Текст книги "Жизнь забугорная"

Меланхолическая серенада

«Здравствуй, Натан! Искупался я, наконец, в Красном море, покатался по Нилу на древнем «колёсном» пароходе, прижался лбом к великим пирамидам, полетал на планере над пустыней.

Э-э-эх! А до чего ж хороши молоденькие египтянки – прям тебе Нефертити с Клеопатрой в одном флаконе».

Аркадий Борисович мечтательно поднял глаза к лазурно-голубому небу, полюбовался похожим на овечку облачком, опустил взгляд на толстый глянцевый журнал, служивший подставкой для его письма, и вернулся к своим впечатлениям.

«Так вот, Натан, побывал я на Восточном базаре. Мама родная, чего там только нет! Там есть всё: шёлковые ткани, маски чудовищ, ароматические масла, золотые и серебряные украшения, специи, покрывала и скатерти, папирусные закладки для книг, караваны кожаных верблюдов всевозможных размеров… Кстати, о верблюдах. Произошла там со мной одна хохма: захотел я сфотографироваться в одежде бедуина верхом на двугорбом верблюде. Договорился с погонщиком. Тот головой затряс, мол, не вопрос и подсадил меня на животное. Сам же и снимки сделал моим фотоаппаратом. А когда я возжелал слезть, бедуин мне помочь отказался и фотоаппарат мой себе за пазуху положил. В общем, пришлось вымогателю дать десять евро. Такая же скотина, как и его верблюд. Фотик-то он отдал, но его у меня на базаре потом всё равно украли. Поэтому не могу тебе выслать себя на верблюде. Уж не обессудь».

Аркадий Борисович снял очки, протёр бумажной салфеткой, водрузил их на макушку. День был погожий, солнечный. До обеда оставалось минут сорок. Так что письмо закончит он и даже опустит его в почтовый ящик, желтеющий у соседней скамейки.

«Сейчас, Натан, я отдыхаю в санатории, – продолжил он свою эпистолу. – В нашем с тобой возрасте дальние перелёты уже не рекомендованы. Вот и приходится после Египта поправлять здоровье. Но я не жалею, нет.

Помнишь, как на гастролях в Болгарии мы с тобой мечтали о «настоящей» загранице? Ты страсть как хотел увидеть Париж, а я тогда бредил Египтом. Мечтал снять на видеокамеру каменных сфинксов и знаменитую маску Тутанхамона, спуститься по длинному лазу в пирамиды, «Аиду» Верди посмотреть в оригинальных декорациях. Так вот, я её посмотрел. И в пирамиды проник. И в каирском музее маску эту сфотографировал. Правда, фотик у меня украли. Но я тебе, кажется, об этом уже писал.

Теперь и умереть можно, раз все мечты сбылись. Да шучу я, шучу. Ещё не все. Вот выйду «на свободу», куплю новый Мерседес. Уже присмотрел один подходящий».

Аркадий Борисович зашелестел страницами журнала. Рекламу курортов сменила автомобильная реклама. На глянцевом развороте полуголая девица возлежала на капоте супер-машины. Внизу кроваво-красными буквами было набрано: «Mercedes Benz ML55 – это серьёзно!»

– Самое то, – потёр руки Аркадий Борисович и углубился в чтение, лишь иногда отвлекаясь на новенькую медсестричку, выглядывающую из окна второго этажа.

Девушку звали Грета. Она не сводила глаз с пожилого господина в растянутых тренировочных брюках с широкими белыми лампасами. Тот уже больше часа, покачивая на весу видавшим виды шлёпанцем, сосредоточенно конспектировал содержание какого-то толстого журнала.

– Герр Крюгер, – обратилась медсестра к толстому лысому доктору, набирающему на компьютере мудрёный текст, – а правда, что герр Кацман был когда-то известным музыкантом?

– Погоди, Гретхен, сейчас закончу, – пробасил тот. – Сооруди-ка пока кофейку.

Когда девушка вернулась из подсобки, психиатр уже стоял у окна, наблюдая за пациентом.

– Шизофрения. Депрессивный синдром, – почесал он за ухом остро отточенным карандашом. – Перенёс сильнейший стресс. К нам поступил из травматологии… Его, деточка, сильно избили в подземном переходе, где господин Кацман в последнее время играл на скрипке.

Глаза девушки расширились от ужаса:

– Кто избил?

– Может, хулиганы, может, фашики. А может, и конкуренты, в чей огород он залез по неведению, – сдвинул толстяк плечами. – Преступников не нашли. Свидетелей не было. Сам пострадавший ничего не помнит.

Крюгер отхлебнул глоток кофе, потянулся к розетке с печеньем.

– Били жестоко, его же скрипкой. От инструмента остались одни щепки. Сам же маэстро получил закрытую черепно-мозговую травму, сотрясение мозга, множественные ушибы. М-да…

На глазах у Греты появились слёзы:

– Его часто проведывают?

– Из полиции дважды приходили. А так… Нет у него никого. Семьёй не обзавёлся, друзьями тоже… Одно слово – иммигрант.

– А коллеги?

– Какие там коллеги, – хмыкнул доктор. – Социальщик он. Ему на бирже предложили место копателя могил. Отказался. Затем направили убирать туалет на автобане. Тоже не пошёл. Сказал, что не дворник он, а музыкант. Ну, те и урезали ему социальное пособие, пригрозив совсем лишить материальной поддержки. Тогда-то у бедного Кацмана и случился первый «задвиг»…

– Кошмар! – покачала головой Грета. – А почему его в театр не направят или там…

Хриплый смех психиатра прервал её тираду:

– Ну, ты даёшь! У него же штучная специальность. А рынок труда предельно узок. Сколько, по– твоему, скрипачей требуется одному театру? – Девушка растерянно молчала. – То-то же! Я вообще удивляюсь иммигрантам, так рискующим на закате лет. Старое дерево не пересаживают.

Крюгер уселся на подоконник, продолжая наблюдать за пациентом. Помолчав, вернулся к оборванной мысли.

– Одна из аксиом гласит: чем выше у человека интеллект и культура, тем тоньше его душевная организация и выше риск возникновения психозов. Под грузом навалившихся проблем многие из них ломаются, впадают в депрессию, пытаются перенестись в вымышленный мир. Этот, – толстяк кивнул на склонившегося над письмом Кацмана, – относится к последним.

«Так вот, Натан, Мерс я беру ML55 AMG. А что? Конёк толковый. Имеет четыре воздушных подушки безопасности и мощный двигатель. Легко развивает двести тридцать два километра в час. Не всякий полицейский автомобиль за ним угонится. Задние сиденья складываются, освобождая место под грузовой отсек. Приборная доска – пальчики оближешь: кондиционер, телефончик, аудиосистема, навигатор. Стоит это чудо сто пятьдесят тысяч. Согласен, немало – придётся мне согласиться вести по выходным секцию юных скрипачей.

Ну, что ещё? Живу я, Натан, в богатом квартале. Соседи мои, в основном, – врачи, адвокаты, финансисты. К русским относятся очень доброжелательно. Знаю, ты сейчас улыбнулся. Да, здесь я – русский, совсем, как у Губермана:

 
Евреи эмигрируют в Израиль,
Чтобы русскими почувствовать себя.
 

Так вот, соседи мои просто обожают, когда я по вечерам музицирую на балконе. Веришь, стоят под моими окнами и плачут», – Кацман так живо представил себе эту картину, что глаза его непроизвольно увлажнились.

Он высморкался, незнамо кому погрозил пальцем, взглянул на часы и продолжил: «Ты спрашиваешь, Натан, много ли у нас в оркестре евреев? Отвечу: почитай все. Прямо, как в анекдоте: «Конферансье торжественно объявляет: «Дорогие зрители! Начинаем эстрадный концерт. Перед вами выступят именитые певцы, знаменитые скрипачи, замечательные танцоры, лучшие юмористы!». Голос из зала: «А можно хоть сегодня без евреев?» – «Можно. Концерт окончен!».

Так вот, евреи-то у нас – все, но русский еврей – я один. Остальные – польские, чешские, голландские. Есть парочка-тройка местного разлива, но они не вредные, без амбиций. И дисциплинированы, как… – Аркадий Борисович задумался, – … как цирковые собачки. Не то, что наши. Помнишь, как Хайкин с Брумелем ставили на партитуру Берлиоза «Литературную газету» и читали её в паузе между своими партиями? А как Гайсин умудрялся за концерт разгадать сборник кроссвордов? Здесь о таком даже подумать страшно…

В общем и целом, живу я, как в раю: ем здоровую пищу, пью высококачественные напитки, хожу по вылизанным улицам, которые здесь не только пылесосят, но и моют шампунем. Я не волнуюсь за свою жизнь, имущество, сбережения. Есть у меня и поклонницы, всегда готовые со мной поужинать и наутро позавтракать.

Чувствую, ты сейчас издевательски хмыкнул. Не хмыкай. Это вы там в шестьдесят – пенсионеры, а здесь это – самый кавалерский возраст. И до пенсии нам, как до китайской границы. На отдых здесь сегодня отпускают в шестьдесят семь, в перспективе же грозятся поднять планку до семидесяти семи. Так что покой мне только снится: репетиции, выступления, гастроли, овации, цветы… Ложусь спать, а в ушах звенит: «Браво! Бис!».

Аркадий Борисович шмыгнул носом, смахивая рукавом набежавшую на глаза слезу. Нет, с письмом надо заканчивать, а то сейчас совсем расстроится, и толстяк Крюгер начнёт его донимать своими душеспасительными беседами. Как он там говорит? «Присмотрись повнимательнее: мир прекрасен! Вспомни всё хорошее, что произошло с тобой за день».

Кацман повертел головой: мир вокруг него действительно был гармоничным. Вдоль аллеи, ведущей от больничного корпуса к фонтанчику, выстроились псевдоантичные скульптуры. По периметру высокого забора из полированного горбыля тянулись кусты, постриженные в виде различных зверушек. На лужайке с густой ярко-зелёной травкой был вкопан увитый цветами старенький велосипед. Красиво!

По территории лечебницы разгуливали несколько павлинов. Чем не райские кущи? На завтрак сегодня давали чудную творожную запеканку. На обед обещали индейку в апельсиновом соусе. Проснулся он сегодня от запаха цветущего сада. Это уборщица Ванда помыла коридор душистым фруктовым раствором…

Настроение у Кацмана заметно улучшилось. Он откинулся на спинку скамейки, достал из кармана маленький клеёнчатый альбомчик – подарок эмигрировавшей в Израиль дочери.

Они давно не виделись. Может потому, что выбрали для эмиграции разные страны. Или потому, что дочь считала его виновным в разводе с матерью. А может и потому, что к себе он её не приглашал, а на собственный визит на Землю Обетованную денег не было.

Последнее письмо от Риты пришло месяца три назад. «Здравствуй, отец! – писала она. – Почему не отвечаешь? Мамино здоровье ухудшается, а с операцией всё тянут. Здесь это длится бесконечно долго. Только через месяц будут делать биопсию, потом недели три нужно будет ждать результата. На то, что у неё сильные боли, внимания никто не обращает. Завтра иду скандалить, ведь это по их вине маму пичкали антибиотиками вместо того, чтобы сразу прооперировать. Когда она впервые пришла к врачу, в груди у неё была «горошинка», сейчас опухоль уже не умещается в ладонь. Одно слово – Израиль. Пока не попадёшь в реанимацию, никому ты не интересен. Чувствуешь себя здесь идиотом, отнимающим у врачей драгоценное время. В который раз убеждаюсь, что израильская медицина – такой же миф, как и многие другие.

Ты знаешь, как сюда народ заманивали после войны? Здесь, в Ришоне, был фотограф, у которого имелась своя костюмерная с энным количеством модных добротных нарядов. Приходили иммигрантские семьи, переодевались, фотографировались, а затем отправляли снимки родственникам в Союз, Америку и прочие страны, мол, посмотрите, как мы тут круто живём. Эти понты присутствуют у них и по сей день – Израиль нуждается в пушечном мясе. Мы с мамой жутко жалеем, что для эмиграции выбрали именно эту страну.

Папа! Ты же там уважаемый человек: известный, состоятельный, со связями. Неужели не можешь поспособствовать нашему переезду в Германию? Поручиться за нас перед общиной, временно прописать у себя, помочь с работой. Я на первых порах даже билетёром готова работать в твоём театре. Язык я быстро выучу, выйду замуж за какого-нибудь твоего коллегу, и всё встанет на свои места. Немецкая медицина внушает доверие. Наши, кто побогаче, летают лечиться к вам. Возвращаются, если и не до конца здоровыми, то уж живыми-то точно. Извини, что пишу сумбурно, просто я очень устала, никаких сил больше нет. А ты всё молчишь и молчишь. С нетерпением жду ответа. Рита».

Кацман вздохнул. Он, в отличие от бывшей супруги, никому нужен не был. Вопросов о его здоровье дочь никогда не задавала. Будет сдыхать, никто и не узнает. Ну, да ладно. Скоро он найдёт работу, купит Мерседес и дом, наймёт прислугу, смотается в Египет… Или нет, лучше в Израиль. Во всей красе предстанет перед Риткой и своей бывшей… Пусть посмотрит, от какого мужика она отказалась.

Когда разводились, Сонька кричала, что это он толкнул её на измену. Что семья для него всегда была на втором месте. Что женат он на своей музыке – на гастролях, репетициях и концертах, что жизнь его за это ещё накажет…

Мда… Никогда она его не понимала. А ведь он – скрипач от Бога: в пятилетнем возрасте поступил в музыкальную школу, преодолев сумасшедший конкурс. В музучилище всегда был лучшим. А как им гордились в консерватории! Кого посылали на престижные конкурсы? Кацмана! И в театре носились с ним, как с писаной торбой. А он, испугавшись голодной старости, взял и попёрся в Германию. Уж если эмигрировать, так в Израиль. Играл бы там сейчас в Симфоническом оркестре Ришон-ле-Циона. Ходил бы во фрачной паре с атласной бабочкой и в черных лаковых штиблетах. Принимал бы цветы и поздравления, раздавал бы автографы, читал бы в прессе рецензии: «Но особо присутствующих впечатлила самобытная игра скрипача Аркадия Кацмана. Сверхиндивидуальная трактовка музыканта заставила по-новому взглянуть на хорошо известное классическое произведение…».

Аркадий Борисович раскрыл свой альбомчик. На первой странице был снимок кудрявого большеглазого семилетнего мальчика в синем бархатном костюмчике с белой манишкой. Короткие штаны с пуговками пониже колен переходили в белые гольфы, а гольфы – в синие лакированные туфельки с пряжками. Парнишка сосредоточенно играл на скрипке, казавшейся слишком огромной для столь мелкого создания.

Кацман вынул фото из клеёнчатого кармана. Перевернул снимок. На тыльной стороне рукой его покойной матери Стелы Наумовны было написано: «Замрите, ангелы! Смотрите: я играю!».

Следующее фото относилось к периоду музучилища. Здесь Аркаша стоит за кулисами в ожидании своего выхода. На нём – первый в его жизни настоящий чёрный фрак с крахмальными фалдами на пухлой шёлковой подкладке и рукавами чуть ли не до ногтей. Сзади снимка была надпись:

 
Я не хотел ничего разрушить…
Это был смерч моего восторга:
Скрипкой владеть – всё равно, что слушать
Мысли и песни Господа Бога».
 

Аркадий Борисович бегло пролистал ещё несколько страниц. Его взгляд остановился на студенческой фотографии. Высокий юноша с бакенбардами, в брюках-клёш и футболке с Элвисом Пресли на груди, наигрывал на скрипке что-то мало-зажигательное. Стоял музыкант не на сцене, а в чистом поле, на грузовике с открытыми бортами. Это – шефский концерт для работников сельского хозяйства. В кадр попало несколько усталых лиц хлеборобов, равнодушно взирающих на юное дарование. Надпись на снимке гласила: «Были дёшевы билеты – будут дёшевы куплеты!»

А вот и выступление на Конкурсе имени Чайковского. На освещённой сцене кудрявый молодой человек вдохновенно исполняет сонатину «Арпеджионе» Шуберта. Глаза его закрыты. Красиво вылепленные кисти с длинными пальцами легко управляются со струнами и порхающим смычком. На этом снимке Стела Наумовна написала:

 
Моих грехов разбор оставьте до поры,
Вы оцените красоту игры…
 

Кацман закрыл глаза. Как хорошо, что мать умерла на пике его успеха и не видит сейчас сына, жалкого, беспомощного, загнанного жизнью в угол. Вот фото, на котором Стела Наумовна с открытым ртом внимает его выступлению. С высокой причёской, в английском костюме из коричневого «чемберлена», она мысленно проигрывает каждый издаваемый Аркашей звук. А он, в бордовом фраке на лиловом шёлке, с фиалковой бабочкой на шее, самозабвенно чертит смычком в воздухе свои загадочные параболы. И снова надпись на обороте: «Как умеют эти руки эти звуки извлекать?»

Да, если б не мать, эти руки никогда б и не дотронулись до скрипки. Аркадий не раз слышал байку о знаменитом музыкальном педагоге Столярском, который на прослушивании всегда спрашивал детей:

– Малыш, ты хочешь стать скрипачом?

– Нет.

– А мама твоя хочет?

– Мама хочет.

– Тогда, детка, ты обязательно будешь музыкантом.

И ведь был прав старик. Как он был прав!

Наслюнявив палец, Кацман перевернул несколько страниц. С интересом посмотрел на совсем недавний снимок, сделанный в сквере рядом с биржей труда. Его тогда щёлкнул своим мобильником сосед по лестничной клетке, многодетный турок Али, такой же, как и он, получатель социальной помощи.

На фото Аркадий Борисович, сидя на скамейке в выданном «Каритасом» спортивном костюме, изучает веер каких-то документов. Вид у него растерянный и озадаченный, как у грызуна, неожиданно попавшего в мышеловку.

Кацман тяжело вздохнул, перевернул фотографию и написал:

 
Порваны струны, разбита скрипка.
Руки сложив, не творит маэстро.
В серых глазах замерла улыбка.
Смолкла сюита его оркестра.
 

От печальных размышлений Аркадия Борисовича отвлёк гомон шумной ватаги. Это пациенты его отделения возвращались с занятий по эрготерапии. Сам он эти занятия игнорировал. Делать ему больше нечего, как мастерить всякие поделки. Он же не дебил, в отличие от вечно улыбающегося Маркуса, который уже всё отделение достал собственноручно слепленной глиняной пепельницей. Или взять несостоявшегося самоубийцу Бруно, нажравшегося барбитуратов из-за неразделённой любви. Сорок лет мужику, а такой идиот. Ему сам Бог велел мастерить чётки и брелоки.

Ушедшему в мир галлюцинаций Клаусу Дибке тоже не помешает поковыряться в лоскутах для шитья табачных кисетов, как и художнику Гюнтеру Драйнеру, слетевшему с катушек на почве злоупотребления амфетамином. Но причём тут он, Кацман, совершенно нормальный человек?

Поравнявшись со скамейкой, коллеги окружили скрипача. Маркус скалил зубы, будто только что получил известие о смерти тётушки-миллионерши. В руках у него была расписанная красками декоративная разделочная доска. Парень вертел ею перед носом Кацмана, напрашиваясь на похвалу.

Доски разных форм и расцветок были и у других пациентов. И только у депрессивного поляка Анджея в руках была покрытая лаком длинная деревянная палочка. Присев на корточки, он чертил ею на асфальте какие-то иероглифы. Кацман присмотрелся: это была не указка, а длинная тонкая декоративная ложка для помешивания варящегося джема.

Наблюдая за продвижением толпы к столовой, в сторонке покуривали два дюжих санитара. Утомившись ждать замешкавшихся пациентов, они взяли поляка за руку, Маркуса за капюшон и повели их на обед. Остальные потянулись следом.

Вскочил на ноги и Аркадий Борисович. Забыв попрощаться с Натаном, он вложил листок в длинный белый конверт и, слюнявя на ходу клейкую полоску, потрусил к почтовому ящику.

В столовую он вошёл последним. На мгновение задержался у стенда с рисунками пациентов. Вот – огромное ухо работы Анджея. Вот – рисунок Клауса, изображающий замок с торчащим из него ключом. А это – диковинные цветы кисти старого опытного камикадзе Фолькера Штауба, шесть раз вскрывавшего себе вены. Рядом – серия портретов инопланетян, над которыми несколько дней кряду трудился зубоскал Маркус. Покажи этих уродов детям – на всю жизнь заиками останутся.

В верхнем ряду висели каляки-маляки двадцатилетнего Эрвина Ноя. Добиться подобного результата можно было лишь суматошным наложением всех имеющихся в наличии красок. Если б эти «шедевры» мог видеть покойный Дали, он бы удавился от зависти.

Справа висела работа Гюнтера Драйнера «Кот с человеческими глазами». Животное было выписано столь мастерски, что Кацман не мог на него наглядеться. С какой точки не изучай Кота, тот, как Джоконда, всегда смотрит тебе прямо в глаза.

Аркадий Борисович одобрительно поцокал языком, подморгнул коту и засеменил на обед.

В просторной столовой размером с хороший спортзал уже приступили к трапезе. Правда не все. Анджей, как водится, подвывал, подпирая простенок. Клаус «провозглашал» одному ему понятную речь. Маркус что-то недовольно лопотал, ковыряясь в своей тарелке. Страдающий шизофренией наркоман Вальтер сновал по столовой с влажной тряпкой, вытирая ею всё, что попадалось ему под руку. Остальные спокойно обедали, не обращая внимания ни на Анджея с Клаусом, ни на Маркуса с Вальтером.

Аркадий Борисович сел на своё место. В ожидании обещанной индюшатины воззрился на стену. Там под плакатом с афоризмом Шекспира: «Ничто не является хорошим или плохим. Всё зависит от того, как мы смотрим на вещи» уже разместилась новая экспозиция – разнокалиберные разделочные доски и декоративные ложки.

Вдруг взгляд Кацмана выхватил из нижнего ряда доску, стилизованную под скрипку. Эта «царица музыки» была удивительно похожа на его собственную скрипку. Такой же блестящий корпус цвета осеннего кленового листа, такая же душка, такой же гриф, такая же шейка с завитком в виде улитки.

В голове у Аркадия Борисовича что-то щёлкнуло. Он ощутил знакомое покалывание в области солнечного сплетения. Почувствовал, как внизу его живота поднимается, заполняя всё тело, горячая волна. Кацман встал и, как бабочка на свет, пошёл на «скрипку». Снял доску с гвоздика, прижал её к щеке. Затем, пошарив взглядом по стене, ухватился за длинную тонкую ложку – ту самую, которой Анджей десять минут назад калякал на асфальте.

Спустя мгновение он уже переворачивал на бок стоявший у стены мусорный бак. Санитары дёрнулись было к нарушителю, но доктор Крюгер жестом остановил их.

Аркадий Борисович взгромоздился на бак. Поклонился публике, «подтянул» первую струну, прижал доску к подбородку, занёс над ней ложку-смычок и… заиграл.

В помещении установилась звенящая тишина. Даже Анджей перестал подвывать. Никто не стучал вилками, никто не чавкал. У всех перехватило дыхание.

Скрипач начал «играть»: спокойно, элегически, немного холодновато. Постепенно темп стал убыстряться и, наконец, «игра» стала мощной, экспрессивной. Это была не какая-нибудь мелодия из трёх нот. «Звучала» «Меланхолическая серенада» Чайковского. Что это была за музыка! Она то накатывала волной, то возносилась вверх к потолку, то растекалась паводком по всему залу.

Палец на «струне» перекатывался на мягкой подушечке, кисть трепетно покачивалась, разливая вокруг себя благотворную энергию.

Сам музыкант видоизменился, как амёба: морщины на его лице разгладились, ноздри завибрировали, глаза стали излучать сияние. Светясь изнутри, он «играл». Вдохновенно, самозабвенно, вкладывая в исполнение всего себя.

И спустя несколько мгновений чьи-то незримые руки подхватили присутствующих и унесли их в заоблачную высь. Зрители с трепетом внимали услышанному. Да-да, они СЛЫШАЛИ «Меланхолическую серенаду», исполняемую черенком от ложки на разделочной доске!

Анджей вышел из состояния прострации и, превратившись в натянутую струну, кивал головой в такт музыке.

На одухотворённом лице Бруно, сменяя друг друга, отражалась целая гамма чувств: разочарование, отчаяние, боль, надежда… В его обычно пустых и безразличных глазах стояли слёзы.

Шизофреник Вальтер бросил под ноги свою тряпку и беззвучно аплодировал скрипачу.

Озарённый проблеском утраченного сознания, Маркус дирижировал Кацману вилкой с наколотым на неё куском индюшатины.

Доктор Крюгер, наблюдавший за импровизированным «концертом», пальцами отбивал о столешницу ритм «звучавшей» в столовой мелодии.

Немудрено – перед публикой священнодействовал Творец! Он был вовсе не в растянутом трико. И музицировал не на мусорном баке. Скрипач снова стоял посреди сцены. В лучах прожекторов. Во фраке с бабочкой. Он снова был Волшебником, по взмаху палочки которого рождается неземная мелодия. Музыкантом, которому рукоплескали Болгария и Южная Корея, Венгрия и Польша, Румыния и Испания. Он снова наполнял окружающее пространство божественной материей, тончайшей, как паутина, и подвижной, как ртуть.

Его скрипка пела и вздыхала, стонала и плакала. Сердце билось в такт музыке. На шее вздувались вены. Веки смеживались в пленительной истоме. По щекам текли теплые слёзы радости.

Маэстро Кацман был самым счастливым человеком во всём обозримом Космосе!