Текст книги "Хохочущие куклы (сборник)"

Побег

Внезапно погасли все лампы, и наступила тьма, такая беспросветная, что ей показалось, будто она через горло падает внутрь. Опомнившись, поняла, что у нее больше нет души, хотя определить – давно или с момента исчезновения света – не могла. Но сознание оставалось, ясное и незатуманенное, в пустоте. А больше не было никого и ничего.

Ничего под. Ничего над. Ничего в.

Прошел год. Удивляло, что нет звезд. Вдалеке, в воде проплывала навочка Санька.

Несколько тысяч лет прошло в полной темноте. Были и эпидемии, и войны, и стихии, апокалипсис сменялся новым апокалипсисом, но все продолжалось и продолжалось. И не заканчивалось. Как ее сериал. Нора, самая добрая из королев, пожелала всем погибнуть, предварительно проникнув в их суть и осознав безнадежность их стремлений. И осталась одна в пустыне домов, теплой зимой того года. Даже птицам она пожелала смерти, вот отчего они усеяли пол.

Она не знала, что после конца, всеобщей смерти, темнота в пустоте начинает сжиматься, и образует лабиринт, в котором вырастает человеческий организм, и делает шаги, и идет, сызнова. После конца все продолжается.

В темноте Нора расслышала его голос.

– Здравствуй, – сказал ее возлюбленный, по мудрому совету женщины Леночки обманувший Александра.

– Здравствуй, – его голос разбудил прежнюю любовь и вернул душу.

– Ты разрушила мир. Но он возвратился. Мы в той же точке, в которой были до того.

– Почему же тебя нет и меня нет?

– Скоро мы будем. Мы вернемся тоже. Дай время всё найти, расставить все фигурки по местам.

– Мы не будем. Только голос. Я так люблю твой голос. Остальное не нужно. Ведь ты такой же человек, как другие… В тебе тот же механизм, что во мне.

– Все люди похожи. Вытяни руку. Чувствуешь?

– Стена.

– Стены тесно стоят. Ты можешь нащупать дверь и потолок.

– Где я?

– Пока мы в кладовке. Я пришел за тобой. У нас все подготовлено. Мы уедем отсюда.

– Ты был, когда все умерли, в домах, без людей, без птиц?

– Сейчас это не имеет значения.

– Почему я здесь?

– Это тоже не имеет значения. Имеет значение, где ты будешь завтра утром. Пойдем, пора!

Он взял ее за руку. Она узнала прикосновение, тепло, и вспомнила, какой он. Шли долго по знакомым, заученным местам, только ничего не было видно. А когда остановились и Николай зажег спичку, увидела в неверном мерцании фрагмент своей кровати и узнала спальню. Он прошептал:

– Здесь в последнюю очередь нас будут искать. Переждем какое-то время.

Они забрались в постель.

– Давай будем плакать, – сказала она. – Так и время пройдет быстрее. Сможем уйти.

– Нора, ты уйдешь отсюда навсегда. Навсегда.

Приглушенный отзвук взрыва прошелся по стенам.

– Что это?

– Не бойся, это на крыше смотрят салют.

– Почему нам приходится прятаться? Почему я не могу просто уйти?

– Возможно, потому, что тебя боятся.

Новая цепь раскатистых глухих ударов – фейерверки. Нора, уставшая за неспокойный день, уснула. Николай ждал, боясь шелохнуться. Все вспоминал слова Леночки, печальный наклон головы: «Ты в самом деле думаешь, что у тебя получится? А что потом? Ты даже приблизительно не знаешь, что она собой представляет. Что ты потом будешь с ней делать?» А ведь он уже поверил Норе в том, что касается конца света, пустых домов и тысячи лет. Чем это продолжится? Чем окончится?

Когда пришло время, Николай разбудил Нору. Вспомнив, что во время сна слышала страшный грохот, спросила:

– Пожар?

– Идем за мной, постарайся как можно быстрее.

– Зима уже кончилась снаружи?

– Февраль.

– Значит, холодно.

Шли.

– Значит, холодно и мороз. Забавно, ни я, ни ты не умерли за такую долгую разлуку. Но в себе я не уверена. А ты?

Не ответил.

– Если душа отлетела, это же еще не смерть, как ты считаешь? Мне кажется, нет. Она же вернулась. Остались ведь руки, ноги, я шевелюсь. Ерунда какая-то, глянь, на самом деле пожар. И вода откуда-то капает.

– Заткнись.

– Как ты гадок! Теперь, когда я завишу от тебя, так ты со мной разговариваешь!

– Можешь помолчать?

– Ненавижу тебя.

– Очень вовремя.

– Смотри же, пожар! Что будет с остальными!

– Мне плевать. Быстрее.

– Нет, я не оставлю… Там и Гуидо, и Мани, и эта… как ее… Пусти, я должна вернуться! Пусти! Я должна забрать…

– Стань такой как обычно. Молчи.

– Хорошо.

Она забыла в спальне Санькину перламутровую чешуйку. Это конец. Сгорит. Прятались, когда мимо них неслись с воплями и водой. Бежали свои километры, лопнувшие трубы сверху сочились каплями. Всё сильнее, пока не составили ливень. Где не было воды, горел огонь, бросая страшные оранжевые блики. Но вода гудела все монотоннее, а шум пожара – грохот, треск – оставались позади.

Он держал ее. Тащил за собой. Старался держать крепче. Лило как из ведра, вода прибивала взмывающий в загнанных воздушных струях пепел. Несносная вонь. Заметив, что Нора задыхается, Николай вспомнил, что при пожаре угорают быстрее, чем сгорают.

– Не плетись, беги, беги быстро!

Он сам едва дышал. Пламя не могло их догнать из-за воды, оно было с другой стороны, но дым проникал всюду. Тяжелый, увлажненный. Сквозь него пролетали, кружась, легкие горящие клочки. Горький вкус во рту. Стоны деревьев слабого леса. Им понадобилось много времени, чтобы понять, что они давно снаружи. Здесь тоже лил дождь.

В старой беседке, куда они свернули, застегнул порвавшуюся куртку и сказал, что хочет ее. Еще с разлуки они не были вместе. Мешала его одежда и даже ее тонкое платье. Одинокий фонарь горел вдалеке, у дороги. Как через вату, доносились звуки разрушения. Беседка была старой. Скамейка сломалась, они упали на пол и продолжили. Небо озарялось искрами. Потом она положила голову ему на плечо, он погладил жесткие волосы и сказал, что им нужно спешить.

Машина была спрятана, припаркована дальше, он поймал маршрутку. Водитель покосился на ярко накрашенную женщину в испорченном платье, но не сказал ничего. «Садись», – шепнул Николай в ухо Норе. Она неуверенно опустилась на мягкое сиденье. За время бегства она ни разу не оглянулась. Не увидела свое здание – каким оно было снаружи. В окошке мелькали деревья. Когда выходили – посреди дороги, у леса, она – с растекшимися по щекам черными полосами туши, он – впившийся пальцами в ее запястье, водитель все же что-то крикнул вдогонку, но они уже были в «Мазде», уже скользили по лобовому стеклу дворники.

– Всё, едем, – сказал он и с улыбкой повернул лицо к ней. – Ты что, плачешь? Или замерзла?

Пришлось повернуться вновь к дороге, но сообразил наконец – конечно замерзла, февраль и мокрое платье, долго снимал с себя куртку одной рукой, велел надеть ей. Нора куталась, но ничего не говорила.

Лишь на полпути спросила:

– А где мой мальчик? Мы его не забрали?

Вопрос остался без ответа.

В доме было холодно. Имелась старая печь, но Николай не знал, как с ней обращаться. К счастью, были одеяла, и, к счастью, Нора быстро уснула под ними – он не знал, как и что говорить ей. Сам уснуть в эту ночь не смог. Аккумулятор в ноутбуке все не разряжался, и он бесцельно блуждал в Интернете, медленном-медленном, принимая в себя мегабайты рекламы, попадая в чужие споры и на бесстыжие порносайты. Краем глаза видел щеку спящей Норы, думал, что же из нее теперь выйдет, и бесцельными кликами гасил мысль, что ничего.

Светало, когда вспомнил, что в машине есть термос с кофе и хлеб.

Вернувшись в домик, увидел пустую кровать. На миг показалось, что Нора исчезла, и сердце сжалось, но тут же увидел ее у ноутбука. Она водила мышкой и сосредоточенно что-то жала на клавиатуре. На ней было все то же разорванное платье, поверх накинута его куртка. Волосы, жесткие от вчерашней укладки, разбросаны по плечам.

Он подумал, что сейчас снимет с нее это дурацкое платье и снимет куртку, снова укутает в одеяла, и уложит в постель, и ляжет рядом. И будет просто прикасаться к ней. Он так давно не прикасался. Вчера, в беседке, не мог – в спешке и в одежде нашел только одно у нее и одно у себя.

Стал за ее спиной. Разноцветный свет от монитора лег на лицо. На экране рубашками вверх и рубашками вниз, по одной и стопками были разложены карты. Нора передвигала их мышкой. Иногда пользовалась клавиатурой.

Элеонора Фелисия раскладывала пасьянс, сидя на табурете. Позади, в углу, бледные, но уже спокойные, стояли Гуидо и Мани. Окна в соседние помещения были покрыты копотью, на полу еще стояла вода. Две свечи догорали в канделябре – электрическая проводка испортилась при пожаре.

– Вот все и обошлось, – говорил Гуидо. Он всех нас обвел вокруг пальца… и себя заодно… Так и не понял, о чем речь.

– Может, и понял, – отзывалась Мани. – Ты уже подсчитал, сколько уйдет на восстановительные работы?

– Всегда есть две суммы. Одна для нас, другая для бумаги.

Нора собирала карты и снова тасовала…

Синдром Аспергера

Был вечер, но солнце еще висело над горизонтом. Тепло. Спрятав в карман ключ от машины, Николай приближался к дому. Вот и еще один рабочий день закончен, завтра четверг. После пятницы выходные. На что они ему? Выспаться?

Десять месяцев прошло со дня побега, во время которого сгорел внутренний дворец Норы. Восемь месяцев со дня их свадьбы. Более полугода с суточного перелета в Австралию, через Таиланд, где он боялся потерять Нору в аэропорту, но так и не взял ее за руку. Десять месяцев с той спешной любви в круглой беседке – после которой он не прикасался к Норе. Не прикасался, не дотрагивался, ни случайно, ни специально, и ей, кажется, не сложно было не прикасаться к нему.

Несмотря ни на что, Нора удивительно естественно сыграла свою роль. В загсе вовремя сказала «да». Его родители словно и не заметили странностей в поведении неожиданной невестки из другого города, так она им кивала и улыбалась. Мама вообще отнеслась с какой-то необъяснимой симпатией, по телефону всегда передавала приветы. Лучше бы они ругались, почему-то думал он, но сейчас такой возможности все равно не представлялось. Слишком далеко.

Вошел в подъезд, вызвал лифт. Странно, но его устраивала такая жизнь. На четырнадцатом этаже, где они снимали квартиру с одной спальней, он, скорее всего, застанет Нору стоящей у окна или на кухне, сидящей, сложив руки на столе, или на балконе. Поздоровается, она не ответит. Или все же ответит – ее полуулыбку, почти хитрую, он иногда принимал, иногда не принимал за ответ. Чаще – нет. Не обманывал себя. Но ему нравилось, что Нора есть в его жизни, что каждый вечер он возвращается в дом, в котором есть она. Странно жить с женщиной, не прикасаясь к ней, не разговаривая с ней, но ему давалось легко. Они ходили из комнаты в комнату, она садилась, вставала, проходила мимо него, он ужинал, смотрел по телевизору спорт, варил кофе, и все-таки ее присутствие было уже чем-то необходимым, придающем дню смысл. Он полюбил эту квартиру, ее множество окон, из которых виден горизонт.

Некоторое время ушло на то, чтобы сойтись с коллегами, но в итоге оказалось, что профессия значит больше, чем место рождения, – у них было много общего. Он быстро приспособился к их привычкам. Как и дома, бывали мероприятия, куда его звали прийти с женой, но он на удивление легко – у себя бы выкручивался, кормил всех отговорками – сказал что-то вроде правды: у жены синдром Аспергера, она не может прийти. Мало кто знал, что это за синдром, но слово звучало так серьезно – почти величественно, что к нему стали относиться с большим уважением.

Слово подбросила Леночка, в торопливой своей манере: хочешь – это слово бери, хочешь – другое, все они – чушь, но хорошо помогают. После побега он несколько раз встречался с Леной, хотя она все время была занята, озабоченна и даже, кажется, чем-то разочарована. Она очень помогла с документами, Нору бы без нее не вывез, даже не пытался бы. Лена утверждала, что все настоящее. Он как-то удивился вслух: не она ли говорила, что найти настоящую Нору невозможно? На что Леночка ответила своим обычным пренебрежительным смешком: «Надо же, а делал вид, что не слушаешь. Я сказала только, что ты этого никогда не сможешь. О себе я ничего не говорила». Его не покидало ощущение, что он сам оказался частью какого-то сложного плана – чужого. Только после побега стал догадываться, что Леночка, которую так ценил за ее обыденность, не так проста. Смешно – впору ведь было задуматься об этом в момент ее появления посреди дороги. В последнюю встречу решился задать Лене вопрос, мучивший его с той ночи. О мальчике. Не было ли у Норы сына. «А, ты опять все не так понял, – махнула Лена рукой. – Мальчик… это ее дерзость, от которой она отказалась, – так что проблемы нет. У нее не было никого – мать, как ты знаешь, умерла».

Когда лифт наконец спустился, подошла пожилая соседка с тринадцатого этажа, и он, категорически любезный, держал лифт, здоровался с ней «g’day», не уверенный, что приветствие уместно по отношению к вечерней старушке, и с обреченностью готовился к разговору.

Как вы поживаете. На завтра обещают дождь. Как поживает ваша жена.

На этот раз он и соседке сказал легко, как в офисе:

– Моя жена больна. У нее синдром Аспергера.

– Больна? Как жаль. Она такая милая женщина… И давно она заболела? Еще сегодня утром все было в порядке.

– Давно, – ответил неопределенно, глядя на табло с этажами.

– Передавайте от меня пожелания скорейшего выздоровления… Это же надо, такая милая женщина. Еще сегодня утром мы пили кофе, и все было в порядке. Но ведь это не инфекционное, правда?

Седьмой… К ним, на четырнадцатый этаж, лифт идет так долго.

– Вы разве приехали из одних мест? Я думала, вы познакомились здесь. Вы оба хорошо говорите по-английски… – продолжала соседка. – Но у вашей жены совсем другой акцент. Мне казалось, она из другой местности, такого акцента я не слышала еще ни у кого.

«Это у вас акцент, у всех», – подумал по привычке, хотя в последнее время именно этот выговор казался ему обычным, а не то, что он раньше считал английским.

Двенадцатый. Тринадцатый. Вежливо и долго прощался, желал хорошего вечера.

«Какой еще кофе», – думал, проворачивая в двери ключ. На самом деле из кухни пахло кофе всегда. Дверь открылась. Как обычно, с облегчением, понял, что Нора дома.

Ее темный силуэт – в спальне, у окна. Свет вечернего солнца в рыжевато-черных волосах, обрезанных выше плеч. Локти на подоконнике. Желтоватые вечерние облака в окне. Молча подошел к ней. Нора изменилась за это время. Мелкие веснушки рассыпались по щекам. Солнечные лучи просвечивали пушистые ресницы, она поднимала их, смотрела на него, но он и на этот раз успел отвести взгляд. Он не мог встретиться с ней взглядом – не смотрел ей в глаза с тех самых пор. Без разумной причины. Но был убежден, что Норе здесь так же хорошо, как и ему, или по крайней мере как и ему не плохо.

Убедившись, что жена на месте, оставил ее у окна, пошел разогреть себе чего-нибудь съестного. До него медленно доходил смысл сказанного соседкой. За десять месяцев он ни разу не прикоснулся к Норе, не обменялся ни единым словом, если не считать случайного «да» в загсе, не встретился взглядом. Но, оказывается, она приглашает на кофе престарелых соседок и развлекает их беседами. Он рассмеялся – внезапно догадавшись, почему никто ничего не заметил… ни там, дома. Ни здесь. Раньше из всех людей только с ним говорила она легко и открыто. Теперь только с ним молчала. Интересно, что могла она рассказать этой идиотке соседке? На хорошем, как выяснилось, английском. И кому еще и что еще она могла рассказать? Там? Здесь?

Высыпая на тарелку замороженные овощи с рыбой, размещая тарелку в микроволновке, он спрашивал себя, когда же разозлится, когда охватит его жгучая обида и куда швырнет он тарелку с разогретой едой – об пол или в Нору. Но не приходили ни обида, ни злость, тарелка осталась целой. С самого начала он был готов ждать, когда там, у себя, Нора положит последнюю карту – когда сойдется ее пасьянс. Может, когда-нибудь. Он не знал механизма пасьянса Норы и избегал мысли просчитать математически вероятность успеха – свои шансы. Возможно, этот пасьянс принципиально не может сойтись. Возможно, и дальше все будет так же: день за днем в этой светлой квартире, он будет ждать и жить рядом с ней, проживет всю жизнь и не дождется. Но если карта ляжет верно, и если он решится посмотреть ей в глаза, если она произнесет несколько слов. Если кто-то из них решится дотронуться до другого. Еще возможно всё.

© Татьяна Дагович, 2012

© ООО «Астрель-СПб», 2012