Текст книги "Хохочущие куклы (сборник)"

(Вот так мамочка – догадалась, закрыла ее от бака с котами! Она любит мамочку даже больше, чем бабушку Дашу. А завтра можно сходить в цирк или кукольный театр. Купить маме мороженое.)

Настя не экономила, хотя зарабатывала немного. От бывшего мужа приходили алименты, иногда он переводил небольшие суммы просто так. У Дарьи Васильевны какая-никакая, а пенсия. Пребывание ее в лечебницах тоже оплачивал Константин – для Насти это были деньги ирреальные. С Константином поддерживали приятельские, ровные отношения. Почти не виделись. Во время редких встреч девочка называла его Костей, мать ее не переубеждала. Ни дочкой, ни экс-супругой Константин особо не интересовался. У него вечно по горло работы. Имелась другая семья, где успели родиться два ребенка; новая жена – ревнивая и нервная особа. Зато, говорят, очень красивая. И не поправилась после родов. Не до того ему, в общем.

В неврологических диспансерах Настя с дочкой регулярно проведывали бабушку Дашу. Та гордилась вниманием родственников – ни к кому не приходили чаще. Инициатором визитов всегда была младшая – Настя ненавидела больницы. А девочке лечебницы пришлись по вкусу, она находила, что в них даже интереснее, чем в цирке. В цирке ведь только притворяются.

Летом они с вечера соберут вещи, на рассвете доберутся до вокзала, где пахнет водкой, туалетом и мазутом. Сядут в поезд, достанут лимонад в бутылке. К ним подсядет сухая старушка интеллигентного вида – каблуки, строго поджатые губки в красной помаде, плащик, из-под которого выглядывает широкая красная юбка. («Мне нужно тоже носить что-то кроме джинсов, если в наше время старухи одеваются так», – подумает мимоходом Настя, без чувства, зная, что ничего менять не будет.) С надрывным выдохом поезд тронется. Заскользят за стеклом деревья, поля… бетонные стены, заводы… опять деревья. Солнце в окне будет подпрыгивать все выше, на него получается смотреть только через радужные ресницы.

– Не хочу на море, – бурчит девочка, расковыривая дырку в обивке купе.

– Тебе обязательно понравится, – убеждает Настя. – Там можно купаться, плавать, нырять. Загорать. Там так хорошо. Люди лежат на солнце.

– Я и так могу нырять. В кафельный пол, я же рыба.

Мышцы Настиного лица напрягаются, она косится на попутчицу. А та задумчиво смотрит прямо на них. «Сейчас начнет советы давать, – думает Настя. – Ну и плевать». Кусая губы, сдерживая злость, спрашивает у дочери:

– Ну откуда ты взяла этот бред?!

– Оттуда же, где ты взяла, что ты человек, – такой ответ.

– Я знаю… Мне с детства говорили, я сама понимаю… я смотрела на других существ – похожих на меня и не похожих; я сравнивала, анализировала и убеждалась, что я – человек…

– Именно таким способом я узнала, что я – рыба, – равнодушно возражает девочка и замолкает, думая уже, очевидно, о другом. Смотрит в окно. Стучат колеса. Их подбрасывает на стрелках. Худая старушка отворачивается, стелет себе постель, укладывается с кряхтеньем.

Настя наливает в стакан лимонад. Вдруг ее осеняет, и она говорит:

– А рыбы не знают, что они рыбы. Никогда не знали и не знают. Только люди знают, что они – люди. Или что-то другое. Только люди могут знать, что они – рыбы.

Отвернувшись к стене, девочка начинает плакать. Беззвучно, не по-детски. Без демонстрации, не для Насти, внутри себя. Настя теряется. Она не ожидала такой простой победы. Она шепчет:

– Не надо, малюська, ты что?

Девочка, покрасневшая от слез, все-таки ребенок, – протянула ей руки. Настя усадила дочь на колени, обняла, укрыла, спрятала обратно ее, рыбу. Качала, как совсем маленькую, грудную, нашептывала, напевала. У самой глаза полнились слезами. Дочка хваталась за ее шею, случайно затягивая пальцами волосы, тыкалась мокрым носом в плечо, всхлипывала. Может, когда-нибудь, после смерти Насти, девочка и простит ей эту догадку.

Эпилог

Доцент брел по берегу, овеваемый приятными воспоминаниями. Когда-то он уже был здесь, у моря. Тогда оно представлялось огромным заводом, производящим… Что? Он не разобрался. В тот период жизни он весь был в учебе, и окружающее представлялось через призму изучаемого: трубами, бассейнами, механизмами. Ему много что казалось, однако теперь он трезв разумом. На экзаменах он сидит за преподавательским столом и знает, как всё просто. В небе по-прежнему вьются птицы – чайки, вороны. Кричат младенческими голосами. Голова его блаженно пуста. Родители подарили ему эту путевку, полагая, что он нуждается в отдыхе после напряженного года. Столько публикаций, одна за рубежом. Они очень рады за него. Что он удачно защитился, что не женился раньше времени. Пока живет с ними. Мама по-прежнему жарит ему любимые котлеты. Родители ценят его. Наташа любит.

Доцент вспоминает всех, кого любил, вспоминает о пребывании здесь и тревожится – неужели Анастасию? Но это легкая тревога, приятная. Ее муж всегда был спокоен, обстоятелен, уверен, и за уверенностью скрывалась некоторая вальяжность. Теперь сам доцент таков. Щеки его выбриты гладко, и кожа чиста. Движения уверенны. Он стал последовательным. Возможно, не признаваясь себе, он хочет следовать путем Константина. Догнать его. Стать им. Знания. Уверенность. Деньги. Но сильно желать он не может. Он слишком верит в себя, чтобы следовать за кем бы то ни было. Чтобы стать Константином. Он так думает. Он не удивляется и не замечает, как быстро приближается к цели.

Гости Норы

После рабочего дня

Такой день, когда бросающие курить покупают новую пачку, воздерживающиеся алкоголики отвинчивают крышечку на бутылке, догадываясь: какие еще будущие радости, для чего хранить себя. Такой день, когда срываются все: кто бросает играть, кто отключается от Интернета, кто прекращает думать. И не то чтобы плохой день, ничего особенного. Утром кофе лился на стол вместо чашки – как обычно, правда. День, сгорбившись у компьютера; мешанина из разговоров за спиной отвлекала, не сделал и половины из того, что собирался, ничего страшного, ничего особенного… Задержался на работе, вот только весь вечер разговаривал по скайпу с совершенно случайным человеком, на случайные темы. Возвращаться домой не хотелось. Он устал – от бессмысленного разговора сильнее, чем от работы…

Когда Николай спустился с крыльца старого тяжелого здания, в котором располагался их филиал, было уже темно. Долго вытаскивал сигарету, застрявшую в пачке. Нет, бросить курить он не пытался еще никогда. Он пытался бросить женщину. Хотя для него это выглядело иначе: он не любил обижать женщин, даже если заставляли обстоятельства, и бросал он не женщину, а некий мир, и проблема была не в женщине… Гнал мысль о том, что проблема, страшная своей неопределенностью, растет в нем самом, но именно эта тревожная мысль помогла ему продержаться несколько недель. Почти отвыкнуть.

Улица вела вниз, к струящимся светом универмагам и кафе, в одном из которых он собирался поужинать пиццей или суши. В супермаркете купить колбасы и майонеза на завтрак – мама не заходила к нему с прошлой пятницы, и холодильник был пуст. Не забыть о хлебе. Потом десять минут на трамвае либо полчаса пешком. Он ведь настоящий счастливчик – жить в получасе ходьбы от работы, шутка ли, разве этого мало для счастья? – напоминал себе. К тому же имея машину на случай ливня.

С другой стороны улица загибалась, темнела и поднималась к площадке, на которой выстраивались в очередь маршрутки в ожидании менее счастливых людей, или выстраивались люди в ожидании несчастливых маршруток. Туда ему не нужно было, но именно туда он шел, резко отдергивая ото рта сигарету.

Он не ездил на маршрутках давно. (Да и на недавно приобретенной «Мазде» не слишком часто – маму в театр, в гости или к врачу. До трамвая ближе, чем до парковки.)

Сам хотел бы верить в то, что его «давно» – искреннее, естественное и уверенное, означает полгода, два года или, например, пятьдесят лет, однако его хиленькое «давно» означало всего лишь несколько недель. Несколько недель не садился он в тесные микроавтобусы, с тех пор как понял, что нужно бросить, всё бросить… На первых порах получалось. Было много работы. Дома что-то читал, большей частью техническое, или смотрел телевизор. И выходные как-то удавалось пережить.

Швырнул окурок на асфальт, затушил, наступив.

Николай проходил мимо белых и желтых микроавтобусов с номерами, с названиями отдаленных районов и загородных поселков. Остановился возле одного, с поцарапанным боком. В горле стал ком – пока что можно уйти. И забыть. Номер на табличке неразборчив из-за грязного стекла, название улицы размыто. Боковым зрением: сидящие внутри люди, одна с сумкой смотрит в окно, один в наушниках смотрит в мобильный, ждут привычно, когда заполнится салон. Интересно, куда они едут. Они знают, куда они едут? Николай сел на одиночное сиденье справа.

– Да поехали уже! – тянули сзади.

Водитель обернулся лишь на второй раз. Еще два места. Один глаз водителя распух – ячмень, второй смотрел остро. Никто, кроме Николая, не обращал на него внимания, Николай же не мог понять, это тот же или другой. Всегда один водитель или разные.

Вспомнил, как впервые сел в этот желтый микроавтобус, в домаздовую эпоху, к кому-то из троюродных на день рождения (путался с именем, в лицо не помнил), по маминой огромной просьбе. Мама до сих пор припоминала ему эту неявку.

Машина тронулась, сначала проехали через весь центр. Цветными пятнами сквозь грязь стекла мелькали вывески магазинов и окна, мигала реклама. Стояли на светофорах, шумно трогались. Потом улицы стали тише, и, когда машина подъехала к одичавшему парку-лесочку, Николай почти лежал виском на стекле, ударяясь на ухабинах. Здесь окна и огни прерывались, дорога шла вперед через темноту, как между двух темных стен. И только где-то вдали, у горизонта, снова начинались окна и огни. Он дремал, но какая-то часть сознания оставалась ясной, помнила, что дрема накатывает всегда именно в этом месте – там, где обрывался город, и что никогда не доедет он до дальних огней (поселок городского типа? частный сектор? дачи?). Та часть сознания, которая вечно следит. Которая не должна была допустить, чтобы он прервал период абстиненции, но сама давно подчинилась жадному желанию. Доедут ли другие пассажиры? И куда? Он будет долго ехать к этим огням, в темноте, в пустой дреме. Но он достигнет Норы.

Он почти слышал запах воды и воска, который бывает лишь там, и мелькнул вдалеке алый длинный подол, и было чувство, что Нора совсем близко, ее белый профиль на краю поля зрения.

Удар. Тер саднящий висок. Смотрел на стекло. Понимал, что ничего, кроме неуместной в транспорте полудремы, нет, и не было, и не могло быть. Шепот пробежался по пассажирам маршрутки, спина напряглась, словно все на него уставились. Чего смотреть на него? Что в нем особенного? Тихо шуршало радио. А он и не знал, что здесь перекресток. Сквозь полуприкрытые веки, сквозь сон он заметил, как и остальные, что водитель ехал на тусклый красный, что слева вырулила зеленая «пятерка», – но осознал только сейчас. Затормозить водитель успел и бормотал теперь без капли раскаяния в голосе, наоборот, с насмешливым высокомерием: «Да что я… Я не видел! Сам за руль сядешь?»

Перекресток остался позади. Пассажиры повозмущались и утихли. Женщина с сумкой смотрела в окно. Парень смотрел в мобильный телефон. Николай хмыкнул от собственной ненужности – ему было нечего делать в этой маршрутке, едущей в какие-то трущобы, среди этих людей. Он был голоден. Ему было неприятно даже вспоминать, зачем он сел в нее, и он попросил немедленно:

– Здесь останови…

– Где? Тут, что ли? – переспросил водитель и покосился на него злым здоровым глазом.

Смех, спрятанный в словах водителя, заставил и остальных поднять заинтересованные взгляды, но взгляды быстро вернулись на места, а он вышел, сильно хлопнул дверцей напоследок… Они думали, что он испугался несостоявшейся аварии.

Машина отъехала, неровно, пьяно как-то. Мысленные вопросы: куда же едут остальные, доедут ли, и рассеянное: «Где-то в сегодняшнем коде была ошибка» – стихли. Достал телефон, чтобы вызвать такси. Набрал телефон и сбросил – куда вызывать-то? Жидкий лесочек по обе стороны… Ни то ни се… Вдали огни… И темнота со стороны города, из которого ехал. Маленький всплеск любопытства – а не пойти ли на огни, быстро утих: «Хватит… Проехался уже. Теперь домой, ужинать». Пошел пешком вдоль дороги. Минут через десять ему даже понравилось идти – погода майская. В любом случае не хуже, чем ждать дома сна, слушая телевизор. Редкие машины били в глаза фарами, но прибавляли уверенности, что он идет в правильном направлении.

Посреди дороги стоял человек. Женщина.

– Нора? – выдохнул он и усмехнулся собственной глупости.

Женщина повернулась и глянула так, будто только что свалилась с неба, и его голос оказался для нее единственным ориентиром. Пошла прямо на него, покачиваясь на каблуках.

Ничего не имела общего с той, которую он хотел увидеть, – невысокая, если вычесть каблуки, совсем иная походка. Той, высокой, не могло быть здесь. Шла в его сторону, лица не разобрать, но розовая помада вспыхнула в свете фар. Женщина не заметила резкого маневра машины, объезжающей ее.

– Идем? – спросила на ходу без интереса, прошла мимо, прямо в лесок. Он посмотрел вслед с нехорошим чувством. Хлипкие деревья уводят далеко, и нет им конца. Он не шел. Она развернулась, приблизилась к нему с сердитым видом. – Ну как, идешь ты?

– А мы знакомы? – не сдвинулся с места.

– По крайней мере я знакома, – хмыкнула она. – Трудно было тебя не заметить. Ты тоже можешь познакомиться. Лена.

В ней на самом деле не было ничего особого, в этой Лене. Его ровесница – около тридцати или чуть младше, светловолосая, одета прилично. Помада не такая яркая, как показалось сначала. Смотрит с иронией, снисходительно – бывают такие дамочки.

– Николай.

– Да знаю, знаю.

– Леночка. Куда же я должен идти по-вашему? – Этой интонации научился еще у одного институтского приятеля: такое уменьшительное, такое ласкательное, а в добавок не по возрасту «вы» замечательно ставило на место зарывающихся дамочек. Нет, он не растерялся. Он прекрасно понимал, на что намекает Лена, у него не получалось забыть, почему и к кому он ехал в нетрезвой маршрутке, но старался не понимать. Или хотя бы сделать вид, что не понимает.

– Куда идете всегда, – ответила, не поворачиваясь к нему, так, словно едва сдерживала смех.

Она имела в виду Нору. Она знала. У Николая было странное и гадкое ощущение, что посторонние увидели самые интимные его сны и говорили о них как о реальности, всё разглядев и всё зная о нем. Выпуская его сны в дневной мир.

– А то всё через медитативные состояния. Сколько можно-то? Кому они нужны, господи ты боже, свинчиваете себе мозги… Автогенным тренингом, что ли, занимался?

– Зачем оно мне? – ответил фальшиво.

Не занимался он ничем. Только эта маршрутка… в чем смысл этой дороги, хотел спросить. Не спросил.

Пробираться через лесок, вроде и не густой, становилось все сложнее – колючие кустарники, сломанные ветки преграждали путь, и он вынужден был смотреть под ноги, но Лена шла рядом, прямо и уверенно, словно не проваливались каблуки в землю.

– Значит, за компьютером целый день сидишь?

– Работа такая…

– А, работа… Работа – это святое. Тогда ясно. А я там работаю, – объяснила Леночка и махнула рукой вперед.

– Прямо-таки работаешь! – Николай нечаянно перешел на ты. Он слабо себе представлял, как там можно работать. Подумал, что, возможно, еще не проснулся в маршрутке, даже подумал грешным делом, что водитель так и не успел затормозить перед «пятеркой», но царапали живую кожу острые ветки, и он знал, о чем говорит Леночка, – о доме его Норы. – Кем работаешь там?

– Что-то вроде администратора. Но на самом деле всех обезьян на меня навешивают, – пожала плечами, – ничего, если честно, мне нравится даже. Ты тоже у меня в журнале расписываться будешь. Я тебя пускала, конечно, но только потому, что на тебя никакой реакции, никакого отторжения, а вообще это не в порядке вещей. Вообще, странно такое отсутствие реакции на чужого… То ли большая любовь, то ли синдром иммунодефицита.

– Что? – переспросил, закашлявшись, но Леночка захохотала:

– Да ладно! Пошутить нельзя, – и тут же продолжила о своем, о работе: – Искали кого-то с медицинским образованием. И с мозгами. А я участковой два года отбегала – и решила – всё, хватит с меня. Это не жизнь… Лифты в домах не работают – побегай так… то на седьмой, то на девятый. Здесь намного приятнее и платят больше. Ну вот, почти дошли.

Она указала рукой, но Николай ничего не увидел – кажется, лесок прерывался, однако никакого здания не было заметно (а было ли там здание? Когда-то Нора сказала, что у ее дома нет ни начала, ни конца, ни дверей… Никогда не видел снаружи).

– Знаете что, Леночка, – теперь он твердо перешел на вы и решил, что они так и останутся на вы. – Сегодня я, пожалуй, уже не хочу туда идти. Теперь я дорогу знаю, я вернусь завтра.

– Как хотите, – приняла его «вы», что сделало ее серьезнее, если не считать особого едкого ударения, которым выделила «хотите»… Знала, знала, чего он хочет, и знала, что сама ему и мешает, из-за нее он не идет дальше.

– Тогда до свидания, Лена.

– Дорогу найдете-то? Без меня?

– Найду, – он не стал спрашивать, куда вызывать такси, и не сразу понял, что она имеет в виду дорогу – сюда. Нет, он не собирался возвращаться, и сегодняшняя неудача – очень, очень кстати. Завтра будет другой день, не такой день, когда срываются, – такой, когда живут и не помнят и живут дальше.

Краем уха слышал, как бормочет Лена за спиной своим смешливым голосом: «Придешь, как миленький придешь», – но постарался не расслышать слова и забыть, и вообще этот случай забыть как недоразумение, случайный разговор на обочине, и все остальное забыть. Однако ничего не изменилось.

День Норы

Темная комната. Удар. Семь ударов – часы. Стрелка со щелчком перемещается на деление.

Просыпается. Вспоминает, кто это: она. Вспоминает имя: Элеонора Фелисия и краткое имя: Нора, означающее нечто другое, ей более приятное. Глаза открыты, но не видно ничего.

– Пожалуйста… Кто-нибудь… света…

Приподнявшись на постели, Нора смотрит, как светятся в темноте ее длинные белые пальцы. Вошла незнакомая (шаги по звуку не знакомы).

– А где Мани? – Голос не достигает стен. – Зажгите… Всё зажгите…

Внезапный огонь освещает незнакомое круглое лицо. Вошедшая женщина проворно передвигается вверх-вниз по приставной лестнице, добираясь до отдаленных канделябров, чиркает спичками. Зачем спички? Мани обходилась без. Одна за другой появляются четыре стены спальни, выходы, входы, занавеси, часы, столики, сундуки и секретеры с множеством тайных ящичков. Окон в спальне нет. Та, со спичками, тихо напевает.

Нора поднимается, тяжелые волосы тянут ее обратно, на подушку, они словно из черного металла с красным отблеском, их так много, но ее дисциплинированность сильнее, она выпрямляется, а волосы падают на спину, приникают к белой рубашке. На простынях остаются свежие пятна крови. Несколько шагов, отодвигает занавесь – в умывальню. По ступеням спускается в неглубокий бассейн, наполненный холодной водой. Стягивает мокрую рубашку, отбрасывает прочь.

Из лона и по ногам текут бурые сгустки крови, плывут. Превозмогая отвращение, смотрит: ее тело холодное, и вода, темная, холодная, по ней расползаются пятна. Менструация.

– Пожалуйста… и быстрее!

«Ой… Сейчас, сейчас», – бормочет, притворяясь испуганной, та женщина на ходу и суетится, собираясь зажечь свет в умывальне, но передумывает, махнув рукой, – из-за отодвинутой занавеси несколько лучей проникают сюда, падают на пол. Подходит к Норе. Моет ее. Нора в этот момент думает, поэтому тело ее неподвижно. Служанка разглядывает, берет один за другим фиалы с маслами – из розы, из жасмина, из сандала, делает вид, что боится ошибиться в порядке, – порядок помнит наизусть, не боится. Поворачивает Нору и моет ей спину, напевая все то же. Седьмой фиал оказывается пуст – ни капли. Пока Нора стоит, отвернувшись, и смотрит вверх, та женщина незаметно наполняет флакон из пластиковой бутылки с надписью «Нивея».

– Ну вот и всё. Окончено омовение. Можно выходить, – служанка говорит с ложным почтением.

Нора поднимается по ступеням, и ее кожу долго высушивают, обволакивая тонкими полотнами. Но капли остаются, возникают снова, а недобросовестная женщина начинает ее одевать.

Шелковая рубаха, полосы ткани для крови, скрыть излияние; стягивает дыхание нижнее платье, ужимает грудь жесткое полотно, затем женщина замыкает ее в проволочный каркас платья верхнего. Чехлом натягивается пыльный пурпурный бархат, украшенный кусочками драгоценного металла. Падают длинные рукава. Так теплее. Теперь Нора прямая и стройная, может только слегка повернуть голову вправо или влево, куда захочется. Шорох – пробежала крыса, камень стен доносит эхо из дальних залов.

Усаживают напротив зеркала, в полумраке отражение лица, белое: бесцветные брови и ресницы, долгий-долгий лоб, но волосы – одновременно черные и рыжие, как почерневшая медь. Некрасивая служанка водит гребнем от темени до пола, почерневшая медь льется, пряди скручиваются, прикладываются к голове, складываются под металлическим каркасом убора, Мани называла убор красиво, с южным акцентом «арселе», но эта бормочет: «арцелетка поганая», потому что неловкими руками не удается закрепить. Однако Нора молчит, не осаживает глупую, она не уверена, что женщина слова произносила, что это не были обычные шорохи меж стен.

Убор установлен, на безбровое лицо ложатся белила: один слой тяжелой белой пудры, два слоя, три, четыре, пока не скроет полностью болезную кожу – того же цвета, что кожа, сверху голубым рисуются утонувшие венки, еще два камня, шесть перстней, капли благовоний.

– Наконец, всё вроде, – кряхтит женщина и уходит, охая и шаркая, пока не вспоминает – напевать.

Нора поднимается с табурета. Теперь не чувствует холода, не чувствует ломоты закоченелого менструирующего тела – платья, каркас, одно на другое, а внутри ничего нет. Плавно, осторожно, чтобы голова не качнулась и не посыпались белила… на повороте – накренившимся кораблем, крупинка все-таки сорвалась. Как всегда. За стенами шепот:

«…не завершилась эта история… разве?.. разве это не цикл? так долго ничего не происходило, что казалось… все замерло… что казалось… теперь же снова заведена пружина, новый завод, все начнется сызнова, он вернется…» Но за стенами никого не найти.

Она выходит из спальни через затененный ход, попадает в неограниченное пространство, пересеченное рядами колонн, отсветами свечей. Статуи. Свод далеко. Желтые стены далеко.

Дальше.

Зеркала отражают канделябры и движение прямой фигуры, убор, длинный тянущийся бархат.

Идет, не спотыкаясь, не сворачивая, не замирая. Направляется в зал, где есть окна, любит этот зал: через окна можно видеть соседние помещения и коридор, освещенный свечами, вот, пришла, не сгибаясь, приподняла юбку и села на бронзовый табурет в центре зала, а под потолком двигаются блики, там, высоко.

Стакан воды приносят на подносе – по просьбе – наклон убора, вздрагивают камешки, звякает колокольчик. Уносят пустой стакан.

Другие помещения за окнами. В них окна, за которыми третьи помещения. Удар. Двенадцать раз бьют часы. Стрелка со щелчком передвигается на деление.

Шаги без звука.

Человек, невысокий, с острой бородкой, появляется за дальним окном, исчезает, появляется за ближним – в профиль, проходит через коридор, стучат его острые каблуки. Сюда.

– Ваше… – Поклон.

– Гуидо, – голос не достигает стен, – это вы?

Протягивает руку. Осевшая на пальцах вода стекает и крупными каплями падает на пол, глухое эхо. Этот, с бородкой, припадает к руке.

– Принцесса…

Напудренное лицо, посаженное на прямой неподвижный торс, изображает что-то вроде улыбки, убор легонько кивает.

– Элеонора Фелисия, рад видеть вас в добром здравии, в цвете вашей несравненной красоты, в…

Эхо доносит шепот, заглушающий даже звонкий голос Гуидо: «Разве это можно назвать в порядке? Нет… ничего… Принесут новые игрушки, и можно будет…»

– Позвольте доложить, госпожа Фелисия, о наших делах. В ответ на иск, о котором я ранее говорил, мы подали свой иск. Расходы теперь несет другая сторона, и я считаю это дело крайне успешным. Ваша матушка отдала распоряжение закрыть два двора… Были закрыты. Далее, было приобретено девятнадцать ваз для церемоний взамен разбитых…

Нора осторожно поворачивает голову в другую сторону.

– …разбитых во время… Простите, принцесса, вас это не тревожит… – Он отступает назад, с коротким поклоном.

Маленькие черные глазки крысы блестят, наставлены прямо в водяные глаза Норы. Гуидо едва не спотыкается о зверька, испуганная крыса бросается в сторону Норы, Нора отводит юбку медленно, спокойно. Крыса пробегает мимо.

– Госпожа Фелисия, я вижу, сейчас вы заняты, я прошу вашего извинения, я удаляюсь.

– Принесите карты, – просит Нора (почти не шевеля губами – белила).

– Да-да, я сейчас же прикажу принести.

Гуидо перешел в смежное помещение, хорошо видимое в окне. Пританцовывая, смеясь чему-то своему, он приблизился к установленному косо, в случайном месте, клавесину, потер ладонью пятна побелки на крышке, покачал головой и стал играть. Несмотря на определенный музыкальный талант Гуидо, музыка была отвратительна – мастера-настройщики давно забыли об инструменте.

Девушка с незнакомым и неузнающим лицом прикатила инкрустированный столик, принесла испанскую колоду карт, молча поставила перед Норой, исчезла. Нора взяла колоду и попробовала почувствовать кожей пальцев шероховатую поверхность, как учил ее один из гостей, мудрец с Востока, но, как всегда, ей это не удалось, видимо, потому что она так и не смогла понять, должна она чувствовать пальцы или карты. Тасовала, мешала, начинала раскладывать свой пасьянс – игру на одного, которой некогда (те времена не остались в памяти, до начала всего) были заменены обычные игры, парные и общие, потому что никто не был достоин играть с ней. Каждую игру Нора доводила до завершения – даже видя, что уже не сложится, видя застрявшую карту – словно маленького червячка в розовом прозрачном яблоке. Перекладывала карты дальше, одну на другую, до того момента, когда дальнейшее передвижение картинок было невозможным, то есть до предела и до проигрыша. К большому ее сожалению, пасьянс не сложился ни разу еще. Вот и теперь – поначалу складывалось ясно и ровно, но выскочила восьмерка кубков и преградила путь своей же даме.

За окном снова маячил Гуидо, затем появилась Мани – Нора решила, что должна отчитать не появившуюся утром Мани за прогул, но только когда Мани войдет в поле ее тихого голоса, Мани же оставалась за окнами, она была в поле голоса Гуидо, они говорили о чем-то, но голоса не становились словами, Нора продолжала перекладывать карты.

Гуидо протягивал Мани какую-то коробочку, открывал, доставал из нее бусы, дешевые, думала Нора, но блестевшие сквозь стекло окна настойчиво, Мани изображала изумление, прижав обе руки к груди, оба воровато косились на окно и хихикали (некоторого усилия стоило не замечать смех и продолжать перекладывать карты в заведенном порядке, без выражения лица, чтобы белила…), прикрывали рты, бросались друг другу в объятия, долго целовались и пропадали внизу, вне поля зрения, изредка только появлялись и тут же исчезали в окне – то чепец, то рукав. Их звуки – голоса, шорох – остались.

Теперь Нора не могла освободить короля мечей, которого ждали другие карты его масти. Эта игра окончена. Вспомнила, что еще не была в этот день в уборной. Удерживая равновесие, поднялась, расправила складки юбки, вышла в коридор, неспешно, через помещение, где должны были лежать Гуидо и Мани, но там никого не оказалось, по ступенькам вниз и через узенький проход. Это была уборная, соединенная с ее умывальней, только подошла к ней с другой стороны. На посещение потратила, как обычно, длинный отрезок времени – юбку необходимо было вывернуть особым образом, но Нора не думала ни о времени, ни о юбке – она действовала механически, как всякий раз во всякий день.

Возвращалась вверх по ступенькам, по пути забывая о проигранной карточной игре, оставленных на столике картах, пурпурный шлейф волочился по лестнице, и шла дальше, неподвижная выше пояса, не уверенная в том, что передвигает ноги под юбкой, прямо, через залы, но в залах пусто, через новые залы, но в залах пусто, через новые залы, но в залах…

Дальше было не совсем пусто, было движение крыс, но она не задевала их, они не задевали ее. В новом зале зеркал было так же много, как в других колонн или серых от времени гобеленов, и зеркала эти, отражаясь одно в другом до бесконечности, напоминали зал с окнами, за которыми были другие окна.

Нора смотрела в зеркало, вспоминая, что это, и вспомнила – это отражение, а отражение – это она. Она вспоминала утреннее имя: Элеонора Фелисия, но лицо не было знакомым и не было незнакомым, просто было; головной убор казался знакомым, она уже носила его, некогда, давно, и затянутый в пурпур корпус издали казался знакомым. А глаза цвета воды – нет. Заглянула себе внутрь через глаза, так неестественно – оглядывать все внутри себя через прозрачные глаза, смотреть, застывать, гипнотизировать саму себя.

«Эти глаза – я? Это лицо – я. А если перейти к другому зеркалу?» В другом зеркале было то же лицо. «И если заменить глаза другими глазами, буду ли это еще я? Если заменить это лицо другим лицом?» Закрыла и открыла глаза, восемнадцать отражений не исчезли, каждое отражало плоскость, а вместе – выходило объемное отображение, она была видна со всех возможных точек. Эти мысли испугали Нору, она не могла понять и спешила прочь. Быстро двигалась пурпурная фигура через зал, и быстро через другой зал, словно не передвигая ноги, плавно, как лодка по воде, через коридоры и комнаты, в спальню, где намного спокойнее.

В спальне тек воск, еще светили свечи, она достала в потайном ящичке механическую игрушку, звенящую колокольчиками и танцующую, если ее завести, села за столик. Играясь, успокаивалась, и несколько слезинок прочертили дорожки по пудре, но она закрасила белилами снова, вернула привычное свое лицо и дальше забавлялась игрушкой. С успокоением вернулась ломота в спине и животе, будто бы спина и живот были под металлом и тканями, будто что-то болело до этого.

Семь ударов. Стрелка, щелкнув, сдвинулась на деление – вечер. Теперь хотелось есть. Заглянув в углы и убедившись, что никто не видит, осмотрела все свои ящички – выдвижные, на петельках, тайные, в них лежали некоторые вещи, часть ее механических игрушек, обрывки бумаги с записками, срезанные пряди чьих-то волос, завернутые в ткань, черно-белые фотографии, медицинские рецепты, таблетки, нитки в клубках… Нашла – засохший кусочек сыра.