Текст книги "Хохочущие куклы (сборник)"

– Вы в порядке? Всё в порядке? – тихо поинтересовалась Варвара Семеновна.

– Так вы нашлись? – спросила Света безучастно. Из четверки новых знакомых подруга детства Настя (вернее то, что осталось от подруги спустя столько лет) интересовала ее наименее. Как ненужное приложение к мужу. Что с нее взять? Скучно.

Студент только смотрел и моргал, так встревоженно, почти с жалобой.

– Да что вы волнуетесь? Все улажено, – прояснил ситуацию Саницкий. Невольно встретился взглядом со студентом, поднял бровь.

Вся компания снова поднялась бы в номер Саницких обсуждать происшествие, но Константин пресек их намерения: пока не поздно, мол, они с женой должны в пару врачебных кабинетов зайти. Настя закусила губы, однако подчинилась. Константин должен был отнести в номер верхнюю одежду.

– Мне пора на вечерние процедуры, – извинилась Варвара Семеновна.

– Мне тоже пора! – обрадовалась Света.

– Ничего, я посижу с ней, – заговорщицки махнул рукой Виталий. Вдвоем с Анастасией они подошли к стульям и сели рядом. Мимо, под светом люстры, проходили люди, и надо было что-то сказать, но Саницкая не могла придумать, и, пока думала, вырвалось само:

– Если бы вы знали, Виталий, как мне туда не хочется снова! Врачи меня обязательно сведут в гроб.

– Ничего-ничего. Не обращайте на них внимания. Как же хорошо, что вы вернулись! Я боялся, что вы в том ужасном месте… Опять попали на завод. Я начинал думать.

Анастасия повернула к нему удивленное лицо. Завод! Как она раньше не догадалась! Почему не отправилась прямиком на завод?! Ей захотелось туда. Так яростно, что дыхание участилось, сердце забилось быстрее, глаза загорелись. Она еще не нашла того, что искала на заводе, не поняла пока, где там скрыто самое важное. Саницкая уже поднималась, медленно, но с силой, ноги готовы были нести… Студент удержал ее обеими руками, умоляюще захныкал:

– Не надо туда идти, пожалуйста, не идите туда! Не идите туда. Страшно, страшно-то как!..

Он затянул ее обратно на стул, рассерженно приоткрывшую рот. Лицо Виталия оказалось слишком близко. Со всей страстью внезапного порыва, страстью снова оказаться на заводе, она поддержала поцелуй студента. Долгий поцелуй – до тех пор, пока не успокоились мысли о заводе, пока Анастасия не стала такой же вялой, какой вернулась со станции, пока равнодушно не сказала:

– На нас все смотрели.

Щеки в мелкой сыпи акне и пухлые губы студента казались не такими отвратительными, как раньше. Вот и Константин спускался по лестнице, помахивая на ходу голубыми направлениями. Анастасия обнаружила, что продолжает держать студента за руки. Незаметно отстранилась.

Опять идти в медицинскую часть – легкие наполнялись немым воем. Саницкой сделали энцефалограмму, но она, как и у Лужницкого, не прислушивалась к бубнящему комментарию врача, разглядывала острые уголки графика на мониторе, выходящие за условную линию; подозревала, что врач советует не заводить детей. Ей было все равно. Константин выглядел растерянным.

Потом попали к врачу-генетику. Генетик оказался совсем юной дамой с хорошей укладкой. Невольно Анастасия вспомнила притязания Светы. Генетик расспрашивала о степени их родства, о фамильных заболеваниях, о семейном устройстве, о детях родственников – не страдают ли алкоголизмом, наркоманией, шизофренией? Анастасия попыталась было отвечать, но муж постоянно перебивал ее, и она замолкла. Оказывается, она ничего не знала о семье. Например, у бабушки – матери Константина – была очень больная сестра: какая-то невротическая болезнь, проявляющаяся в изменениях кожи, сыпи и зуде. Каждый год тетка несколько месяцев проводила в больницах. Остальное время за ней ухаживали две сиделки, которых оплачивал Константин, хотя у тетки был свой сын. Никто так и не узнал, кто отец этого сына. «Неважно, – успокоила врач, – отец племянника с вами в кровном родстве не состоит». Так вот, теткин сын Саша где-то жил один, бедно, с Константином лет шесть как разругался, не общались. А вот бабушке, матери Константина, Саша на каждый день рождения присылал букет роз. Он всю жизнь считал, что его матерью оказалась не та сестра. Бабушка его не переваривала. Жениться он не женился. Если о тетке родственники кое-как заботились, то на двоюродного братца махнули рукой.

– Это очень интересно, но давайте вернемся к теме, – вежливо улыбнулась врач.

Прабабушка, то есть бабушка Константина, страдала циррозом печени, хотя никогда не пила. Но прожила долго. Умерла в восемьдесят два года. Мучилась сама, два поколения измучила, а жила. Жалко ее. Лекарства в то время дефицитом были. Кроме дедушки, у нее детей не было, да и того родила в тридцать семь. Но алкоголизмом и наркоманией никто не страдал.

– Мой отец пил! – вставила Анастасия.

– Твой отец здесь ни при чем! – почему-то зло перебил муж. Тут же, смягчившись, добавил: – Пил он – как все, не больше. В праздник. Кто в праздник не пьет? Ладно, пару раз напивался. Ну да с твоей мамашей не напиться – надо ангелом быть. Инна грызла, грызла его. Такой характер гадкий с детства. В детстве она запирала меня в туалете и уходила гулять. Чтобы я игрушки не разбрасывал. Даже свет не включала. Мы электричество экономили, днем лампочки не палили. Тебя чуть ли не из дому вышвырнула, за столько лет – ни слова. А отец твой – он нормальный мужчина. Купился, что Инна в молодости красавицей была.

– Нет, ведь мама…

– С другой стороны, если ей кажется – помочь кому-то надо, из кожи вон вылезет. Такой характер – цельный. Не скажу, что плохой человек. Но твой отец с ней натерпелся, крутила она им, как хотела. И ты была не подарочек. Ой, не подарочек… Неудивительно, что они развелись. Ты им задала в детстве! Абсолютно кошмарный ребенок.

– Что?! – воскликнули в унисон врач и Настя.

– Что я в детстве? – повторила Настя, смутно припоминая сигаретный дым в нежном возрасте, яд в бутылочке… или это наслаивание воспоминаний, смесь с последующими?..

– Да как тебе сказать, ты в детстве… С детьми всегда нелегко, а ты не то чтобы капризная была… Странная немного. Ты требовала много внимания, а Инна такой образованный человек, у нее свои интересы, ты раздражала ее вечными претензиями. Мама, твоя бабушка, честно скажу, неохотно помогала Инне. Сама родила – сама расхлебывай. Думаю, Нина на внука тоже не захочет смотреть. Семейная традиция. Разорванные связи.

– Если будет внук, – мимоходом заметила генетик. – Решать вам.

И отвернулась к монитору – она заносила что-то в свои таблицы, пока Саницкие говорили. Пальцы прыгали по клавиатуре, Анастасия заметила два золотых кольца, одно очень замысловатое, с изумрудами, другое попроще, светлого золота.

– Прости, – прошептал Константин. – Что-то я разболтался. Прорвало.

– Бывает.

– Я разнервничался, когда потерял тебя сегодня. И потом…

Зашумел принтер. Врач протянула два распечатанных листа. Посмотрев, Анастасия не поняла ничего. Глаза по привычке заволокло слезами, хотя она не расстроилась.

– Заходите еще. На следующих стадиях. Мы сможем сделать максимально точный прогноз. После сканирования, разумеется… Вот направления на анализы.

– Хочу в номер, – прошептала Анастасия.

Шли медленно и устало. Долго.

Номер. Включили свет. Душно, пахло чужим дыханием. Константин открыл окно. Холодный и чистый воздух засквозил от окна к двери.

– Хорошо… Наконец мы без этих… – Анастасия запустила руки в волосы. Пока проветривалось, она ежилась, а потом прикрыла дверь и стала раздеваться. Муж тоже разделся до белья, и они легли в постель.

– Я устала, – пояснила Анастасия, хотя пояснять не было нужды. Они лежали близко, смотрели в потолок, который казался мутным.

– Ничего, – прошептал он ей в ухо. – Вот веришь, все будет хорошо у нас. Все получится.

Она кивнула, он поцеловал ее ухо. Она перевернулась на бок, лицом к нему.

– Ты такой красивый.

– Не говори ерунды. Красивая у нас ты.

Едва ощутимо, медленно соединились их губы. Нежно. Они снова отвернулись друг от друга и смотрели в потолок. В дверь постучали.

– Это кто-то из этих… – Она удержала мужа. – Не надо открывать, полежим просто.

Стук повторялся несколько раз, все настойчивее. Твердо решив не открывать, они лежали неподвижно. Ей стало стыдно при воспоминании о поцелуе со студентом, таком неуместном воспоминании. И о заводе. Ее голова оказалась на плече мужа. Постепенно они растворялись в шорохе дождя, и делалось чище, легче на душе. Будто ничего между ними не было. То лежали долго без звука, то начинали ворочаться в поисках удобного положения, брыкались, толкались и опять замирали. Казалось, в комнате нет никого, ничего из живой природы.

Когда легкость дождя сменилась свинцовой тяжестью?

С какого момента?

Неожиданно: они еще были пропитаны больницей, запахом медикаментов, стерильностью, несовместимой с микрожизнью и сексом, но все равно свинцовая тяжесть давила на живот. Они сдвигались все ближе, ближе, пока не начали безумно целоваться, как не знавшие любви подростки, не размыкаясь: языки почти срослись, заплелись, затягивая друг друга. Она перекатилась на мужа, впадая в сумасшествие от его запаха, уперлась ступнями в быльца кровати, он обхватил ее сзади рукой и сдавил до боли, от которой только усилилось желание; выворачивалась, без цели вырваться, но чтобы не останавливаться, чтобы больше было движения, приятного до извращения. Царапала ногтями, кусала кожу на его плечах, зализывала укусы, заставляла его перевернуться на живот, и лизала спину. Он вырывался, хватал ее, подминал под себя, стремясь в нее. Не торопились, в самой страсти было заложено желание спрятаться от часов, обмануть и задушить. Время растягивалось эластичной лентой, не распадаясь на секунды, раскручивая головокружение по комнате, то включая, то выключая дождь, раскладывая на туманно-радужный спектр свет, разливая свет по обнаженной коже. Лежа, стоя, на столе, на полу, как убегающие звери, то рычащие, то хрипящие, умирая. Всхлипывая, забившиеся в угол.

Мертвые, вернувшиеся в кровать. Их исчерпало полностью. Ни тени желания не сохранилось – всё выхлебали, все провода перегорели, все предохранители вылетели. Не осталось ни неисполненного, ни неиспробованного. Ни вожделения, ни нежности, ни любви.

«Это было ужасно», – ударилось в затылок Анастасии, когда она попыталась спрятаться от внезапного холода, натянув на себя липкое одеяло. Покрытый засосами и укусами, Константин поддержал ее – она потеряла равновесие. Глаза у него были похмельные, лицо красное. Он не был похож на себя. Рассудительным, интеллигентным – таким любила его жена. Где все это время была больница? Там же, в затылке.

Девочка вынырнула из темноты, где ее не было, во внезапный круг света. Без мысли – крошечное лицо, полускрытое тенью.

Мелким шагом передвигается по застывшему волнистыми буграми льду, потому что вчера среди мороза пошел дождь, и вода замерзла как попало. Вчера, когда ее еще не существовало. Трудновато идти по скользким волнам. Никто не держит под руку. Девочка не плачет: никого нет рядом, и она безмятежна. Проходит под фонарями. Переваливается с ноги на ногу, пыхтит. Она голая и босая, но пока что холод ее не касается. Приближаясь – по законам перспективы – увеличивается. Попадает в очередной круг под фонарем, смотрит вниз и видит, как во льду отражается голая рыба. На секунду становится ей стыдно, что идет такая голая и без туфель, приседает на корточки, чтобы прикрыть попу и писю. Смотрит вниз – на эту большую чешуйчатую рыбу в отражении, и строит гримасу, морщит нос, щурится. Елозит по льду пальцами, после прижимает их к цыплячьей груди. Проскальзывают ноги по льду, не липнут, шагает раскачиваясь. Все ближе к первому плану. Изменяется вся картина, выгибается перспектива, и спрашивается: почему же она такая голая в гололедицу?

Но, с другой стороны, определить перспективу картины практически невозможно, потому что в темноте церкви определить расстояние до чего-либо, хоть до ближней стены, можно только по скорости света от вздрагивающего огонька лампады или спички, которую кто-то несет вдалеке. Слабого, приближающегося огонька, на миг выхватывающего часть золотого иконостаса, вздох расписанного купола… и нет ничего, кроме бессильно вздрагивающего беспокойства, желтоватого огонька в бесконечности темноты, пространства. Далеко-далеко что-то скрывает огонек по временам. Его нет. Он показался. Нет. Опять видно. Пахнет горящим маслом.

Дует. Где-то из щели. Свист. Ветер скребет по льду. Сквозняк – из окна под дверь.

* * *

Только приняв душ, Константин захотел разбудить Настю. На утро оставались кое-какие анализы, а после обеда – зайти к Лужницкому. Продолжение пыток. Она пробормотала из-под одеяла, что никуда не пойдет.

– Нужно! – добродушно рассмеялся муж. Он был в замечательном расположении духа.

– Нет. Не нужно. Больше.

Пауза.

– Ты что имеешь в виду?

– То и имею. Пора нам домой. Пора линять из этого заведения. Я никому не верю здесь. Нет, спешить необязательно. Мы не бежим. Сегодня можно побыть. Я бы хотела еще раз зайти на завод.

Он не возражал. Возражений была тысяча, и приводил он их тысячу раз, когда жена начинала ерепениться, что случалось с ней часто. Но сейчас она слишком обыденно говорила. Не боролась с ним. Ни щелки сомнения, куда могли бы проникнуть доводы, чтобы разрушить изнутри всю систему ее уверенности.

Саницкие спустились к завтраку и, хотя спали не больше трех часов, выглядели, по словам Варвары Семеновны, замечательно. Анастасия раздраженно слушала, как муж пытается пригласить соседей по столу на прогулку. Слава богу, у Варвары Семеновны с утра были медицинские процедуры (Анастасия брезгливо скривилась). Студент отмалчивался. «Я уже большая, – подумала Настя, глядя на воспитательницу и вожатого. – Без них обойдусь».

Вышли вдвоем. Говорили мало, но в голове, как стоячая вода – неопределенные мысли. Идти далеко, не очень быстро – после вчерашнего ныл низ живота. Знакомая дорога вдоль балки. Крыши вдалеке. На этот раз заходили с другой стороны, через свалку, потому что обычная калитка оказалась заставлена длинными грузовиками. Птицы, жадные, озабоченные по-прежнему, делали свалку подвижной и схожей с живым организмом. Хватали клювами объедки, роняли, взлетали невысоко, кричали голосом грудного ребенка.

Стоял прозрачный синий день с голыми деревьями. Смрадный дым, поднимаясь от костров, мутил небо. Анастасия вытянула из кармана платок и прикрыла нос. Шла, не разбирая, куда ступает, но не спотыкалась, даже когда поскальзывалась на слизком.

Обыденно кивнула вахтерше, та ни о чем не спрашивала. Прошли через вертушку мимо стекла. На территории завода было пусто. Восхитительно после вони снаружи: пахло свежевымытым полом. Поднявшись по ступенькам наверх и пройдя через мостик над зияющей, наполненной остановившимися машинами пропастью, супруги оказались в бесформенном помещении, которое разделялось металлическими сетями на отсеки. Здесь обнаружились живые души – тихие рабочие в спецовках, шлифующие прозрачные шары с темными ядрами. Саницкие брели дальше. В тишине легкие шаги отдавались тройным эхом. Темная жидкость лилась из трубы в небольшой бассейн, он наполнялся, потом вода стекала через отверстие, оставляя пол бассейна голым. Повторялось пульсацией. Клубилась белая пыль, слабая на этот раз от бездействия. Прошли мимо запертых дверей в ресторан, мимо чистых кабинетов с пуленепробиваемыми дверями под дуб. Растроганные почти до слез, поцеловались в знак приязни. Родственной приязни.

В отеле, куда их довез на «Волге» таксист, собирая вещи, Анастасия наткнулась на чужой шарф. Она вспомнила – видела такой шарф на Варваре Семеновне.

– Как хорошо, что были эти пять лет, – сказала Саницкая, обняв мужа. – Я очень привязана к тебе, я люблю тебя. – Она не дала поцеловать себя, уткнулась в его шею, где каждая жилка, каждый бугорок, каждая ямка выучены наизусть.

– Что это у тебя?

– Семеновна у нас шарф забыла. В очередной нудный визит, вероятно.

– Повесь на видное место. Зайдет – вернем. Главное, не забыть.

– Нет, надо вернуть сейчас. Может, она и заходить больше не будет.

– Тогда возьми с собой на обед.

– Нет, пойду поищу ее. Думаю, мы не увидимся больше.

В регистратуре выяснилось, что номер Варвары Семеновны находится на четвертом этаже. Он был заперт. В этот момент мимо пробегала с тележкой, ведрами и швабрами Света.

– О, какие люди! – выпалила Светочка.

– Привет.

– Как, оклемалась после вчерашнего?

Анастасия не сразу поняла, что речь идет о ее ссоре с мужем. Она и забыла.

– Помирилась, значит, с дядей?

– Помирилась.

– Хорошо, – (с некоторым разочарованием). – А Варюху ты здесь не дождешься, она после процедур сразу на обед ходит. Там ищи. Зачем она тебе сдалась, еще не достала?

– Какие у нее процедуры?

– Ой, я что, спрашиваю? Вроде в третью манипуляционную ходит, а вообще, понятия не имею.

Не попрощавшись со Светой, Анастасия ушла в медицинскую часть. Без волнения прошла мимо кабинетов, в том числе и Лужницкого, и молоденькой дамы-генетика. Не давили на нее ни тяжелая полутьма, ни взгляды очередей. Без труда отыскала третью манипуляционную и села на стул, рядом с ожидающими своей череды женщинами.

– Вы, девушка, не хочешь вообще узнать, кто крайний? – воинственно поинтересовалась сидящая справа.

– Я не в очередь. Я жду кой-кого.

Та повернулась к своей соседке:

– Постоянно так. Я не сюда, я только спросить. А сами – прут и прут без очереди. Я эту узнала, она вчера так же: «Кровь я сдавать!» А мы, значит, – так, постоять притащились.

– Ох, что говорить, – вздохнула другая. – Наглость – второе счастье. Не под ноги же им кидаться – «только через мой труп».

– Я бы кинулась. Прет, сволочь, и прет.

Медленно отворялась дверь манипуляционной, Анастасия подскочила, как с горячего, ожидая Варвару Семеновну, но вышла другая – пухлая верзила. Узнав ее, Настя воскликнула с радостным изумлением:

– Галя?!!

Как хотелось ее расцеловать! Сказать, что яд был шуткой. Что мешала его не Настя – природа. Детство… Дети все такие. Но что теперь готова дружить с ней женской дружбой много лет. Уж скорее, чем со Светой.

Та неторопливо повернула к Саницкой заплаканное лицо. Не узнала. Галя осталась некрасивой и несуразной, сказка о гадком утенке не сбылась. Разве что с усилием можно было угадать в ней некое обаяние, свойственное крупным женщинам. «С чего бы ей меня узнавать… Я смотрела на нее в поезде, разглядывала ее. А она и не могла видеть меня среди других. В лагере я ее не встречала. Она была в другом отряде. Кажется, ее вскоре забрали».

Галя, тяжело топая, уходила, полотенце с засохшими пятнами через руку.

– Этой-то совсем погано, – шептали под правым ухом.

– По виду не скажешь.

– Что ты! На свету на нее погляди. Землистая вся. Не жилец. Что можно – удалили уже. А!.. Год мучается. Все равно метастазы.

– Как?!

– Как-как… Пошло дальше… Никому не дай бог.

– А ходит сама… Не выглядит… У меня правило: чуть где кольнет – сразу к врачу. Лучше перестраховаться.

– Ох, страхуйся – не страхуйся… Что кому написано. Знакомый у меня… порядочный человек, не курит, не пьет, и – бац!..

– Вы меня послушайте. У меня есть приятельница. Сглаз снимает. Да нет, я сама не верила. Но столько случаев! Пошепчет-пошепчет над водой – и всё! Врачи только руками разводят. Недешево, правда, но того стоит.

Внезапно говорившая повернулась к Анастасии, окаменевшей от догадки, что приготовленный ею и Светочкой яд, не выпитый – через годы подействовал.

– И вам, девушка, не помешает номер телефона записать. Сразу видно, что на вас порча.

Анастасия встала, собираясь уйти, и нос к носу столкнулась с Варварой Семеновной, которая только шла в манипуляционную, несла голубое полотенце.

– О, а вы что здесь делаете? – искренне обрадовалась ей воспитательница. – Вам тоже назначили?

– Возьмите, шарф ваш. – Анастасия сунула ей в руки шарф, и поспешила убраться.

– Вот так, хочешь помочь людям! – шептали вслед.

– Вы в третью последняя? – спросила вдалеке Варвара Семеновна.

– Я, я, кто же…

* * *

– Да потому что я уже беременна!

– Что ты выдумываешь? – Константин отступил. – Давно?

– Мы вчера не предохранялись. Это был день овуляции.

– Ух, ты испугала меня. Так ты о вчера?

– Да.

– Я думал, тебе врач сказал. От такого детей не бывает.

– Я беременна, Костя. Впрочем, как тебе угодно.

Так окончился очередной их дурной диалог, начатый с вопроса, не пойдет ли она все-таки к врачу. Она же, с удовольствием, как всегда, несла чушь, специально выводила Саницкого из себя. На обед идти отказалась – никакого желания. Константин спускался один. Он размышлял – теоретически жена в самом деле могла быть беременной, хотя ему казалось, слишком жестко было вчера для зачатия… В любом случае, о беременности не говорят наутро и даже после полудня. Она осталась, сидящая на кровати, погруженная в мысли. Вдали шумело море. Если бы кто-нибудь вошел в комнату, увидел ее – подумал бы, что она решает сложную математическую задачу.

Видела себя. Были сумерки. Заледенелая дорога. Вдалеке стояли родители с бенгальскими огнями в руках. Был Новый год. Раз за разом рвала веревочку хлопушки, конфетти взлетало над ней и осыпалось вокруг на лед.

Видела себя тринадцатилетней, укутавшейся в одеяло, кусающей подушку от длительной бессонницы, изнывающей от духоты, в то время как остальные спали безмятежно. Ожидала мести им – звонка будильника.

Видела себя в зеркале загса, тонкое лицо с выпирающими косточками скул, огромные круги под глазами. Слышала свой выкрик «да» – нервный, поспешный. Явились во Дворец бракосочетаний как беглецы – испуганные. Он скрывал испуг. Она нет.

Годы спокойствия. Почему Анастасия издевалась над мужем? Зачем плакала, зачем задавала глупые вопросы, закатывала истерики в молочно-жасминном покое? Было нужно что-то… Почему он терпел, и, несмотря на сопротивление семьи, почему они так долго оставались вместе? Бессмысленные вопросы. Сама она никогда ничего не меняла в жизни. Только под давлением чужого решения. Так удобней. Ведь на самом деле перемены ничего не меняют.

– Можно, я присяду? – услышал Константин.

– Конечно, – с неудовольствием ответил он Светлане, которая мигом протиснулась на место Анастасии за столом.

– Ой, ничего, если я немного отхлебну? Пить так хочется.

Он пожал плечами.

– А Насти опять нету?

– Она на консультации у врача, – ко всеобщему удивлению сморозил студент. На Свету студент смотрел с едкой обидой.

Через несколько минут все четверо увлеченно кушали, причем Света весьма активно принялась за стоящую перед ней порцию. После еды было решено подняться в номер сыграть в преферанс.

Студент и Варвара Семеновна постарались не заметить отсутствие Анастасии и страшный раскардаш, одна Света присвистнула. Повсюду валялись вещи Константина, белье, стираное вперемешку с нестираным. Скинули, что мешало, со стульев и кровати, разыскали колоду – она была на балконе – начали партию. Говорили о жизни. Постепенно разговор вытеснил игру. Варвара Семеновна и студент ушли, Света так и заснула на стуле.

– Да, пора возвращаться, – сказал Константин на следующее утро. – Время пролетело. – Он смотрел вдаль, туда, где билось о берег море. В воздухе повисли маленькие снежинки.

– Не так уж мало, почти три недели, – отозвалась Варвара Семеновна.

– Лето стало осенью, осень – зимой. На работе наверняка все запущено, я никогда не отлучался надолго. Деньги кончаются. А казалось, я не тратил.

– Не падайте духом, Константин. Вот увидите, жизнь наладится. Пойдемте к морю, развеемся?

– И погода не балует.

* * *

Девочка приближалась к ней, топала по льду, переваливаясь, как пингвин. Надутая, готовая расплакаться. Настя присела на корточки, поджидая, когда подойдет дочка. Улыбалась. Девочка подошла, и Настя обняла ее.

– Ну что, малюська, передумала уходить?

Девочка подняла настороженные глаза.

– Но все равно нужно зайти завтра в поликлинику. Все дети ходят к врачу. – Настя посмотрела в темно-лиловое зимнее небо, на грани света фонаря. – Смотри, малюська, звезд сегодня нету. Завтра, наверно, не будет мороза. Ты не замерзла?

– На коньки хочу!

– Коньки дома. Я не буду сейчас за ними подниматься.

– Но я хочу на коньки!

– Идем, я тебе лучше про рыб подо льдом расскажу.

До поступления в садик дочка совершенно не создавала проблем, в младенчестве она никогда не плакала. Еще в роддоме по этому поводу подняли панику и Настю напугали: все дети должны плакать, а ее дитя только что-то похрюкивало и попискивало да иногда тянуло удивленное «Аааа?». Утверждали, что это от развода с отцом ребенка. После выписки Настя скрывала от знакомых, что дочь совсем не плачет, и, когда другие матери жаловались на бессонные ночи, врала, будто тоже не спит, тоже зубики. Но агуканье пришло вовремя, и первые слоги, и слова. А по части слез все было наверстано в садике.

У них не было своей квартиры, они жили у Настиной родственницы – старушки, страдающей сложной невротической болезнью. Нелучшая компания для ребенка. Но старушка месяцы проводила в госпиталях, тогда однокомнатная квартирка принадлежала им двоим. В остальное время была родственница тихой, страдание выражала ненавязчиво. Полюбила девочку – последний свет своей жизни. Полюбила безжалостность, с которой девочка стягивала с нее одеяло и теребила красные расчесанные полосы. Настя научилась ухаживать за ней. Одну сиделку все же пришлось оставить – днем Настя работала. Два года назад устроилась в фотосервис, принимала заказы, улыбалась клиентам. Девочка уходила в садик.

Садик девочка ненавидела. Там бассейн. В бассейне клетчатый кафельный пол. Девочка смотрела, смотрела на него и поняла, что может нырнуть в пол, поэтому не нужно идти к воде. Связи между клетками пола так же произвольны, как вода. Клетки расходятся и пропускают ее, принимают. Она ныряет… Такой же пол в садиковском туалете. Если бы не воспитательница! Варька-шкварька!

Девочка всегда начинает хныкать в коридоре перед группой, где полки с одеждой, потому что не помнит, какое животное на ее полке – змей или рыба; еще хуже – шнуровать ботинки, она их зашнуровывает так, что мама дома не может развязать. Режет. Вечером хорошо с бабушкой Дашей и мамой смотреть телевизор. А легко ей нырнуть в пол в бассейне, потому что она рыба. Мама что-то бормочет. Девочка снова и снова прокручивает в голове, как ныряет, и получает свою массу удовольствия.

Снег, лед блестят. Она может нырнуть в лед. Но в кафель легче – квадратики расходятся легче. На самом деле лед – тоже из квадратов, но их не видно.

Разматывая ей шарф, мама говорит:

– Маленькие девочки должны…

– Я не девочка, я рыба, – возражает с безразличием.

– Нет, ты девочка. Человек.

– Я рыба – ты человек. Откуда человек может знать, что он человек, а не рыба?

– Знает, и всё. В зеркало смотрит.

– А я знаю, и всё, что я рыба.

– Малюська…

Детского упрямства нет в девочке – спорит без азарта, для одной истины, не раздражается. В отличие от Насти, которая едва не впадает в истерику от дочкиной уверенности, едва успевает взять себя в руки. Только в зеркале отражается грустная сцена: женщина закрывает лицо ладонями и медленно ведет их вниз, растягивая кожу, будто стягивая что-то. Девочка не обращает внимания. Она привыкла. Она – рыба.

После чистого морозного воздуха в доме душно. Девочка вспотела – Настя долго ждала, когда дочка разденется сама, прежде чем помочь ей.

– Ужинать будем?

– Да.

Пока Настя возится, девочка забирается на свое место, на табуретку.

– Я пойду завтра в поликлинику и плакать не буду.

– Вот и умничка.

– А послезавтра ты возьмешь отгул, и мы останемся дома. Я не пойду в садик.

– Малюська, ты же знаешь, я не могу. Тогда мало денежек будет.

– Что – выбирай! Или я в поликлинику не пойду.

Настя молчит. На самом деле у нее нет выбора. Ладно, по крайней мере они проведут прекрасный день вдвоем.

– Иди, поставь себе мультики, – говорит Настя после ужина. – Я сейчас подойду.

– Опять курить? – с легким презрением спрашивает дочь.

Настя сначала закусывает губы, но потом сама ставит девочке диск.

Открыв форточку на кухне, курит; думает: к весне купить девочке новое пальто… из осеннего, должно быть, выросла… На две грязные тарелки и кастрюлю в раковине падают капли из старого крана.

Курит, сидя на столе, болтая ногами. Стол поскрипывает – она больше не невесомая. После родов Настя поправилась на десять килограммов, но это были как раз недостающие десять килограммов. Округлилось лицо, смягчились острые прежде черты, не торчали тонкие косточки скул. Нестриженые волосы, выкрашенные в русый, стянуты сзади резинкой. До самой старости, пока снова не обнажатся от одиночества хрупкие косточки под иссохшей кожей, пока не обнаружится под мертвой травой сухая почва памяти, – Анастасия будет такой – завершенной (такой не узнает ее Константин). Она улыбается.

За темным стеклом кухонной двери показалась девочка. Настя весело помахала ей рукой. Через стекло не разглядеть выражения лица дочки, мешают копоть готовки и наложенные один на другой отпечатки рук (вместо того чтобы потянуть за ручку, дверь толкают ладонью). Сейчас дочка выглядит настоящей рыбой: и глаза выпученные, и легко проплывает сквозь сальное стекло двери, к кухонному столу, и плывет обратно, к зеркалу в прихожей, где лежит в двух экземплярах (один из которых – отражение) шарф; и рядом тюбик помады, пахнущей шоколадом, а шарф качают волны от движений рыбьего хвоста, шарф извивается водорослью, но держится, будто сбоку прибит гвоздем. Единственное, что обнаруживает в дверном стекле препятствие для рыбы, – быстрый судорожный изгиб плавника. Мороз все туже стягивает стекла, они вот-вот треснут. Как тепло дома! Девочка с жадностью нюхает помаду, Настя задумчиво смотрит на духовку. Стекло двери и зеркало множат прозрачные отражения, накладывают их друг на друга.

– Я испеку пирог.

– Почитай мне.

– Поставлю в духовку и почитаю.

– Хорошо.

Рыба уплыла. Пока лед не сойдет со стекол, она подо льдом. Там она не пропадет.

– Я рыба, – говорит девочка врачу в поликлинике.

– Неужели? И какая же? – смеется врач, наполняя шприц. – Щука? Или селедка?

Прививку девочка перенесла, не вздрогнув.

– Это вообще нормально? – шепотом спрашивает Настя врача.

– Не волнуйтесь! Что вы от нее хотите? Пяти лет нет? Дети должны фантазировать в этом возрасте. У вас хорошая, развитая девочка… Очень развитая для ее возраста.

Девочка слышит всё, усмехается исподтишка.

– Летом, – говорит Настя по пути из поликлиники в садик, – у меня будет отпуск. Мы сядем в поезд и поедем на море вдвоем. Да?

Если останется хоть неделька отпуска – постоянные отгулы все съедают. Неделя – тоже хорошо. До лета так далеко.

Идут по хрустящему насту. Ярко светит солнце. Слепит снег, где не наставили желтизны собаки. Дочка, кажется, по-своему любит поликлинику. Хотя всякий раз сопротивляется – очень удобно. В целях шантажа. Проходят мимо заледенелого мусорного бака, в котором роются коты. Настя берет дочку за другую руку – та боится кошек, обгрызающих рыбьи скелеты.