Текст книги "О «русскости», о счастье, о свободе"

При Леонтьеве неспроста часто вспоминается Пушкин, даром что истолкователи, ища сходств для «неузнанного феномена» и перебрав немало имен из всемирной энциклопедии, меньше всего думали об этом, отечественном, сродстве. Между тем леонтьевский тип единства, леонтьевскую идею союзного (как можно назвать его) единства мы находим (наряду с другими «чудовищными» или «парадоксальными», за Леонтьевым закрепленными идеями) именно у скользящего порой мимо слуха Пушкина. В частности, у его Моцарта, который пьет – в финальной сцене «маленькой трагедии» – не за слияние, братанье и всяческую «ассимиляцию», не за сплавленность (взаимоперемешение) столько раз уж на наших глазах несогласных, противостоящих друг другу лиц, а за нечто, что звучит не слащаво – торжественно; не интимно и камерно, но приподнято над потолком «особой комнаты в трактире», обнимая большую сферу в стягивающем жесте, допуская широкий диапазон и имея глубокое, символическое значение:

 
…за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери, —
 

пьет пушкинский Моцарт.

Этот тост кажется наивным – при заданных обстоятельствах, – если примитивно и облегченно, если бытово-идиллически понимать слово союз. Понимать его как некое безоблачное и, по сути, внутренне обезличенное единство. Или же если, как, возможно, сказал бы Леонтьев, понимать его «слишком розово»…

Но попробуем прочитать «по-леонтьевски» этот мудрый Моцартов тост. Для этого есть основания в пушкинском тексте. «Связующий» союз, говорит Моцарт. Свя-зу-ю-щий… Сколь, в сущности, до-о-лгое, протяженное по звучанию – мыслимому рас-сто-я-нию – слово! Связующий, – приходилось уже мне замечать, читая «маленькую трагедию»[29]29
  См. статью «Повышенных способностей человек толпы».


[Закрыть]1, – это слово, в учете ритмики стиха, как будто предполагает определенную трудность, даже усильность (не без внутренне понуждающей воли!), живую напряженность связи, чем, собственно, и должна отличаться надежная (искренняя по чувству, но и сознательная) связь, союз, со-узничество – от расслабленного слияния…

Этой характеристики или этого разъяснения – связующий – по поводу желаемого Моцартом союза, вообще говоря, могло бы не быть… Но присутствие его, если помнить, что ни единого лишнего или малозначащего слова нет в пушкинском тексте, – присутствие разъяснительного этого слова понуждает вникнуть и в звучание его, и в его полновесный смысл.

Другое дело, что ввиду невозможности в данном, трагедийном случае «искреннего союза» двух лиц несовместных, не имеющих сколько-то веских связующих нитей между собой (помимо профессии), – пушкинский Моцарт закономерно-нечаянно выпивает за утопический этот союз яд. (Случайно… Но это – именно закономерная, необходимая случайность, в своем роде подтверждающая всегдашнюю точность Моцартова поведения, интуитивных и безошибочных поступков Моцарта.)

Реальным же такой союз может быть, если участвуют в нем соответствующие ему лица. Склонные к союзному дальнейшие, собственно, тоже поясняющие, слова Моцарта:

 
…за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии, —
 

слова, пожалуй, философствующие, а не «документально» свидетельствующие… И, кажется, мы вправе допустить, что Моцарт здесь первым делом высказывает свое принципиальное представление о союзе, о типе пригодных к нему лиц. Взятом в идеале типе. Для какого Гармония и служение ей – это и мировоззрение, и природное призвание…

«Искренний союз», с точки зрения всякого действительного «сына гармонии», заведомо предполагает своими участниками разных, но подлинно склонных к соединенью. Разных и ярких (каждый в своем роде), то есть дающих то «высшее разнообразие», без которого не бывает и «высшего единства». Но, конечно же, эти разные должны быть подвержены некой «организующей», «дисциплинирующей» их единение «общей внутренней идее». Главная Моцартова идея, как нельзя более сообразная смыслу, предназначению вообще союза, – это именно идея гармонии. Гармонии, которой сыновне предан он… И, собственно, о ней же, и не в одном только композиторском плане, но о всеобщей гармонии мира (или всеобщем «едином прекрасном») говорит он и в последнем своем монологе. И уходит из жизни с генеральной мыслью (идеей), направленной на то, чтоб «мог… мир существовать». Мир разнообразный, в котором с необходимостью помещаются и те, кто заботится о «нуждах низкой жизни», и «счастливцы праздные, пренебрегающие презренной пользой», преданные «вольному искусству»… Служа Гармонии, Моцарт ищет союза, исповедует гармоническую норму союзных связей на всем пространстве иерархического, но не попирающего свои «низкие» сферы мироздания.

Существуют, однако же, и лица «несовместные», «вещи несовместные» – и об этом также знает и говорит в «маленькой трагедии» возвышенный разумом, но реалистический Моцарт. «Несовместные» – это не просто разные. Они не просто несхожи между собой, не просто «электризуют» друг друга, входя в соприкосновение, так что возникает творческий эффект. Увы, не этот эффект, не «плодотворная, чреватая творчеством», пусть «по временам и жестокая борьба», но катастрофа обещается тут. Катастрофа, по-своему убийственная для обоих полюсов. «Несовместность» означает решительную непригодность к союзу (со-трудничеству), смысл которого слишком чужд по крайней мере одной из сторон. Так, Сальери, – очевидно из «маленькой трагедии», – не заинтересован в Моцарте, в каком-либо, хоть бы и сложном, противоречивом, взаимодействии с ним («Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты еще достигнет?.. Так улетай же! чем скорей, тем лучше», – откровенно говорит он); у Сальери своя, чрезвычайно далекая Моцарту идея». Это не идея Гармонии, обеспечивающая созидание (жизнетворчество), напротив, идея правомочности злодейства, убийства, идея разрушительная (которую однажды и прямо формулирует он как «жажду смерти). Рассуждая о «бесполезности» Моцартовой жизни, а также о своей мучительной «жажде смерти», Сальери рекомендует себя едва ли не как призванного («…я избран…») жреца Смерти. Его призванность или избранничество предполагает вовсе не Моцартов культ «единого прекрасного». И, стало быть, не на чем тут возникнуть единению, даром что оно может быть «полным контрастов»… Контрастность между Сальери и Моцартом расторжительного рода, центробежного стремления относительно мыслимого в теории со-трудничества или союза. При, казалось бы, счастливой общности профессиональной эти лица отнюдь не имеют общей «внутренней идеи», способной сплотить, взять в свои «деспотические объятья» данные, не подобные друг другу миры… И, собственно, «маленькую трагедию» Пушкина можно прочесть не только как трагическую развязку «соприкосновения» двух «несовместных» конкретно-действующих на сцене лиц, но увидеть в ней также некий космический срез: это трагедия мира, в котором отсутствуют связующие силы, заявляет «права», алчные аппетиты дисгармония, и мир становится на грань распада, обещая погрести под своими обломками в конечном итоге и несоюзного Сальери. Как и всякого гармониеборца, жизнеборца…

* * *

Вряд ли будет натяжкой сказать, что тема союза и проблема союза относится к определяющим для пушкинского творчества, отражая «моцартианскую» заботу Поэта о том, чтоб «мог… мир существовать». Вместе с тем тут заявлен художественно именно леонтьевский идеал – тот, что будет сформулирован русской философией спустя полвека.

Леонтьевская идея гармонического, союзного единства, осуществляемого при «высшем разнообразии», так глубоко присуща Пушкину (пусть он и не мыслил, конечно, в категориях леонтьевской философии), что он поэтически разрабатывал ее не раз, давая тонкие, точные характеристики черт и опор союза разных. Так, в стихотворении «19 октября», на фоне галереи портретов лицеистов (от И. Пущина до кн. Горчакова, от декабристов до монархических охранительных государственников; от поэтов до питомцев иных – однако же дружных – муз), на контрастном этом, но гармоническом фоне, Пушкин восклицает:

 
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз…
 

Свободен – поставлено рядом с неколебим, после него. Словно свобода, – означающая и искреннюю добровольность, и достаточную независимость каждого из «союзников»-друзей, – служит залогом неколебимости их единения, так что союз этот даже беспечен: неугрожаем внутренне, не опасается за верность неподневольных своих членов.

«Он, как душа, неразделим и вечен», – говорит Пушкин, и тут уже речь об общей внутренней идее, проникающей царскосельских лицеистов и связующей их.

Обратим внимание, кстати, и на глагол относительно «неразделимого» этого союза: «срастался он». Действенный, и даже «трудно», в своем роде, «напряженно» действенный глагол, передающий нечто, отличное от процесса слияния – более «плавного», легкого, безболезненного процесса.

Сливаются – текучести. Срастаются – твердые тела.

(Срастаются, например, стволы деревьев. Возрастая вместе – рядом, близко друг от друга, – постепенно срастаются, оставаясь, однако, каждое – собой: «оливка не смеет стать дубом», дуб не смеет стать березой, хотя неооторжим бывает от нее, – сохраняя при этом свой, опознаваемый, облик…)

Срастание – это не растворение, но взаимное скрепление при самобытии. Тут – соединенность не слившихся (до смешения, неразличения меж собой и обоюдостороннего упрощения – усреднения), но охваченных некоей общностью, естественно «вспыхнувшей» – сознательной ли, бессознательною ли, однако же органичной, необходимой. Характерно, что в слове «срастание» слышен нам как бы скрип, даже стон – точно бы тут подразумевается, не исключена некоторая ломка, преодоление, тягота, вынести которую приходится срастающимся, окупая тем свою взаимную тягу…

Пушкин одним глаголом передал непростоту, в том числе и небыстроту, процесса единения, непростой, неавтоматический путь складывания лицейского союза. И этот глагол – «срастался» – допускает, пожалуй, именно «деспотизм» внутренней, воедино связующей идеи, пусть она и добровольно (свободно) исповедовалась (была выбрана лично) каждым из лицеистов.

Стихотворение открывает и эту общую для всех них идею (помимо той более узкой общности, что связывает самого автора с кем-либо из однокашников – Пущиным или Кюхельбекером, Горчаковым или Дельвигом). Это идея-чувство, которая воодушевляет «подъять» общую «признательную чашу», празднуя день 19-го октября – день Лицея, ставший также и днем «прекрасного», «неразделимого» дружеского союза. Эта единая для всех внутренняя идея обусловлена: и культом дружбы, которому привержены все названные в стихотворении лицеисты; и общими для них обстоятельствами отроческой и юношеской жизни в «отечестве» – Царском Селе; и питаемой каждым нежностью к благословенной alma mater («…да здравствует Лицей!»), и благодарностью к наставникам – «хранившим юность нашу», и, наконец, общедворянским, сословно-этическим, а вместе с тем сердечно-признательным чувством к… Тому, кто заслуживает особой, венчающей пир чаши:

 
Но за кого? о други, угадайте…
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей.
 

В этой строфе – поэтическая кульминация общей внутренней идеи, ее верховная смысловая точка, в которой мощно выражается ее высший, надличный характер.

Собственно, в строфе этой содержится целый спектр идей, какие «цементируют» собой богатую (многосложную) общую внутреннюю идею лицейского союза. В этой строфе-тосте – своего рода кодекс чести, надежно связующий лицеистов: «исповедь горячего сердца», слышная здесь («…сердцем возгоря», говорит Пушкин, провозглашая этот тост), есть в то же время типичная, «деспотическая», то есть обязательно бытующая в данном кругу, система чувствований со всей особливостью этих монархических чувствований, свойственной «просвещенному дворянству» первой четверти XIX века («Он человек! им властвует мгновенье. Он раб молвы, сомнений и страстей, Простим ему…» – эта пушкинская речь о царе без труда датируется и сословно привязывается, даже не знай мы, кто автор ее). Вместе с тем эта система чувствований, отражая как будто «прекрасных лет первоначальны нравы» (увлечения, восторженные склонности, романтическое великодушие, заместившее – в духе времени – священное почитание богопомазанного монарха), оказывается достаточно постоянной для со-узников и даже кристаллизируется, освобождаясь от гуманистического психологизма, сентиментального «лирического» демократизма, лично-биографической субъективности. Ведь и в 1836 году, обращаясь к той поре, «когда наш круг судьбы соединили», Пушкин, хотя «промчалась четверть века», неслучайно, конечно, приглашает друзей к драгоценным, святым для их союза воспоминаниям:

 
Вы помните: когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын,
И мы пришли.
…………………………………………………………….
 
 
Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он…
 

Возвращаясь же к венчающему пир тосту в стихотворении «19 октября», который вмещает целый спектр этических, сословных идей, задушевно-свободных чувствований по конкретному, славному историческому поводу, идей, не зависящих от позднейших политических идеалов некоторых из лицеистов, – вряд ли будет ошибкой усмотреть тут, в сущности, тост за Россию. Россию, видимую через царя.

 
Он взял Париж, он основал Лицей, —
 

это ведь вехи истории России, победно вступившей в Европу, успешно воспринявшей притом ее просвещение. («…Русь оставил он, Взнесенну им над миром изумленным…» – прочтем мы по этому же поводу у Пушкина и в 1836 году, несмотря на испытанное поэтом «неправое гоненье» и другие разочарования в личности Александра I.) И как тост за Россию призыв опального Пушкина («…до дна, до капли выпивайте!.. Ура, наш царь!..») отражает уж совершенно бесспорное единодушие свободных «союзников»: и декабристов, как Пущин и Кюхельбекер, и государевых слуг, как Горчаков, и морехода (Матюшкина), и поэтов, в том числе того «сына севера», «кудрявого певца» (Корсакова), что «в краю чужом» обрел себе «русскую могилу», столь одинокую без «слов нескольких на языке родном»… (Вспоминается тут, конечно, и позднейшее признание рассказчика – Пушкина – в повести «Метель»: «Как сильно билось русское сердце при слове отечество… С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю!»)

Прочитывая в заключительном пушкинском тосте единящую лицеистов мысль о России (видимой через царя-победителя, победителя Наполеона), можно признать в своем роде метафорическим и это, ближайшим образом единительное, утверждение о них: «Отечество нам Царское Село». Ведь Царское Село, при всей специфичности этого элитарного уголка, весьма выразительно знаменует Россию, великую империю, содержа монументальные образы ее славы. Тут можно обратиться к ранним пушкинским «Воспоминаниям в Царском Селе» (1814 года), впервые представившим, что значит этот «придворный» уголок, где «каждый шаг в душе рождает Воспоминанья прежних лет» – воспоминания горделивые, героические, то и дело побуждающие воскликнуть: «Страшись, о рать иноплеменных!» – ибо и тут и там «вознесся памятник» русской боевой славы, величия русского патриотического духа… «Садятся призраки героев У посвященных им столпов», – напишет Пушкин и через пятнадцать лет, в позднейших, 1829 года, «Воспоминаниях в Царском Селе», поминая словно б слетевшихся в Царское Село «Перуна кагульских берегов», «героя Архипелага», «наваринского Ганнибала»… «И въявь я вижу пред собою Дней прошлых гордые следы», – говорит здесь Пушкин, словно бродя по Пантеону, меж «славы мраморной» и «медными хвалами Екатерининских орлов», «среди святых воспоминаний», в «сумраке священном» «садов прекрасных»… Лирическим же фокусом всех этих святых исторических воспоминаний постоянно являются для Пушкина воспоминания о 1812 годе («О бородинские кровавые поля!..»), пережитом им в Царском Селе:

 
Я с детских лет здесь возрастал,
А глухо между тем поток народной брани
Уж бесновался и роптал.
Отчизну обняла кровавая забота,
Россия двинулась, и мимо нас летят
И тучи конные, брадатая пехота,
И пушек медных светлый ряд…
 

И, конечно же, истолковывая пушкинское реченье: «Отечество нам Царское Село», следует, наряду с этими строками 1829 года, привлечь и последнее из посвященных лицейской годовщине стихотворений «Была пора: наш праздник молодой…» (1836 год) с личными, не опосредованными, патриотическими воспоминаниями, общими для всех однокашников поэта:

 
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…
 

И пусть в стихотворении «19 октября» эти общие и единящие чувства отзываются кратко, одним лишь итожащим «грозу двенадцатого года» ликующим восклицанием об Александре I: «Он взял Париж…» (ср.: «В Париже росс!» – из «Воспоминаний в Царском Селе» 1814 года), вряд ли можно сомневаться, что в пушкинском тосте «…так! выпьем за царя» заключена сверхличная общая внутренняя идея, крепко связующая лицеистов-«со-узников», – идея патриотическая, пафос любви к Отечеству, неотрывной, впрочем, от дворянского идеала, дворянской чести… Идея горделивая, бодрящая, возвышающая дух, крепящая союз единомысленных на этом, высшем, уровне сотоварищей и созидательная для личности каждого из них…

Вот каковы, под пером Пушкина, «многослойные», капитальные условия неколебимого и свободного «прекрасного союза», органического единства. Вот сколь емка по содержанию общая внутренняя идея такого союза – широкая, но властная, «не дающая материи разбегаться».

Но и леонтьевский закон разнообразия, «высшего разнообразия» отчетлив в воспетом Пушкиным «прекрасном», то есть высшем, единстве.

Пушкин, дорожащий союзом, или благородным единством (хоть потому, что предан он дружбе), имел особенный (гармонический, Моцартова толка) дар чуять возможность плодотворного союза и оберегать ее, отнюдь не смущаясь различиями «входящего материала». Но если стоять не на этой, пушкинской, а на какой-либо более субъективной точке зрения, то в людной панораме, изображенной поэтом в стихотворении «19 октября», в «групповом портрете» лицеистов недолго увидеть как раз «чудовищные противоположности», сосредоточась именно на разъединительных, разъединяющих чертах. Такие легко заметить не только меж «счастливцем» Горчаковым и, например, склонным к «душевным мукам» Кюхельбекером, но и между самим «огненным», романтическим еще Пушкиным и тем же Горчаковым, которого сопровождает «фортуны блеск холодный», – ведь поэт неспроста говорит:

 
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись…
 

Но поверх этой противоположности, расхождений, хотя, несомненно, при них, Пушкин видит в Горчакове общую для всех лицеистов константу:

 
…фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
 

А к тому же поэт видит и нечто, так сказать, частно-общее – меж собою и Горчаковым: «душу свободную» – при всем холодном (сковывающем вообще-то!) блеске фортуны…

И вот, в силу чести, равно присущей всем содружествующим лицеистам и одинаково понимаемой каждым из них (чести, неотрывной, кстати, от культа дружбы), а также в силу свободы, свойственной иной, не пушкинской, но тоже независимой, горчаковской душе, —

 
…невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
 

Обнялись – опальный поэт и безупречный, благонамеренный, с политически незапятнанной репутацией государев слуга…

(Свою, запечатленную в пушкинском стихотворении «душу свободную», как и верность лицейскому содружеству, верность, обусловленную и чувством чести, как известно, доказал «счастливец» Горчаков и поздней – когда после восстания декабристов предложил Кюхельбекеру заграничный паспорт ради спасения своего лицейского со-узника: не близкого друга, но участника «прекрасного союза».)

Братство или парадоксальное сродство лиц, во многом противоположных друг другу, но с внешнею нелогичностью «нуждающихся» друг в друге и выказывающих невзначай свободную волю к объятью или взаимное тяготение благодаря неотменимому «деспотизму» свойственной каждой из сторон внутренней идеи, – вот что прочитываем у Пушкина в «групповом портрете» разных индивидуальностей, который заслуживает обо– значения: союз, прекрасный союз.

Можно бы долго следить разнообразие – и единство – лиц в пушкинском стихотворении, когда самая яркая даже индивидуальность, оригинальность призвания, своеобычность пути не выламывает человека из братства, содружества, единого союза. Так, Матюшкин, хотя проходит он – в неисчислимой дали от «брегов Невы» – и «тропик знойный И вечный лед полунощных морей», сохранил, по словам Пушкина, «прекрасных лет первоначальны нравы»:

 
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил…
 

Можно бы долго следить все, охотно показанные Пушкиным, несходства при общем единение. Сколь, в самом деле различны тот, о ком сказано: «О, волн и бурь любимое дитя!» («беспокойный» Матюшкин), – и Дельвиг, «сын лени вдохновенный»!.. «Блуждающая судьба» того, кто «с лицейского порога… на корабль перешагнул шутя», прокладывая путь «средь бурных волн», – и, положим, судьба «кудрявого певца», «с гитарой сладкогласной», которого повлек не «вечный лед полунощных морей», не штормы тропиков, но «Италия прекрасная» с ее миртами, негой – это классическое прибежище поклонников муз, баловней и жрецов красоты…

Замечательны и ясно очерченные Пушкиным различия между собственно «певцами»: от Корсакова до Кюхельбекера; от Дельвига до того ж – пламенного – Вильгельма (с которым мечтается разговор «о бурных днях Кавказа, О Шиллере, о славе, о любви»); или от Дельвига до самого Пушкина.

 
С младенчества две музы к нам летали, —
 

говорит Пушкин о Дельвиге и о себе. Две, хотя оба – поэты! Две, пусть и дружные, музы – единой – Поэзии… Строго, постоянно, последовательно пушкинское различение сродных, братских – а все ж индивидуализированных, самобытных явлений!

И ведь тут, в случае Дельвига и себя, Пушкин имеет в виду не только разницу поэтических жанров или стилей – он ведет речь о полной несхожести характеров у тех, в ком равно, «с младенчества» горел «дух песен»:

 
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
 

Иное дело, что эти различия, опыт этих различий оказывается у Пушкина материалом для выработки единой истины: «Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво; Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты…».

Дельвиг предстает у Пушкина поначалу мудрее его самого, обольщенного, как и Кюхельбекер, лукавыми, шумными мечтами: «Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было, Мой брат родной по музе, по судьбам?» – обращается, опомнившись, Пушкин к наиболее родственной себе душе.

И тут проступает нечаянно мысль, что союз, подлинный союз разных обогащает (в данном случае – умудряет) каждую из индивидуальностей, в него входящих. Так сложное (многосоставное, внутреннее разнообразное) объединение (образование) становится цветущим.

* * *

Кажется, мы подошли непосредственно к заключению, которое может быть выражено двояко: Пушкин – «леонтьевец» или К. Леонтьев – пушкинианец.

Хронология понуждает, конечно, выбрать вторую формулу, заявить о «пионерстве» Пушкина, пусть сам Леонтьев этого не сознавал и вообще поминал Пушкина редко, вскользь и не всегда точно характеризовал (говоря, например, о «пышном и демоническом гении» Пушкина) и пусть, с другой стороны, Пушкин, поэт, не предлагал законченных философских формулировок по поводу гармонии, или «высшего единства», или «цветущей сложности»… Мы находим у Пушкина порой лишь отдельные, не расшифрованные прямо выражения (например, то же «единое прекрасное» – в «Моцарте и Сальери»), которые побуждают к размышлению о вещах общих, космически-масштабных – о принципах мироздания, о взаимной соотнесенности и увязанности его разнообразных сил. Раскрытие же глубоких, но как будто бы беглых, «мимолетных» замечаний по вопросам глобального смысла дано в форме художественной, образной, и перевести ее на язык собственно-философский предстоит самому читателю. Справедливо, пожалуй, будет сказать, что Пушкин, пушкинские образы – в различных произведениях (и в «маленьких трагедиях», и в стихотворении «19 октября», и в «Медном всаднике», и т. д.), – наводят на леонтьевские мысли, или что произведения Пушкина, пушкинские образы нечаянно оказываются иллюстрациями к леонтьевским идеям. Такое нежданное духовное сродство, такая перекличка между великим поэтом и позднейшим мыслителем, чью теорию («гипотезу развития») нередко обвиняли в простом биологизме, свидетельствует о едином на деле стволе русской культуры, о глубоко-традиционной укорененности леонтьевского мышления и вместе с тем позволяет назвать философию К. Леонтьева философией творчества, а самого К. Леонтьева – духовно подобным Пушкину жрецом творческой жизни (нации, государства, целого мироздания и любого явления в нем), то есть, в своем роде, жрецом «единого прекрасного» (если воспользоваться языком пушкинского Моцарта). А снимая достаточно суетную проблему первенства, стоит заметить, что философия творчества, в сущности, всегда одна, ибо законы творчества в сути своей незыблемы, и различаться могут лишь формы выражения этой философии – жанры и стили ее выражения.

 
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов, —
 

говорил пушкинский Моцарт.

Вводя в этот круг К. Леонтьева, мы не прибегаем к натяжке, если учитываем второй, не специально-музыкальный, но расширенный, всеобъемлющий смысл Моцартовых слов о гармонии («силе гармонии») и Прекрасном[30]30
  См. подробно об этом смысле в статье «Притча о Сальери».


[Закрыть].

(Вводя в этот избранный, малочисленный, высокожреческий круг К. Леонтьева, заметим, что особою, перспективною темой для исследования является сравнение пушкинского и леонтьевского отношения к пользе, «презренной пользе»…)

* * *

«Единое прекрасное», о котором говорил пушкинский Моцарт, осуществляет себя через союз, понимаемый шире, чем союз именно друзей – лицейских друзей, как в стихотворении «19 октября». «Связующий союз», исповедуемый Моцартом, – указывалось уже здесь, – допускает вовсе не «однокашнические» исходные условия и связи, но подразумевает единство и куда более отдаленных: даже тех, кто «заботится о нуждах низкой жизни», – со «счастливцами праздными», призванными к «вольному искусству»…

И все же стоило бы вглядеться в каждое из обрисованных Пушкиным лиц, чей дружеский союз – прекрасен, чтобы явственно ощутить принципиальную пушкинскую идею союза как соединения разных, более или менее отличных между собою, а не сглаженно-одинаких – пригодных разве что к безвольному, механическому слиянию, до конца растворяющему (уничтожающему) свои входящие части.

По Пушкину, союз есть залог полноценного бытия, самобытия всех, входящих в него. Условием же союза, плодотворного, «чреватого творчеством» (К. Леонтьев), парадоксальным как будто образом оказываются внутренние различия, индивидуализированность со-узников и добровольность (свобода) их соединения. Благодаря непременным взаимным отличиям не нивелированных, хотя определенным образом и «сраставшихся», лиц тут свобода – это разом и названная добровольность, и достаточно обширная сфера самобытности каждого: достаточная для всякой личной самореализации – от тех, у кого «блуждающая судьба» (меж «тропиком знойным» и «вечным льдом»), до приверженных к «лени вдохновенной», – и не тесно, вольготно в таком союзе даже поэтам, чье служение «не терпит суеты», людного шума, ища, наконец, и прямо «сень уединенья».

Уединение, необходимое поэту, и союз, неразделимый и вечный, приемлемый, однако, даже и для отшельника!.. Чем не «чудовищные противоположности», – кстати, совмещенные в одной личности?.. Но «гений, парадоксов друг» не однажды представляет нам соединение словно б не соединимого, противоречивый характер явлений. Своего рода парадокс, разумеется, и в свободе, сочетаемой с неколебимой, строгой общей внутренней идеей у разных, с естественным деспотизмом этой идеи. Естественным, ибо принята она добровольно (свободно); но вместе с тем эта идея и ограничивает свободу участников союза – в той мере, какой требует сохранность данного содружества… Парадокс – если вдуматься – все объективное содержание стихотворения «19 октября»: антииндивидуалистического – и воспевающего неповторимость личности, каждого из взаимно не похожих друзей; «отшельнического» («Пора, пора!.. Сокроем жизнь под сень уединенья!»), «эгоцентрического» («…душевных наших мук Не стоит мир; оставим заблужденья!») – и славящего союз, «прекрасный союз», наконец и непосредственно «дни соединенья», находя тут залог бытия личности, ее крепости, неразрушимости…

И на фоне множества пушкинских алогизмов, парадоксов (пусть не сразу заметны они) или же гармонизированных противоречий, выказывающих свободу мысли, непредвзятость и широту взгляда на мир, интересно вспомнить характеристику, данную в 1911 году Б. В. Никольским другому, послепушкинскому русскому мыслителю – Константину Леонтьеву:

«Он не только понимал противоречия, но любил их. …Леонтьев любил истину в ризах парадокса. Истина беспредельно серьезна, но она не гнушается этими ризами, и даже в облачении ими всего нагляднее проявляется ее внутренняя жизнерадостность».

А также – по поводу «странных» разногласий в душе и мысли гения:

«…И так прекрасно сосуществование этих разногласий, столько великодушия слышится в каждом из них, что как-то жаль признавать их противоречивость: сердцу хочется провозгласить, как провозгласил бы, я думаю, сам Леонтьев, что в них нет разногласия, что в них полное единство, что лжет логика и лжет очевидность».

Как не заметить: едва ли не каждое слово в этом гимне гармоническому сознанию приложимо также и к Пушкину! Да и к нашему восприятию пушкинских произведений: «столько великодушия слышится» под пером Пушкина в сосуществующих разногласиях, показанных поэтом, что мы часто не замечаем их (той объективной фактической розни, которая обнажается лишь перед глазом исследователя), а ощущаем просто полноту жизни, счастливое единство жизни, представленной в поэзии.

Что же до «внутренней жизнерадостности», какая присуща «беспредельно серьезной» истине, то не от бессознательного ли уловления этой жизнерадостности, заключенной в глубоких, даже трагических пушкинских вещах, в «беспредельно серьезных» высказанных Пушкиным истинах, возникло облегченное на первый взгляд, но охотно подхваченное едва ли не всеми определение: «веселое имя – Пушкин»? Определение, – тоже парадоксально, – данное А. Блоком…