Текст книги "Вериги любви"

Да, «кильдим» был страшным местом, и наше наивное девчоночье существование не могло вместить даже простого понимания того, как туда можно ходить, в этот притон? У нас составилась своя тихая компания: Нина Резникова, Валя Битюцкая, Валя Барышева, Валя Ткачева и я. Девчоночьи интересы были нехитрыми, но важными, и мы никогда не уставали снова и снова меняться фотографиями артистов, добывать румяна, губную помаду, лак для ногтей, журналы мод. Кто-то умел вязать, кто-то шил – мы были очень даже ничего!

А какие музыкальные посиделки устраивали! Перед каждым домом раньше красовались лавочки, на них летними вечерами ставили патефон с длиннющим электрическим шнуром, который тянулся от комнатной розетки через форточку, через калитку или палисад, и на всю улицу звучали «Марина», «Чай вдвоем», «Маленький цветок» – культовые, как сейчас умеют говорить наши современные дети, мелодии 60-х…

Я жила далеко от своих товарок и уходила домой пораньше, и все равно однажды мама запретила «шастать вниз, к базару».

– Почему?

– Тамара Михайловна считает, что это на тебя дурно влияет.

– Что «это»?

– Все ваши сборища… Кто они, эти девочки? Кто их родители? И мальчики, наверное, есть?

– Да нет никого! Мы, девочки, просто собираемся и дружим!

И все-таки меня к подружкам не пускали – по вечерам, да ведь дни в детстве и юности долгие, и дружбу я не бросала. Но, видно, и вправду все дорогое надо защищать, и вскоре такой случай представился.

Прежде – о Тамаре Михайловне, учительнице русского языка и литературы и нашей классной руководительнице. Это была уже пожилая женщина с высоким седым коком на голове и яркой красной помадой на губах, любившая одеваться в «старорежимные» платья. Она никогда никого не хвалила, но любила указывать на мельчайшие ошибки, всякий раз преподнося нашему вниманию их новые оттенки. Мы ее боялись. Вдобавок учительница почти никому не ставила пятерки. Может, и не было в классе знатоков языка и литературы, но когда, кому и какую поставить оценку – в этом мы разбирались. Например, считалось, что пятерок достойна я, поскольку сочиняю стихи и читаю книжки. Но и это не нравилось Тамаре Михайловне: она убедила маму, что много читать вредно для глаз, и мама запретила мне ходить не только к подружкам, но и в библиотеку. Приходилось проносить в дом книги в торбе для второй обуви и читать потаясь. Я даже пробовала это делать ночью под одеялом с помощью электрического фонарика. Да, смех, но и грех, ведь я ослушалась матери. Забегая вперед, скажу: все мои сочинения, за которые я получала в школе тройки и четверки, на первом курсе нефтяного техникума были оценены как отличные. Еще бы: ведь литературу и язык у нас вела Валентина Иосифовна Турченкова, которая понимала и ненаписанное… Как бы хотелось продолжить рассказ о ней! Но надо возвращаться в 14-ю школу, где по настоянию Тамары Михайловны в нашем классе готовился диспут на тему дружбы.

В классе было две соперничающие девчоночьи группы: одной верховодила Татьяна Петрова, другой – я. Тане и было поручено проведение диспута. Не подозревая о подвохе, мы с Ниной Резниковой гадали, когда же удастся вырваться на волю, ведь отсидели шесть уроков, а тут еще диспут, и вдруг было названо мое имя. Я изумилась, потом испугалась, потом вскочила:

– Чего тебе надо, Танька?

А Таня Петрова на дар-горском косноязычном сленге уже разъясняла всем, какая я плохая: не хожу на экскурсии, отлыниваю от мытья полов, не дежурю в раздевалке, не помогаю отстающим и вообще – не дружу ни с кем, кроме Нинки Резниковой и чужих девчонок с Чонгарской…

Мы с Ниной молча вытащили из парты портфели и ушли, хлопнув дверью. Тамара Михайловна была настолько ошеломлена и оскорблена, что явилась к нам домой самолично. Пока она разговаривала в моем присутствии с мамой, я решила, что перейду в другую школу. А что иное могло прийти в голову пятнадцатилетней девочке, которую почему-то невзлюбили? Но все вышло по-иному. Мама, выслушав страшную для меня гостью, спокойно сказала:

– Я вам доверяла, но завтра же пойду к директору и попрошу защитить мою дочь от ваших педагогических посягательств. Она не подопытный кролик, а маленькая девочка. Думаете, я не знаю, что она продолжает ходить к Нине, обманывая меня? Что книжки по ночам читает? Я, значит, должна ее за это наказывать? Нет, я накажу вас. А полы мойте сами, если этого не делает уборщица!

Учительница ушла расстроенная и оттого еще более опасная. Но я больше не боялась, ведь мама была за меня! Она защитила не только мою душу, но и все мои будущие лучшие чувства, которые Господь через меня когда-либо изливал на ближних. История эта произошла в самом конце учебы в восьмом классе, и когда Нина Резникова решила поступить в нефтяной техникум, я без колебаний последовала за ней, моей верной школьной подругой – и никогда об этом не пожалела.

…Навсегда родной может быть дождливая ветка, нечаянно, ветрено-порывисто припавшая к стеклу. И трава, и грязь вдоль дорожных обочин, и несгораемый полет мотылька вокруг лампочки на вечерней веранде…

Я шла вниз по Ардатовской от родительского дома к трамваю, как много лет ходила когда-то по дороге сначала в школу, потом в техникум, а потом отправилась в свою взрослую жизнь… А улица осталась.

Вдоль асфальта стояли те же низенькие и чуть повыше дома с теми же деревянными калитками и притертыми к руке щеколдами, только старее на сорок лет. Из-за заборов, конечно, лаяли собаки, но – не злобно, а вроде как для служебного показу.

Кое-где в кривоватых проулках виднелось новорусское жилье, по сравнению с ним построенный цыганами году в 70-м красно-кирпичный угловой пятистенник выглядел почти убого, сравнявшись во времени с утлыми жилищами послевоенья.

Я направлялась к Нине Резниковой. Желание увидеть первую подружку детства возникло вроде ниоткуда, но мгновенно заполнило меня радостью. Вот и уличный сверток, по которому добраться до Нининого дома легче всего. Так… еще один дом… Вот! Чонгарская, 49. У ворот стоял дальнобойный белый фургон, я обошла его, стараясь не оступиться в извечную глину проулка, толкнула калитку, позвала:

– Нина!

Из глубины двора немедленно донесся собачий лай (вспомнилось: будка всегда стояла далеко от ворот, рядом с дровяным сараем, где держали уголь), потом показался невысокий мужчина в овчинной телогрейке.

– Вам кого? – спросил, шагая вперевалку, приглядываясь на ходу к незваной гостье.

– Нина дома?

– Нина? – Он подошел совсем близко, и я увидела на его лице Нинины конопушки.

– Вы, наверное, Коля?

– Ну, Коля… А вы-то кто будете?

– А я Таня Бойко, с Яблочного поселка, мы с Ниной после восьмого класса вместе в техникум поступали в 62-м году, помните меня?

– Вряд ли… Я тогда из армии пришел, сестренка совсем малой была… Сколько вам тогда исполнилось?

– Пятнадцать.

– Ну, вот видишь, – он вроде как по-родственному перешел на «ты». – А Нины нет, умерла в 2003-м.

– Умерла?! – в растерянности я ничего другого не могла сказать, только повторила: – Умерла…

– Не проснулась после наркоза, ей почку оперировали. Вот так-то.

Я почувствовала себя несчастно-виноватой. Это необъяснимое чувство вины живых перед мертвыми, что ни год, подступает все больнее, все острее, все взыскательней. Николай меж тем продолжал:

– А перед этим у нее ноги отнимались, по месяцу лежала.

– Одна жила?

– Почему одна? С сыновьями, с внуками. Квартиру Нина получила недалеко отсюда, на Родомской.

Ничего, ничего я о ней, о своей подруге, не знала… Один только раз лет двадцать назад, когда возвращалась из школы с родительского собрания, свернула к дому Резниковых, зашла не спросясь во двор (калитка сроду не запиралась), постучала в крайнее окошко, как когда-то в детстве. Из дома доносилась музыка, было слышно: смеялись… Но дверь открыли не сразу. А потом выглянула Нина, придерживая на груди наброшенный наспех халатик, неловко улыбнулась мне и пожала плечами. Я поняла: явилась не ко времени, махнула рукой, сказала, улыбаясь:

– Зайду в другой раз!

Вот когда он наступил, этот другой раз…

Николай спросил:

– А маму нашу помнишь?

– Тетю Шуру? Помню, конечно.

– Умерла за месяц до Нины: мама в марте, а Нина в апреле. Кто знает, может, потому и не перенесла сестра операции?

– Царство им Небесное.

Я перекрестилась и повернулась, чтобы уйти. Николай вышел со двора, проводил до угла:

– Ну, счастливо!

– Прощай, Коля.

С тем и расстались. Идти дальше пешком по грязному, в колдобинах и разломах, тротуару больше не было сил, да и путь до трамвайной остановки показался вдруг невыносимо длинным, и я остановила маршрутное такси, даже не глянув на номер: все равно все маршрутки едут мимо нашей неустроенно-родной окраины в центр, а оттуда уж рукой подать до моего нынешнего дома на другом краю города ли, жизни…

«Кильдим» вскоре закрыли, «Мир» – тоже. Краснокирпичное здание кинотеатра с забитыми окнами много перестроечных лет пустовало, но недавно было отдано православной епархии и освящено как церковь во имя Похвалы Пресвятой Богородице. На солнечной Дар-Горе появился еще один храм, ведь с послевоенных лет лишь Казанский кафедральный собор возвышал здесь свои златые главы. Раньше, до войны, это был не собор, а кладбищенская церковь, стоявшая на царицынском погосте. Могил давно нет, на их месте большие жилые кварталы. А собор стоит.

Иногда я горестно думаю, что мы живем не в городе, а на огромном кладбище: ведь здесь была война. Это так страшно, что обязательно в уме появляется какая-нибудь мысль-оказия, уводящая в сторону от кладбищенских размышлений. Видно, сердце защищает само себя от излишних переживаний. Да это и верно: ведь мы ежедневно молимся о всех усопших, даже не зная их имен. Что еще мы можем сделать? Раскатать по камешкам город, чтобы появилось кладбище на кладбище? Эдак всю Россию раскатать можно. Нет, надо жить. Жить и помнить.

Взрослея, девчонки и мальчишки нашего дома постепенно отдалялись друг от друга, но мы с братом ладили. Теперь общая детская была перегорожена платяным шкафом, и за этой перегородкой напротив двери стояла Витькина кровать. Он устроил в том же углу маленькую мастерскую с верстаком, со всякими лобзиками и сверлами, а когда принялся осваивать фотодело, нашел во мне рьяную помощницу. До сих пор в моем архиве то и дело попадаются фотографии той поры: то недодержанные, то передержанные, склеившиеся от времени, но – мои, моего производства!

Виктор талантлив во всем: великолепный математик и перворазрядный шахматист, он и сейчас сочиняет стихи, играет на скрипке и аккордеоне и замечательно рисует. Этим он пошел в отца, и что интересно: оба любили писать очень похожие (украинские!) пейзажи. Я их храню.

Судьба сложилась у Виктора необычно: он уехал на Дальний Восток и уже много-много лет ходит в море механиком на рыболовецких судах. После смерти родителей я неустанно звала и зову его назад, на Дар-Гору, но все без толку: его семья и судьба там, в краю далеких великих вод.

В одном письме брат пишет: «Сестренка, не обижайся, мне самому хочется быть с вами. Но сейчас все так дорого, и так ненадежна возможность заработать деньги на приличную жизнь, что голова кругом идет. И что завтра нас ждет? Нелегкая нынче полоса, а сколько она продлится – неизвестно. Сыну хочется дать хорошее, солидное образование, и по специальности, которая обязательно будет востребована в этом сумасшедшем мире. Хочется, чтобы Саша чувствовал себя человеком независимым, с возможностями. Не то, что мы. Может быть, ему удастся поступить во Владивостокский университет экономики и сервиса. Престижный вуз, солидный преподавательский состав, своя научная база, прекрасно оборудованная. Саша заканчивает десятый класс с четверками. Немного – лентяй, немного – с характером, немного – серьезный, вроде неглупый. Как все! Похвалюсь: неплохо рисует, неплохо играет в шахматы, любит английский. Остальное – на фотографии увидишь».

На фотографии Саша – вылитый Виктор, только еще упрямей, по глазам видно. Теперь он уже молодой специалист, переезжать и вовсе не резон. Я понимаю: Приморье – прекрасный край. Когда-то давно, в молодые годы, я бывала во Владивостоке по командировке ЦК комсомола. Написала несколько газетных очерков, даже одно стихотворение той поры уцелело в черновой папке: видно, нынче пришло время и ему увидеть белый свет:

 
I
Над рыбацким островом Попова,
Кажется, не выдалась погода –
Не дают диспетчеры «добра»…
Есть ли где подобная дыра?
В подтвержденье хмурый капитан
С именем крестьянским Коноплянка
Говорит: «Приказ по пирсу дан,
Можно расходиться по домам,
По своим подворьям и делянкам…»
Брось пугать, отважный капитан,
Обойдутся без тебя петрушка,
И жена, и званая пирушка –
Ждет меня Великий океан,
У него все ушки на макушке!
 
 
Усмехнулся смелый капитан,
И тогда мы вышли в океан.
 
 
II
Душа отпустила восторг ретивой
Вперед, на морские мытарства,
И вновь заласкала меня с головой
Кудрявая нежность пространства.
 
 
Но, словно в тенета случайной беды,
Расставленные тайниково,
В глубокие сети свободной воды
Попалась я так бестолково!..
И вовсе не рада свободе морской,
Мне жалко, мне страшно, мне плохо,
Когда океан уязвляет тоской
По каждому рыбьему вздоху,
 
 
Когда, отдавая живую руду,
В привычке смиренно-шелковой
Наивно сменяет волна на ходу
Зеленый наряд на лиловый…
 

Вспоминаю лов, рыбу, вываленную грудой из сетей на палубу, пронзительный запах огурца: так пахнет корюшка! Но Виктор любит волжскую воблу, которую время от времени мы ему посылаем.

Наверно, мы потому и выросли с братом высокими, что с нами в юности была Волга: в воде дети растут быстрее. В Украину почти не ездили: что мы, маленькие, чтобы молоком парным упиваться? Скучно…

Невероятно: совсем недавно так рвались в село Житне-Горы, лета дождаться не могли, и вдруг – скучно. Сейчас понимаю, что вступали мы в особый возраст, не зря его называют переходным. И пока длится этот переход, из жизни временно изгоняется сказка. Или сама уходит, чтобы непременно вернуться – необиженной и верной. Вернулась сказка и к нам, ходит рядышком, позванивает в луговые колокольчики, чтобы мы в своей взрослой высокости оглядывались и оглядывались на дорогое и – увы! – минувшее…

Волга – это была юность. В то время еще существовала песчаная коса – прямо посередине реки, туда бегали юркие речные трамвайчики, билет стоил пятачок. С раннего утра до золотой вечерней зари мы – на косе. Там все друг друга знали: Илья был лучшим волейболистом, Катя – первой красавицей, а Сеня Зык за деньги учил играть в преферанс. «Зыком» Сеня называл себя сам:

– Это в тюряге я был зэка, а теперь я Сеня Зык!

Был он маленьким и белобрысым, в веснушках, я не верила, что ему под тридцать. Как-то он сказал мне:

– Слышь, чернушка с макушкой! Хлеб не жри, красивой будешь.

Я действительно перестала есть, и не только хлеб, но мама быстро из меня пляжную дурь выбила – в прямом смысле, это она умела.

На пляже учились играть в волейбол, не играть – летать! Таня и Валя Тарабрины подбирали и приносили мячи, упавшие далеко в песке или на воде, а я металась в мальчишечьем волейбольном кругу длинноногой быстрой птицей – и во сне снилось, что летаю в обнимку с мячом. А брат побивал всех в шахматных турнирах. На косе ведь они тянулись целыми днями, причем играли солидные дядьки. Один сказал Вите, чтобы осенью тот пришел в городской клуб на улицу Советскую. Брат ходил туда потом много лет, даже был чемпионом города.

Волга неповторимо пахла рыбой и чистой водой, промывая нас с головы до ног так, что кожа атласно скользила под моими руками, когда я закрывалась по ночам в ванной и рассматривала себя со всех сторон, потаенно вздыхая по чему-то неведомому, непонятному, приближающемуся… Как давно, как легко миновала юность! Во всех своих книгах я всегда публикую свою раннюю поэму «Сказка о юности»:

 
Во времени во тридесятом,
В краю воздушном и веселом,
Где зимы с веснами качались
На смуглых солнечных качелях
И где влюбленный тихий мальчик
Дарил мне каждый год гербарий
Всегда невиданных растений…
 

Все, хватит! Разрешаю сказке только тихо-тихо звонить в луговые колокольчики… Но сказка не слушается, и не напрасно: ведь посреди ее рек и лугов живет самый дорогой мне человек – мой маленький сын Андрюша. Он идет по волжскому берегу в белой панамке и черных шортах с бабочкой на кармашке, в руках – темно-синяя маленькая удочка. Вот сейчас Андрейка отыщет в прибрежных зарослях самое лучшее для рыбного лова место и надолго усядется над водами под жарким солнцем.

Время от времени я выхожу из домика, который наша семья снимает на все лето на волжской турбазе Бакалда, смотрю, все ли в порядке. А моя мама уже давно там, рядом с внуком, сидит под старым китайским зонтиком, следит, чтобы пойманная мелкая рыбешка не уплыла из садка. Я готовлю обед на керогазе, как когда-то в моем детстве это делала мама. Скоро сын с бабушкой явятся с нехитрым уловом, и все островные приблудные голодные коты снова станут нашими гостями. Однажды Андрей поймал здоровенную селедку, и это была его первая настоящая добыча.

Рыбной ловле сына никто не учил, но рыбак из него вышел замечательный. Может быть, оттого, что лето за летом сидел он с удочкой на берегу Волги рядом с другими такими же мальчишками, то и дело ныряя в синие живые воды? Наверное, тогда и началось его житейское плавание, промыслительно продолженное через много лет служением на плавучей церкви святителя Иннокентия Московского и Коломенского.

А Женечка Мавродиев, сын моих давних друзей Гали и Володи, стал замечательным ученым-биологом с мировым именем. Живет Женя в Америке, а мы узнаем про его успехи из серьезных журналов и Интернета. Женю тоже, наверное, Волга в земное кругосветное плавание отправила в те самые-самые дорогие родительским сердцам мгновения отрочества…

Как-то Володя забрал моего сына к себе на дачу, за Волгу, на пару деньков:

– А что? Порыбалят с Женей, позагорают…

– А комары?

– Ну так что ж, комары… Поди свои, родные, волжские. Ну, и куснут разочек, что сделается? А мы-то как росли?

Потом он рассказывал:

– Утром встаю – ребят нет. Иду на берег, издалека вижу: сидят над водой рядышком, едва дышат. Кругом тишина утренняя – тонкая, прозрачная… Удочки как струнки, и мальчишки наши как струнки – тоненькие, трепещущие… Я глянул на их затылки – у одного белый, у другого черный – и чуть не заплакал: такие беззащитные!

Андрюшке было тогда десять, Женечке – восемь. Теперь они сильные взрослые мужчины, отцы семейств… Счастье.

А когда-то главным была в жизни поэзия. Оказалось – дети. Агашина прекрасно сказала о своем сыне: «Моя живая книжка». Нет-нет, я ни в коем случае не против нашей поэтической юности, ведь поэзия во все времена была ключом русской жизни, и счастлив тот, кому дан дар слова, ибо сказано: Слово было у Бога, и Слово было Бог… Лишь бы слово наше не оказалось праздным.

Нашими с Володей поэтическими «пеленками» была газета «Молодой ленинец», а сколько споров, сколько «размышлизмов» о поэзии и о себе в ней! А как было уютно в просторной мавродиевской кухне, где всегда невероятно вкусными пирогами и прочей русской снедью потчевала всех Галя! Приходя к Мавродиевым, я декламировала: «За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем…» С Галей, дочерью известного русского писателя Василия Матушкина, было очень интересно: ее эрудиция, а главное – великодушие всегда помогали.

Первым выпустил свою профессиональную книжку Володя, тогда ему было чуть больше двадцати лет. А я своей «Черемухи» ждала до двадцати шести. Да, это были замечательные события, как и занятия в литературной студии, и поездки на всесоюзные совещания молодых писателей в Москву.

Володя написал на мои стихи много пародий – необидных, дружеских, одну из них я с удовольствием публикую:

 
Бездомный монолог пса Мальчика на ступеньках Дома литераторов
Я рос без радости, без смеха,
тянулась жизнь сплошной зимой.
Я к ней приполз, услышав «Эхо»,
прочтя давнишнее «Письмо».
 
 
«Черемухой» мне показался
вдруг снег – увидел я ее.
Теперь не выть: – Что будет завтра?..
Теперь – «И все вокруг мое».
Ее сапожки молодые!
И очи, полные тепла…
И голос вкусный:
– Мавродиев,
я псину Мальчика нашла!
 
 
Поверив в сытные недели,
я в неге под столом уснул.
Недолго был я в «Колыбели»,
едва до «Полдня» дотянул.
 
 
Опять бездомные рассветы…
Печаль, вернулась ты назад,
оставив «Солнечные меты».
О, как далек «Отцовский сад»!..
 
 
Бреду в людском столпотворенье,
не греет душу ничего.
Я стал строкой стихотворенья,
но не сытнее от того…
 
 
Кому она сегодня машет
среди огня крещенских стуж?
Я догадался… – я ведь Мальчик,
а нужен, видимо, и муж…
Хозяйка! Чудное мгновенье
накрыла снова чья-то тень…
О, дай мне, Боже, вдохновенья –
Не околеть в Татьянин день…
 

Жизнь Мавродиевых, этой славной доброй семьи, дорога мне по-настоящему, словно своя. Дружба наша длится уже сорок лет – и ровно столько времени двери их дома открыты для меня денно и нощно. Иногда мне даже кажется, что мои родители, уходя, упросили Галю и Володю присматривать за мной. И что самое удивительное: я почитаю моих друзей как старших, хотя все мы послевоенные сверстники.

Однажды мой старый отец летал во Владивосток, благо проезд был льготный, персонально-пенсионный. Вернулся то ли усталый, то ли удрученный.

– Пап, случилось там что? – спрашивала я.

– Да нет, все хорошо…

Но я не отставала, и отец признался:

– Я ведь отец, я приехал к сыну, а сноха продолжала на работу ходить.

– И что?

– Так надо было ей отпуск взять, отец ведь приехал! Надо было за мной поухаживать…

О, эти стариковские обиды! Почему они так непонятны молодым? И так дороги теперь, когда стариков уже нет. Видно, правду говорят: сердце в человеке прибывает с годами…

В последний раз брат приезжал в Волгоград незадолго до смерти отца. Как будто зная о том, что больше не увидятся, они почти всю ночь проговорили на кухне. Мне тоже не спалось, и чуть свет я отправилась варить кофе:

– Что, еще не наговорились?

– А ты вникни, у меня аж свит в очах помутився, – во взволнованном голосе отца больше обычного прослушивалась украинская мова, – так ведь не можно!

– Да о чем ты, пап?

– О том, – это уже Виктор, – что надоела вся эта трескотня вокруг про великое будущее, а еще больше – брехня про прошлое! А когда жить будем?

– Брехня? Я воевал, я вас родил – это брехня?

– Да не о том я, что ты в самом-то деле! Я о другом: почему кому-то все время надо, чтобы люди жили плохо – и в прошлом, и теперь? Ну почему?

– Это неправда!

– Правда, правда… Да ты, батя, не расстраивайся, может, и будет когда-нибудь все нормально у нас, не так, как раньше.

– Раньше? Да что ты знаешь про раньше? Книжек начитался? Что делается, а? Ведь так никакой дисциплины жизни не будет, если подрубать ее под корень, если все на западный лад переиначивать, – для русских это не подходит! У русских всегда порядок был от совести, потому что каждый хозяин по совести дом держать должен.

– Пап, ну что за истины прописные!

– Э, да ты, видать, уже далеко меня обогнал, обучился жизни-то… А знаешь, когда мы были самыми сильными? В 1967-м, в то время, которое сейчас застоем называют. Я вот что скажу: не надо отсчитывать с нуля, нельзя все отрицать – это воровство прожитого, это наплевательское отношение к национальному достоянию. Ай-ай-ай… И демократия кругом, и демократия! Запомните: нельзя убивать прошлое, его делал народ.

Ради одной-единственной этой отцовской фразы можно было запомнить весь разговор. Я запомнила, как и то, как однажды отец сказал:

– Когда плохо – иди к врагу.

– С чего это вдруг?

– Враг всегда сильнее, он поможет.

Да, бывало… Евангельские истины входили в мою жизнь задолго до того, как я впервые переступила порог церкви и раскрыла Священное Писание.

Помню, мы с подругой Любой Редкокашиной вышли из трамвая и направились пешком через всю Дар-Гору – по золотой осени. Улица Ардатовская тянулась до самого Яблочного поселка – к нашему дому, и мы словно плыли по желтому, оранжевому, малиново-багряному трепещущему миру, возникшему ниоткуда именно здесь, именно в эти мгновения, именно для нас с Любой.

Неужели когда-нибудь пройдет эта осень, разбредутся нарядные деревья, а вместо них придут другие – с черными ветвями, обгоревшими на морозе? Наивно хотелось, чтобы золотая красота продолжалась, и Люба предложила:

– Пойдем мимо церкви.

Наверное, самые пышные, самые высокие деревья собрались вокруг Казанского собора, а некоторые клены и тополя даже вступили в церковную ограду, и все они так и переливались октябрьским разноцветьем под сенью золотых куполов.

Ударили в колокол, из дверей храма стал выходить народ, и мы с Любой посмотрели друг на друга: войдем? И вошли, как были, без платков, в коротких девичьих пальтишках. Что делать – не знали, и потому стояли у дверей. В храме началась уборка: женщины чистили подсвечники, мыли полы, меняли воду в цветочных вазах, никто, казалось, не обращал на нас внимания.

Из алтаря вышел священник, направился, благословляя работающих, к выходу. Возле нас приостановился:

– Что, помогать пришли? А без платков-то почему?

– Батюшка, да это не наши! – враз залопотали со всех сторон усердно, а он строго глянул:

– Здесь все наши! – и перекрестил нас с Любой: – Идите с Богом.

Мы были счастливы. В церковной лавке купили по маленькой бумажной иконочке, я прочла на своей: «Пресвятая Богородица Споручница грешных». Что это значит? Вся жизнь понадобилась для ответа. А иконочка эта с той поры всегда стояла на моем столе, прислоненная к письменному прибору, рядом с ручками и карандашами. Теперь-то висит она на восточной стене: смотрит Пресвятая Богородица очами Своими, несметно прекрасными, на одной Ее ручке Богомладенец Иисус Христос, на правом Её плечике горит звезда нездешними лучами неземными, и такие же звездочки вокруг, по синему полю, сияют мне в душу с моих девятнадцати лет.

А совсем недавно я сделала для себя удивительное открытие: православный календарь отмечает 15 июня как день празднования Киево-Братской и «Споручницы грешных» икон Божией Матери. А ведь 15 июня день моего рождения! Непростое это совпадение: и Киев есть в моей судьбе, и самая первая икона, которую я внесла в свой дом, называлась «Споручница грешных». А раньше об этом и не подозревала… Прости меня, Господи, за невнимание.

Похожую иконочку я видела у Нины Федоровны Савкиной, нашей соседки по дому. Жила она одиноко, но не печалилась: сроду я не наблюдала ее недовольной или расстроенной. Бывало, бегу по лестнице, она навстречу со своей неизменной палочкой:

– Ну-с, барышня, с пятеркой вас!

– А вы откуда знаете, Нина Федоровна?

– Да я еще из окна увидела, как пятерка на вашем прекрасном лбу светится!

Нина Федоровна до пенсии работала врачом в ветлаборатории. Она была знаменитостью: все соседи знали, что во время войны ветврач Савкина, раненная, попала в плен, и немцы отправили ее в женский концлагерь Равенсбрюк. Там она вязала теплые вещи и даже плела кружева для Германии. О Нине Федоровне было написано в книге «Это не должно повториться». Как жаль, что она у меня не сохранилась! Подарила мне книгу ее автор, врач концлагеря Антонина Никифорова, когда приезжала к Нине Федоровне. Да не одна приезжала, а вместе с Ирмой Тельман, дочерью известных антифашистов. Ирма попала в Равенсбрюк юной шестнадцатилетней девушкой, и женщины прятали ее по баракам: гитлеровцы искали Ирму для показательной казни.

Нина Федоровна позвала меня помочь накрыть стол, ведь гостьи появились днем, неожиданно, все взрослые соседки были на работе, так что мне нечаянно повезло. Вот тогда-то я и узнала и про лагерное подполье, и про лазарет, и про книгу, и про Ирму, и про что-то еще, о чем женщины вспоминали и вспоминали, а моя детская память сохранила только самое потрясающее: как Нина Федоровна плела кружева и как однажды ее спасли от крематория.

Вот эта история. Каждый день на лагерном плацу выкрикивали имена узниц, назначенных к казни, и длинная колонна обреченных двигалась к вечно дымящему страшному дому смерти. С замирающими сердцами женщины стояли перед палачами, страшась услышать свой лагерный номер, и однажды был назван номер Нины Федоровны Савкиной. В прощальном отчаянном жесте сжав руку соседки, она шагнула было из строя и вдруг почувствовала, как ее втянули назад, а вместо нее вышла чешка Хелена. Оглянулась, сказала: «Живи» – и удалилась навеки. Ошеломленную и обессиленную Нину Федоровну долго еще поддерживали со всех сторон руки солагерниц, ставших давно родными. А ночью, когда можно было безбоязненно говорить, она узнала от Антонины Никифоровой: Хелена была неизлечимо больна раком, поэтому и решила уйти, спасая чью-нибудь жизнь. Жизнь Нины Федоровны.

 
Сядьте, милая, с тихой улыбкою
Под мою рассыпную сирень.
Над лицом Вашим светлой накидкою
Кружевная развеется тень…
Вам тепло?
 

Нина Федоровна давно умерла, как и другие наши старые соседи, и все они похоронены неподалеку от нашего дома, на даргорском погосте, а могилы моих родителей – уже за чертой города, на новом кладбище под Ежовкой.

После ухода папы и мамы еще не один год приходили ко Дню Победы почтовые поздравления от градоначальника, от губернатора, даже от президента. Живы, стало быть, мои солдаты и откуда-то с сиятельной высоты читают вместе со мной: «Пусть праздничный салют напомнит Вам молодые годы и снова вернет в незабываемый майский день победного 45-го!»

Я давно стала изучать семейный архив, еще и не помышляя о будущей книге. От созерцания прошлого ныло сердце. Остались родительские документы: удостоверения личности, пенсионные, воинские и орденские книжки, отцовский партийный билет и всяко-разные справки, которые отец и мать собирали то для домоуправления, то для отдела кадров, то для пенсионного фонда, то для военкомата. Остались написанные собственноручно автобиографии, и за эти бесценные страницы я благодарю Бога, ибо многого не знала о жизни отца и матери – до меня.

Слезы мешают думать и писать. Где они были раньше, эти слезы? Почему я не просила прощения у отца и матери, пока они были живы? Откуда это чувство вины? Нужна ли, важна ли им теперь моя покаянная память о вольных и невольных обидах, о молодом моем невежестве, о поисках судьбы где-то далеко, за тридевять земель, когда главное счастье человека – родительский дом? Тот самый, который построил отец в послевоенном Сталинграде, в Бекетовке, потом – на Дар-Горе. Дом – это не только стены. Вернее, стены дома – стены сердца.

Вчитываюсь в отдельные строки автобиографии отца: «Родился в семье крестьянина 6 сентября 1914 года в селе Житне-Горы Киевской области. Учился в сельской школе, работал конюхом, счетоводом. Закончил рабфак Белоцерковского сельхозинститута, потом ветеренарный факультет, стал ветврачом. Во время службы в Красной Армии с декабря 1938 года принимал участие в освобождении Западной Украины и Белоруссии и в финской войне. 20 августа 1941 года мобилизован в Красную Армию ветврачом 677-го корпусного ветлазарета 255-й стрелковой дивизии. 12 июля 1942 года попал в окружение в районе г. Миллерово вместе с начштаба 255-й дивизии майором Дмитриевым, 28 августа 1942 года вышел из окружения в районе Сталинграда. Находился в тамбовских спецлагерях НКВД на спецпроверке до 15 октября 1942 года. Направлен в ветуправление Красной Армии в Москву для дальнейшего прохождения службы, 12 ноября назначен ветврачом 776-го артполка 244-й стрелковой Краснознаменной и ордена Суворова дивизии. Закончил войну 15 февраля 1946 года в Румынии в составе Южной группы войск. Вернулся на родину в 1947. Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За победу над Германией». Член партии с 1944 года. На фронтах Великой Отечественной войны погибли братья Павел и Иван. С июля 1947 года директор Сталинградской областной ветлаборатории. Женат, имею дочь».