Текст книги "Вериги любви"

– Кем поставлен?

– Никто не знает, может быть, именно тебе и предстоит открыть эту тайну.

Люся написала сочинение и завоевала приз губернатора. Это ей понравилось, и теперь она участвует во всех, какие только знает, городских конкурсах ученических сочинений. Ее школьный портфолио пополняется и пополняется грамотами и дипломами, что весьма поощряется при поступлении в высшие учебные заведения. Интересно: какой будет ее будущая учебная стезя? Как бы хотелось, чтобы светская учеба не вредила душе, чтобы преподаватели каких угодно нужных дисциплин были людьми верующими, православными.

С одним из них, Геннадием Васильевичем Бокодоровым, я знакома очень давно, его судьба удивительна. Работал он в культпросветучилище (в просторечии «кулёк») преподавателем режиссуры и сценарного мастерства. И как-то так получилось, что пришел в Казанский собор – петь в церковном хоре. А на Пасху в собор явились студенты из культпросветучилища, чтобы потом написать сочинение на атеистическую тему. В церкви они увидели своего преподавателя и крайне удивились. Так в училище узнали о том, что Бокодоров поет в храме. Завуч Зоя Моисеевна Завьялова вызвала Геннадия Васильевича к себе, в кабинете присутствовал и секретарь парторганизации Владимир Львович Мармыш.

Завуч сразу спросила, без всяких подходов:

– В церковном хоре поете?

– Пою.

– Как же так?

– Да очень просто, пою и все.

– Да вы как же у нас работаете? Церковь несовместима с марксистской идеологией! Сегодня же напишите заявление об уходе, нам неприятности ни к чему.

Бокодоров даже растерялся:

– У меня ведь отпуск, какое заявление, уж после отпуска давайте…

– Нет, сегодня! И зарплату получите сегодня же.

Собрали режиссерско-театральную комиссию, стали выпытывать, что да как, а преподавательница Людмила Ивановна Бакастова все время повторяла:

– Фиксируйте каждое его слово, каждое!

И Геннадий Васильевич решился:

– Ну, хорошо, сегодня я хоть на немножечко откроюсь вам, только не своими словами, а словами Льва Николаевича Толстого.

И пересказал статью писателя «Верьте себе»: Господь постучался в его сердце в шестнадцать лет, но юноша возмечтал стать великим писателем и стал им, но не стал достойным человеком, ибо ничего великого для человечества не сделал. Единственное – написал «Кавказский пленник». Выслушав, комиссия поинтересовалась у Бокодорова:

– Значит, вы христианин и всех любите?

– Да, люблю.

– И нас любите?

– И вас.

– Значит, пишите заявление.

Бокодоров написал заявление, получил расчет и зашел к директору училища Владимиру Моисеевичу Петрову:

– Спасибо вам!

– Что за лицемерие! Мы вас увольняем, а вы – спасибо!

Но Бокодоров был искренен:

– Я действительно вам благодарен, ведь вы дали мне возможность пятнадцать лет заниматься любимым делом. А наступил момент – и по воле Божией, а вовсе не по вашему произволу, я ухожу.

И пошел в Казанский собор на службу. Назавтра подыскал себе работу, вернее, вернулся в управление горгаза, где в молодости трудился слесарем. Работал и пел в церкви, а вскоре прихожане Казанского собора избрали его старостой. Никогда и не думал, что может заниматься хозяйственными делами: вместе с настоятелем прихода протоиреем Алексием Машенцевым заменили иконостас, поставили киоты, отреставрировали трапезную и покои владыки, просфорню… Из горгаза пришлось уйти, ведь в соборе Бокодоров был с утра до ночи. Работал и пел.

В первые дни новой жизни он часто вспоминал свои необычные сны, которые видел накануне всей этой удивительной истории с увольнением из «кулька» и выбором его церковным старостой.

Сон первый. Ехал Геннадий Васильевич в быстром поезде, рядом было много радостных людей, и вдруг поезд стал переворачиваться. А когда, наконец, вагоны снова встали на рельсы, Геннадий Васильевич вышел через большую дверь – в сияющее поле, усыпанное цветами. Увидел: старенький паровоз «кукушка» лежал на исковерканных рельсах, за которыми – обрыв. «Интересно, – подумал во сне Бокодоров, – а куда же мы так радостно ехали – в никуда?»

Сон второй. Геннадий Васильевич видит перед собой высокую башню и начинает подниматься по лестнице наверх. Долго поднимается, и вот – крайняя площадка, но такая она узкая и скользкая, что он начинает падать. И думает во сне словами из псалма: «На руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою…» И еще подумал, что Ангелы помогут, – и чуть было не упал вниз, но тут же полетел!

Геннадий Васильевич работает нынче преподавателем основ православной культуры в детском образовательном центре «Истоки». Душа у него спокойна, а это главное, ведь душа – тайна иной раз и для самого человека. Когда Геннадий Васильевич пришел к вере и понял, что Господь, Богородица и Святые Силы Небесные – рядом и взирают на него, он стал мыться в исподнем.

– Было, было… Это такое ревностное чувство, когда, например, полюбишь человека, идеализируешь его – и самому хочется быть идеальным. Неприлично обнаженным человеку входить в воду или даже в собственной ванне купаться. Стыдно!

Когда он беседует с воспитанниками духовно-нравственного центра «Истоки» об этом чистом стыде, они спрашивают:

– А на том свете не купаются и не едят?

– Разве те люди, которых мы видим, например, во снах, ведут себя, как мирские, земные? Мы и знать не знаем ничего о той жизни в другом, не похожем на наш, мире…

Да, проявления жизни души удивительны.

– Это не мозг наш, а это наше сердце, это та наша жизнь, которую нам предстоит прожить. А дети меня спрашивают: «Как мы там все поместимся?» Да так! Как помещаются люди на экране телевизора: изображение маленькое, а сколько вмещает! Все говорит о том, что есть иной мир, который недоступен нашему испорченному глазу. Господь все нам показывает, все нам дает, но надо все разумом понимать и разумно знания использовать – проверять сердцем.

В последнее время Бокодоров все чаще повторяет: «Сердце чисто созижди во мне и дух прав обнови во утробе моей…» Какое сердце? Сердце божественное, сердце духовное, сердце, полученное через Евангелие. Только Евангелие дает чистое сердце, а сердце чистое дает нам возможность здесь, в земной жизни, все принимать как должное, все преодолевать, никогда не отчаиваться, не сетовать. Господь учит спокойствию, смирению, кротости, воздержанию, терпению и любви.

Он говорил, а я каждое произнесенное им слово словно примеряла к нему – и все слова оказывались впору, под стать его облику и жизни.

А сны Бокодорова сразу показались очень знакомыми: и я по лестнице в небо поднималась, боясь вздохнуть, ибо лестница из облаков состояла… и в поезде ехала много лет подряд куда неведомо, а приезжала то в старенький низенький город с высокими храмами, то к морю необъятному… и летала над водой-землей, над диковинными рыбами и деревьями с радужными пташками и рыбками вместо листьев… Но самые главные сны были о смерти – вернее, о том, что люди называют смертью. Первый такой сон остается главным до сих пор.

В 1990 году скончался председатель нашей телерадиокомпании Юрий Митрофанович Савельев, Царство ему Небесное. Мне позвонила моя подруга Галина Свиридова, сообщила печальную новость. Я была потрясена: молодой ведь еще человек! Он умер от разрыва сердца.

Ночью я увидела Савельева во сне: в любимом, очень шедшем ему сером костюме, он вошел в конференц-зал телестудии и сел на свое обычное председательское место. «Сейчас начнется «летучка», – подумала я и тут же изумилась: в зале никого, кроме него и меня, не было! А Савельев не удивлялся, он молча и вроде бы испытующе смотрел на меня. Словно ждал вопроса.

Я и спросила:

– Юрий Митрофанович, почему вы здесь? Вы же умерли!

– Кто тебе об этом сказал?

– Галя Свиридова позвонила…

– Не верь никому: я не умер. Смерти нет.

– А где же вы теперь?

Он не ответил. Потом встал, вышел куда-то через словно по волшебству отворившуюся и затворившуюся дверь.

Я видела раба Божьего Георгия еще не раз: в белом халате среди каких-то невиданно-сияющих приборов… на берегу реки… на сырой дороге среди множества людей, которые двигались в некую даль… Печаль последнего сна долго не выветривалась из моего дома, словно зяблый запах предзимья. А дорога во сне была такая сумеречная, что верилось: вот-вот пойдет снег и милосердно укроет исцеляющим светом темные рытвины сердца…

Люся готовилась к сочинению, тема была задана в лаборатории по изучению русского языка образовательного центра «Истоки»: «Житие святого (такого-то)».

– О каком святом писать? – мучилась выбором моя внучка. – Их так много!

– Думай, читай, молись – Господь поможет.

Близились сроки сдачи работы, а Люся ее даже не начинала. И вдруг звонит:

– Бабушка, я напишу о святом Сергии Радонежском!

– Очень хорошо, что наконец-то приняла решение.

– Да он сам, сам мне сказал!

– Кто «он»?

– Сергий Радонежский!

При встрече выяснилось: Преподобный внучке приснился. Он шел якобы по осеннему золотому лесу в белой одежде с золотым шитьем, увидел Люсю и сказал ей:

– Людмила, напиши обо мне сочинение.

– Но почему ты думаешь, что это был Сергий Радонежский? – спрашивали мы нашу любимицу на семейном совете.

– Он сам мне об этом сказал.

Конечно, все душевные впечатления зависят от того, как живет и мыслит человек, а Люся размышляла о святых. Она написала замечательное сочинение, при этом много узнала и о Преподобном, и о других угодниках Божиих.

Вдруг стала сочинять стихи. Я никогда не помышляла о поэтической карьере моей стебельково-прозрачной красавицы: понять, что есть поэзия, дано немногим, тем более – научиться ее переносить из вечности на бумагу. И вообще, быть поэтессой – большое испытание не только для самой поэтессы… Между тем Люся скрытничала, прятала от нас какие-то записи, подолгу не выходила из своей комнаты, просила не звать к телефону.

– Влюбилась, что ли, в какого-нибудь одиннадцатиклассника? – как-то размышляли мы с Ритой и, видимо, громко, потому что в дверях появилась сердитая затворница:

– Вы опять про одиннадцатиклассника? Мама, ну сколько можно? Если хотите знать, мне очень некогда! – и дверь захлопнулась.

– Значит, это стихи, – вздохнула я. – Хотя бы почитать дала…

Начались наши поэтические уроки. Я вспоминала, как наставляли меня Агашина и Окунев, Сухов и Долматовский, Кулиев и Исаев… У меня выходило по-другому, к тому ж я бабушка, но толк от занятий был. С одним стихотворением под неизбежным, видимо, для семьи названием «Свеча» внучка выступала потом в православных концертах фестивалей Александра Невского и «Святая Русь»:

 
Горит свеча посередине чаши,
Святою называется она.
Молитвы просят, просят души наши –
Господь услышит наши имена.
 
 
Господь узнает верных и послушных
По этой тонкой трепетной свече:
О, сколько нас, приветливых и дружных,
В Господнем просвящается луче!
 

А вскоре мы подготовили первую Люсину поэтическую подборку, и я отнесла стихи в газету «Вечерний Волгоград». Когда-нибудь, когда моей тоненькой вечности будет столько же лет, сколько теперь мне, она, перебирая любовные письма и семейные фотографии, вдруг найдет в архивных закромах старую газетную страницу и скажет радостно кому-то очень и очень родному:

– Это же мои стихи, а это бабушка, это дядя Володя и я! – и покажет давний снимок, который сделал знаменитый фотомастер Николай Павлович Антимонов в тот праздничный день 60-летия Великой Победы, когда губернатор Волгоградской области Николай Кириллович Максюта вручал мне и поэту Владимиру Евгеньевичу Мавродиеву Всероссийскую литературную премию «Сталинград», а Люся счастливо трепетала рядом.

Как-то в один воскресный вечерок мы собрались на дамский семейный ужин в доме у Казанского собора, где на пятом этаже живет моя внучка с мамой Ритой и вторым отцом Анатолием. Он был в отъезде, поэтому я и назвала наши посиделки дамскими. Разговор на семейно-бытовые темы и темочки неожиданно набрал совсем другую силу…

– Что значит – жизнь с Богом? – Этот мой вопрос привел Риту и Люсю в необыкновенное смятение. Я понимаю: святая святых…

– Бога любят все, только некоторые стесняются это показать, – начала Рита – Мой муж, например, всегда говорит: «За все благодарю Тебя, Господи!» То есть Анатолий не боится показать свою любовь ко Господу. А мы и не живем по-другому, с благодарностью принимаем все, что дает Господь. Главное – чтобы дал здоровье, ведь нам надо жить и работать и дочку поднимать. А все Его заповеди даны нам как законы жизни: не убий, не укради, не блуди, не суди, не завидуй…

Люся, смиренно сидевшая рядом на низкой скамеечке, тихонечко встроилась в беседу:

– Я соглашусь с мамой, что все любят Бога, а Бог любит людей, Он Человеколюбец.

– Сначала надо любить Бога, потом ближних, потом себя…

– А если любить после Бога себя, а не ближних, что будет?

– Гордыня задавит…

Я намеренно не открываю авторства этих вопросов и ответов, какая разница, кто что сказал и спросил? Главное – мы это проговорили.

Люся для моего бабушкиного сердца просто бальзам.

– Люся, как ты чувствуешь себя перед Богом?

– Некомфортно…

– Слова какие знаешь интересные! А почему «некомфортно»?

– Когда молишься, становится страшно за свои грехи… А во время исповеди так стыдно, ведь тебя слушает другой человек…

– Тебя слушает священник, который, в свою очередь, слушает Бога и отпускает твои грехи, если Бог позволяет.

– А вдруг священник кому-нибудь расскажет про меня? – Люся даже поежилась от своего вопроса.

– Никогда этого не случится, ибо нарушение тайны исповеди для священника великий грех. Бояться надо другого: вдруг твое раскаяние неистинное?

– Мне кажется, я по-настоящему каюсь, потому что исповедуюсь честно.

– Люся, только никому никогда после исповеди не рассказывай о ее содержании, ладно? А то одним грехом больше станет.

Рита спросила нас обеих:

– А если не знаешь, в чем конкретно ты грешна? Как идти в церковь, с чем?

– Твоя душа всегда знает свои грехи. Ты придешь в церковь – и душа все откроет Господу, даже то, о чем минуту назад ты и не помышляла, – это мой ответ. А вот чем делится Люся:

– Надо каждый день разбирать свои поступки. Взять лист бумаги, разделить пополам, на одной половине поставить минус, на второй – плюс. И записывать все плохое и хорошее, что сделано тобой за день. Все грехи и увидишь.

– А почему многим людям в церкви становится плохо, некоторые даже в обморок падают? – и Рита в подтверждение своих слов закатывает глаза.

– Многим ли? А может быть, тем, кто редко в храм заходит?

Я вспомнила, как этот вопрос волновал меня когда-то, хотя мне самой в церкви всегда было хорошо. Но есть знакомые, которые боятся к ней даже подойти. Отчего это, искала я ответ и, кажется, нашла.

– Мы все состоим из грубой материи, из грубых чувств и ощущений, то есть все мы от мира сего. А душа – материя очень тонкая. И бывает так тяжело душе пробиться через нашу грубую плоть! И когда она все-таки начинает к нам пробиваться, особенно в церкви, наше физическое тело чувствует себя плохо. Надо чаще молиться, ходить в церковь к причастию, чтобы душе жилось свободнее. Особенно бывает тяжко в праздники: тело не выдерживает силы Божией благодати, и человеку бывает плохо. Трудно держать благодать Господню, если не очищаешься от своей греховности во врачебнице-церкви.

– А мне хочется в церкви плакать. А еще – когда гимн России слышу или песню «День Победы».

– А почему, Люся?

– Потому что в этом Бог и русский народ.

В этот же вечер в голову моей внучке пришла замечательная идея о создании трехродового дерева:

– Это три наших рода: твой, баба, потом бабы Тамары и деда Славы и еще бабы Вали и деда Васи. Все три рода составляют одно огромное дерево, на которой одна веточка – это папа, мама и я. И еще надо придумать герб, он должен отражать любимые занятия всех членов нашей огромной семьи. Допустим, мама любит цветоводство, ты, баба, любишь стихи писать, я – тоже, папа Анатолий строит, папа Андрей служит в плавучей церкви. В общем, у всех много одинакового: цветы, дом, поэзия и Бог. Поэтому герб должен включать в себя древний свиток, потом голубя в небесах и Ангела, смотрящего на землю, и везде пусть цветут цветы!

Потом Люся сказала, что чувствует себя хранительницей старины. Мы с Ритой переглянулись: вот это да!

– Я люблю старину, – не испугалась Люся нашего перегляда, – люблю старые монеты, историю, археологию. Люблю русскую церковь. И мне кажется, что я должна сохранить все, что было и есть не только в нашей семье, но и во всей России.

– Но почему тебе так кажется?

– Душа так хочет. Ведь это правильно, это дано мне Богом. Потому что так я буду хранить веру, чтобы о Боге мы не забыли. Он же хочет, чтобы мы воцерковили как можно больше людей, чтобы вели их за собой, как апостолы. Тогда верующие попадут в рай, не будут мучиться. Это называется победа над дьяволом, правда ведь?

– Люся, ты как-то особенно говоришь о России – так, как будто она больше, чем родина…

– Потому что у нас много святых было, которые молились и боролись за свободу веры. Россия испокон веков великая – я это чувствую, но почему – не знаю.

– Это знает твое сердце, в котором Бог. Ведь ты русская, а Россия всегда с Богом.

Однажды «Российская газета» опубликовала рейтинг провинциальных периодических изданий, в том числе электронных, моя «Свеча» оказалась в списке в числе первых. Новая нечаянная радость! А вслед за этим меня пригласили на Международный Московский фестиваль «Православие на телевидении», потом я участвовала в Конгрессе российской Православной прессы, еще раньше – в нескольких образовательных Рождественских Чтениях при Московском Патриархате.

Самым важным казался телевизионный фестиваль: очень хотелось знать, какие православные программы делают в других регионах, хотелось увидеть православных профессоров и академиков, встретиться с церковными иерархами. Переживала: что скажет жюри о «Свече»? Обязательно ведь будут семинары и мастер-классы.

Все определилось с самого начала: открылся фестиваль Божественной Литургией в храме Христа Спасителя, которую служил Святейший Патриарх Алексий II. На следующий день он благословил работу пленарного заседания в Свято-Даниловом монастыре. Потом начались семинары, творческие встречи, открылись разные православные выставки. Всего было так много, все казалось таким интересным! Хотелось успеть побывать везде, а вечером еще обязательно поучаствовать в обсуждении конкурсных работ.

Мы жили в общежитии при институте Гостелерадио в Марьиной роще. Набегавшись за день по Москве по семинарам и мастер-классам, по вечерам собирались в тесной институтской аудитории и смотрели программы – все до единой! Мы сами себе были жюри – и пострашнее того, официального, витавшего где-то высоко.

В числе других работ «Свеча» получила хорошую оценку, о ней даже отдельно говорили на церемонии закрытия, вручили мне и диплом за победу в творческом конкурсе. Впрочем, отмечены были абсолютно все программы, привезенные на фестиваль. Самое важное – мы, провинциальные православные телевизионщики, увидели друг друга, порадовались необщим выражениям наших лиц и стали друзьями.

Это оттуда, с московских фестивалей, тянется ниточка моего знакомства с лауреатами Госпремии Игорем Александровичем Беляевым и Сергеем Евгеньевичем Медынским. Там я слушала лекции известных богословов Кирилла, митрополита Смоленского и Коломенского, и дьякона Андрея Кураева, а многие московские фестивальцы стали постоянными участниками наших Царицынских Александро-Невских фестивалей: Николай Колтаков из Воронежа, Виталий Стариков из Белгорода, Елена Выборнова из Курска, Татьяна Недосекина из Пскова, Лолита Склярова из Ставрополя, Владимир Богатырев из Санкт-Петербурга, Вера Гончарова из Минска… Православная Москва навсегда нас соединила Святейшим благословением Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II.

Я видела его много раз и в Кремле, и в Свято-Даниловом монастыре, и в храме Христа Спасителя, а в 1997 году промыслом Господним получила патриаршее благословение в храме Святой мученицы Татианы. Разве можно об этом забыть! Вот как это случилось.

На очередные Рождественские Чтения мы приехали вместе с оператором Волгоградского телевидения Михаилом Васильевичем Бакастовым. Отснято нами было много и среди главных событий – большие фрагменты Божественной Литургии в храме Христа Спасителя, которую служил Патриарх. Можно было прятать камеру в кофр и готовиться к отъезду, но…

– Миша, завтра ведь Татьянин день!

– С чем тебя заранее и поздравляю! – и Бакастов покачал головой. – Неужто опять снимать будем? Я уже три кассеты настрогал!

– Да ведь храм Святой Татианы открыт совсем недавно! И потом: он в самом центре Москвы.

– Ну, ладно, поедем. Но не с утра же?

– Как же «не с утра»? Именно с утра, вечером ведь закрытие Чтений.

– Ну, Татьяна!.. Больше никогда никуда с тобой не поеду!

Михаил всегда так говорил, потому что работа у оператора тяжелая, а снимать надо помногу, чтобы выхватить из пространства самые важные, золотые мгновения. Бакастову это удавалось, он был настоящим мастером. И в силу этого, поворчав, снова брался за дело.

Ранним утром 25 января 1997 года мы приехали в старый храм Святой Татианы, всего два года назад возвращенный к церковной жизни. Людей в церкви было много, особенно женщин, и вместе со всеми я благоговейно приложилась к мощам и иконе святой мученицы, мне даже накапали в бутылочку масла из ее лампадки. Меж тем в храме готовились к чему-то необычному: от самого входа до аналоя была постелена красная ковровая дорожка, певчие девушки сияли необыкновенно красивыми прозрачными платками, на всех возвышениях, на подоконниках и на полу стояли вазы с цветами, но самое главное – в церкви было много священников. И пронеслось по храму: едет сам Патриарх! Я возблагодарила Господа за столь необыкновенный подарок – патриаршее служение в день своих именин, да еще в церкви своей святой покровительницы!

Святейший вступил во храм, благословляя собравшихся, и начался молебен с пением акафиста святой Татиане: «Радуйся, птица, парящая в Небеса, радуйся, яко девство и целомудрие бысть твоя криле; радуйся, Бога предпочетшая миру, радуйся, юность свою Христу посвятившая, радуйся, лествице Божественного сада, радуйся, токмо ко Христу любовию пламеневшая, радуйся, служившая Ему день и ночь, радуйся, благоуханный цвете девства, святая мученице Татиано…»

И только после молебна я узнала из проповеди Патриарха: сегодня исполняется 1175 лет со дня праведной кончины святой Татианы.

– По всему православному миру звучат слова похвалы святой мученице, – сказал Патриарх, – во всех православных храмах возжены в ее память святильники. Божиим Промыслом святая Татиана является покровительницей русской культуры, способствует, по молитвам к ней обращающихся, православному просвещению детей и юношества, воспитанию их в духе святоотеческих традиций в соединении со Словом Божиим. Я поздравляю всех Татиан с именинами и желаю, чтобы каждая из них на вопрос священника: «Како веруеши?» – всегда отвечала: «Твердо и радостно!»

Патриарх благословил Татиан православными календариками с изображением святой мученицы. Оказывается, именинниц в храме было много, и мы с радостью кланялись и целовали друг друга, как сестры.

Сын сделал из Татианиного календарика иконочку: поместил святой лик в маленький картонный киотик, украсил цветной бумагой и стеклянной крошкой. Таких иконочек у меня много: иногда Андрей использует для их изготовления деревянные бруски, иногда картон или фанеру, соломку или стекло – иконы получаются нарядными. Откуда у сына это умение, это чувство соразмерности объема и цвета? Наверное, от деда. Когда я впервые увидела, что Андрей накладывает поверх рамочки узор из соломки, спросила:

– Кто тебя научил?

– Никто, я сам. А что, плохо?

– Замечательно!

– У тебя шкатулка есть в соломку, я и решил попробовать. Потом что-нибудь еще придумаю.

В моей квартире все стены увешаны Андреевыми иконочками. Каждая сделана по-особому и каждая – плод добровольного послушания моего сына Господу.

Всегда, сколько ни появляюсь в Москве, меня встречает и провожает Зинаида Ивановна Филатова. Зина, Зиночка… Сказ о ней особый. Когда-то она жила в Волгограде, мы и работали вместе на студии телевидения (она бухгалтером, я корреспондентом) и жили рядом, на соседних улицах, а познакомились не где-нибудь, а в бане. Сауны только входили в моду… Впрочем, тема бани как любимого времяпрепровождения россиян требует отдельного рассмотрения, но мне неинтересна, поэтому ограничусь констатацией факта: мы с Зиной познакомились в сауне, где все, естественно, равны, но Зинин тянущийся, ветвящийся взгляд среди мыльных гроздьев пены и громады шипящей, льющейся, падающей, звенящей воды выдал ее детскую улыбчивую тайну: всех любить.

Зина – единственный, по моим наблюдениям, человек, не сказавший ни о каком другом человеке плохого. Это так странно и так просто, что я как приникла к Зине, так и забыла отникнуть…

Зинина небольшая квартира на улице Таращанцев стала для меня гнездышком, где я могла отогреться, отвести душу, поплакаться, где прежде любых разговоров сажали за стол на маленькой кухне и угощали тем, что в данный момент могло отыскаться в доме. Зинина мама Любовь Андреевна готовила замечательные борщи – почти такие же, какие варил мой отец, о чем я не уставала рассказывать. В один прекрасный день Любовь Андреевна решительно одернула фартук и сказала:

– А ну, давай! – и посадила меня чистить картошку.

Дело кончилось, вестимо, борщом такой вкусноты, что он надолго остался достойным явлением наших общих воспоминаний. Да, воспоминаний, ибо Любови Андреевны уже нет, она умерла (Царство ей Небесное) вскоре после переезда в Москву, куда их вместе с Зиной перетянул Стасик, любимый Зинин сыночек. Они уехали – к моему неутешному горю. И не только к моему. О Зине слезно помнит бродяжка Тамара, которую она подкармливала и одевала и за это была в курсе всех захватывающих житийных Тамариных похождений. Мне иногда звонит Володя, человек, бурно пьющий: он постоянно одалживался у Зины и не успел отдать ей до отъезда сто рублей. Каждый раз Володя долго рассказывает свою историю, пока я снова не продиктую ему московский Зинин телефон. Конечно, он снова его потеряет.

Самые первые девочки-воспитанницы «Конкордии», которые давно выросли и уже не поют в этом красивом духовном ансамбле Михаила Рубцова, рассказали мне, как радела, как пеклась о них Зинаида Ивановна, отвоевывая для высокой духовности земное жизненное пространство. Случай с кружевными воротниками девочек просто потряс: Зина искала кружева в кабинете губернатора! То есть не в прямом смысле искала, а – доискивалась для кружев денег.

Полгорода помнит Зину: на радио, в епархии, в фонде культуры, в библиотеке областной, в облсофпрофе, в Союзе писателей… Зина – наша ближняя, и когда я собираюсь в Москву, то говорю: «Еду к Зине», хотя, конечно, еду по делам. Но как же Москва – и без Зины?

Она живет на Черноморском бульваре, где очень близко к поверхности земли проходит линия метро, поэтому дом слегка потрясывает от подземельного грохота, а жильцов каждый год пугают расселением по другим московским районам. Мы с Зиной этой бесповоротности не желаем, во-первых, потому, что в квартире уже несколько раз делался дорогой ремонт, а во-вторых, хоть и живет моя подруга на первом, весьма чувствительном ко всякого рода передрягам и происшествиям этаже, напротив дома расположено здание милиции, а в самой квартире очень душевно и спокойно, особенно весной, летом, осенью, зимой…

И что это я написала! Рассюсюкалась от радости, что никуда не денется, не пропадет Москва, пока там живет Зина. Мы всегда ходим с ней в церковь Григория Неокессарийского на Полянке, потому что очень давно мне было сказано во сне, что сыну Андрею «поможет Григорий». Я привожу с Полянки святую воду, а сколько во храме мощей, среди которых главенствуют сам Григорий и святой Александр Невский!

 
С Москвою в древнем кумовстве,
По чину москвитянки
Я каждый год живу в Москве
У храма на Полянке.
 
 
Вот кличет на молебный слёт
Заутренняя позвень –
Бегу! Под ноженькой поет
Стремительная подземь.
 
 
Преудивительных статей
Отеческие недра:
Москва стоит на пустоте,
А держится за небо.
 
 
И то: хранит златой престол
Златая пуповина,
Ведь сорок сороков крестов
Сияют воедино!
 

Когда самолет из Тель-Авива после моего первого путешествия в древнюю Палестину приземлился в аэропорту Шереметьево, меня встретила Зина и увезла на целых два дня к себе. Пока ехали в автобусе, она не выпускала моей ладони из своей и все принюхивалась ко мне и утверждала, что от меня пахнет ладаном, ведь я вернулась со Святой Земли!

Иерусалимского ладану я действительно привезла, и мы весь долгий вечер моего приезда воскуривали фимиам перед домашними иконами. Любовь Андреевна тогда лежала больная, но Зина обмазала ее иерусалимским маслом, и на другой день добрая старушка поднялась до свету и нажарила блинов.

Зина с утра обрядилась в мою «иерусалимскую» кофту – набиралась благодати, а свои шерстяные носки, которыми снарядила меня в дальнюю дорогу (ох, как они меня согревали на Синае!), разложила на комоде.

– Зинка, ты что, рехнулась? Они же грязные!

– Много ты понимаешь! Чуток полежат – и запрячу в шкаф, чтоб моль не водилась.

И смех, и грех, но и природная любовь, которой специально ни за что не выучиться.

– Зина, знаешь, как я тебя вспоминаю?

– Расскажи!

– Хожу по бывшей твоей улице, стою у бывшего твоего дома, вроде ты еще там, в своей квартире, а я вроде к тебе иду, и легче становится.

В ответ – радостные слезы. И почему мы, «сестры пылкие» (это не я, это Цветаева), так любим плакать?

Недавно я позвонила своей любимой подружке и попросила наговорить на диктофон все, что она знает о своей семье, что считает в жизни важным и дорогим. Потом, через неделю, съездила к московскому поезду и проводница передала мне от Зины аудиокассету и коробку конфет: к дню рождения. Что ж, Зина верна себе, помнит обо всех и вся… Она ведь, по моему глубокому убеждению, наделена от Бога главным даром любви, недаром появилась на Божий свет в Христово Воскресение.

Вот что рассказала Зина: «Родилась я в первый день Пасхи в 1947 году. Отец Иван Ефимович Ширишорин после церкви поехал за сеном в поле для коров, а мама осталась дома, тут у нее начались схватки, и родилась я. Маму звали Любовь Андреевна Шкураева. Семья ее была большая, купеческая, моего дедушку Андрея Алексеевича Шкураева знали по всему Поволжью: у него была своя мельница, своя карусель, маслозавод, барки на Волге. Все старшие ее братья получили образование, а мама не успела, как и младший брат, а потом… Потом было не до учебы. Мама успела выйти замуж, но на всю жизнь осталась неграмотной, да разве в этом счастье! Она была очень доброй, необыкновенной труженицей. И отец таким был.