Текст книги "Вериги любви"

В 30-х годах мама стала дочерью врага народа, ее спасли соседи, перевозя из села в село до Троицкого, – под сколькими фамилиями она перебывала в то время! И Молодцова, и Кукушкина… С отцом она познакомилась у соседки, он был плотником, строил райисполком. Венчались в Моршанске Тамбовской области, а отец сам был из села тамбовского Липовка. Сиротой стал еще до революции, у него были еще два брата меньших.

Пришло время революции, стали арестовывать дедушку, бабушку и всю семью. Сняли сапоги, валенки – что на ком было – и повели босиком по снегу на вокзал, в поезд – и на Соловки. Я ездила туда несколько лет назад поклониться им, нашим родным… Очень трудно записывать, когда рядом сидят и слушают два таких ангелочка – внуки мои малолетние Миша и Маша. Вспоминать даже трудно. Не получается у меня уединиться. Ну, вот Миша ушел, а Маша рядом со мной делает крепость из кубиков… На чем же я остановилась, Господи?

А… арестовали, отправили, а часть людей, которая пришла арестовывать семью, отправилась на зады усадьбы, в маленький домик, где жила сестра дедушки тетка Мария. Она была монахиней в Дивеево, и когда там закрыли монастырь, тетка Мария приехала к моему деду. Очень хорошо знаю все рассказы домашние, под столом всегда сидела и слушала, о чем родные и не подозревали. Вслух, при детях, обычно ничего о прошедшем времени не рассказывали, боялись, а вдруг что выйдет… Так вот, комсомольцы пошли в келью к Марии, изнасиловали ее и, конечно, умертвили. Вот такая печальная судьба моих сродников: деда Андрея, бабушки Евдокии, тетки Марии, сыновей их – Степана и Якова. Бабушка Дуня в дороге сильно заболела, ее высадили из вагона, в котором раньше перевозили скот, около Ряжска, там она лежала в тифу в больнице, потом привезли ее на санях домой, в Соседку, где она и умерла. А остальные так и остались на Соловках. Ты там была, знаешь, что это такое, без слез там находиться невозможно.

Все эти годы до войны, я уже говорила, мама жила под чужой фамилией, очень много работала. Отец тоже был труженик великий, и почти каждый год они переезжали с места на место в поисках работы, ведь нас, детей, было трое: старшая сестра Лида, младший брат Володя (он уже умер) и я. Еще двое детей умерли во младенчестве во время войны под Москвой, когда были бои, Николенька и Лида. Отец пришел с финской, сказал: «Война будет» – и в лесу вырыл землянку, в доме было опасно жить. По лесу гуляла наша корова, мать надаивала молока для детей, и во время боев все и спасались в землянке. Воспитала мама до войны еще двух меньших братьев мужа и еще дочку одного из них, Якова, Валентину. Братья погибли в московском ополчении, а Валентина выучилась на учительницу, поднимала целину в Оренбургских степях. Сейчас живет в Германии, куда ее дочка вышла замуж.

Да, всегда жили папа с мамой без своего угла, но помногу работали. И эта их работоспособность большая передалась и мне, и сыну моему Стасику. И вот что удивительно: родителей потеряли, жили в нужде, тянули детей, сирот воспитали – и ни капли не ожесточились отец с матерью. Они настолько были добрые, что дверь была открыта для всех нищих, для всех странников. Одна из странниц, Наталья, очень хорошая женщина, осталась у нас жить, была моей нянькой лет до одиннадцати, а потом ушла в монастырь.

Эта Наталья всегда пела мне сказки, как я их называла. Теперь, когда я их вспоминаю, выясняется, что это были псалмы и притчи. Вообще мне нравится вспоминать, как готовились к Рождеству и Пасхе. Отец был строг насчет поста, не разрешал ходить ни в кино, ни на танцы. А когда делал на Новый год мне карнавальный костюм – всегда какою-нибудь стрекозу или белочку, – говорил: «Живешь в миру, иди на праздник, только не ори, не бесись – пост!» А еще мне нравилось, как он запекал вкусные вещи. Мама очень вкусно готовила, а по праздникам отец сам к плите становился – сырокопченого гуся делал, это очень вкусно, или огромную свиную ляху. Каждую Троицу он покупал маме, Наталье, Лиде и мне один огромный отрез на платье. Однажды, когда все были на сенокосе, меня оставили с нянькой. Она возилась на кухне, по дому. Я вырезала все цветочки до одного из этого отреза, представляешь? Когда домашние вернулись с покоса, я радостно показала, сколько цветочков набрала. Не знаю, сколько они накосили, а вот моих цветочков сколько! Они только руками всплеснули. Даже не ругали.

Да, всего не расскажешь… Что-то я хотела вспомнить про самое важное?.. А может, в этой жизни все самое важное? Например, мамина и папина доброта, желание всех обогреть и накормить. Сами родители были неграмотные, но хотели, чтобы все дети учились. Помогать, как мы сейчас помогаем детям и внукам с уроками, они не могли, и мы учились сами.

Помню, как сажали сад – огромный. Я совсем малявка была, но прекрасно помню, как отец, мама и сестра с братом трудились: отец делал ямки, остальные держали яблоньки. И такой сад вырос! Жалко все вспоминать – до слез.

А вот поэзию я люблю, может, по наследству? Мамин брат Михаил постоянно писал стихи. И когда приезжал к нам в гости, ему позволялось в доме все делать: «Приехал Миша маленький!», а маленькому было уже под пятьдесят, но все равно был маленький, любименький. И он писал стихи, кидал бумагу на пол, если что не получалось, ходил, терял по дороге пепел с сигареты. Ему все прощалось: «Приехал Миша, не мешайте ему!» А теперь, когда я читаю эти стихи, всегда немножко улыбаюсь их наивной неумелости. Но зато у меня ты есть, Танька. А может, не было бы дяди Миши, который писал стихи, не было бы у меня в подружках тебя? Зря ничего не бывает-то…

Очень мать умела хорошо молиться, у нее какая-то особенная, своя была молитва. Она вроде разговаривала с иконами, просила святых, и молитвы моей матери так помогали мне в жизни! Мне кажется, она до сих пор молится обо мне. Когда Мишенька, внук мой, был маленький, он так любил слушать маму, ее молитвы! Стас, сын мой, тоже рос с ними. Ты же помнишь нашу двухкомнатную «хрущевку»? Они в боковой комнате жили, мы с мужем – в зале. Так повелось и после развода, когда я осталась одна. Так вот, Стас приучился к молитве, потом и своих деточек Мишу с Машей приучил, они никогда не ложатся без молитвы. В праздники всей семьей ходим в церковь – как я в детстве ходила с мамой.

Что же я пропустила главное, Таня моя любимая?

О, как мне еще нравится вспоминать историю про сенокос! Запомнился случай на всю жизнь. Луга находились между двух речек – Тянги и Сушли. Много-много цветочков, перепелки поют, мужики косят, женщины ворошат. Вот наступает время обеда, все садятся есть, отдыхают в жару самую. Оставались и с ночевой, чтобы на зорьке покосить, по росе хорошо коса идет… Так вот, мы с нянькой Натальей идем на речку, а потом, пока все еще отдыхают-дремлют под кустами, мы былинками их щекочем… А что запомнилось больше всего: вечером за ужином – пение. Какое красивое пение! Затягивает какая-нибудь женщина, ей подпевают другие, а потом и мужики… Ох, и красиво!

На Покров, когда все с полей уже свезено и амбары с погребами полны, так плясал отец! На другой день лежал с больными ногами, не мог ходить: наплясался…

Как и все дети 50–60-х годов, мы выросли в основном под столом, сама, наверное, помнишь: приходили гости, и малыши забирались под стол. И все разговоры слышали, что-то понимали, что-то нет. Подошло время моего вступления в пионеры. И вдруг я встаю на собрании и заявляю:

– Я не буду вступать в пионеры.

Классная руководительница и старшая пионервожатая бросаются ко мне со словами:

– Ты что, почему?

Я отвечаю:

– А я внучка врага народа!

Ну, собрание быстро закончили, всех отпустили, и пока я, еще играясь с детьми, дошла до дома, классная побывала у отца и все рассказала. Отец встретил меня словами:

– В пионеры вступишь, а рот больше не разевай. Главное – не хами, не обижай никого, не воруй. А в остальном живи, как все живут. От того, что вместе со всеми споешь «Взвейтесь, кострами…», тебе хуже не будет. И если какому-то старику полы помоешь, как другие пионеры, будет только лучше.

Еще другое было. На уроках литературы писали сочинения, например, про Емельяна Пугачева или Степана Разина, какие они замечательные народные освободители. Я всегда писала про таких героев: «Бандиты, мне они не нравятся». Учительница отбирала тетрадку и давала мне другую тему. То, что дети слышат в доме, очень влияет на них, сама знаешь.

Кстати, Тань, уже в 70-х годах я испытала на себе действие клейма внучки врага народа. Я поступила в бухгалтерию в Волгоградский центральный райисполком. Работаю год, второй – потом смотрю: все отворачиваются от меня. Оказалось, председатель Баландин родом из Пензенской области, его село рядом с моей Соседкой. Ездил он к своей родне во время отпуска и каким-то образом узнал, что я внучка тех Шкуратовых, Андрея и Авдотьи, которые враги народа. Приехал и дал задание помощнику найти мне работу вне исполкома. Дико было, я стояла в коридоре, плакала.

Добрые люди меня отстояли. Как же я им благодарна! Тань, хоть бы уже плохое никогда не повторилось!»

Ах, Зиночка! Испытаний все равно никому не избегнуть.

Другая моя иногородняя подруга, Маша Махотина, живет в Санкт-Петербурге. Наша дружба началась на Святой Земле во дни празднования 2000-летия Христианства. Вместе возвращались мы в Россию, в ее северную столицу. Маша уже была дома, а мне еще предстоял долгий путь в Волгоград.

За кроткий голубой взгляд я зову Машу голубушкой, впрочем, только ли за это… Такими, как Маша, были тургеневские женщины: ни фальши, ни корысти, ни зависти. Тонкий стан и строгая одежда. Маша работает стюардессой, но Волгоград не вписывается в ее маршруты, и поэтому мы дружим письмами и телефонными звонками. А тогда, в январе 2000 года, петербуженка Маша провожала меня, обещая непременно приехать в гости.

На все поезда в ареале двух суток в кассе нашелся для меня только один билет – на вечерний экспресс, стало быть, уеду через три часа! Мы были счастливы, Маша говорила почти по-паломнически:

– Билет именно для тебя, это же чудо!

Знала бы, какое испытание меня ждет… Но за все слава Богу.

Мы накупили в дорогу вокзальной еды, погуляли-поболтали, а тут и посадку объявили.

– Не будем спешить, – сказала Маша, – чего толкаться? У тебя ведь твой билет! – Слово «твой» она снова произнесла со значением.

Наконец я вошла в свое купе, где и обнаружила, естественно, свою верхнюю полку. Соседей еще не было, и Маша присела на последнюю прощальную минуточку. Но эта минуточка растянулась надолго: событие уже открыло свой занавес, то бишь дверь, и в купе въехала огромная инвалидная коляска, в которой пребывал взрослый мужчина. Вслед внесли три огромные клетчатые сумки – с такими по белу свету странствуют нынче «челноки» – торговцы. Наконец с огромной подушкой в руках в дверь протиснулась очень полная пожилая женщина. В довершение действа кто-то невидимый поставил на пол у входа в купе ночной горшок.

Мне стало тоскливо: кресло занимало все пространство купе, и мы с Машей уже сидели с поджатыми ногами, а прошло всего лишь одно-единое мгновение дорожной истории. Маша опомнилась первой:

– Ты не волнуйся, я сейчас! – и опрометью вытиснулась из скопища невероятностей, налетев при этом на интеллигентного симпатичного очкарика.

– О! – только и сказал он, пытаясь заглянуть вовнутрь спектакля жизни.

– Ваше какое место – это? – спросила меня женщина, указуя на мою верхнюю полку. – Значит, ваше, – она повернулась к растерянно взиравшему на нее очкарику, – вот это, – и снова указала наверх, но уже на вторую полку.

– Вообще-то у меня место нижнее, – еле слышно проговорил интеллигентный человек.

– Да я что же, никак наверх влезу? В кассе так и сказала: дайте одно нижнее хотя бы, а уж в вагоне я разберусь!

– Да ведь тут вообще негде находиться! – повысил голос очкарик. – Здесь же коляска!

– И куда же я ее дену, в коридор нельзя, там люди ходят!

– А я не люди?!

Инвалид безразлично смотрел в окно. Большего вынести я не могла и, сшибая горшок, выпрыгнула на волю. В конце коридора Маша разговаривала с проводником, он только качал головой в ответ, я подошла и поднажала… Добились мы с Машей лишь одного: если какой-нибудь пассажир не явится к отходу поезда, мне отдадут его место.

– Мест нет, вы же знаете! – вроде даже оправдывался проводник. А ведь до Волгограда – почти двое суток пути… Маша решила не уходить, держаться до последнего.

Меж тем наступило второе действие постановки жизни. В вагон вошел старик, с трудом ведя под руку здоровенного красавца, пьяного в стельку. Я кивнула на них:

– Маш, еще кому-то не повезло!

Оказалось – снова мне. Старик ехать никак не мог («Боюсь, помру в дороге, – объяснил он проводнику, – уж больно прихватило сердце сегодня, даже билет не успел сдать, да пусть, лишь бы сынка отправить, у меня пожил месяц, теперь очередь его матери дежурить, пусть поментурится и она месячишко в Волгограде, а я отдохну хоть сколько-то… так и живем, мил человек, вроде в разводе, а получается, в своде».), его верхнее место в дальнем купе отдали мне. Красавца-сына общими усилиями несчастный отец и проводник затолкали на вторую верхнюю полку, и он, могутно-вольно раскинув ноги в рваных, тошнотного вида носках, захрапел.

– Ничего, Манечка, теперь не поделаешь, как-нибудь уж доеду. – Я вышла вслед за Машей на перрон, мы обнялись и расстались, о чем я долго очень печалилась, ведь за неделю паломнического путешествия по Святой Земле мы сделались почти сестрами.

Моими нижними соседками по купе оказались милые волгоградки Светлана и Анна. Через час с небольшим мы валом лежали по своим углам с замотанными влажными полотенцами лицами: купе было переполнено привольными ароматами петербуржской подземно-бродячей жизни, щедро сдобренными зловонным похмельным амбре, даже открытая дверь купе не способствовала освежению воздуха. Особенно несладко приходилось мне, ведь источник злокачественных испарений – храпящий красавец – находился на одном уровне с моим дыханием.

Ночь прошла в муках, а наутро оказалось, что в четырехместном купе мы не единственные пассажиры: в огромных, источающих гнилостные миазмы башмаках соседа лениво копошились полчища черных тараканов. Они безбоязненно передвигались по полу, ползали по стенам и вновь возвращались в страшную обувку: тараканьи пиры продолжались и продолжались…

Красавец был изгнан из купе бесповоротно, да он и не очень сопротивлялся и тут же удалился в ресторан, держа в руках башмаки: так мы его «обули». Умоляли проводника отомкнуть окно, но он – ни в какую:

– Что вы, барышни, зима на дворе!

– Ну, хоть на минуту!

– Да незачем и пробовать, забито наглухо! – негодовал смотритель вагона. – А то вы в наших поездах не ездили!

День прошел в относительной безопасности, но вечером красавец-мужчина водворился на свое законное лежбище. Я снова замоталась во влажное полотенце, думая об одном: «Только бы дожить до Волгограда… Господи, помоги!» И вдруг с беспощадной ясностью вспомнила, как в Иерусалиме пожилая паломница Антонина говорила мне: «Ты уже не откажись, смотри, от креста!» А я не то что креста – маленького испытания не выдержала, отказалась от него… И Маша ведь говорила: «Только твой билет, твой!» Ах, я окаянная! Вот Господь и наказал… Спустилась вниз, пошла по спящему вагону в свое прежнее купе, к своему прежнему, отнюдь не случайному, месту. Дверь была открыта, здесь не спали, моя полка печально пустовала.

– Что ж ты меня обидела? – донесся негромкий голос, и несчастная мать приподнялась на постели. – Я ведь всю жизнь мучаюсь не по воле, а чем виновата? И все гонят, гонят… – Она вышла из купе в мятом ситцевом халате и чувяках, натиснутых на толстые, козьей шерсти, носки.

– Простите меня…

– Да уж Бог, поди, простил, раз явилась. Совесть, поди, мучит? Как звать-то тебя?

– Таня.

– Ишь ты! И я Татьяна Поликарповна. Везу вот сыночка домой, врач знаменитый поглядел-поглядел да и назад отправил, только деньги зря истратила… – Мать долго невидяще смотрела в стремительную черную темь за окном. – Ах, какие тьмы на свете, какие тьмы! – и с этими словами, перекрестясь, вернулась к своей постели и оттуда уже сказала: – Ну, ступай с Богом, поздно уже.

Вернулась я к себе, легла, отвернулась к стене, заплакала о своем. Мокрое полотенце как в землю кануло, укрылась с головой одеялом, молилась, пытаясь забыться сном.

…С необыкновенной четкостью увидела берег моря, храм с красными куполами, мгновенно узнала церковь Двенадцати Апостолов на Святой Земле. Из врат выходили двое чернобородых мужчин в белых длинных хламидах-туниках с большим прозрачным сосудом в виде реторты с тремя отверстиями-капельницами. Наклонили сосуд – и полилась на мое лицо свежая прохладная влага. Сделалось радостно, вокруг словно прибавилось пространства, и я поняла, что Господь снова явил мне свою милость.

Маша пишет удивительные письма-воспоминания о путешествии на Святую Землю: «Я жажду исправиться и переменить себя… этой поездкой на грани перехода веков я хотела открыть новую чистую страницу жизни…» Она великодушно уверяет меня, что мои стихи помогают ей избегать жизненных тупиков, но я-то знаю, что все наоборот: это Маша и ее постоянная память обо мне, ее фразы вроде: «Радуюсь за тебя, но еще больше люблю и буду любить всегда» – спасают от сердечной тоски. Самое главное – она молится за моих ближних там, в Александро» – Невской лавре, у мощей святого благоверного великого князя Александра Невского.

В сентябре 2006 года вместе с Люсей и Ритой я отправилась в очередную паломническую поездку. В Санкт-Петербурге нас встретила моя Маша и привела в храм Иоанна Богослова на Леушинском подворье, где состоялся праздник в память о его основателе – святом праведном отце Иоанне Кронштадтском. Сколько святынь мы здесь увидели! Мощи святых преподобных Иоанна Многострадального, Сергия Радонежского, Моисея Угрина, Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника, святой мученицы Татианы, святых Уара, Прокопия, Василия Великого, архидиакона Стефана, Алексия Человека Божия, Никиты Новгородского, Иоанна Златоуста, Игнатия Богоносца, Николая Чудотворца, Антипа, Иоанна Воина, Варсонофия Казанского, Варвары, Космы и Дамиана, Харлампия, которые износятся в ковчеге для поклонения в дни памяти этих святых. А крест Иоанна Кронштадтского! А икона Живоначальной Троицы, писанная на древе Дуба Мамврийского! В Леушинском подворье молятся о возрождении Леушинского Иоанно-Предтеченского монастыря на Шексне, который был затоплен в 40-е годы XX века в результате создания самого большого искусственного моря на земле – Рыбинского водохранилища. На его берегу в память о затопленной обители каждый год в ночь на 7 июля, накануне престольного праздника монастыря, совершаются Леушинские стояния богомольцев со всей Святой Руси.

А в Москве в храм Христа Спасителя пришла моя Зина, чтобы обнять нас на его ступеньках. Мы ходили по святым залам храма, молились. Потом спустились в храмовый музей и здесь, среди его сокровищ, не могли наговориться, ведь через считанные минуты предстояла новая разлука – Бог знает, на сколько времени…

Мы рассказали Зине о том, как прямо на наших глазах, в паломническом автобусе, обновилась старинная казачья Богородичная икона. Этот образ, писанный на металле, взяла с собой на богомолье паломница Ольга. Икона была поначалу совершенно черная, ее обнаружили то ли на погорелье, то ли в развалинах старого дома.

На третий день пути, во время пения Акафиста, Ольга вдруг заметила, как на лике Богородицы появились золотые точки, потом словно солнечные волны священно омыли тонкую образную поверхность. Женщина ахнула, и вскоре все паломники пораженно наблюдали за медленным, торжественным, праздничным золочением, то есть обновлением святой иконы. К концу путешествия она вся была сиятельно-золотой.

Это казалось настоящим чудом, а когда совершилось еще одно, я поняла, как все в нашем бытии промыслительно. А случилось вот что: настоятель храма Александра Невского в Переяславль-Залесском протоиерей Андрей Кульков благословил наших богомольцев частицей святых мощей святого Александра Невского для будущего кафедрального собора. Могли ли мы представить это, могли ли предположить? Могли ли мы знать заранее о таком счастье? Знала Пресвятая Богородица – потому и обновилась Ее икона, освятив молитвенное пространство долгого паломнического путешествия.

Люся получила от бабы Зины замечательный подарок – золотой нательный образок Богоматери, с которым не расстается. Она полна новых впечатлений, и я почти физически ощущаю, как ее ласковое сердечко раскрывается, словно бутон, навстречу Божией любви. В паломничестве моя внучка написала несколько стихотворений – что ж, поэзия помогает искать свою дорогу.

Говорят, век живи – век учись. И все просто, и не обязательно в аспирантуру поступать, в книжки зарываться, нужная наука – это церковь, улица, магазин, дом, лавочка у подъезда… Везде люди. На моей лестничной площадке живут разные семьи, а соседствую я больше с Людмилой Палатовой и ее сыном Сергеем. У них дверь открыта постоянно, как в моем детстве, и по этой причине в квартире всегда гости. И то: чего не зайти, коль люди живут нараспашку? Людмила встречает чаем, радуется моим радостям, печалится моими печалями. Она со всеми такая, не только со мной.

Я спрашиваю:

– Люда, тебя что, никогда не обижали?

– Обижали, да сбежали, – глаза Людмилы наполняются слезами, – и какой тут может быть ответ?

– И в церковь не ходишь, а смиренная…

– У меня щитовидка больная, при такой щитовидке все смиренные и плаксивые, – теперь она смеется, – надо лечиться, да все некогда.

Какая там щитовидка! Доброта, одна доброта… В прошлом юрист, Людмила подрабатывает сиделкой: пенсия маленькая, а Сергею еще учиться и учиться. Надя, старшая дочь, уже определилась, держит свою парикмахерскую. Часто наблюдаю: по всей соседской квартире сушатся вафельные полотенца, штук пятьдесят сразу, не пройти, не увернуться от свеже-чистой мокрети, кричу с порога:

– Опять страда парикмахерская! Смотри не свари суп из полотенца!

Сережа печатает мои рукописи, он давно привык к длинным клееным бумажным свиткам с разноцветными – то синими, то черными, то фиолетовыми – строчками. Я пишу сначала «ствол» повествования, потом наращиваю на нем «ветви», на них вскоре распускаются «листья» – вроде сами собой. Разноцветные чернила, которые помогают в моей литературно-селекционной работе, выдают давность и наивность творчества, происхождение которого известно: избыток сердца.

Однажды среди полотенец возникла девушка с ребенком:

– Вы кто? – спросила я. – А где Людмила?

– Мама Люда скоро придет, а я Саша, а это Маша.

– Не знала, что у моей подружки еще одна дочка есть.

– Я не родная, я найденная.

И высветилась история ясная, простая, правдивая, удивительная, слезная, радостная – всякая, то есть русская.

Ехала Людмила в электричке и познакомилась с девушкой Сашей. Людмиле было сорок пять, Саше – двадцать. Стали ездить вместе: садились в один вагон, угощали друг друга мороженым, обменивались книгами. Потом Людмила взяла Сашу к себе домой – в дочки. Природно-русски Саша была сиротой: мать умерла в сорок лет от усталости, отец взял в дом другую жену, брат уехал в неизвестную жизнь. Саша прибилась к городу, к рабочему общежитию, к детсаду воспитательницей. А потом прилетела в Россию заморская демоническая птица по прозванию «демократия», уронила тяжкое перышко на Сашину судьбу – и Саша осталась без крова, без хлеба, без единой ниточки надежды.

Людмила не потерпела чужого невинного сиротства, и девушка обрела сначала дом, потом работу в профилактории на Горной Поляне, потом – любовь, потом – дочку Машеньку. Людмила всегда была рядом со своей найденной дочкой. Но нельзя вечно жить на чужих ветрах, пусть и тепло-сострадательных: нужна родная земля. И Саша уехала в свою деревню в Котельниковский район, где, она знала, нет у нее никого. Но случилась нечаянная радость: вернулся брат. Как Саша живет теперь? Писем от нее нет, у Людмилы, так и не вылечившей свою щитовидку, глаза на мокром месте. Она ждет свою дочку со своей внучкой домой. Дверь квартиры по-прежнему не запирается.

– Люда, почему не ходишь в церковь, ты неверующая?

– Что ты, что ты!.. Верующая, но ведь в церковь нельзя захаживать, церковью надо жить. Но я приду, обязательно приду.

Сердце у Люды предельно чистое, честное, думающее… Мы шьем с ней церковные облачения для Александро-Невской часовни, что на Аллее Героев. На Рождество там бело-голубое убранство, на Великий Пост – темно-фиолетовое, на Пасху – розовое, на Троицу – зеленое, на Преображение – золотое. Мое участие в шитве заключается в добровольном сидении в кресле около Людмилы, которая семь раз отмеряет и один раз невесомо, не дыша, раскраивает нарядную ткань, а потом строчит, и строчит, и строчит на своей старенькой «подольской» машинке… И вот уже из Людмилиных неустанных мастеровых рук я принимаю покрывала, скатерти, накрытки, салфетки и салфеточки и везу их в часовню.

– Во славу Божию, – напутствует Людмила.

Недавно она позвала меня на пироги. Скрепя сердце я согласилась съесть «вот этот малюсенький кусочек». Съела, конечно, два, и не малюсеньких: с морковью и капустой.

– Мама любила с морковью, – вздохнула Люда, – у нас ее много сажали…

– Где у вас?

– В Белогорье, это маленькая пензенская деревня на двадцать дворов.

– Красивое название… Поэзия! А Зина – та, что в Москве теперь живет, помнишь ведь ее? Так вот, Зина тоже из Пензенской области, у ее деревни имя еще интереснее – Соседка! Умели раньше называть города и веси, ничего не скажешь…

– А твоя родня откуда, Таня? Я помню твою тетю, чаем ее угощала, вот на этом месте она сидела, где сейчас ты…

– Моя тетя? – Я была так изумлена, что взяла с тарелки третий кусок пирога. – Моя тетя была у тебя в гостях?

– Ой, да ты не расстраивайся, это случайно вышло…

– Да кто расстраивается! – Конечно, я расстроилась от своего незнания. – Как дело-то было?

– Лифт в нашем подъезде, помню, не работал. Я иду с работы, поднимаюсь по лестнице с сумками, еле-еле ноги переставляю, вижу: на нашей площадке стоит пожилая женщина, опирается рукой о лестничные перила. Я думаю: отдыхает, но замечаю при этом, что не из нашего она дома. Спрашиваю: к кому вы, мол? Она отвечает, как будто давно ждет вопроса: к племяннице Тане, да ее вот нет. Я тогда говорю: идемте ко мне чай пить. Вот пьем мы чай и разговариваем, а тебя все нет…

– В каком же году это было? – растерянно прерываю я удивительный рассказ.

– Думаешь, я помню? Ну вот, сидим, пьем чай, она только о тебе и говорит: и красавица ты, и умница, и работа у тебя замечательная…

Никогда не рассказывала мне моя любимая тетя Пава об этом. Очевидно, история случилась в то время, когда у меня в квартире еще не было телефона, то есть до 1987 года. Что-то произошло в тот неведомый день, заставившее мою болящую ногами тетю проделать по городу длинный трамвайно-троллейбусный путь. Но что? Об этом я уже, наверное, не узнаю, могу лишь мучиться предположениями, именно мучиться, и словно бы даже виной: не встретила, не приветила, не обогрела. Людмила тоже хороша, могла бы и сказать тогда о своей нечаянной гостье.

– Забыла я, наверное. Уж ты прости и не переживай: тетя твоя не расстроенная была, а даже веселая, наверное, просто соскучилась и пришла навестить по-родственному.

Сколько часов, дней, месяцев, лет провела я у тети Павы в ее «подселенке» на улице Мира! Перед суровой матерью я робела, а к тете бежала со всеми своими заморочками, еще и подружек водила для разговоров душевных. У тети Павы всем было хорошо, хотя теснота ее одинокого жилища вроде не располагала к гостеваниям: почти всю комнату занимали кровать и большой круглый стол, а фанерный шифоньер и трюмо ютились по углам. Стул был всего один, зато табуреток – много, они прятались под столом и выдвигались по мере надобности, то есть каждодневно.

Никогда моя тетушка не читала нотаций, никогда не назидала, но ведь известно: хорошее вырастает в душе само, если человек смотрит на хорошее.

Умерла тетя Пава мученицей, в покаянии, после долгой болезни и тяжелой операции. Просила привести священника, и когда мы с отцом Андреем Шереметовым вошли в больничную палату, тетушка вскинулась руками навстречу:

– Родные мои! Спасибо, спасибо!

Исповедалась и причастилась запасными дарами, и все повторяла, когда священник ушел:

– Таня, ведь меня многие люди любили! А ты молиться будешь, правда ведь?

Правда. Может быть, это самое важное – молить Господа о спасении душ усопших.

…Как-то, когда тетя Пава была еще нестарой, я спросила ее, почему живет одна, почему не вышла замуж после смерти первого супруга.

– Душа больше не запела, – почти стеснительно ответила она.

Дай, Господи, чтобы раба Божия Павла в вечной своей жизни пела в сонме спасенных всехвальную песнь Творцу!

 
…Во сне о сыне кто-то спрашивал,
И я кому-то отвечала,
Соприкасались чаши с чашами,
И глина древностью звучала.
 
 
Потом меж конными и пешими
Я долго торила дорогу…
Все наши дни у Бога взвешены,
Пока мы живы, слава Богу.
 
 
Не дал Господь судьбу правёжную –
Не превращаться ж в пыль дорожную!
Обнимем, сыночка, друг друга,
Дойдем до праздничного луга.
 

Наш с сыном праздничный луг – это большие деревья в золотистой сентябрьской дымке, обнимающие своей тенистой раскинутостью пятиморские дворы и дворики, дома и домики, дороги и дорожки. Все тропы Пятиморска ведут на берег Карповского водохранилища, но я выбираю одну, по которой быстрее всего дойду от железной дороги до затона. А там, в затоне, стоит плавучий храм. Он уже вернулся из летнего плавания по Дону и теперь готовится зимовать здесь, в Пятиморске.

Андрей позвонил вчера и велел ехать: в плавании он насушил рыбы, ведь неделями стояли в хороших рыбных местах, можно было вдоволь порыбачить. Да только не к спеху мне эта рыба, сынок! Мне бы тебя скорей увидеть, дочерна опять загорелого и худющего, как чернотал. Уж мы с твоей Ириной и детьми ждали тебя, ждали: они в Пятиморске, я в Волгограде. Но о том, что храм возвращается, я узнала не от тебя и не от нее, а от матушки Марии еще неделю назад, и сразу стала к вам собираться… Сейчас, сейчас выглянет солнце, и заиграет золото креста ярко-ярко меж пышных ветвей – красиво смотреть, радостно! И священно, ведь – крест.

Андрей сбегает по трапу, хватает мои тяжелые сумки и кричит, обернувшись назад:

– Баба Таня приехала, где вы там?

Дети выходят на палубу из трапезной, но на берег сойти не спешат: стесняются. Ведь баба Таня появилась у них всего год назад, живет далеко, в городе, приезжает нечасто.