Текст книги "Хохочущие куклы (сборник)"

Предательство

Серое стекло. За ним – осень, и падают листья, облетают. Он смотрит в окно. Звонят в дверь. Николай идет открывать. Это Наташа, смущается в прихожей (нельзя же забывать, что он обаятелен, а Наташа не замужем, хоть и есть у нее кто-то), нужно помочь снять пальто (что такое «обаятельный», он сам понял только после встречи с Александром Дымановым, и это нечто мерзкое), а пальто насквозь мокрое от густого тумана.

– Если это правда?! – поздоровавшись, спрашивает Наташа, жалобно заглядывая ему в глаза. – Конец всей нашей жизни! Для всех смерть. Путь окончен. Пора выходить. Получается – всё? Нет, я не могу это все так принять! Ужас какой-то.

Такое впечатление произвела на Наташу вчерашняя передача о конце света в результате климатической, экологической и тектонической катастроф. К тому же конец света получался какой-то дурацкий, без религиозно-мистического шарма, Нострадамус его не предсказывал, у майя все не так, и агнец не обещает прийти.

– Что же здесь ужасного? Просто и ясно – все легли и умерли. Никто ни о ком плакать не будет. Хорошо, когда ясно.

Николай поймал себя на том, что говорит как Нора, за иронией только прячет искренность. На секунду даже поверил, что так и будет, как Наташа обещала, и испытал нечто вроде облегчения – если все умрут, то ничего не надо делать, нет никакой надобности спасать Нору, а значит, нет необходимости обращать внимание на бездну проблем, разверзшуюся у его ног в тот день, когда он принял решение (или в тот, когда его занесло к Норе впервые). Бессонная ночь тоже давала себя знать. Вроде бы и не слушал он поучений Дыманова, а всю ночь в Интернете искал работу где-нибудь подальше, где говорят по-русски или хотя бы по-английски. Ничего стоящего не нашел, разумеется. Но постепенно привык к мысли, что, если он хочет быть с Норой, не только ей, но и ему придется бежать. Мысль не радовала – он любил свою работу, свою квартиру, свой город, у него оставалась еще пара друзей, не испуганных странностями последних месяцев. Он спрашивал себя: «Ну что за сказки, разве я настолько люблю эту женщину, чтобы все бросить, всю жизнь себе исковеркать» – и сам же отвечал: «Нет, не настолько я ее люблю, она – одна сторона моей жизни, но есть и другие». Значит, надо найти кого-то другого и успокоиться.

Наташа так и стояла – у нее не было ответа на его странную реплику о том, что конец света – это хорошо, потому что ясно, и она задумалась на минуту.

– Кофе, может, а? – предложил, наконец, с вызовом самому себе – так как насчет найти кого-то? – нелепым вызовом, потому что Наташа как раз была здесь из-за Норы, хотя не знала этого, к тому же свой кофе заслужила и, по-видимому, на улице продрогла.

– С удовольствием.

В кофеварке у него был еще, правда, остывший, он вылил и поставил новый, не обращая внимания на протестующее «Можно ведь подогреть». Десять лет назад Наташа была очень хорошенькой, она училась в параллельной группе. Потом всё бросила и занималась недвижимостью, из-за недвижимости (если это можно так назвать) он и нашел ее через друзей и Интернет. Из мокрой сумки она выложила папку с документами на стол, показывала листы по одному, дала ручку, чтобы он поставил, где нужно, подпись.

– Всё сделала, как ты хотел. Тебе это в самом деле в копейки обошлось, так что с тебя бутылка.

Посмотрела с намеком, и он подумал – почему бы не бутылка, почему бы не распить бутылку с Наташей, в забытой богом деревне, в том самом развалившемся домишке, который она помогла ему приобрести за копейки. Нет, он и не думал слепо повиноваться Дыманову, наоборот, не верил ни одному его слову и общался с ним только потому, что других способов выйти на Нору не имел, но внутреннее чувство тоже не велело приводить Нору сюда. Казалось, она может растаять от контакта с привычным бытом. Домик… Он не видел этого домика еще – ни к чему, но представлял: далеко за городом, кем-то брошенный, без отопления, без электричества. Нора проведет там несколько дней или недель, а потом они так же забудут этот домик, как забыли прежние хозяева. Зачем забывать? Почему бы не приезжать в него в солнечные выходные… И тут же вспомнил о своем намерении увезти Нору в дальние дали, из которых накладно будет ездить в их домик.

Наташа ушла сразу после кофе, за которым обсудили несколько апокалиптических сценариев.

В час заехал за родителями – у двоюродного брата годовщина свадьбы, и всю дорогу мама тихим радио бормотала, что не понимает его постной физиономии, не понимает, как ему может быть неинтересно у Игорюши, с которым он так чудесно играл все детство. Последний аргумент, рефреном повторявшийся в монологе, веселил, но Николая и самого настораживала та вялость, с которой он принял приглашение. Игорь ведь действительно не четвероюродная тетя Глаша – нормальный парень его лет и близкой профессии. Почему бы не съездить, не выпить, не обсудить за рюмкой общие темы, не все же свободное время лежать на диване, уставившись в стену, на которой нет тени Норы, не только же с двинутыми типа Дыманова общаться. Ладно, выпить не удастся из-за машины, но все-таки.

У Игоря была тесная уютная квартирка, располневшая Маша – в последний раз видел ее на свадьбе, и визгливый полугодовалый Вячик, которого каждые полчаса безуспешно пытались уложить спать. Среди родственников – мягких, болтливых, разомлевших над загруженными тарелками, выделялась прошлогодняя дружка Ира. Она была немного моложе Маши, лет двадцать пять – двадцать семь, хорошенькая, с остреньким носиком, в обтягивающем (а обтягивать было что!) свитерке. Держалась прямо, шутила в тему, много и красиво улыбалась: бархатно накрашенные губы, здоровые зубы, но за одним из тостов, совершенно случайно взгляд ее, очень серьезный, на четверть секунды встретился со взглядом Николая, оставив нехорошее чувство.

Поговорить с Игорем на общие темы не выходило: Игорь то вытирал с Вячика картофельное пюре, то менял памперс, то встряхивал что-то в бутылочке – было видно, что так у них не заведено, и ему с непривычки неудобно, но Маша приняла отчаянное решение остаться сегодня прекрасной: не помятой и не запятнанной пюре.

С другой стороны, в том, что говорить Николаю оставалось только с Ирой, сидящей напротив него, прямо за фаршированными помидорами и бутылкой «Токайского», была чья-то направленная воля, и он догадывался, чья – маленькой полной женщины с химией, упорно не смотрящей в его сторону, обсуждавшей свойства стиральных порошков, по воле судьбы являвшейся его мамой. Естественно, мама была проинформирована хуже курящего Николая: когда выходили с зажигалками в подъезд, полная Маша («да я уже месяц не кормлю, право имею») несколько раз намекнула на драмы в личной Иришиной жизни и на то, что успех на работе еще не все решает, и не повод делать аборт, потому что работа сегодня есть, а завтра ее нету, а ребенок есть ребенок, даже если сама, потому что денег у нее все равно как бумажек, могла бы няню нанять, и возраст тоже…

После перекура он с бо́льшим энтузиазмом беседовал с Ирой – из детского чувства противоречия, и разговор клеился хорошо – начали с режиссера Бергмана, сошлись на том, что он хорош, но не все его фильмы хороши, перешли с кино на телевидение, сошлись на том, что ничего сто́ящего там нет, покритиковали по этому и другим поводам политиков, закусили их печеными баклажанами с чесноком, назвали Интернет большой мусорной ямой. «О, я смотрю, вы нашли друг друга», – заметил, проходя мимо, измученный Игорь. Ира ела много, ела в течение всего разговора – у нее получалось говорить и есть одновременно, причем изящно, и вскрикивать мило: «Ой, вот тот салатик с ананасами там стоит, я не пробовала еще… Кажется, я много пропустила…» – и, когда салатик общими усилиями приходил к ней, очаровательно сверкала своими «спасибо». Было странно, но приятно, что она остается такой стройной, хотя так много ест.

Родители ушли сразу после сладкого – он еще не доел свой кусок торта, но замахали на него руками, что и так доберутся, маршрутка прямая, и на этот раз он точно знал: машут не для того, чтобы назавтра обидеться, все рассчитано, все идет по плану, и уже понимал, что нужно будет подвозить домой Иру – «это совсем необязательно», конечно, но как же выпустить ее в темный город в так обтягивающем свитерке. Они к этому времени успели обсудить шансы просвещенного ислама и разойтись во вкусах на музыку: Ира не воспринимала ничего тяжелее «Машины времени».

Но в «Мазде» она замолчала. Легкий разговор расклеился. Он переспросил, куда ее везти, думал достать GPS, но не решился тянуть руку над ее коленями.

– Неплохо посидели, – сказал Николай наконец.

– Да, в самом деле. Я думала, это будет ужасный… в смысле ужасно скучный день, – отозвалась Ира. – Вообще идти не хотела, Машка уговорила.

Не нужно было долго размышлять, чтобы понять, что главным аргументом в уговорах Маши была его собственная персона, но, как ни странно, это не раздражало. Эхом к догадке, Ира добавила:

– Вообще, спасибо, ты мне день спас. Думала, умру там от тоски. Ну знаешь, с чужими родственниками сидеть. Здесь хоть со своими выдержать! Я, конечно, Машу понимаю – кто свадьбу оплачивал, тот и гуляет, но все-таки… Могла бы хоть кого-нибудь еще позвать.

– Да всегда пожалуйста, – ответил он, глядя на дорогу.

И снова замолчали. Потом несколько раз спрашивал, куда поворачивать. Отвечала односложно. Остановились возле дома, Ира не спешила выходить, и он спросил:

– Может, до двери провести, у вас здесь как?

– Только если хочешь, – в темноте ему снова померещился мгновенный слишком серьезный взгляд. – Вообще, у нас здесь нормально.

– Ладно, я подожду, пока ты до квартиры дойдешь. У тебя где окна?

Это было не слишком галантно. Но Ира сказала:

– Да чего ты волнуешься, я с работы так же возвращаюсь. Могу с балкона помахать тебе…

Она хлопнула дверцей, он остался в машине.

Ира ему на самом деле понравилась. Скорее всего, понравилась больше, чем он ей. В то, что он ей нужен, могла верить разве что Маша. Ира ему понравилась, и он пошел бы за ней, если бы не…

Вышла на балкон на втором этаже, помахала рукой. Повернул ключ зажигания.

Если бы не… Он чувствовал на себе всю тяжесть предательства, хотя не предал Нору. Он ехал не домой, он ехал сразу туда – к лесу. Нору он предать не смог. Не смог достать GPS, наклонившись над коленкой в джинсах, не смог провести Иру до двери и поцеловать на прощание по подсмотренному во французских фильмах обычаю. Он предал маму и ее мечты. Отца. Всех, кто сегодня был в гостях. Машу. Иру. Всех случайных прохожих на поздней улице, всех, кто ложился спать в бетонных квартирах. Весь этот мир – все их планы, все их ценности и представления о правильном и неправильном, о хорошем и дурном, здоровом и больном. Теперь он не сможет жить среди них. Предал, продал всё и всех за одну немыслимую Нору. Но радовался, что предал все-таки не Нору, и не смотрел на спидометр.

Он не знал, что сделает Ира в своей квартире, которую делит с ненавистным и ненавидящим ее котом, перед тем как принять ванну: будет размышлять, взять полтаблетки снотворного, или целую, или две, выпьет все десять из упаковки, но ничего страшного не произойдет, в конце концов, не зря она так много ела на годовщине – все выльется из нее разом – еда, вино, снотворное, она поплачет и крепко уснет на диване – провалится в свои лабиринты – тихие, прозрачные. Полные надежды, что когда-нибудь и в них появится некий гость.

Выход в разлуку

Нора случайно заметила своего возлюбленного, когда угол поворота ее головы оказался таковым, что взгляд попал в третье из восемнадцати зеркал. Он стоял посреди зеркального зала, немного растерянный, и нарушал порядок церемонии, выверенный математикой и опытом, порядок движения и неподвижности придворных. Она подошла к нему медленно, интуитивно зная, как двигаться, чтобы, нарушая порядок, не нарушать композицию, и шепнула: «Как неожиданно ты всегда появляешься, возлюбленный мой», – и подала ему руку. Он догадался взять холодное запястье и последовать с Норой через скрытую дверцу за одно из зеркал, в темную каморку. Там оставила его.

С этой стороны зеркало было полупрозрачным, и он мог наблюдать за тем, что происходило в зале. Сначала действие напомнило какой-то танец – но, так как происходило все в тишине, еще больше напомнило оно ему старинные заведенные часы, и придворные (особенно отсюда, через стекло) казались не людьми, а деревянными раскрашенными фигурками, каждое движение которых заложено в механизме, и даже Нора (особенно Нора с ее белым лицом, в ее алом уборе) казалась раскрашенной куколкой. Комок подступал к горлу – так хотелось того, что оказалось сейчас невозможным: прижать ее к себе, чтобы краска с лица стиралась о его рубашку, навсегда оставляя пятна, запустить пальцы в волосы, почувствовать ее ледяную, но живую ладонь на своем затылке… Сломать куколку.

Николай вздрогнул от странного жужжащего звука за спиной и не сразу понял, что это жужжит ребенок, мальчик, которого недолюбливала Нора. Мальчик держал в руке дешевый игрушечный самолет, поднимал и опускал его и самозабвенно жужжал.

– Что? Тоже не пускают? – поинтересовался Николай дружелюбно, но в ответ получил только волчий взгляд исподлобья, и, хотя Нора никогда не смотрела так, нельзя было не заметить, как похожи глаза мальчика на глаза Норы. Кто же он ей – родственник, брат? Или все-таки сын? Ведь и его следует забрать, но как, но как! «А никак», – ответил самому себе мысленно. Будет хорошо, если хоть ее саму вытащить удастся.

Нора медленно двигалась по странной траектории, в руках у нее появлялись прозрачные полные сосуды, которые она давала по очереди всем придворным, и даже сквозь зеркало было видно, как деревянные личики озаряются радостью.

Когда все получили сосуды, тишина стала еще тише, а Нора исчезла, мелькнул лишь красноватый отблеск ее камней в зеркалах. Николай сделал шаг вперед, пытаясь разглядеть, не в угол ли залы она зашла. Придворные несколько секунд оставались неподвижными, потом один за другим начали вставать, потягиваться, покашливать, теребить волосы, поводить затекшими плечами, перебрасываться смешками и короткими фразами. Сейчас они были похожи на актеров, после того как опустился занавес, лишь внимание к видимо ценным сосудам напоминало о закончившейся церемонии.

Словно волна, ударило ее платье, и острые пальцы оказались у него на плечах.

– Надеюсь, тебе не было скучно. Прости, что заставила ждать. Поцелуй же меня! Нас никто не увидит, не бойся, мы здесь одни.

Он с гадливостью заметил в себе животное желание повиноваться ей, как те придворные. А она была радостна, лицо светилось сквозь белила, сегодня оно было маленьким, очень женским, очень простым, ну разве что много косметики, собравшейся в тонких морщинках смеха, как грим примадонны после песни, и он не удержался, сжал ее щеки ладонями, потом притянул всю к себе через сопротивляющиеся ткани, поцеловал в шею. Они так соскучились. Вкус ее кожи был ясным, как возвращение в тысячу раз виденный сон или в дом, где не был давно. Вздохнул с облегчением – теперь он забыл Иру.

После лежали на ее кровати, глядя в потолок, Николай внезапно вспомнил, какое сегодня число, и спросил тревожно:

– Можно я здесь закурю?

Спросил, не подумав, но Нора ответила серьезно:

– Я думаю, здесь можно всё.

Он закурил уже без желания. Он вспомнил свой план, все рассчитанные и просчитанные дни, и понял, что это свидание должно стать последним перед побегом, до которого еще много дней. Почему он не подумал раньше? Почти случайно попал к ней сегодня. Почему…

Он не мог от нее оторваться. Вместо того чтобы начать разговор, чтобы сказать ей то, что сказать нужно: они расстанутся, и расстанутся надолго (можно, можно не говорить, она не заметит, они никогда не договаривались о следующей встрече, но честно ли?) – он поднял левую руку и положил ей на лоб. Провел по носу к подбородку. Она фыркнула, но не изменила позы – лежала лицом вверх. Его ладонь прижалась к ее губам и почти сразу упала на шею – под кожей билась жилка. Нора была настоящей. Рука спустилась к груди. Он закрыл глаза. Но вел ладонь дальше – туда, где обрывались ребра и был мягкий живот. Ямка пупка. Он вел дальше, но резко оторвал и уже открыл рот, чтобы сказать, как все будет, но она сказала раньше:

– Алекс Ниффлонгер устраивает праздник в феврале. Перед постом. У нас.

Сначала ударило – как может она говорить об Алексе сейчас – лежа голой под его рукой. Но потом ударило сильнее – что за праздники в феврале, если в феврале он ее должен забрать? Ему Александр ничего не говорил ни о каком празднике.

Сел, кинул догорающую сигарету в какую-то вазу. Лена оказывалась права. Если он сам скрывает от Александра какие-то мелочи вроде купленного домика, то Александр скрывает он него почти всё. Зачем эта долгая пауза между встречами, почему нельзя сказать Норе прямо сейчас:

– Нора. Давай ты прямо сейчас уйдешь вместе со мной.

Лежа так же, словно не заметив перемены его настроения, она ответила:

– Да, давай.

Но уже по тону он понимал, что ничего из этого получиться не может, и что она это знает. Нет в здании ни входов, ни выходов, а только переходы, которые для него одного оказываются выходами – Нору же ведут дальше, в ее комнаты. Любой неосторожный шаг может обернуться выходом для него. Он снова лег, сжал ее руку. В спальне непривычно пахло табачным дымом. Не хотел выпускать Нору. Выговорил:

– Нора. Если ты на самом деле хочешь уйти со мной – нам нужно расстаться на некоторое время.

– Надолго? – спросила не изменившимся тоном. А он боялся, что она будет плакать, или повернется лицом вниз и не будет отвечать.

– Надолго. Но потом мы сможем не расставаться никогда. Ты должна мне верить.

– За долгое время я могу умереть.

– Нет, ты не можешь. Ты только говоришь. Ты не можешь умереть здесь, помнишь? Ты говорила мне.

– Но моя мама умерла. Значит, и я могу. Но даже если я не могу умереть здесь, ведь ты можешь умереть там.

– Зачем ты говоришь это, Нора? Мне тридцать лет, с чего бы мне…

– Ну и что! – отрезала, и только теперь он догадался наклониться над ее лицом в темноте и увидел, что все вокруг глаз мокро.

Он нагнулся и поцеловал один глаз. Слезы соленые, как у всех людей. Другой. Она тряслась, но не плакала вслух. Поцеловал в губы. Она заговорила шепотом, сдавленно:

– Я ведь без тебя точно умру, даже здесь. Почему ты этого хочешь? Почему ты не хочешь, чтобы все было как раньше? Как сейчас. Разве мы не счастливы? Разве мне плохо так?

– А я?

– Тебе должно быть хорошо, когда мне хорошо.

Он засмеялся искренне, она добавила быстро:

– Но я согласна. Я уже один раз на всё согласилась, и я не меняю решения. Только не обижайся, если я умру за это время. К тому времени, когда ты придешь.

Он снова поцеловал:

– Не говори больше глупостей!

…и вглядывался в ее мокрые глаза, блестящие в темноте, дотрагивался пальцами до прозрачных пушистых ресниц – она моргала, убирала его руку, а потом следовала за его рукой, к нему на грудь, и царапала ему кожу на плече.

Так они попрощались.

Разлука оказалась мучительной с самого начала. Бывает, выходишь в долгий путь полным сил, к середине пути устаешь, но уже видна цель, и идти легко. Но бывает – и так было для них – делаешь первый шаг уже уставшим, и длинная дорога, стелящаяся впереди, кажется бесконечной и ненужной мукой.

Тоска той зимы не была естественной тоской влюбленных. Для этого они слишком мало видели и знали друг друга, слишком мало были привязаны друг к другу обстоятельствами. То была тоска по проблеску смысла, по необходимости существования. Им так хотелось нуждаться друг в друге, в будущем или хотя бы в прошлом.

Расстались внезапно, как обычно: Нора поправляла простыни, и возлюбленного уже не было, когда она убрала волосы с лица. Ей показалось, что она слышит удаляющиеся шаги, но необязательно были шаги его шагами, возможно, проходила вдалеке Мани, или проходил Гуидо, или кто-то еще. Она легла на расправленную влажную простыню и захотела заснуть, но заснуть не могла: оставшаяся внутри пустота мешала, заполнить ее можно было только собой: уйти еще глубже в себя, увести внутрь то, что осталось, не оставляя даже видимости себя, схлопнуться, словно закончившаяся вселенная. Нора же, наоборот, растягивалась в постели в длину, раскрывала руки, и пустота растягивалась и раскрывалась вместе с ней. Со временем пустота определилась: стала тоской, стремлением, безысходным, как тело.

Николай же нашел для себя выход: зимой он встречался – иногда, субботними вечерами – с проституткой, совсем молоденькой и молчаливой. Порой именно ей хотелось рассказать о Норе, но он боялся отпугнуть ее своим безумием.

Внутри зимы все было как обычно: электрический свет и стены, утром бутерброд в темноте и льющийся мимо чашки кофе, в ранних сумерках свечение испещренного знаками монитора, на который не было сил смотреть. Снег то выпадал, то таял, желтел от собачьей мочи и смерзался, в зависимости от температуры; то летали, то клевали мусор черные вороны. Ездил на машине вместо трамвая – якобы чтобы не мерзнуть, но на самом деле чтобы не видеть никого. На работе все равно приходилось кого-нибудь видеть. Бессмысленные фразы были все тяжелее, как и взгляды знакомых женщин, за спиной шепчущихся о том, что у него депрессия. Он ждал: рано или поздно откроются ошибки в работе, о которой не мог думать, и больше всего боялся, что откроются уже у заказчиков, но ошибки не открывались, он оставался таким же надежным, делал с ненавистью, но правильно.

Несколько раз виделся с Леночкой. На ходу – Лена была озабочена, спешила, усталые морщинки у глаз просвечивали сквозь тональный крем, – передавала ему бумаги, и вопрос «Как она вообще?» оставался невысказанным – слишком неуместен – и почти неясно было, для чего бумаги. С Александром Дымановым не виделся, с ним больше нечего было решать. Случайно, занимаясь чем-то другим, нашел место, подходящее ему по профилю, но в Австралии, долго и безрадостно смеялся в сложенные ладони – кто-то знает, как получить австралийскую визу? – при встрече то же громко спросил у Леночки – она задумалась, черкнула ему рецепт успокоительного, но посоветовала в аптеку не ходить, а напиться в хорошей компании.

Элеоноре Фелисии пришло новое сообщение от кузена Ниффлонгера, немного недовольное по тону, но намекающее на грандиозность предстоящего праздника.

Пусть.

Нора вставала рано, до электрического рассвета, звала заспанных служанок, ее мыли, одевали в платья серых оттенков, с прозрачными серыми покрывалами, и она отправлялась в путь. Отрываясь от безнадежных пасьянсов, шла вдаль, через одинаковые смежные комнаты, чтобы вечером быть раздетой и лечь в постель, на спину, с открытыми глазами – в попытке вызвать в сердце память о дне прощания. Памяти не было. Была – всего один раз и не в спальне. Всего один раз остановилась в своем бесконечном пути: неожиданно полился свет, не обычный свет экономных ламп, а золотой, который проходил сквозь все стены, зеркала и картины, делая их прозрачными, и платье на ней исчезло, оставляя розовую полупрозрачную кожу. Они вспомнили друг о друге одновременно, догадалась она, но тут же снова всё забыла – это была короткая вспышка радости, и снова сгустились стены, затвердела на теле одежда, собралась в горле безмолвная тоска… (в это мгновение Николай поставил возле клавиатуры чашку, по внешней стенке которой текла тонкая черная струйка кофе, за спиной спросили: «Ты что там? В порядке?» – и ответил, откашливаясь: «В порядке… Глотнул горячего»).

Иногда Нора видела лежащих на полу птиц. Как не сложно было для нее склоняться сквозь жесткие ткани и каркасы, она поднимала их, держала в руках, прижимала к щеке, мертвых, но еще не холодных.

Не говорила никому ничего, однако даже Гуидо стал замечать разбросанные повсюду трупики воробьев и синиц. Новая напасть – не успели справиться с крысами… Проблемы, проблемы… проблемы – его работа, его стихия. Как могли проникнуть птицы в закрытое помещение? Должно быть объяснение – выяснить. И отдать образцы в лабораторию, проверить на вирусы H5N1 и H1N1.

У самых дверей часовни (сюда подходила часто, но не решалась заходить с тех пор, как дала согласие на сомнительный побег) снова заметила трупик – раньше бывший синицей. Подобрала с чувством, что его нужно немного потереть, согреть, и снова забьются сердце и крылышки, но ничего не забилось. Тогда рассматривала: маленькие зеленые перышки, черная полоска на грудке, клювик, неподвижные черные глазки, вокруг глазок – светлые пятна. И заглядывала в мертвые глазки, чтобы увидеть: что там, куда все пропадают потом. Малюсенькие глазки ничего не выдавали. Скорее выдавали крылышки, отгибающиеся на весу.

Она подумала, что, если птицы гибли от голода, она бы отдала себя им в пищу, только бы они летали. Особенно жаль было пушистых воробушков, таких маленьких, что пропадали в ладони. Подбрасывала их, но они все равно не летели. Тогда убирала их в уголок, чтобы никто не наступил, и укрывала кусочком белой ткани.

– Кто-то подбросил эту гадость, – бормотал на ходу Гуидо, но она думала, что не гадость, что птицы. Гуидо еще долго искал бы виновных, если бы Нора не объяснила ему, что наверняка воробьев из рогатки набил нехороший мальчик.

Кроме птиц, встречался ей в пути старичок, который запомнился тем, что у него выпадало сердце, может, он и не был старичком, но из-за тяжелой жизни стал дрожащим. Всякий раз, когда он наклонялся, в ребрах открывалась заслонка, и сердце выпадало, повисало, болталось, словно мячик на резинке, наверно, болезненно, он всегда кривился при этом, подхватывал сердце в правую руку, пристраивал на место. Он Нору тоже предупреждал о том, что готовится заговор и ее хотят убить, – соглашалась, кивала.

Шла дальше. Она не знала, откуда в руках цветы – искусственные, бесцветные от пыли, но несла их дальше.

В зале, где был для красоты круглый бассейн с мутной водой, где иногда решала споры и лечила болезни, ей в ноги бросилась захлебывающаяся словами женщина. Нора спрашивала, что случилось, та объясняла, что у нее отняли дом и дочку. Нора предупредила Мани, отошла в угол и вывела оттуда дочку, подумала, и прибавила, что они могут остаться жить здесь или получить дом, где захотят. Осчастливленные, ушли.

Ей не нравилось быть королевой, слишком грустно. Споры тех, кто приходил к ней, решала всегда справедливо, но кто-то всегда оставался обиженным. Больных исцеляла, но последняя крошка болезни сохранялась, готовая когда-нибудь вернуться (смерть все равно возвращается, сколько раз ее ни отгоняй, полное исцеление невозможно).

Снова шла, по ошибке зашла однажды в мамину комнату, где на забытом инвалидном кресле повисли летучие мыши.