Текст книги "Алмаз. Апокриф от московских"

Глава 15
Мемориал

Звонок вырвал Малюту из вечерней душной дремоты. Он не ждал гостей. По правде говоря, к нему вообще никто никогда не приходил. Членам комьюнити вполне хватало летучек и прочих официальных сборищ для дозированного лицезрения грозного главы службы безопасности. Еще в год провального для комьюнити бизнеса вследствие удара, нанесенного смертной властью, он оценил новизну и забытое чувство свободы от личного богатства, требующего постоянных трудов и неусыпного попечения. Отсутствие предмета этих волнений неожиданно освободило время для размышлений о сути жизни и вещей. И ему открылось, что накопленные богатства, словно гора накатанных ими комьев клейкого субстрата, приклеивала их к себе, и они были распяты на ней, на этой горе. Вот и выходило, что у каждого – свой крест. Последним крестом Малюты был алмаз. Он понял это только теперь, освободившись от камня. И бытовой аскетизм держал его в нужном рабочем тонусе мстителя и палача, потому что ничто так не расслабляет, как налаженный быт. А расслаблять следует как раз московскую успешную плоть – для качественного усвоения этого продукта.

Едва попадая ногами в стоптанные шлепанцы и накинув шелковый стеганый шлафрок на байке, Параклисиарх подошел к двери.

– Кто?

– Открывай, живодер! – услышал он знакомый, очень рассерженный голос, и припал к дверному глазку. На лестничной площадке стоял царевич, за спиной которого топтался и сопел хмурый Бобрище. И эта картинка вкупе с прозвучавшим текстом не сулила главному отрывателю голов ничего хорошего.

– Ну дела… – сам себе сказал Параклисиарх и снял с противопожарного стенда багор.

– Дверь вышибу, – пригрозил Уар.

– Вот тебе и сопля… – подивился Малюта, щелкнул замком и отскочил в сторону, выставив перед собой багор.

Незваные гости переступили порог унылого логова защитника и утешителя. Бобрище оценил обстановку и, молниеносным рывком подхватив с пола красное ведро с песком, метнул его содержимое в глаза Малюты, стоявшего без темных очков. Из его глаз в любой момент могло метнуться пламя. Подхватив выпавший из рук Параклисиарха багор, царевич приставил его к кадыку противника, припечатав того затылком к стене.

– Почему они оказались в этой заднице?!

– Кто? Руководители Проектов? Исключительно по собственной глупости… Обычное отечественное головотяпство… А разве задница – это не привычное место Руководителей Проектов?

Царевич надавил на багор.

– Хорошо, хорошо!.. – прохрипел Малюта. – Я положил их в основу. В фундамент. Э-э-э… нашей безопасности. Это очень почетно!

– Почему ты дал им погибнуть, рябой палач?! Они же нас любили! Они давали себя пить добровольно!

– Вот этого мазохизма я никогда не понимал… Давать себя пить из одних только понтов…

– Они были такими стильными и сладкими!..

– Успокойтесь! Это – ритуальное кидалово. Ничего личного, поверьте! Чисто маркетинг. Они хотели анх? Они его получили. Вы же знаете: вечная жизнь дается только посмертно.

Царевич задохнулся от изумления и глотал воздух открытым ртом.

– Ну они хотели анх? – уточнил Малюта. – Э-э-э… вы же не думаете, что они имели в виду… висюльку на цепочке?.. Или?.. – В глазах Параклисиарха метнулась тень сомнения. – Или я что-то не так понял?.. – Он вдруг посмотрел на царевича виновато. – Упсс!..

– Мля… – выдохнул Бобрище.

А что тут еще скажешь?

Глава научного департамента лондонского комьюнити – Чарльз Дарвин, узнав подробности московского рейда, присудил премию своего имени московским депрессивным Руководителям Проектов.

А над пятью лучами подземелий, ведущих в ХХС, появились пять холмиков с начертанным на них анхом – бесполезным и обманчивым символом вечной жизни, известным смертным с начала времен.

Бобрище в память о вкусных Руководителях Проектов и во искупление вины перед ними жертвенно спалил любимый павильон № 45 «Охота и звероводство» на ВВЦ, основал во дворце Разумовского мемориальную маркетинговую службу холдинга ЗАО МОСКВА и возглавил ее.

Глава 16
Попытка преодоления ландшафта

Царевич не мог избавиться от наваждения: зажатый стальной оплавленной рукой алмаз, канувший в мутные воды Леты – Москвы-реки. Камень, хранивший в своей вечной памяти прикосновения танцовщицы, также уведенной у него когда-то чужой рукой. Ему хотелось порвать себя в клочья и покончить наконец с этой пыткой. Единственным утешением оставался крохотный бриллиант в мочке его уха – Анастасия. Он потерял все, что было ему дорого. Безумный век отнял у него главное: он потерял себя.

Тем безоблачным летним вечером, пропитанным бензиновыми парами и пятничным перегаром, царевича неудержимо влекло к Москва-Сити, к его взметнувшимся в небо башням. Он мчался по набережной под бьющийся в динамиках «майбаха» вражеский, но так точно резонирующий с его сердечным биением Muse, обжигавший оголенным нервом минора. Это была его личная палата интенсивной терапии. Он испытывал острый эмоциональный дефицит. Вплоть до душевной дистрофии. Царевич нуждался в энергообмене. Точнее, в духовном доноре, поскольку приток эмоций извне менять ему было не на что. Уар ощущал себя в этом смысле банкротом. Жить было нечем, и одержимость Беллами питала его анемичную душу. Этот смертный британец пел венами… И его внутривенный рок, словно прямое переливание живой горячей крови, бросал царевича в жар. И он вдруг почувствовал, что еще не все – по нулям. Еще может что-то случиться в его бесконечном бытии… А иначе на кой черт ему это нетленное тело? Он разгадал жертвенность певца, его великодушное стремление напоить собой страждущих. Он словно видел, как у рокера рвутся жилы, лопаются вены и весь стадион обагрен его кровью. Этот смертный пел ради отпущения всех вселенских грехов, пел для оправдания – до синевы губ, пел ради того, чтобы «души не были эксгумированы». Уару казалось, что его руки держат не руль, а напряженную гортань певца. Он грезил гортанью Беллами и понимал, что в состоянии аффекта способен выпить до дна своего кумира – тлетворную кровь, не совместимую с его собственной. Это была бы красивая и концептуальная смерть – от несовместимости с тем, кого любишь. Выпить – и освободиться от последнего, что держало его здесь! И уйти в серое мышиное небытие. И повиснуть вниз головой в бункере неясного назначения, и пищать в темноте и сырости от тоски и страха, заслонясь от города заблуждений кожаными крыльями. Он только боялся, что смерть его будет больной и грязной.

Забрызганное кровью ветровое стекло… Посиневшие от оправданий губы над залитым кровью стадионом… Рок. Он – этот щуплый британец с напряженной гортанью – вселял в царевича острое чувство праведной смерти. И если бы Уар не был бессмертным, он хотел бы умереть от эстетического шока. Это была бы достойная смерть.

Ожил блютуз. Сердце сокольничего безошибочно угадало настроение друга.

– Ты опять на подсосе? – Он узнал запредельный голос, от которого хотелось повеситься с блаженной улыбкой на устах. – Хочешь, я к тебе приеду?

– Нет. Он нас всех отпевает… – ответил Уар и отключился.

Навстречу вырывающему сердце минору неслась, словно финишная лента, светящаяся вена моста «Багратион». Сквозь его стеклянное русло дряхлое сердце столицы качало органику прямо во чрево восставшей в лоне Москвы «Башни 2000» – в офисы, магазины, рестораны со снующими девочками и мальчиками smart&beauty, будоража воображение Уара предстоящей трапезой. Там пульсировала плоть и накачивалась ПРА.

Безумная гонка завершилась в пасти подземного паркинга самой высокой башни на набережной. Царевич уверенно шел искрящимися галереями и холлами комплекса, не таясь, привлекая к себе заинтересованные взгляды обитателей и гостей обоего пола. Нахлебавшись под завязку, чтобы хватило для долгого – до самого утра – бодрствования, он купил бутылку «Чиваса» и вознесся на шестьдесят первый этаж, где отыскал лестницу, ведущую на крышу. Он мог бы, конечно, снять пентхаус, но не хотел сидеть взаперти. Этой ночью он желал каждой клеткой кожи ощутить единение с Вечной Бездной, а главное – встретить рассвет и увидеть наконец горизонт, чтобы это зрелище отложилось в его сознании, научило восставать из тьмы и не позволило ему пропасть в пучине мертвого клубняка, в который он собирался погрузиться с отчаянной и героической миссией: отучить элитную плоть употреблять в интервью слово «волнительно».

Выбрав подходящее место средь дебрей причудливых антенн, в компании которых ему предстояло коротать эту ночь, царевич разделся, лег, раскинув руки и ноги, и обратил свой отчаянный и призывный взор к небу.

«I’ll do it on my own… Я со всем справлюсь сам…» – звучал в нем дьявольский фальцет.

«Чивас» и ночная колыбельная теплынь убаюкивали царевича. Ночь приняла его в свои нежные объятья. Светлые туманности из-за пределов Млечного Пути ниспослали ему свой свет, а он с восторгом и благодарностью поглощал его. Он стал воплощением темной туманности. Небеса были к нему в ту ночь милостивы и одарили избранника звездным дождем, устремившимся потоками в его ладони. Неизвестная комета, изменив своей эпилептической орбите, шалила, выписывая феерическую спираль над спящим городом. Вся красота вселенской ночи сосредоточилась на этой крыше. Мироздание явило своему любимцу самое изысканное шоу, вызвав настоящий переполох в астрофизических лабораториях.

А москвичи ворочались в своих душных постелях, силясь уснуть. Считали слонов, идущих своим ходом из Африки в Москву, подрывались к окнам, заслышав вой автомобильной сигнализации, шлепали в темноте в свои тесные кухни, чтобы глотнуть воды, с раздражением смотрели на электронные светящиеся циферблаты часов, ругались, проснувшись от утробного рыка мусорных машин, опорожнявших контейнеры с бытовыми отходами, – москвичи производят чрезвычайно много отходов. Они делали еще много привычных до оскомины вещей в замкнутом пространстве своих жилищ. Не делали москвичи только одного: они никогда не смотрели в ночное небо. Чай, не в стогах лежали…

Разукрасив прихотливым орнаментом небо, комета взметнулась в зенит, озарив ночь пламенеющим хвостом, и вдруг понеслась на Москву. Уар выхватил мобильный телефон и развернул камерой ей навстречу, чтобы заснять смертоносное зрелище, и в этот момент вдруг с леденящей ясностью понял, от чего погибнут москвичи: они уйдут в Вечность, снимая на мобильные телефоны несущуюся на город смерть и транслируя изображение в Интернет. Даже если о приближении кометы станет известно заранее, все москвичи, которые смогут выйти из дома, выйдут, вскинут руку с гаджетом к небу и станут передавать зрелище приближающегося конца тем, кто физически не смог покинуть своих жилищ и насладиться красотой и роскошью ниспосланной им смерти. И никто не спасет этот город. Царевич возликовал, ощутив эстетский восторг, – это будет самая изысканная смерть из всех, какие он мог вообразить и пожелать себе и Москве.

А солнце тем утром так и не взошло над Москвой. Быть может, где-нибудь в других краях… Но не над Москвой. А может статься, он проспал. И, очнувшись от ночного морока, увидел лишь тяжелые, налитые свинцом тучи, готовые в любое мгновение пролить металл на крыши и головы, сделав из Москвы форму для отливки, едва органика внутри формы обратится в прах. И тогда Москва перестанет наконец расползаться и пучиться и останется такой, как есть, на веки вечные. И кто-то там, наверху, кто все это затеял с неведомой целью, возьмет остывшую форму-паску, отряхнет от праха и станет заполнять ее влажным песком океанических отливов, а потом выкладывать в каких-нибудь других галактиках. И синие гуманоиды далеких туманностей придут в изумление и восторг от такого небывалого зрелища и будут с горячностью убеждать друг друга на вселенских конгрессах, что такого города нигде во Вселенной нет и быть не может, что это – игра природы, чары пульсирующих белых карликов или последствия урагана, оставившего на их планете такой прихотливый наброс. Но утром случится прилив, и волны примутся слизывать странный песочный город: дворцы и храмы, башни бизнес-центров и жилые короба спальных районов, продавщицу мороженого и дворников, постовых милиционеров и карманника, влюбленных в скверах и нянь с младенцами на детских площадках, и наконец, зубцы и шпили крыш. И весь он к полудню уйдет в океан, оставив на чужой планете память о себе лишь в мифах.

В сознание привел царевича звонок.

– Ты где? – спросил сокольничий. – Плоть разогрелась. Кушать подано!

Уар подошел к краю карниза. Внизу уже чавкал, лязгая зубами, ненасытный город и урчал, переваривая свой бизнес-ланч.

– Понесла-а-ась, родимая! – закричал он Москве. – Поберегись!

Мистерия продолжалась. К вечеру Москва превратится в гигантские подмостки. Россыпи «звезд» всех мастей будут блистать на них искусственным светом плазменных экранов, а потом пропадать без следа.

Исчезла плавность перехода в бытии. Грандиозные метаморфозы случаются столь часто, что уже никого не удивляют. Москва перемалывает сырье. Знай – закидывай! Отсосав деньги и юшку, спрессует жмых в брикеты, которые пойдут либо в топку, либо в колбасу. А потом все вместе – на удобрения. Растущий организм Москвы требует подкормки, подпитки и не оставляет выбора.

Глава 17
Перед новым витком

В Староконюшенном переулке, во дворе иммиграционно-визового отдела канадского посольства сидела на лавочке в ожидании своей очереди убывающая московская плоть. Уар подсаживался, имея в руках такую же пластиковую папку, как и отъезжанты, заговаривал с ними. И целовал на прощанье в шею. Родина делала последний глоток – прощальный. А потом он отбывал в клуб и напивался там до зеленых чертей.

За глубокой старостью и крайним переутомлением основатель Москвы Мосох, как слышно, оставляет свой пост и переезжает на постоянное жительство в палату интенсивной терапии лосиноостровской «Кремлевки».

Николенька Трубницкий, прихватив материалы всех накопившихся дел, которые сгрузили на него при косметическом ремонте и починке милиции, ушел с ними в продюсерский центр, созданный холдингом ЗАО МОСКВА, и засел за сценарии детективных сериалов, где его герой одно за другим раскрывал эти старые, не дававшие ему покоя, преступления. Впрочем, их фигуранты давно уже сидели в Думе и чиновных кабинетах. Но иногда и они, бросив случайный взгляд на плазменный экран, поеживались и проверяли срок действия своих загранпаспортов. В роли неубиенного мента снимается сам Трубницкий.

Александр Иванович Герцен продолжает звонить в Лондоне в «Колокол». Правда, теперь уже по большей части – рефлекторно. Не брезгует рекламой в своем издании. А недавно молодежное крыло партии смертной власти в ходе показательного приведения в порядок склона Воробьевых гор, который вечно попадает в кадр, откопало бутылку из-под «Вдовы Клико» 1829 года, в которой находился листок бумаги, исписанный, если верить экспертам, правыми руками гг. Герцена и Огарева. Текст представляет собой вовсе не клятву «пожертвовать жизнью на избранную борьбу», а текст пари относительно судьбы возможной революции, конкретно – сколько продержится. Александр Иванович давал год, Николай Платонович, будучи поэтом, то есть человеком увлекающимся, отпускал на аттракцион полтора года. Ставками пари указывались весьма крупные для студентов суммы.

Растопчин каждый год жжет Подмосковье в надежде вырастить в слоях сгоревшего торфа алмазы. Это ничего, что тысячи лет должны пройти. Ему спешить некуда, он – вечный. Дождется, если жизнь не наскучит.

Фаберже на заказ покрывает гаджеты золотом и платиной, а также инкрустирует рубинами, бриллиантами, сапфирами, изумрудами. Чем не яйца?!

Епифана вынесло на передний край борьбы с новой, в количественном смысле, старой отечественной чумой – коррупцией. Исходил он из того принципа, что если не можешь что-то побороть, то возглавь. Скоро на стенах госучреждений, у входных дверей для посетителей появятся ящики с надписью: «Пожертвования на борьбу с коррупцией». Такие же ящики планируется установить и у каждого чиновного кабинета и рабочего стола.

Лондонские с московскими так и не помирились, потому что справедливо полагали, что в протянутой руке дружбы должен лежать камень. В полтора фунта весом.

Смертная власть окончательно уверовала в средний палец и под тяжестью социальных обязательств взяла на вооружение тайный знак «МММ», придав ему новый сакральный смысл, отразивший ее чаяния и тревоги: «Мало Мрут Миряне».

В ХХС проводятся корпоративы и гламурные вечеринки при участии всех властных раскидистых ветвей – на радость и на ужин бессмертным нетрадиционным потребителям.

Временами, в ночь полнолуния, сквозь темные плотные коренные глины дна потревоженной внезапным штормом Москвы-реки взметнется вдруг, освещая пологие склоны, луч отраженной «Куллинаном» Луны.