, маленького ключика, или подписи творца? Почувствовать подлинное – здесь, сейчас быть настоящей, живой – это значит сбыться. Это значит – душа не сжамканный безвоздушный шар, не застывшая мертвая морщинистая тряпочка. А шар, наполненный дыханием Егорушки. И кругом – покой, чудесный этим голубым, этим зеленым, этим розовым. Его дыхание, его присутствие на свете, могло послужить свидетельством подлинности, подписью Творца.

Кто-то так выдумал Цветку, так устроил ее душу – неспособной воспринимать мир непосредственно, а требующей доказательств подлинности.

Топча мерзкими лапами ее нежный белый лоб, комар воткнул жало и стал наполнять брюхо. Содрогнувшись от отвращения, Цветка очнулась – исчезло все – небо, листва, облака, вместе со всеми музыкальными построениями, оттенками и сияниями. Бекар. Мир резко поблек, бездарная нечисть, слепая и бездушная, уничтожила надежду.

«Да здесь пусто!» – вспомнила Цветка. И побыстрее пошла прочь. И затерялась среди толпы родни Борисандревича со своим шампуром шашлыка с помидорами и луком.

Когда плыли обратно, Цветка думала только о томе Гесиода, она уже ощущала в с своих тоскующих пальцах плотный картон тома. И недоумевала, как могла до сих пор не заглянуть в эти спасительные бледные, тяжёлые страницы, где рассказывалось о планете вроде Апельсина. Только назывался Апельсин «Цитроном». Жадно вырвав тогда книгу из рук Борисандревича, она положила её себе в изголовье. И принялась опять хаотично бродить, вместо того, чтобы читать…

В отличии от выдуманного ею самой Апельсина, Цитрон как будто действительно существовал… По крайней мере, в сознании многих древних людей. И это кроме того, что его существование предполагали учёные! Так, может быть, правда? Может быть, Цитрон – и есть Апельсин, тот самый, созданный специально для людей? И Цветка его не выдумала, а просто догадалась о его существовании?

Но если и так, как Егорушка спрыгнет оттуда на Землю? Нельзя же, в самом деле, летать без парашюта! Значит, он никогда не спрыгнет? И не собирается! А гуляет себе по Цитрону, да насвистывает, и даже не знает о Цветкином существовании, о её прозябании на Земле! И если когда-нибудь он и посетит Землю, то ждать этого события ещё невесть сколько, может быть, тысячи лет… Во всяком случае, не один день. А Цветке прожить единственный день без него стоит непомерных усилий.

Когда возвратились домой, она опять не заглянула в Гесиода. Она вернулась вялая, бессильная, с трудом взглядом нашарила заветный том, но руками до него не дотянулась. Он казался очень тяжёл. Легла, отвернулась к стене, зажмурилась, и не открывала глаз весь вечер. И когда толпа родственников отваливала, тоже не открыла глаз.

Ночью душевная боль усилилась, пришли кошки, стали душу полоскать, выкручивать и подвешивать на бельевую верёвку, прищёлкивая прищепками. Борисандревич спал, а его сонного тепла злобные твари не боялись. Согбенная Цветка выползла из постели, постанывая, в темноте сгребла со столика том и босиком поплелась в другую комнату, на холодный диван, читать. Кошки висели на бессильной душе пиявками.

Пракино апельсиниан

Она прочитала о том, как Хаос родил Эреба-мрак, Метиду-мысль, Эрота-Агапию-любовь и Хепри-насекомое. (Ей сразу же сделался симпатичен Эрот-Агапия, потому что драгоценнее любви ничего нет и быть не может на Свете. И до чего же странно, что любовь всё же возникла из Хаоса!) И о том, как Метида просыпала бусины, и одна из них стала Солнцем. А Эрот-Агапия и Хепри вылепили по глиняному кому и пустили ходить по орбитам вокруг бусины…

Значит, у бога любви есть целая своя планета! Которая находится как раз там, где предполагают учёные – по ту сторону солнца! Это и есть Цитрон, который однажды увидели земляне и сложили стихи, о котором предполагают учёные! Кошки отвалились. Было уже не так больно.

У Хаоса – самые разные исчадия, на то он и Хаос. Есть прекрасные, есть жуткие и жутчайшие. У Хепри восемь тонких лапок, членистое пузо, усики, твердый хитиновый панцирь и хитиновые челюсти. Он – страшнее всех насекомых на Земле, и куда страшнее своего земного подобия – жука-Скарабея. Если Хепри явится людям, их охватит ужас. Но Хепри никогда не показывается. У него есть причины прятаться…

А когда Эрот-Агапия появляется, люди видят сияние! Потому что он – глиняный, почти круглый. А глиняные боги блестят и лоснятся. Эта глина никогда не обжигается и не высушивается, она всегда влажна и упруга, как человеческое тело.

Ком белой глины, который скатал себе Эрот-Агапия, вначале служил ему местом для прогулок и сна… Он назвал свою планету «Цитроном».

«Да разве этому можно верить? – усомнилась Цветка. – Откуда Гесиод знал, что делал там, на своей планете, Эрот-Агапия? Как он мог подглядеть? И не он же её назвал, а люди! Да это же просто миф, догадки, архетипы, вылезшие из мира подсознания в мир слов, разве можно этому верить?!… А может быть это – изначальное знание людей, врожденное? Может быть – правда?! Ведь и она догадалась об Апельсине ещё в детдоме! И почему творец не мог назвать свою планету так же, как потом люди?»

Цветка сама не заметила, что уже не думает стонать, а очень уютно свернувшись на диване, водит белым пальчиком по странице.

Эрот-Агапия разукрасил Цитрон растениями – хвощами и папоротниками, липами и баобабами, пальмами и орхидеями, маками и ромашками – каждое из растений было совершенно и вечно, декоративно и ароматно. А между тем их создатель оставался одинок в Космосе среди кровной родни, непохожих на него исчадий Хаоса… Ему нужно было слепить себе подобных, чтобы не быть одиноким.

Эрот-Агапия слепил людей-андрогинов. Он изготовил их из белой небесной глины, но помягче, чем та, из которой был слеплен сам. Их необожженная плоть так же блестела, как его плоть. Все они были его подобиями, бесполыми и совершенными, а называл он их «другими». Потому что они были как он, но другие.

«Откуда впоследствии и произошло слово „друзья“. Очевидно, цитронный язык и есть тот праязык, от которого взяли начало все остальные языки», – подумала Цветка.

«Другие» оказались так похожи на своего Творца и между собой, что одинаково ходили и летали, у них даже были одни и те же мысли и желания. Тогда Творец догадался варьировать их черты и формы. Фигурки все более разнились, и, наконец, «другие» стали действительно другими – и даже начали удивлять своего создателя неожиданными вопросами и затеями. С тех пор тысячелетиями белая небесная глина нежила пальцы Эрота-Агапии– он лепил себе друзей.

«Потом этот эстет, должно быть, стал лепить их из пластилина. Наверняка ему понравился пластилин. Может, это он его и придумал. Прапластилин. Может быть, это он подсказал Егорушке, как слепить мушарик. И мне!»., – фантазировала Цветка.

Забот у народа Эрота-Агапии не было, а одни только приятные хлопоты. Народ жил в безмятежности, но не в праздности – он читал Книгу Жизни. Он познавал радость, любовался миром, занимался искусством.

Цитронаты не пребывали в мучительном невежестве относительно причин мира и собственного назначения, не было на Цитроне мрачной роковой загадки бытия, потому что не было болезней и смерти. Эрот-Агапия всё делал тщательно и прочно, его поделки не ломались и не портились от времени.

«А ведь я об этом догадывалась, – вспомнила Цветка. – Вот именно так всё себе и представляла, как будто знала! Над вопросом о страдании бились настоящие философы, и они решили, что без зла не было бы и добра, – думала Цветка. – Я не философ, но мне кажется, зло отвратительно и не нужно. Страдания не возвышают, а унижают, причём безмерно. А добро прекрасно само по себе… Добро – это полновесный мир, а зло – вред и порча мира. Добро – настоящая жизнь. Добро – это и есть мир, где всё правильно смонтировано и слаженно. А философы… они придумали необходимость страдания в утешение страдающим людям».

…А так как у цитронного народа не было загадки бытия, земных, известных людям искусств, тоже не было. Тех, чьи корни произрастают из тоски и извечной тайны. Неоткуда было им произрасти на Цитроне! Вовсе не было литературы, искусства богооставленности. Цитронаты видели своего Создателя, могли разговаривать с ним, и даже дотрагиваться до него – зачем им эти вечные вопросы?

Искусство было безмятежно. Андрогинны наслаждались творчеством так же, как их Творец. Их прекрасный мир служил источником вдохновения, и они его воспевали. Плоды их искусства не были вещественны. Музыка, повисев в воздухе, исчезала. Так же и живопись. Музыка создавалась без инструментов, была заложена в естество цитронных людей, как в естество земных людей заложены пение и танец. Живопись цитронатов создавалась без основы и красок, кистей и прочих принадлежностей – одной силой воображения.

«А архитектура? Без пульманов, ластиков, бульдозеров и подъёмных кранов? – представила Цветка. – Получается, на Земле здания возводятся с таким рабским трудом, а музыка производится посредством инструментов просто по причине несовершенного устройства земного человека. Земляне имеют мало возможностей, им приходится пользоваться многочисленными предметами и инструментами. На Земле бывают люди-арфы и люди-флейты, люди-контрабасы, люди-трубы, люди-гитары, люди-рояли и люди-автомобили, даже люди-грузовики и люди-подъёмные краны», – додумала Цветка. – Да это же просто кентавры! Кентаврическая цивилизация!»

А на Апельсине всей промышленностью занимается демиург Эрот-Агапия. А люди пользуются его изделиями. Землёй, домами, своими собственными способностями. И занимаются искусствами.

…Зримые и слышимые образы, которые растворялись в воздухе и появлялись из него… Которые можно воспринимать, но не осязать… Цветка поняла, что Гесиод пытался описать искусство кино. Прообраз кино, оказывается – невещественные, бесплёночные ролики цитронатов, плоды их радостной фантазии. Пракино цитронаты крутили силой воображения прямо в цитронном воздухе! Только судя по описанию Гесиода, пракино было более синтетическим искусством, чем фильмы на Земле. Земное кино против цитронного – как пишущая машинка против лазерного принтера. Кроме картинки и звука, в нем жили ароматы, дуновения, осязание, вкус, тепло, прохлада, пространство, свежесть и прозрения.

Но Эрот-Агапия великий бог, не потому, или не только потому, что создал совершенный мир. Он изобрел дружбу и любовь. Его мир зиждется на дружбе и скреплен любовью. Да, конечно, теперь кажется, всё просто! Мир удобно облегает цитронатов, и они любят этот мир. Никто там не имеет изъяна, поэтому они дружат. Вместе вкушают небесную манну и смотрят кино. Но такой закономерной и естественной любви-дружбы не было во Вселенной, пока не существовало Цитрона!

Хаос не любил своих детей. А дети Хаоса… Эреб качался на месяце-люльке, Метида вертелась перед зеркалом. Каждый был сам по себе. И от грусти одиночества Эрот-Агапия изобрел дружбу, слепил себе друзей-андрогинов.

А потом его озарило, и он создал любовь. Он осторожно разделил андрогинов надвое… Получились половинки – двойняшки с единой душой и мягкими животами. И эти двойняшки стремились друг к другу, каждый стал любить другого как самого себя. И сильнее, чем себя. Любить похожесть другого, и его инакость, и тот же самый сияющий совершенный мир, Цитрон, но через его глаза, как через увеличительные линзы…

На Цитроне все происходило не так, как об этом повествуется в страшных земных мифах. Люди-половины никогда не теряли друг друга, напротив, не расставались. Не могли расстаться.

Прочитав об этом, Цветка поняла, что она, скорее всего, тоже из этих разделённых цитронатов-андрогинов! Только она потерялась… Потому что она не приспособлена существовать без своего Егорушки, совсем не приспособлена. Для неё мука – каждая минута одиночества, она – часть, а не целое. Вот почему она всегда ощущала себя инопланетянкой на этой Земле…

Половины андрогина получились неровные – на одной зазубрина, на другой зубчик. И творческие способности, воображение и фантазия тоже было поделено неровно. У одной половины оказались краски, у другой основы под них. У одной – струны, у другой – смычки. Таким образом был разделён и весь творческий арсенал. И получилось так, что творить половинчатые люди могли только воссоединяясь. Любовь и творчество стали для них единым переживанием.

На цитронных просторах появился жанр любовного пения… Но совсем не романсы! Цитронаты крутили свои ролики и свою любовь прямо в просторах цитронного неба. Их фильмы вместо печального земного катарсиса завершались космогоническим оргазмом, который и был прозрением сути вещей. Их эротическое творчество являлось хвалой Эроту. А оттого, что они, летая, пели, родилась земная легенда об ангелах, парящих в небесах и поющих хвалу Создателю.

Эрот-Агапия-креативщик творил и творил, казалось, создавать можно бесконечно – как черпать из бездонного резервуара живую воду. Фантазия Эрота-Агапии умножалась, красота в его руках приобретала новые личины и грани, совершенство разнообразилось.

Эрот-Агапия был тогда безмятежен, как и его народ. А народа кривобокой вопиющей безобразием Земли до времени не было во Вселенной, как и эстетики безобразного.

Совершенный читатель

У районной библиотеки припарковался породистый кабриолет, очень легкомысленного цвета: оранжевый металлик. Из него выпорхнул лёгкий и грациозный человечек в костюме жокея, и направился прямиком в библиотеку. За ним влетела тучка тополиного пуха. Он ступил шаг и оказался по щиколотки погружен в этот пух. Холл оказался нарядный, с креслами и зеркалами, но все было занесено тополиным пухом, как снегом. На дверях висело объявление: «Требуется уборщица». Не даром! Он стал подниматься вверх по лестнице, а пух летел вниз, по ступеням, навстречу, овевая блестящие сапоги. Это так наглядно! Нет уборщицы, и пух некому вымести. Жокей усмехнулся. Пух полез за шиворот, защекотал щёки. Человечек, дуя на пушинки, шагнул в зал, где среди книжных шкафов подрёмывала библиотекарша.

Услышав шорох тополиного пуха, она помотала головой, открыла глаза и воззрилась на необычного читателя. Терракотового оттенка куртка, белые штаны, черные блестящие сапоги с наружными молниями. Элегантная маленькая светлая шляпа, с целой копной белых перьев – перья шелковистые, мохнатые, похожие на страусиные. Но основная странность читателя заключалась не в костюме! Главное, что его отличало – какая-то неземная лёгкость. Он ступал пружинисто, а то и вовсе скользил, как если бы явился не в сапогах, а на маленьких, незаметных роликах.

Читатель скользнул к конторке библиотекарши и попросил журнал «Гоп-ля». Он просил, как, наверное, никто и никогда здесь этого не делал: не извиняясь, не понижая голоса, не скучно апатично, а ясно и воодушевленно, как будто библиотекарша с бейджиком на груди (на котором значилось «Таисия Алексеевна») не могла испепелить взглядом или словом, поставить на место официальным тоном, как будто вопрос о журнале был бесконечно интересен и для нее.

Библиотекарше показалось – действительно так. Она поняла, что ждала такого читателя. Что ее глаза и уши всегда были голодны, им нужно напитаться красотой. Может быть, только через тысячу лет сюда опять заглянет такое невероятное существо. Она спросила паспорт, паспорта не было. Но она итак оформила читательский билет, после чего вспомнила, что искомого журнала библиотека не получает.

– Что это за «Гоп-ля», я не знаю? – заправила серую седеющую прядь в хвост.

– Клич жокеев.

– Древних?

– С древних времён и по сей день.

Конечно, читатель был одет как жокей, просто курточка отличалась цветом. Она была не обычной красной, а скорее оранжевой. Поэтому библиотекарша не сразу опознала классический дресс-код. К тому же шляпа такая странная, с перьями. Читатель неторопливо, любезно, красиво рассказывал о редкостном, удивительном конном спорте. Лицо у него – безбородое, гладкое и нежное. Глаза светло-светло карие, они казались желто-рыжими.

Библиотекарша прилежно слушала. Глядела на него во все глаза. Спросила:

– У вас есть сестра? На днях заходила читательница – очень на вас похожая. Такая легкая, маленькая, и лицо такое же.

– Это она, сто пудов! – обрадовался читатель.

– Кто – она? – ревниво поинтересовалась библиотекарша.

– Разумеется, моя сестра-двойняшка, кто же ещё? – мягко улыбнулся жокей. – Она записана? Есть её адрес?

– Нет, она в первый раз зашла, и не записалась, —покачала головой библиотекарша.

– Ааааа… – разочарованно протянул он, – а вы хорошо её разглядели?

– Да, – кивнула библиотекарша, – по сравнению с вами она слишком бледная и серьёзная. Но очень похожа.

А он был прекрасен. Его лицо как будто светилось нездешним светом. Весь облик завораживал. Библиотекарша поняла, что ничто в мире не важно рядом с совершенством на расстоянии вытянутой руки. Она протянула руку и коснулась лица желанного читателя, как будто стремясь убедиться в его реальности.

– Давайте рисовать, – предложил он тогда, – у вас есть краски?

Она вспомнила, что в шкафу стоят баночки с гуашью, при помощи которой когда-то писали объявления и поздравления к праздникам. Только гуашь подсохла… Таисия Алексеевна принесла краски. Он заглянул в каждую баночку, кивнул.

– Хорошие краски. Если развести водой.

Развели, и получилось замечательно. Пока библиотекарша возилась с гуашью, старательно мешала цвет с водой палочкой, принюхивалась, вернулись ощущения из детства: новые карандаши, ластики, бруски пластилина, кисточки – все такое завлекательное, когда отворяешь пенал или коробку… В начале урока чистую кисть погружаешь в чистейшую воду, потом касаешься краски и ведешь первую чистую линию… Она ощутила творческий восторг, как тогда, и нетерпение. Воскликнула:

– На чём же будем рисовать?

– На стенах. И потолок тоже распишем. На окнах сделаем витражи.

Действительно, как это она сама не догадалась?

– А что будем рисовать?

– Всё самое прекрасное, разумеется. Что же ещё? Что красивей всего на Земле?

– Цветы. Или… нет, всё-таки цветы!

И они расписали все стены цветами – и луговыми, и садовыми, и тропическими, и просто невероятными. Когда на стенах не осталось ни одного голого квадратного сантиметра, читатель протянул библиотекарше руку, и подвёл её к книжным шкафам.

– Может, стремянку? – засомневалась Таисия Алексеевна.

Но они и так легко вскарабкались на шкаф, не обращая внимания на залежи пыли. Пыль вилась в солнечных лучах и напоминала пыльцу. Они вместе легко расписали потолок библиотеки яркой гуашью. Краска капала с кистей и с потолка на официозную зелёную ковровую дорожку, и это казалось особенно красиво… Оранжевые пятна ярче всех.

Потолок преобразился. Он стал сводом, возвысился, засиял. Он сделался глубоким воздушным пространством, и мерцал, как мозаика, гармоничными сочетаниями красок, изобильный, как луг…

Любуясь на свою работу, художники бродили между шкафами, задрав головы. Произведение выглядело так волнующе, что почувствовалась необходимость в музыке, которая летала бы под этим потолком, змеилась по стенам между цветов, обитала в преображённом пространстве естественно, как в собственных музыкальных колонках…

Читатель принялся насвистывать, напевать, настраивать какие-то невидимые инструменты, как это делает птица перед тем, как запеть. Библиотекарша восхищённо глядела на него. Он ещё поцокал языком и замолк.

– Я не могу один за целый оркестр! Нужно вдвоём, подыграйте! У вас не найдётся трубы, хотя бы помятой? Пианино, хотя бы расстроенного? Скрипки, хотя бы разбитой?

– У меня нет слуха. Я никогда не училась ни на чём играть, и в нашей библиотеке нет инструментов…

– Жаль! Один я не могу… Это, к сожалению, невозможно. Ага, у вас всё же есть маленькие барабанчики!

– Где же? – недоумённо спросила библиотекарша.

Он указал на её ноги.

– Будете ударником! И перкуссионистом! У вас и колокольчики есть.

Он заметил скромные серебряные висюльки на её ушах. Таисия Алексеевна робко начала отбивать ритм каблуками, время от времени потряхивать головой, позванивая серьгами. А из груди необыкновенного читателя послышались полнозвучные трубы, флейты, скрипки, фортепьяно, надрывался саксофон, как будто в грудной клетке была спрятана шарманка… Музыка была торжественная, ликующая, лад, должно быть, дорийский, а может быть, и еще какой-нибудь ломоносовский… Му зыка звучала, пока библиотекарша не сбилась с ритма, запыхавшись…

– Теперь будем петь! – предложил читатель.

– У меня голоса нет… – она, действительно, никогда раньше не пела, и голос её считался слабым и некрасивым.

– Есть, – совершенное создание нежно улыбнулось ей. Его шляпа, затрепетав перьями, взмыла в воздух и приземлилась на стенд с брошюрами. Белокурые мелкие кудряшки рассыпались по хрупким ангельским плечам. Библиотекарше захотелось поднять это невероятное существо на ручки и тискать. Она поняла, что не может не петь. Пыль всех её будничных лет и унылых настроений, все заученные правила и прописные истины, а так же невесомые невысказуемые надежды, все стало песней и рвалось из груди. Нотам было тесно внутри.

Библиотекарша солировала, читатель подпевал. Ее голос звучал, как морская сирена. А читатель был морем, переливами бликов, свежим ветром… Прошли вдохновенные светлые века, прежде чем песня иссякла. Библиотекарша вскочила на стул.

– Я вам почитаю стихи, – ей вспомнилось всё, что она когда-то знала – Тютчев, Мандельштам, Гребенщиков… Все строки сразу ожили в памяти и теперь рвались на волю…

Посетитель внимательно слушал. Прочитав всё, что знала, она смущённо спросила:

– Я не очень плохо читала? – и ушла за свою конторку.

– Зачетно, – заметил читатель.

Он надел шляпу, достал из кармана апельсин, протянул ей:

– Самый вкусный фрукт. Я их чрезвычайно люблю!

Он смотрел на библиотекаршу так, как будто любил не апельсины, а ее. Она смущённо разглядывала метку на шершавом боку апельсина. Это были загадочные греческие буквы. А читатель тем временем махнул шляпой, слетел вниз по лестнице и укатил.

В дверях стояла толстая девочка, пришедшая с бабушкой, и хлопала глазами. Бабушка вдруг захлопотала, схватила девочку и потащила вон, вниз по лестнице. Из-за шкафов вышел прыщавый подросток. Он положил на конторку стопку книг, увенчанную горьковской «Жизнью Клима Самгина». Хмуро сказал:

– Вот.

Из-за шкафов слышалось мерзкое скрипучее жижиканье, как будто хихикало большое насекомое.

Библиотекарша вздохнула и принялась заполнять дежурными фиолетовыми чернилами формуляры.

Через несколько минут в помещение вошла директриса библиотеки Софья Павловна.

– Как же Вы себя ведёте, Таисия Алексеевна? – укорила её директриса.

– Да что я не так сделала? – оправдывалась библиотекарша. – Мы с одним читателем занимались самодеятельностью…

– Ах, вот как это теперь называется! – съязвила директриса. – А мне так рассказывали другое.

– Что вам рассказывали? Что мы немного запачкали ковровую дорожку? Так я отчищу! – в отчаянии пообещала библиотекарша.

– Немного запачкали? Да вы изгваздали всё! И дорожку, и стены, и даже потолок!

Таисия Алексеевна подумала, что директриса не имеет вкуса и не сумела оценить прекрасную живопись. Но… Стены были покрыты просто кляксами гуаши. Библиотекарша взглянула на потолок. Он был сер, как обычно. Кое где проступали пятна сырости и зигзаги, прочерченные как будто зеленой краской. И – никаких витражей на окнах. Но вот на зеленой ковровой дорожке действительно остались пятна яркой оранжевой краски. Библиотекарша попробовала затереть их подошвой, но они не поблекли. Зато стены отмылись простой водой и щёткой, Таисия Алексеевна драила в выходной день. Остались только чуть заметные разводы.

После этого случая гардеробщица перестала с нею здороваться, а за спиной шипела: «По шкафам скачет, бесстыжая! До седых волос дожила, профессия интеллигентная, а безобразничает!» И в ближайшей булочной продавщица косилась. С работы Таисию Алексеевну не уволили, потому что библиотекарши были нужны. Итак штат неполный. И уборщицы нет.