Текст книги "Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37"

– Сёма, но если они у тебя наблюдались, то…

– Ни у кого они не наблюдались! Она даже на учёт не становилась. Из этих… Которые если не на дому, то в Америке, – раздражённо бросил Панин. И раздражался он, похоже, вовсе не на «этих». – Ему мой телефон, собственно, министр и вручил. Тань, гонорар весь твой. С мини-олигарха я что-нибудь для роддома выбью.

– Ага. Гонорар весь мой. Ты по телефонным описаниям диагнозы отслоек ставишь, а «гонорар» весь мой. Видимо, даже тот, который в виде клинического разбора и летальной комиссии.

– Таня, ты заведующая обсервацией? Заведующая. Баба необследованная. Показания к обсервации самые что ни на есть прямые. По личной просьбе министра. Так что встань по стойке «смирно!», козырни и исполняй.

– Есть, сэр! – ехидно ответила Мальцева.

– И это… Хватит уже только Денисова с собой в операционную таскать. И бога ради, хоть тут ему скальпель не давай. Тыдыбы… Разову Настю возьми. Смышленая девчонка, пусть учится.

– Разова, к вашему сведению, Семён Ильич, ходит за мной хвостиком и из операционной и родильного зала не вылезает. Чему я очень рада, потому что она и правда очень талантливая девица. Хорошо, что вы хоть сейчас это рассмотрели. Хотя она три года, с интернатуры, проторчала в патологии писарем, дурью маясь от скуки. А указывать мне, кого с собой, куда и в каком качестве брать – не надо. И чего это вы вдруг решили, что так прямо сразу операционная? Может, позволите мне самой поставить диагноз и определить лечебную тактику, а? Привет начмеду по терапии!

Шлёпнув трубку внутреннего телефона на место, Татьяна Георгиевна расплылась в довольной ехидной улыбке.

– Ну вот! Пусть теперь Абрам мучается! – подмигнула она Маргарите Андреевне.

– Балбеска!

– Так, всё. Хорош о лирике, пошли заниматься суровой прозой. В приёмную сейчас поступит молодая жена мини-олигарха. Необследованная. С кровотечением из влагалища. Сделай так, чтобы в родзале все стояли по стойке смирно, с портативными датчиками от всех пищащих, стучащих и показывающих картинки аппаратов в руках. Утренней врачебной конференции не будет. Сёму к министру на ковёр вызвали.

– С какого?

– А меня не посвятили!

Через час бригада была в операционной. Молоденькая жена мини-олигарха вела себя безобразно. Она орала, что хочет рожать только «естественно», как будто кесарево – это неестественно. Неестественно будет, когда родит мужик. Но сколько бы слов ни было сказано, сколько бы научных и популярных статей в различные издания ни было написано, скамейка у подъезда и интернет-форумы – что, впрочем, одно и тоже – всё равно сильнее. Пришлось Мальцевой переговорить с самим мини-олигархом. Который показался ей вполне вменяемым и разумным человеком. Разъяснив ему акушерскую ситуацию, она сказала, что решение – за ним. Потому что его жена от кесарева категорически отказывается. И если так же категорически она будет отказываться от родоразрешения путём операции кесарева сечения ещё с полчаса, то внутриутробный плод погибнет. Полувековой олигарх зашёл к своей двадцатидвухлетней жёнушке в предродовую палату и прикрыл дверь. Вышел он оттуда ровно через две минуты и молча протянул Мальцевой подписанную женой форму согласия.

– Можно работать, – сказал Аркадий Петрович.

– Чего молчите? – глянула она на Александра Вячеславовича.

Все уже стояли у стола. Шумел аппарат ИВЛ, потому что жёнушка кричала: «Вырубите меня совсем, но только без ваших уколов в позвоночник! Я не хочу на всю жизнь остаться инвалидом! Вырубите совсем, чтобы я ничего-ничего не чувствовала, не видела и не слышала!» Вот те раз! То всё совсем естественно, а это, прямо скажем, чуть меньше, чем невыносимо больно. То «вырубите меня совсем!». Ну, Святогорскому комбинированного эндотрахеального наркоза не жалко, был бы клиент всегда прав.

– Скальпель!

Медсестра передала скальпель.

– Ой, а почему он оперирует с ассистентского места, если он – хирург, то почему он не на месте хирурга? – затараторила Настя Разова, вбегая в операционную и влетая в развёрнутый санитаркой халат.

– Анастасия Евгеньевна, задерживаться может только хирург. Ассистенты не опаздывают. Первое предупреждение. Оно же – последнее. Становитесь рядом со мной, – спокойно сказала Мальцева, промокая рану, одновременно управляясь с крючком Фарабефа, попутно в который раз отмечая про себя, что у Александра Вячеславовича выраженный хирургический талант. Ничего особенного – с одной стороны, – ремесло и ремесло. Но такая же редкость, как и… Как и любой талант. Особенно талант, помноженный на упорство, методичность и постоянный тренинг в теории и практике.

– Извините. – Тыдыбыр, споро натянув поданные санитаркой перчатки и обработав их раствором, встала рядом с Татьяной Георгиевной.

– Александр Вячеславович управляется обеими руками одинаково, а мне всё равно, с какой стороны ассистировать. Надлобковое!

Операционная медсестра протянула надлобковое в сторону операционного поля.

– Настя, проснись! – сказала Татьяна Георгиевна.

– Ой, да! – схватила Анастасия Евгеньевна металлическое зеркало.

– Матку – я.

Денисов передал Мальцевой скальпель.

– Ельский?

– «– Анюта! – Я тута!» – мрачно и негромко пошутил Владимир Сергеевич. Что свидетельствовало о его замечательнейшем расположении духа.

Татьяна Георгиевна выполнила разрез на матке и родила в рану плод…

– Что это? – неожиданно хрипло скорее выдохнула, чем спросила Настенька Разова, посмотрев в рану. Судорожно сглотнула и… щедро и развесисто, с размаху шлёпнулась на кафельный пол. Ушла ровно назад. Раздался такой грохот, как будто опытный молотобоец от души вмазал по кафелю кувалдой. Вдогонку эхом загрохотало надлобковое зеркало, которое Настенька всё ещё держала в руках, забыв положить его на операционный столик.

Святогорский бросился к ней, охнув:

– Хоть бы основание черепа не сломала! Ушиб позвоночника переживём.

Ни Мальцева, ни Денисов, ни Ельский на Тыдыбыра не отвлеклись. А операционная медсестра, передавая зажимы, судорожно сглатывала, глядя на едва утробно квакающее…

– Господи, что это? – с ужасом спросила она.

И ужасаться было чему.

То, что родилось в рану, менее всего походило на человеческого детёныша. Окровавленное нечто, покрытое сухим роговым панцирем. Но не цельным. Между ромбовидными щитками грязно-серого цвета пролегали глубокие борозды и трещины. Нос, ушные раковины и веки были чудовищно вывернуты, а конечности – коротки и уродливы. Глаз, казалось, не было вовсе. Из-под вывернутых век видна была белёсая плёночная структура.

– Хотя я и не тот, кому ты адресовала вопрос, но ответить могу, – сказал Ельский, принимая новорождённого в пелёнку, – это ихтиоз арлекина. Врождённое заболевание, развивающееся в эмбриональном периоде. Тип наследования аутосомно-рецессивный. Оба родителя – носители дефектного гена.

– Что с Разовой? – коротко поинтересовалась Татьяна Георгиевна у вернувшегося в операционную Святогорского. Пока суть да дело – он с санитаркой вынес Настю в коридор.

– Всё хорошо. Огромная шишка и трещина в кафеле. Крепкая башка у Тыдыбыра. Жить будет. А вы тут ка… Срань господня! – Святогорский размашисто перекрестился, увидев, что лежит на столике у Ельского.

– Это она, Аркадий Петрович. И не будь я связан по рукам и ногам всяческими клятвами, приказами и прочей моралью и этикой, я бы вкатал этому несчастному существу фатальную дозу морфина, – говорил Ельский, ловко орудуя зондами и мешком Амбу. – Всё, заинтубировал. Я – ас!

– Сам себя не похвалишь, весь день как… Но ты реально ас! – уважительно констатировал Святогорский, подошедший поближе и наблюдавший за работой Ельского. Вова, если меня когда-нибудь будут оперировать, я свою носоглотку только тебе доверю. Если ты с этим справился, то ты и чёрта лысого заинтубируешь.

– Я бы вкатал, и… Но эвтаназия у нас разрешена только для кошечек и собачек, а это существо человек – и я обязан его реанимировать. И в лучшем случае, он поживёт несколько суток…

– А в худшем? – спросила операционная медсестра, молча передавая инструменты занимающимся раной акушерам-гинекологам.

– А в худшем он проживёт достаточно долго, доставляя немыслимые страдания своим родителям и невообразимые – себе. Настолько невообразимые, что к их описанию я толковый чёткий эпитет подобрать не могу. Но будем надеяться, что до худшего не дойдёт. Забираю в реанимацию, – подняв голову, отрапортовал он Мальцевой. – ИВЛ, антибиотики, всё, что маст хэв… И отличная статья получится. С красочными иллюстрациями. Раритетными практически. Настолько выраженного ихтиоза арлекина… Ладно, это лирика. Задавлю в себе пока учёного. Хотя мой внутренний врач и гуманист голосует за фатальную дозу морфина. И за то, чтобы мы все тут вместе сделали вид, что он родился мёртвым. Пожалейте родителей, бумага истории всё стерпит. – Ельский сделал вид, что тянется к чемоданчику анестезистки, та хлопнула его по руке.

– Какой ты игривый сегодня! – удивился Святогорский.

– Да… Не завидую я этим маме и папе. Увидеть, что ты сотворил такое… – анестезистка покачала головой. – И вам, Татьяна Георгиевна, не завидую. Вам же им это…

– Перитонизация! – чуть нарочитее обыкновенного сказал Денисов.

– Ой, да, извините! – опомнилась операционная медсестра.

– В 2005 году британское телевидение показывало сериал «Real Families». Редакторы рыскали по стране в поисках настоящих, реальных семей с необыкновенными историями… Так вот, в одной из серий были показаны две пары родных сестёр. Люси и Хана Бетс. И Дана и Лара Боуэн. На выполнение самых обыкновенных, рутинных, минутных для нас всех, дамы и господа, процедур у несчастных девочек уходили часы. Целыми днями они вынуждены были сидеть в ванной, удаляя роговые чешуйки и литрами нанося увлажняющий крем. Разумеется, эти меры практически не помогали. Скорость регенерации этого покрова – колоссальная. И добрые телевизионщики не показали в фильме другие подробности, не для красного словца будь сказано, леденящие душу. Мы промолчим о хронической боли, о состоянии трещин и борозд, о том, что у человека называется слизистыми, о путях введения пищи, о том, что малейшая инфекция способна вызвать септическое состояние… «Эта болезнь несовместима с жизнью! – сказал педиатр девочек, профессор Джон Харпер, – лучше бы они…» – он наверняка договорил, что лучше, но цензура британского телевидения сочла, что и без того показала и рассказала достаточно. А у британок, между тем, была куда более лёгкая форма, чем у нашего малыша.

– Тут же вроде девочка… – с некоторым сомнением сказал Мальцева.

– Девочка, – подтвердил Ельский. – Организм которой не может контролировать водный баланс в тканях, не способен удерживать температуру тела, ей грозят обезвоживание, переохлаждение и инфекции…

– Вова, блин! Вова, иди работать! – вдруг вызверилась Татьяна Георгиевна на неонатолога. – Что ты тут под руки лекции читаешь!

– Я думал, тебе интересно, – усмехнулся тот.

– Вот клинразбор подготовишь и всем расскажешь.

– Ладно, – Ельский действительно сегодня был на удивление не высокомерен и общителен. Было совершенно не ясно, отчего бы это вдруг, а главное – к чему! – В любом случае, скажи мамаше или папаше, чтобы исследовали детально четвёртую пару хромосом…

– К тебе приведу, ты и расскажешь! Всё, вали. Не стой над душой с этой своей… переноской!

– Ладно…

И Владимир Сергеевич вышел из операционной с мобильным реанимационным кувезом в руках. Суперсовременным, новомодным. Таких не было ни у кого. Экспериментальный модуль, несколько образцов которого ему предоставила американская компания, занимающаяся разработкой медицинского оборудования. Как они с Паниным их «узаконивали» в клинике – то отдельная история.

– А ещё и вытянет….М-да… – невесело подытожил Святогорский.

– Ну что?!

К Мальцевой подскочил обеспокоенный мини-олигарх. Всю операцию он прокурил, сидя в своём Гелендвагене. А ведь взрослый мужик! Умный. Раз деньги зарабатывает нехилые… Должен понимать, что ребёнка не надо ждать всю операцию! И за ребёнка отвечает другой врач. Не акушер-гинеколог, а неонатолог!

– С вашей женой всё в порядке. Операция прошла самым обыкновенным образом. Вы можете пойти к ней.

– Что с ребёнком?

– Вызовите неонатолога. Он вам всё расскажет. Я – акушер-гинеколог.

– А с вас что, корона свалится, если вы мне скажете, что с ребёнком? – глаза мини-олигарха сузились и стали излучать холодный металлический блеск.

– Не свалится, – максимально корректно и мягко, подавляя усилием воли всплывающее раздражение, ответила Мальцева. – Но я – акушер-гинеколог. Мне квалификации не хватит разъяснить вам, что с ребёнком. Он родился. Это всё, что я вам могу сказать определённо.

– Вы занимаетесь беременными бабами и их детьми, а про уже родившегося мне ничего не можете сказать? – мини-олигарх, в отличие от Татьяны Георгиевны, не слишком-то подавлял раздражение.

– Беременными. И плодами, – подчеркнула заведующая обсервацией. – Я не занимаюсь новорождёнными детьми.

Её не столько удивлял или раздражал сам вопрос. Волнующиеся папашки и всякие прочие переживающие родственники готовы набрасываться хоть на санитарок с вопросами: «Ну как там наша девочка/мальчик?!» А санитарки, увы, готовы радостно отвечать. Та же Зинаида Тимофеевна не раз подвергалась обработке «самого Панина» за то, что с профессорским видом начинала рассказывать, как всё прекрасно с очередным вновь рождённым малышом, которого она, признаться честно, и в глаза-то не видела. Потому что где родзал, а где – приём? Но рассказывала не только с профессорским видом, а ещё с убедительнейшей из интонаций: интонацией всезнайки-дилетанта. Высококлассный специалист сомневается. Дилетант – никогда. Профессионал знает только то, что он ничего не знает. И чем больше знает профессионал – тем масштабнее становится пресловутое философское «ничего». Дилетант непоколебим в своей уверенности и на всякий вопрос имеет лишь один вариант несомненно точного ответа. Доктора медицинских наук, опытного практика Аркадия Петровича Святогорского беспокоит вселенная нейронов, и он честно признается, что ни черта не смыслит в нервной системе. Санитарки, скамеечные и форумные «консилиумы», которых не беспокоит собственное невежество, охотно поставят точные диагнозы, причём – в директивной форме. А люди склонны верить не знаниям, а непоколебимой уверенности. Забывая, что непоколебимая уверенность свойственна лишь людям, признаться честно, не очень умным. Но не об этом размышляла Татьяна Георгиевна. Ей показалось странным, что мини-олигарх не торопится к любимой молодой жене. Не бежит, теряя дорогие крокодиловые тапки, куда послали – к неонатологу. А смотрит на неё, Татьяну Георгиевну, с какой-то жёсткой, мрачной обречённостью. Да какого, собственно говоря, лешего?!

– Ваша жена не наблюдалась ни у меня, ни в женской консультации по месту жительства. Я увидела её сегодня первый раз в жизни. И всего лишь прооперировала по причине начавшейся отслойки нормально расположенной плаценты. Причём прибегнув, если вы не забыли, к вашей помощи. С ребёнком не всё в порядке. Это мягко сказано. Более подробно вам объяснит неонатолог.

– Что он, урод? Дебил?

– Не он. А она. У вас девочка. И более подробно вам объяснит неонатолог! – Татьяна Георгиевна подошла к стенду, висевшему на стене холла приёмного покоя, и показала мини-олигарху бумажку, на которой сорок восьмым кеглем, жирно, подчёркнуто, был написано: «О СОСТОЯНИИ НОВОРОЖДЁННЫХ ОСВЕДОМЛЯТЬСЯ В ДЕТСКОМ ОТДЕЛЕНИИ! СПАСИБО!», затем развернулась и направилась в отделение.

Удружил Семён Ильич, милок разлюбезный. Ладно, он не виноват. И вообще – работа у неё такая.

Через час Татьяна Георгиевна зашла в послеродовую палату и застала молодую жёнушку олигарха в слезах. Это было, разумеется, не удивительно, учитывая обстоятельства.

– Он бросит меня! Из-за вас! – зло всхлипывая, прошипела в Мальцеву родильница и поморщилась от боли.

Заведующая лишь удивлённо приподняла бровь и занялась своими прямыми обязанностями – осматривать состояние послеоперационного шва. Повязка обильно промокла. Надо вызвать операционную – и поменять.

– Это же и его дочь. – Понятно было, что речь шла о муже. – И она такая не из-за меня и, скорее всего, не только из-за вас. Аутосомно-рецессивный тип наследования предполагает встречу двух «слабеньких» генов – и только тогда они обретают силу. Не нервничайте. Вам вредно. Кровотечение может открыться. И вы ещё молодая. Обследуетесь и народите ещё кучу здоровых детишек. Эта патология диагностируется внутриутробно, и беременность можно прервать. Я не знаю частоту патологии и вероятность фенотипической реализации, но вам всё объяснят генетики…

– Его дочь, – саркастически усмехнулась молодая женщина. – Во-первых, он хотел сына! Потому что у него три дочерей от первой жены! Потому мне и пришлось прикидываться, что я вся такая на всю голову «естественница»! Знай он заранее, что у меня девочка – он бы на мне никогда не женился. Он на мне вообще женился только потому, что я забеременела и рассказывала ему, как я его люблю!

– А вы его не любите?

– Люблю. Сильных и богатых все любят. Только не признаются, – горько усмехнулась родильница. А теперь он меня бросит, потому что тёлочек, готовых нарожать ему детей – вагон и маленькая тележка. И куда я эту… уродку?! Куда я дену эту уродку?! На какие деньги я её буду растить?!

– Насколько я понимаю из контекста, ваша дочь вам не слишком дорога. Потому я вас наверное не расстрою, если скажу, что долго она не проживёт, несмотря на все таланты, способности и возможности курирующего её врача.

– Если бы вы мне не сделали кесарево – она бы умерла и никто бы ничего не узнал! Что вы там, ничего не видели на своём УЗИ?

– Даже если бы я делала УЗИ в специальном режиме, на другом – не портативном аппарате, то, заподозрив подобную патологию плода, я бы всё равно сделала кесарево в этой акушерской ситуации. Потому что кесарево сечение вам было выполнено по совокупным жизненным показаниям: и со стороны матери, и со стороны плода. Возможно, вы не в курсе, но если не прооперировать женщину с отслойкой, то умереть может не только ребёнок, но и сама женщина.

Мальцева удивлялась, с каким отстранённым спокойствием она проговаривала весь этот текст пациентке. Она никогда не была настолько эмоционально отстранена. Напротив – она всегда была очень вовлечена, и ничто не обходило её стороной. А тут, вдруг, вместо ожидаемого термоядерного коктейля из жалости, гнева, сочувствия, непонимания и неприятия – отстранённость. Ну, не совсем, конечно же… А так… Гораздо спокойней, чем обычно. Даже сарказм её не был так искренне, так болезненно – для неё самой, в первую очередь – ершист. С чего бы это вдруг? Что с ней случилось?

Женщина откинулась на подушку, лицо её скривилось от боли. По щекам обильно текли слёзы.

– Я пришлю вам операционную сестру, надо поменять повязку. И анестезистку. Вас обезболят, – выдержанно и где-то даже мягко сказала Татьяна Георгиевна.

– Позвоните, пожалуйста, моей маме, – тихо попросила родильница. – У вас есть чем записать номер?

– Да, конечно, – Мальцева достала из кармана халата ручку и блокнот. – Диктуйте.

– Плюс три… Это Украина. У меня здесь никого нет, кроме мужа. А муж – он уже… Он уже не есть, а был. Сказал, что его адвокат привезёт мне бумаги на подпись. Я даже не знаю, куда мне идти из роддома. До него я снимала квартиру с девчонками на троих. Да и ту нам продюсер снимал. Я раньше пела в группе… – Название Татьяне Георгиевне ни о чём не сказало. Она не смотрела телевизор, не слушала радио, и дешёвенькая попса не входила в круг её интересов. Дорогая, впрочем, тоже. – А теперь… – Родильница снова судорожно всхлипнула.

– Диктуйте телефон. Я позвоню вашей матери немедленно, – снова достаточно спокойно (чему снова удивилась) прервала Татьяна Георгиевна.

Каждому по делам его, так? Может быть, и не так. Но беременность – точно не средство продвижения ближе к кормушке. Этой девице Мальцева сочувствовать не будет. Не потому, что жестокая. И не потому, что «бог велел». А потому что просто не будет.

Ельского она застала за фотографированием «ихтиоза арлекина» в разнообразных ракурсах. На лице его блуждала полублаженная улыбка учёного, получившего вкусную задачку.

– Тань, я её смогу вытянуть, эту девчушку. Блин, я её смогу вытянуть! Тьфу-тьфу-тьфу, но от меня она уйдёт в детскую больницу, а не в морг. Надпочечниками чую. Я задвинул мощную гидратацию, широкий антибактериальный спектр, даже противогрибковые. Под прикрытой печенью, разумеется. Подумываю сделать обменное переливание…

– Зачем?

– Интересно же. Я всё перерыл по ихтиозу арлекина, точных данных об обменном нет.

– Вова, очнись. Зачем ты её вытягиваешь? Это не лабораторная крыса, это живой человек. Ты сам в операционной говорил, что эта патология несовместима с жизнью. А эта девчонка ещё и никому не нужна.

– Да, уроды те ещё, – как всегда бесцветно-угрюмо сказал Ельский, не отрываясь от своих фотографически-лабораторных дел. – Родители её, в смысле. Папаша пришёл, глянул. Ни в обморок не упал, ни слезинки не проронил. Вообще ни одной живой эмоции не выдал. Ни аха-оха, ни матери-перематери. Прям моё поведенческое зеркало! – Владимир Сергеевич сухо хмыкнул в ответ на свою собственную шутку. – Предложил бабла, чтобы я плод его чресел усыпил. Так и сказал: «Усыпите». Я ответил, что в прайсе нашего заведения такой услуги нет, – Ельский снова сухо заухал.

– Господи, Вова! В каком мире мы живём! – Татьяна Георгиевна внезапно почувствовала головокружение. На ватных ногах дотопала до стола, за которым сидела детская медсестра, и жестом попросила уступить ей место. Та немедленно подскочила. Мальцева осела и почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Сквозь горячий шум в ушах она услыхала голос Ельского, искажённый помехами…

– В-ка-ком-жи-вём-дру-го-го-нет, – плавил пространство тугой, раскалённый, медленно плывущий бас Ельского. – В-ве-ну-ей-вве-ди-глю-козы-с-аскор —

И связь с реальностью прервалась. Татьяна Георгиевна гоняла по Вселенной, была солнечным ветром, проистекающим из короны нашей Главной Звезды, и рассказывала странному бестелесному существу, что это очень странно – бас Ельского. Потому что у Ельского обыкновенно элегантный драматический тенор. Странное бестелесное существо, которого вовсе не существовало, хотя они вместе гоняли по Вселенной, держась за руки, телепатически транслировало Мальцевой «Севильского цирюльника» – всего одновременно! А она только удивлялась, как можно упихнуть всего «Севильского цирюльника» в… в… в ничего. Потому что категорий времени во Вселенной не существовало. Во Вселенной было бесконечное множество «ничего» и мириады «всего», спакованного в невидимые даже в электронный микроскоп частицы. Размах и масштаб «ничего» поражал. Ничтожность и неуклонно стремящееся к уничтожению, к нулю «всё» потрясали воображение. Которого, в свою очередь – но и одномоментно! – было громадно много и не было вообще. И всё это пульсировало, сжимаясь и расширяясь, взаимодействуя с бесконечно бесконечным множеством «всего» и «ничего». Странное бестелесное существо, которого не было вовсе и которое было всем, сказало Мальцевой голосом Матвея… Ну, как сказать – «сказало»… Невозможно сказать, как оно сказало. И голосом ли. Просто для определения того, что это – именно Матвей, элементарной частице Мальцевой назвали то, что она не понимала – тем, что она была способна понять: голосом. Хотя это был не голос. Вообще ничего не было. И было всё. Этого не было никогда, и это было всегда. И из этого всего-ничего элементарная частица всем-ничем восприняла: «Оставь!» И больше не осталось ничего, кроме ощущения единства и борьбы противоположностей симпатической и парасимпатической нервной системы.

– Господи, я что, отрубилась?! На сколько?

– Тихо, тихо… На несколько секунд. У тебя игла ещё в вене, – Ельский держал её за голову, массируя виски пальцами. – Тань, ты не беременная?..

– Типун тебе на язык!

– Значит, спи и жри больше. В любой последовательности!

Этой ночью Панин долго не мог уснуть. Хотя именно что поспать стоило. Но столько событий… Алёшка, гадёныш, собрал манатки и усвистел к своей операционной медсестре. В принципе, он сына мог понять. В схватке бляди с курицей – курица всегда проиграет. Катя хотела напугать ежа голой жопой? За что боролась, на то и напоролась. Алёшка, подлец, за ушедшей женой Катей не побежал. И она вернулась в опустевшую квартиру. Куда тут же примчались и её мамаша, и Варвара Андреевна. И продолжили пичкать Катерину сгущённым молоком. Непонятно зачем. Её молоко уже скончалось. Лучше бы она их с самого начала выгнала, бабушек этих стебанутых. Глядишь, и мужика бы не проворонила. Да и сейчас, в принципе, ещё не проворонила. Навозится с медсестрой – и вернётся. И будет так задавлен чувствами вины и ответственности, как он сам всю жизнь был задавлен. И будет Катя Лёшкина – копия Варвара. А жизнь Лёшкина – будет копия папашкина житуха. Наверное, иным мужикам в молодости кажется, что это не жизнь, а масло с чёрной икрой поверх французской булки. Попробуйте, блин, сами!..

А Мальцева – сука! Сама нарвалась! Уже знает наверняка. И никаких разборок не устраивает. Даже не спросит. Только глаза смеются. Это что же, она его настолько не любила, что ей всё равно, с кем он сейчас?.. А что он «сейчас», с этим «кем»? Он лежит в постели, смотрит в потолок. Думает о сыне. И… о Мальцевой. Причём о сыне он думает, чтобы не думать о Мальцевой. Так редко когда удаётся выспаться. Да ещё и дома… На диване в кабинете не так удобно. Позвоночник уже не тот. Вот ортопедический матрас – самое оно. Хотя с Танькой он бы спал хоть в хлеву… Кстати, секс с новой терапевтической начмедшей особого удовольствия не доставил. Это всё гадина Мальцева! Начмедша немного на неё похожа… Нельзя сказать, что именно поэтому. Сперва просто понравилась. Высокая, стройная, умная… За словом в карман не лезет. А если покопаться, почему она понравилась, то… Но в койке она оказалась совсем не Танька. Танька всегда была так озабочена своим удовольствием от секса, настолько прекрасно эгоистична, что с какого-то момента напрочь переставала себя контролировать, ей настолько сносил крышу «сам процесс», что ракурсы и техники, и чего там ещё люди понавыдумывали на эту тему, её вовсе не волновали. Если Таньке, не дай бог, не доставить удовольствия, она могла такого наорать, что… Она была настолько прекрасна, что хотелось как можно дольше продолжать, доставляя ей удовольствие, рассматривая её не исподтишка… И речь идёт вовсе не о теле. Танька в постели раскрывалась полностью. Вся. Смотреть на Таньку во время её оргазма – было всё равно что смотреть ей в душу. Хотелось длить и длить, одновременно жаждая завершения. Контролировать себя ради Таньки было счастьем. А она, мерзавка, могла и вовсе не заметить, он-то как? У него оргазм был или так перетопчется? Иногда это жутко злило. И вот теперь терапевтическая начмедша, внешне вроде похожая на Таньку. И вроде язвительная и… И это же какой-то полный пиздец, а не постель, с начмедшей этой: «Тебе хорошо? Сеня, тебе хорошо? Сеня, тебе хорошо?» Волнистый попугайчик, а не баба. Так переживает, чтобы ему в койке было хорошо, что у него тут же, пардон, падает. Потому что ещё ладно мама-жена на кухне, но в койке с беспокоящейся мамочкой… Как бы ей повежливее намекнуть, чтобы заткнулась… Танька любовью занималась неистово, её приходилось нежно уговаривать открыть глаза… Властно и нежно, чтобы заметить, поймать… Что-то, всегда ускользающее… Таньке плевать было на макияж… А эта в постель ложиться накрашенная, в белье каком-то кружевном. Триста раз извиняется, что побрилась позавчера, и всё смотрит на него, как… Как шлюхи в дешёвом порно! Всё сразу падает. Вот Танька, та, дрянь… При одной мысли о дряни-Таньке уже…

Панин встал и поплёлся на кухню. Открыл холодильник. Левой рукой. Достал бутылку ледяной минералки. Левой рукой. На мгновение запнулся. Понял, чего не хватает для того, чтобы попить водички. Собственно, правой руки. Которой он, как оказалось, крепко сжимал свой восставший до предела член. Семён Ильич посмотрел на него с ненавистью. И приложил к нему пузатую стеклянную ёмкость, охнув и тихо, кратко, но ёмко ругнувшись. Немного так постоял. Слегка попустило. Панин открутил крышечку, напился воды прямо из бутылки. Закрутил крышечку. Поставил бутылку в холодильник. Захлопнул дверцу. Выключил свет и вышел из кухни.

Он даже не заметил, что свет на кухне горел, когда он явился туда посреди ночи, голый, крепко зажав кое-что в правой руке. Он даже не заметил, что на кухне сидел кое-кто, читая книгу. Он даже взгляда её не почувствовал, когда она уставилась поверх очков на разыгравшееся перед ней представление. Семён Ильич просто выключил свет и вышел из кухни.

Образцово-показательная чета Паниных. Столько лет – душа в душу. Материальный достаток и трое детей. Старший ушёл к медсестре от жены и новорождённой дочери, а двое младших – чаще в Англии, чем дома. Заботливая и внимательная жена. И прекрасный отец и муж. Муж, который только что принял жену за табуретку.

Варя сидела в темноте и плакала. Но никто этого не услышал. Табуретки тихо плачут в темноте. И никто не видит и не слышит, как плачут табуретки.

Семён Ильич принял холодный душ. Выйдя из душа, взял трубку городского телефона. Набрал номер старшего сына.

– Лёшка, это я… Нет, ничего не случилось. Нет, не на работе. Дома… Бессонница. Да послушай же ты! Не перебивай! Лёшка, к ебеням Катю. Ребёнок – это понятно. Это на всю жизнь. Но Катю – к ебеням. Квартиру ей оставляй, бабки на ребёнка давай, в зоопарк дочку води. Что там ещё с детьми делают?.. Живи с той, которую любишь. Никого не любишь – живи один. Чтобы быть свободным к тому моменту, когда встретишь ту, которую полюбишь. Понял?.. Да, блядь! Это очень важно, придурок. В какой угодно час ночи, дня и всей твоей жизни. Считай это моим отцовским завещанием. Мама?.. Мама в порядке. Звонила-плакала-уговаривала? И маму к ебеням! Живи своей головой, своим сердцем. Своим телом…

Панин зашёл в свой домашний кабинет, достал из бара бутылку водки. И долго глушил её из горла. Потому что надо сосредоточиться. А чтобы сосредоточиться – надо поспать. Сегодня министр сделал ему предложение. Министры не делают предложений, вообще-то. Так что это можно считать делом решённым. Но надо сосредоточиться и подумать. И посоветоваться с Танькой.

Через пятнадцать минут он крепко спал на кожаном кабинетном диване, замотавшись в колючий плед.

Утром на кухне его как всегда ждал горячий завтрак и горячий кофе с молоком. Он как всегда сказал: «Спасибо большое!» И, как всегда, сказав: «Ну всё, пока, я уехал», – ушёл на работу. Не обратив ни малейшего внимания на Варины распухшие веки и сетку потрескавшихся сосудов на белках глаз. Разве у табуреток есть глаза?