Текст книги "Оранжевая книга. Фантастический роман в звательном падеже"

Нетронутый миф

Кроме того, что сухой строкой значилось в учебнике школьника Бори, того, что, сжав зубы, с оглядкой цедила наука, существовал и красочный древнегреческий миф об Оранжевой планете. Но толстый том Гесиода, заключающий в себе этот миф, покуда пылился на книжной полке Борисандревича, нетронутый Цветкой.

Миф неслышно для Цветки, в тени полки повествовал о том, что некогда был Хаос, и ничего, кроме Хаоса. Хаос – первобытный, ужасный – и стал прародителем всех богов. Порождённые Хаосом боги – бесполые существа, благодаря непредсказуемости и невоформленности Хаоса – бесконечно разные.

Среди них есть исполины со светлым разумом и великой душой, и прожорливые насекомые, не имеющие ни чувств, ни способностей, и никаких идеалов подавно!

Одно из порождений Хаоса – Эреб, или мрак. Это существо до того лениво, что смастерило себе планету-люльку, в которой целую вечность качается, грезит и смотрит сны.

Другое порождение Хаоса, Метида, или Мысль, имеет совершенно определенные очертания. Радуясь им, но ими и ограниченное, оно вечно смотрится в Мировое Зеркало, множащее Космос до бесконечности, а с ним и мысль-Метиду. Свои формы Метида совершенствует первоодеждами и первоукрашениями, коих у неё множество и разнообразие, и все они подарены родителем Хаосом.

Самое младшее и похожее на прародителя Хаос существо – Хепри, Скарабей, или Навозный Жук, пранасекомое.

А старшее, Эрот-Агапия, – натура утонченная, грезящая гармонией Космоса. Эстет и этик, о четырёх ногах, четырёх руках и голове с двумя лицами – он андрогин.

Однажды утром Метида просыпала бусины… Сияющие, они сразу привлекли внимание эстета и художника – андрогина Эрота-Агапии. Эстет взял одну из бусин и повесил на чёрном бархатном фоне (это и был прабархат), в пустом космическом пространстве. И хотя одинаковых бусин было просыпано великое множество, но младший братишка, насекомое Хепри, беспокойный живчик, кинулся отнимать у брата именно его бусину!

– Но я уже назвал ее, я дал ей имя Солнце, – сказал Эрот-Агапия.

– Ну и что? Я хочу играть в твоё Солнце, – раскапризничался Хепри.

Эрот-Агапия согласился – будем играть вместе. А что ему было делать? Или искать мира с невыносимым ребенком, или возвратиться вместе с ним туда, откуда они вышли – в Хаос.

Эрот-Агапия вылепил ком из белой глины и пустил его ходить по орбите вокруг бусины Солнца. Глиной снабжал отец Хаос. Это была прекрасная глина – плотная, белая и лоснящаяся. Эстет творил тщательно, и из чистой белой глины создал совершенную планету, сияющую оранжевым в лучах солнца, и назвал её «Цитрон».

А живчик Хепри, подражая брату, тоже вылепил ком, но неряшливо. И, оттого, что он так долго мял прекрасную белую лоснящуюся глину, она стала грязной и серой. Потом Хепри наделал ещё много нелепостей.

Иероглифы зерен

Цветка очнулось от сна с чувством утраты в груди – острым, горьким, пряным и жгучим. Она не поверила Борисандревичу. А Гесиода ещё не читала.

Теперь глядела на простыни, испещренные розовыми фламинго, такими же одинокими, как она, и не знала, в какую сторону сегодня идти. Вчерашняя безнадежность не ужалась во сне, неприкаянность слишком потрепала ее в чужом дворе и затем на мосту. Обыкновенно ее жалкие беспомощные утра сдабривались какой-нибудь внезапной догадкой о том, где еще может проходить путь человека, которого, скорее всего, нет на Земле… Сегодня она не знала. Его реальность еще скукожилась.

Послушала по радио, что делается в городе. Московские пятнашки: в Зоопарке у баранов потомство. Нет, все пока не то. Цитронат может прийти в Зоопарк, но не сейчас, а когда ягнята подрастут, и их станут показывать.

Кометы не появляются на небосклоне, только открываются и освящаются новые рестораны, казино, церкви, да вот еще памятник Есенину. Праздник Пива в Лужниках. Егорушке некуда пойти.

В Ботаническом саду он мог бы сидеть на горке, нюхать воздух, слушать кваканье, стрекотание и рулады всякой живности. Но сегодня его там нет. Цветка знала, что сегодня этот сад пуст, как будто внутренним взором видела: на горке расстелено одеяльце в красную розочку, и на нем тщедушная мамаша с поехавшим чулком, сгорбившись, чистит апельсин для равнодушного толстоморденького пупса. Они – есть. А прекрасного Егорушки нет на свете!

Цветка принялась сажать на балконе растения – Борисандревич попросил. А для Цветки это – очередной случай подольститься к тому, кто учредил лето. Делание любой малости вовремя само по себе обнадеживает, и если удастся хорошо утыкать семенами землю, быть может, это послужит залогом будущего. Может быть, промыслитель, Живчик, взглянет, и ему понравится зелень. И он станет добрее к Цветке.

Прежде чем вспороть пакетик с семенами, Цветка прочитала расплывчато отпечатанную на нем фиолетовыми чернилами характеристику: «Цветут обильно и продолжительно…». Цветут. Обильно! Продолжительно! Но раз так, апельсинианин должен быть на Земле! Цветку как будто запеленал теплый ветер, облетающий балконы с добрыми вестями. Она получила письмо от Егорушки, нацарапанное на бумажном пакетике! Цветка высыпала шершавые плотные черные горошинки на ладонь, и убедилась – он есть. Они-то – вот, на ладони. Егорушка не может не существовать! Они утверждают его существование, потому что чудесны.

Она быстро уложила зерна в мягкую черноту земли, побежала за водой, набрала в бутылку, щедро полила. Но бутыль оказалась мала, воды недостало. Цветка побежала опять в ванную, и выронила там бутылку на кафель… Образовалось три крупных фрагмента стекла, один из них с целеньким горлышком, и зеленое стекло мелкой дребеденью. Дребедень разлетелась по темному зеленому кафелю. Крупные осколки Цветка собрала, а мелкие не стала. Ей надо было спешить, догонять Егорушку.

Она сошла с девяти ступеней, полная надежды. Ноги ее были свежи, руки отмыты. Неопущенными глазами она озиралась по сторонам. Крохотная, юркая девятнадцатилетняя девочка с рыже-золотистыми кудряшками, с очень белыми ногами в легких рыжих босоножках и бледным сосредоточенным лицом. О Егорушке говорил и тополиный пух, нежно щекоча щёки.

Детдомовская гроза

Когда оживала надежда, вместе и руки, и ноги оживали. Возвращались боль и страх, восстанавливалась память. Цветка вспомнила, как однажды, об эту же пору, детдом выехал на дачу: каждый воспитанник со своим рюкзаком, оранжевой курточкой, шортами, купальником, двумя футболками, тремя парами трусов и зубной щёткой. Отдельно на грузовике переезжала, дребезжа, посуда, мягко и покорно – постельное бельё, шебуршась – коробки с пластилином.

Среди лета Цветка с Лизой сидели на крылечке детдомовской дачи. У Цветки в руках – большой ком пластилина. Им было лет по восемь. Они наблюдали, как собирается гроза. Небо вызывающе чернело, гром раскатывался во тьме, сам воздух темнел.

Такое небо завораживало, и Лиза, и Цветка в упор смотрели на него. Сначала смотрели молча, потом стали осторожно допытываться друг у дружки – есть ли там, на небе, кто-нибудь. Эта тема сама витала в воздухе, перемешанная с озоном – детдомовки и не думали об этом думать. В то время все боги были запрещены в школе и осмеяны – от самого малюсенького домового до Вседержителя.

Правда, была одна нянечка в детдоме, с серым лицом и выпирающим из под губы передним зубом, зато с очень кроткими спокойными глазками. Она чрезвычайно быстро семенила и юркала по коридорам – с ведрами, швабрами, в голубом платочке. Однажды эта нянечка остановилась, взглянула на Цветку, всплеснула руками, пожалела ее, приласкала, и рассказала, что людей сотворил Бог на небе.

Цветка сразу поверила нянечке, но ее волновало – как же сотворенные на небе дети добрались до Земли? Нянечка не знала, но Цветка сама со временем додумалась: бог изготовленных детей бросает вниз, они падают на крыши курсирующих во всех направлениях поездов, а поезда уже развозят младенцев по всему свету. Поезд едет себе, и никому из пассажиров, режущих колбасу или сдающих засаленную колоду, невдомёк, что на крыше путешествуют младенцы. А где-то на станции уже дожидаются родители, встречают поезд. И Галина Петровна тоже – высматривает себе воспитанниц – Ангелин, Изабелл, Аделаид…

Во время грозы обе девочки осознали свое желание – они хотели, чтобы на небе был хоть какой-нибудь бог – но лучше добрый и справедливый. Они легко и охотно принимали доводы друг дружки в пользу космического неодиночества. Говорить о неизвестном боге было торжественно, и запретно, и таинственно, и они, благодарные, уже его любили – только за то, что он – есть.

Для Цветки это время было ещё временем уютных ложбинок в мире. Уютной была гроза и тёмное небо. Мир располагал к дальнейшему в нем пребыванию. Живчик тогда покровительствовал и Цветке тоже, это же очевидно! Почему он от неё отступился? Ведь они с Лизой говорили тогда о нём, и любили – его. Или, может быть, всё же другого бога – который добрее, прекраснее, таинственнее? Не тогда ли началось космическое изгнание Цветки? Живчик невзлюбил её за любовь к другому, Лучшему богу? Ну а Лиза? Почему она не проклята?

Пластилиновый пасс

Сидя тогда на крылечке под оживающим небом, Цветка в руках держала большой ком пластилина – она как раз задала себе грандиозную задачу смешать все цвета, и упорно работала пальцами – но не могла справиться с бесконечностью расползающихся цветных прожилок среди массы уже намешенного серого. Потому что смесь всех цветов дала всего лишь серый. Наконец она заметила цветные прожилки, с которыми сражалась, и они ей понравились – своей бесконечностью и переливами. Она перестала их замазывать. Принялась лепить, и лепка сделалась непредсказуемо-увлекательной как раз благодаря прожилкам. Цветка поняла, что сделала открытие, и показала Лизе, научила ее, как делается волшебный цветной ком пластилина. Лиза тоже слепила…

…Цветка остановилась перед лотком с игрушками. Она пристально смотрела на шеренгу комов из пластилина, даже полнотой и круглотой неотличимых от того, который она выдумала и слепила когда-то – вынутых из ее индивидуального, никому неведомого прошлого. В девяностых годах в Москве повсюду – на рынках и с лотков – продавали такие игрушки, только Цветкину затею усовершенствовали: делали их из материала, от которого у детей не слипались пальцы.

Продавец – огромный, неподвижный, с каменным рябым лицом, с рыбьими ничего не выражающими глазами, держал во рту незыблемую папиросу, и дымок ленточкой висел в воздухе. И про него она расскажет Егорушке.

– Что это? – Цветка сделала робкий жест в сторону воспоминаний.

– Это – мушарики, – процедил продавец.

– Аааа… мушарики, – она совсем растерялась.

Потом набралась храбрости и дотронулась до одного кома пальцем. Не жирный, не липкий – не пластилиновый. Но полная имитация пластилиновых прожилок.

Цветка поняла, что воплотить её замысел мог только сходно с ней дышащий человек. Один лишь Егорушка мог почувствовать и найти то же, что и она! Он выдумал эту игрушку под тем же грозовым черным небом, где бы он тогда ни был, какой детский дом ни взращивал его. И теперь, повзрослев, он, единомышленник, метнул ей пластилиновый ком, как мяч!

Цветка купила себе «мушарик». Она стояла у лотка, мяла податливую его плоть, прикидывая, вытянется ли из него фигура Егорушки. Но не для того Егорушка метнул мяч, что бы она в тоске его мяла, лепила, мяла и опять лепила, выминала из кома его неведомый силуэт. А это так неизбежно и будет, и тоска сделает пальцы неуверенными… Егорушка метнул мяч, чтобы она нашла, наконец, его самого! Цветка пристально разглядывала своё приобретение. Никакой бирки, или этикетки. Никакого адреса. Ничего.

Она решилась прошептать неприступному продавцу:

– Откуда эти игрушки?

– Я только продаю, – продавец не пошевелил губами, но дымок качнулся.

Цветка попятилась от лотка. Искать негде. Но она могла по-прежнему бродить по городу, и если Егорушка встретится, он узнает ее. Вот, у нее в руке – их мяч.

Она нашла место посреди площади, где пересекались несколько привлекательных для Егорушки улиц – две Никитские, Тверской бульвар и еще их отростки, и все это стремилось к ней и завязывалось в узел у ножек ее скамьи. Она могла нырять взглядом внутрь улиц, но она глядела на ком пластилина, из которого вытягивала фигуру Егорушки. Мяла, лепила, мяла и опять лепила, выминала из кома его неведомый силуэт.. В её сознании едва уловимо, неуверенно, но всё же жили его черты.

Он – лёгкий, летучий, тонкий, ломкий, с сухой грацией не плоти, но костей. Она однажды даже видела его – в небе, среди облаков…

Той самой ночью, когда Борисандревич подобрал её на Егорьевском шоссе. Конечно, она не рассказала тогда Борисандревичу, что брела не по шоссе, а пробиралась по припечатанным к асфальту буквам милого имени к решению загадки бытования чуда на Земле. И что, застряв среди этих тяжёлых приземлённых букв, увидела абрис самого чуда…

До темноты той ночи был закат того дня. И множество цветных лоскутов и всполохов в небе. Все эти невероятные краски и очертания сами по себе утверждали существование инопланетянина на Земле. Даже если бы среди них она не увидела его парящую фигурку. Он был похож на парашютиста без парашюта. Он плавно, грациозно планировал, и приземлился где-то за горизонтом… Может, это был и не он. Но ведь земляне не летают без парашютов! Так что её надежда тогда уплотнилась.

И хотя Цветка видела только силуэт, она живо представляла глаза Егорушки – умные, старательные, напряженно-мыслящие, с морщинками в уголках… И как будто уже слышала, как он долго, ясно, воодушевленно говорит… Потому что Цветке нужно было напитать им не только свои глаза, но и уши. Он должен быть попросту болтлив! И великодушен. Обычный апельсинианин, но исключение на Земле.

Ну а если тот парашютист без парашюта – не Егорушка? Если ей почудилось, и все догадки – пустые фантазии? А что, если её Егорушка существует, но он вовсе не прекрасный апельсинианин, на нём печать Земли и её уродства? Если его великодушие заключено в неподходящие, кривые кости, нет ни грации, ни лёгкости, ни сияющего лица? И он такой же страшный, как, к примеру, Борисандревич? Тогда её глаза останутся голодными. Он не избавит её от морока Земли, он сам будет в этом мороке. Цветке стало жутко. Тоска сделала лепящие пальцы неуверенными.

Небо потемнело, стала сбираться гроза…

Яблоневая несостоятельность

Цветка приплелась к Борисандревичу. Он снова долго не открывал, она сама отворила дверь ключом. Положила на полку несыгравший мяч. Борисандревич удобно раскорячился в кресле. По жилистой руке его, от запястья вверх, ползла муха, он наблюдал и улыбался. Потом от мухи отвлекся, как будто нехотя, и поманил Цветку пальцем, всем видом показывая, что у него есть замечательный секрет. Так после плотного обеда в воскресный день дедушка разыгрывает внучку, семенящую на спичечных ножках. Если бы у Цветки был дед, или отец, она бы осознала свой запоздалый порыв детского доверчивого внимания…

Борисандревич прятал на коленях новый фотоаппарат на ремешке. Она наклонилась, и он оплел ее шею сбруйным ремешком.

– Отличная камера. Фотографируй. Чем так слоняться…

– Спасибо.

– Здесь много возможностей. Ты сначала снимай на автомате, а когда войдешь во вкус… Здесь очень много художественных возможностей, – громкий полнозвучный голос, никогда ни от кого не прятавшийся в щели, и не знающий, зачем прятаться.

Она так и думала – он знает, что она слоняется попусту. Что никакого Цитрона нет в природе. Он шутил с ней, рассказывая про Цитрон. А значит, и Егорушки быть не может. И ей не вырваться. Остаётся делать жалкие, ненужные снимки здешней местности.

Борисандревич приподнял одну ногу и указал ей на свою гигантскую грязную ступню. Она была перевязана бинтом.

– Зря ты не подмела осколки, когда разбила бутылку.

Ей было безразлично. Что такое его порез, минутное неприятное ощущение, рядом с небытием, на которое обречена она?

А он уже шаркал, прихрамывая, кружил по дому, шумел, готовил ужин. Он был таким живым и здешним, что поддерживал и её, как сыпучую песочную скульптуру – просто присутствием, телом, непустотой. Хранил и в ней жизнь, которую она ненавидела. Даже культивировал – вот, фотоаппарат подарил угождать Живчику снимками его владений. Глядя на него, она осознавала всё обречённее, что безобразие и бессмысленность – черты этого мира – а красота и одушевлённость – случайные проговорки. Светлячки, которых почти не бывает, такие они редкие и мелкие.

– Попробуй, какое яблоко, оно небывало вкусное!

Борисандревич протянул ей яблоко, красно-зеленое, тусклое на стыках цвета. Эта неудачная окраска – диссонанс, в ней яблоневая несостоятельность, болезнь природы. Она осторожно надкусила лишайные крапинки красного – и что же? Омерзительная подслащенная и подгнившая древесина. Они с Борисандревичем инопланетные существа, у них даже вкусовые рецепторы устроены по-разному! Они видят разные миры – поверенный в делах – один, потерянная швея – другой. А как оно целостно, как обнадеживающе целостно – это яблоко – гадкое по виду и по сути!

Так уже было, вспомнила она. Это всего лишь повтор. Однажды она купила пенку для волос – ради брэнда стерпела безвкусно оформленный – едко розовый с бестолковыми золотыми и черными буквами – баллон. Да, конечно, пенка оказалась мягкая и пухлая, но нашпигованная ароматом того же сорта, что буквы на баллоне. Егорушку испугал бы такой запах, пришлось выкинуть.

Цветка притихла с уродливым яблоком в руке, успокоенная его цельностью – безобразием и невкусностью. Если существует на свете невероятный человеческий абрис, то и суть его невероятна. Если дышит где-то над лесами и лугами одинокая душа Егорушки, то и облик его прекрасен.

В тот вечер, когда Борисандревич подобрал свою бродяжку на шоссе, она видела именно Егорушку, а не случайного парашютиста без парашюта! Это его тонкая фигура мелькала среди обрывков облаков. И даже длинные пальцы она видела. Он медленно парил, плавно двигая одной рукой, в длинных пальцах которой держал что-то на подобие белой шляпы с кучей перьев, они сияли оранжевыми всполохами солнца и развевались. Фигура трепетала в весеннем сладком ветерке, и перья трепетали. Пока не скрылась за свежей зелёной темнотой далёкого леса.

Может быть, Цитрон всё же существует? Ну а если Цитрон существует, там всё совершенно. Цитронат Егорушка прекрасен и великодушен. Он спланировал со своей планеты при помощи шляпы с перьями, чтобы найти свою суженную, Цветку…

– А я вычитал кое-что про Цитрон у Гесиода. Тебе интересно? – спросил Борисандревич.

Цветка встрепенулась. Он взял толстую книгу, раскрыл на аккуратно заложенной странице и принялся декламировать стихи:

«…И в небе увидели люди два солнца.

Второе теплее и ярче, подобное плоду Цитрону.

И люди, в лучах его греясь

Совсем истомились, наполнились негой и заговорили

Умильно, как будто отведав нектара и меда.

Но солнце второе пропало оставив землянам

Поблекший шар Феба, и это преданье

О дивном неведомом боге, оранжевый глаз

Отворившем на миг…»

– Любопытно, правда?

– Я не поняла! Вы говорили, его невозможно увидеть!

– Насколько я понимаю, люди стали свидетелями незаурядного явления… Гесиод приводит старые стихи, а стихами, в свою очередь, описывается событие уже древнее… Уже тогда люди знали о Цитроне.

– Откуда они знали, как он называется?

– Имена предметам, да будет тебе, Цветка, известно, всегда дают люди. Увидели незнакомое небесное тело, показалось похоже на апельсин, цитрон по их, назвали. Поняла? Это греки, те, что были древнее древних. А каждое племя нарекло планету «апельсином» на своем наречии. Видели-то все.

– Как это?

– Да так. Прибежали с прогулки напомаженные египтенята, и орут, так, что у мамы-египтянки уши закладывает: «Мы видели большой светящийся апельсин на небе!» Если Египет уже был на Земле… Я забыл, надо же! Надо посмотреть – был ли Египет? – Борисандревич потянулся за томом. – Прибежали одетые в овечьи шкуры детеныши диких кочевников в шатры на другом краю Земли, и орут то же самое! Только не про апельсин, а про что-то такое, что они выдели, в небе! После этого и мифы стали возникать о «Цитроне». Присочинять стали всякое, например, о его происхождении, о боге с оранжевыми глазами… Это чуть ли не Эрот – фантазия заработала… Но сначала должны были увидеть!

– Дайте мне эту книгу! – Цветка бесцеремонно вырвала толстый том из рук Борисандревича.

Он усмехнулся, поправил бинт на ноге и громогласно запел.