Текст книги "Алмаз. Апокриф от московских"

Глава 13
Полеты и их разборы

Весна меняет восприятие жизни. В отмороженном за зиму сознании граждан пробуждаются надежды на благие перемены в собственной жизни и вокруг нее. Как будто мутный поток талого снега способен унести мусор не только с улиц Москвы, но и из голов ее жителей. А потом и вовсе запахло маем. Московские обыватели радостно отворяли окна, хотя некоторые из них приобрели не совсем похвальную привычку выплескивать из окон всякую дрянь, что, конечно, не могло нравиться другим обывателям, которым эта дрянь попадала на шляпы и пальто. Той весне на некоторое время удалось вытеснить из головы царевича думы об алмазе.

Обычное утреннее зрелище в апартаментах Уара представляло картину танцовщицы об одной ноге. Вторая нога виднелась над ее макушкой. Растяжку этуаль отрабатывала везде, где ей случалось стоять без движения долее десяти минут. Уар едва успевал одергивать свою подопечную, увлекая ее за собой на променад, тщательно избегая остановок. В обществе отговаривался тем, что особа не вполне в уме, как и подобает глубоко творческой личности, что отлично работало на имидж исполнительницы невиданных прежде танцев и даже несколько оправдывало в глазах общества ее тягу к публичному обнажению. В Москве даже вошло в обиход выражение: «стоит, как нога Анастасии Волковой».

Этуаль с утра пребывала в неописуемой ажитации.

– Дуся, ты только почитай, как вдохновляются на танец заграничные артистки! – совала она чаевничающему Уару под нос свежую газету. – «Известная танцовщица Отеро заказала себе воздушный шар, на котором собирается лететь из Парижа в Биарриц. Для того чтобы полет этот удался вполне, она купила автомобиль, который будет тащить шар на канате-буксире 100 футов длины». И реклама, согласись, замечательная! Давай устроим эдакий аттракцион в Москве! Я нисколечко не боюсь! Хотя бы до Коломны…

– Я слышал, воздушный шар, пущенный из сада «Аквариум» с воздухоплавателем Жильбером, унесло к Москве-реке. А когда аэронавт заметил сильное колебание шара и открыл предохранительный клапан, шар сел на кровлю храма иконы «Утоли моя печали». Так что с крыши снимать пришлось. Вы хотите, чтобы вас снимали с крыши, сударыня? А если еще, чего доброго, и вовсе разобьетесь?

– Ах, Митя, погибнуть на воздушном шаре – это так шикарно! – не сдавалась Анастасия, охваченная предвкушением роскошного зрелища с нею самой в главной роли.

Между тем Уар как раз недавно узнал, что в Москве получены на днях из-за границы оригинальные волшебные фонари, посредством которых можно проявлять на облачном небе в увеличенном виде слова и различные изображения, вставляемые в объектив фонаря. Аппарат этот предназначался для облачных реклам, которые давно уже были в широком употреблении в Америке. Неожиданная храбрость Анастасии навела его на мысль, что, если совместить облачную рекламу с полетом, это станет настоящей сенсацией и принесет огромные сборы от последующих представлений. Он прикрыл глаза, и перед его мысленным взором предстала дивная картина: огромные светящиеся на облаках буквы АНАСТАСИЯ и удаляющийся в лучах закатного солнца шар!

– Ты только представь: с шара можно осыпать город цветами! Много цветов, дождь из роз! – в возбуждении воскликнула танцовщица и подняла высоко над головой ногу, как восклицательный знак.

Июньским полднем, когда все было готово и толпы гуляющих заполонили парк, из «Аквариума» поднялся в вольный полет освобожденный от привязи большой шар. Корзина с аэронавтом Жильбером и двумя пассажирами – исполнительницей скандальных танцев Анастасией Волковой и московским репортером, африканскими очерками которого зачитывалась вся Москва, плавно поднималась над Москвой, шелестя красными шелковыми шарфами, реющими на ветру. И вдруг из корзины посыпались розы. Публика ахнула и замахала руками. Военный оркестр грянул вальс. Шар взял направление на юг.

На следующий день по Москве поползли слухи, будто шар унесло в море, хотя многие не верили. Ну действительно, до какого моря можно было долететь за сутки при хоть и северном, но весьма легком ветре? Скорее всего, шар лопнул, а участники полета разбились. Когда на третий день в Москву вернулся хроникер, стало ясно, что этуаль сбежала с аэронавтом. Рассказывать что-либо репортер отказался и заперся у себя, наказав дворнику никого не пускать. Господину Углицкому же он отправил записку, в которой намекнул, что все живы и тот сам скоро все узнает.

Уар, призвав на помощь старого друга – сокольничего, отправился на поиски. Но покидать Москву надолго они, в силу известных непреодолимых обстоятельств, не могли. В голове царевича не укладывалось, что пропажа участников полета может оказаться пошлым адюльтером. Он был вне себя от горя и гнева, не мог находиться дома, где все напоминало о ней, пахло ею.

– Ну что ж ты у меня такой страдалец? Что ж у тебя с девками нескладухи одни? – горевал сокольничий. – Что ты с ними делаешь? Ты вообще что-нибудь с ними делаешь? – спрашивал он друга в приватном кабинете ресторана.

– Люблю, – кивал нетрезвый Уар. – Как умею.

– А как? Как умеешь?

– Нежно.

– Эх… Учить тебя… – досадовал сокольничий. – Я вот знаю одно такое коленце…

– Что ты знаешь?

– Ну трюк… верный. Давай покажу! Завалишь, как лося.

– Друг мой, она – не лось. Она – серна…

– Да тут не в породе дело. Все они – одинаковые. Гляди: хватаешь за рога, рвешь на себя с одновременной подсечкой, она, натурально, упирается в тебя всеми четырьмя копытами, и тут ты…

– Постой! Ты не понимаешь… – замахал рукой царевич. – Мне важна симультанность.

Бобрище поперхнулся водкой, чего с ним отродясь не случалось.

– Э?..

– Одновременное протекание процессов. Параллельных. Желательно – встречных…

– Ты, братец, что-то путаешь с процессами… Если встречные процессы параллельны, – Бобрище произвел эксперимент руками для наглядности, – то разминетесь непременно, – сделал он вывод и вздохнул, осознав, что пустое это занятие.

– Я ведь, знаешь, что заметил? Не смотрит она на меня. Специально или нет, но отводит глаза. Не могу встретиться с ней взглядом, – изливал душу царевич.

– А руками?..

– Да при чем тут?.. Любовь – это когда двое не могут насмотреться друг на друга, смотрят и не могут отвести глаз от любимого лица.

– Я тебе так скажу: когда еще нужда случится, действуй руками. Отворачивается – возьми руками за плечи, крепко возьми и разверни к себе. Вот если тут глаза отведет, то тут уж руками глаза разворачивать не след. Тогда уж бросай ее. Тогда уж точно уверишься, что не ты ей нужен. Ни ты, ни взгляды твои. Им вообще не взгляды нужны. Поверь. Знающие люди говорят, что девки – они ушами любят. Им надо, чтоб, значит, еще и говорили им что-то при этом. Представляешь?

– Как же такое возможно? У меня же дыхание замирает, когда я ее губами касаюсь. Или даже просто смотрю. Я же ее вожделею! Как можно, скажи на милость, вожделеть и говорить одновременно?

– Видать, как-то исхитряются смертные.

– Хорошо еще, что они головы не откусывают.

Бобрище посмотрел на друга с тревогой.

– Вот ты скажи мне, как же смертные за свою короткую жизнь успевают научиться искусству любви, а я за свою бесконечную никак не могу постичь сих премудростей? – мучился непростым вопросом царевич.

– Наверное, это только в живой жизни познать можно. А тебя же совсем мальчишкой приобщили, вот ты и любишь, как ребенок, – ластишься, – предположил сокольничий и всем своим большим сердцем пожалел друга.

Напившись с царевичем в «Праге» до зеленых чертей, сокольничий сочинил объявление и подал его в «Московский листок»:

«Пропала сучка породы «шмудель» (пудель 3-го класса). На правой щеке родинка, в ушах сережки. Вознаграждение доставившему – 10 рублей».

Покинутый влюбленный долго не мог уснуть от одолевающих его мрачных дум. К тому же его очень раздражали революционеры, собравшиеся в доме напротив. Маскируя политическую сходку под гульбу, шумели долго. Утомившись беспокойными соседями, он телефонировал в жандармское управление, которое, произведя облаву, революционеров арестовало, и Уару наконец под утро удалось уснуть.

После полудня над Москвой пронеслась гроза с сильным ливнем и крупным градом. В седьмом часу вечера прошел второй ливень. В Арбатской, Пречистенской, Рогожской и Лефортовской частях, где низины, залило подвальные этажи, во многих местах воду выкачивали паровыми машинами. У Арбатских и Никитских ворот, в Обыденном переулке, у храма Христа Спасителя да на Елоховской улице воды накопилось выше колена. Бесчинством стихии воспользовались извозчики и перевозили публику через улицу, требуя за это рубль.

Развитие трамваев в Москве весьма прискорбным образом отразилось на доходах извозчиков. Особенные невыгоды ощущали от развития трамваев крупные извозопромышленники. Среди них шли толки об образовании специального союза на акционерных началах для продолжения извозного промысла в новых формах. Оптимисты предполагали пустить в обращение по Москве изящные фиакры с рекламой по бортам. Реалисты, убежденные в серьезности прихода электричества, задумались о спешной продаже своего промысла оптимистам.

Городская управа приступила к выработке правил и договоров для разрешения езды на наемных автомобилях и отведению особых автомобильных стоянок на улицах города. Первый договор планировалось заключить с предпринимателем господином Углицким, за которого ходатайствовало Общество потребителей «Взаимная польза». Для начала предприниматель собирался пустить десять четырехместных автомобилей. Автомобили будут стоять в определенных местах города и сдаваться в пользование по шести рублей в час.

Градоначальник, отмечая справедливость требований Общества потребителей «Взаимная польза», признал необходимым назначать ежедневно особые наряды пеших городовых в форменном и статском платьях при околоточных надзирателях, а также велосипедистов от полицейского резерва и рот полиции. Наряды эти обязаны находиться в известных местах (ежедневно разных), образуя заставы, и наблюдать за точным исполнением как ломовыми, так и легковыми извозчиками, а равно и велосипедистами и едущими на автомобилях, всех правил езды по улицам города, не допуская в то же время к езде извозчиков в неопрятной одежде, на неисправных закладках и изнуренных, больных лошадях.

Поздним душистым вечером, которым завершился тот дождливый день, Уар плелся из ресторана домой мокрыми улицами, пропахшими отцветающей жимолостью, и вдруг увидел у витой чугунной ограды особняка привалившегося к ней человека. В сумерках было трудно разобрать – мужчина это или женщина. Вблизи копна спутанных льняных волос показалась знакомой. Кудри разметались по белой рубахе, заправленной в брюки солдатского покроя. Ноги были обуты в кирзовые сапоги явно неподходящего размера.

В то лето, чтобы очистить московские бульвары от нежелательных элементов, городская Управа воспретила прогулки по бульварам «милым, но погибшим созданиям». Уар сначала подумал, что девушка прячется от околоточного, но его сердце вдруг заныло, а потом пустилось вскачь.

– Анастасия?!

Он подхватил и внес в дом свое блудное сокровище.

– Ванну… пожалуйста, ванну… – стонала этуаль. – И еды…

Прислуга, не любившая Анастасию за фантастический рывок «из грязи в князи», жаждала насладиться ее унижением, злорадствовала потрепанному виду самозванки, полагая, что вот сейчас хозяин ее проучит. Но Уар выгнал всех: от кухарки до камердинера – во флигель для челяди, пригрозив, что откажет им от места, если они станут мести языками по Москве.

Царевич извлек возлюбленную из отвратительных тряпок, погрузил ее в ванну с горячей водой, щедро сдобренной розовым маслом, и присел на мраморный бортик, смывая рукой с ее лица летнюю пыль, волновался, не веря, что вновь обрел ее, такую мучительно желанную. Он не мог налюбоваться ею, не мог оторвать он нее своих ледяных рук, мечтал нежно и подробно целовать каждый изгиб ее тела, но, как ни старался сдерживаться, мучившие его дурацкие мужские вопросы срывались с языка.

– Что это за обноски были на вас, сударыня?

– Никакие не обноски, – поводила плечом этуаль. – Это Жильбер украл на берегу реки. Там военные купались.

– Почему вы так голодны? Он что – не кормил вас?

– Кормил, – отвечала этуаль, – но это было давно. У нас же не было денег.

– Почему у вас не было денег? – поражался Уар.

– Ах, ну что же тут непонятного? – недоумевала Анастасия, – потому что брюки улетели.

– Какие брюки?

– Брюки Жильбера, в которых были деньги.

– Позвольте, я не представляю, как ветер может сорвать с человека брюки?! Объясните!

– Да он сам их снял! А они улетели. Там же ветер! – выходила из себя этуаль от мужской непонятливости.

– Кажется, я начинаю понимать, – процедил Уар.

– Ну наконец-то… – облегченно вздохнула Анастасия.

Зачем он задает вопросы? Зачем обрекает ее на муку поиска оправданий? Все предельно ясно и без вопросов, и без этих ужасных, больно ранящих ответов. Ах, если бы можно было заснуть с ней рядом на пахнущей мускусом и резедой перине, сплетя тела, и чтобы утром оказалось, что никакого полета не было и в помине! Что это был дурной сон! Но явь разила его своей необратимой очевидностью. Анастасия недовольно поводила плечами, выскальзывающими из его рук. Бес ревности искушал его, а пламень воображения обрекал на душевные страдания. Он изнывал от любви и не знал, что предпринять: задушить в исступлении чувств или, поддавшись пленительной манкости этой наяды при всей ее бесхитростности, простить и забыть.

– Сударыня, вы, кажется, вознамерились сделаться раздирательницей сердец?

– А мне доносили, сударь, что вы сам – известный куртизан! – рассердилась и перешла на «вы» утомленная допросом Анастасия.

Упрек был несправедлив. Едва ли сама этуаль находила эти сплетни правдивыми. Уар никогда не был волокитой, не разменивался на мимолетные селадонные нежности.

– На что вам Жильбер, сударыня? Он готов вас содержать? Устраивать вам ангажемент? Кстати, в Москве открылся женский клуб для объединения женщин в деле нравственного и умственного усовершенствования и осуществления женского равноправия. Не хотите ли вступить?

– Милый мой, – снисходительно отозвалась Анастасия, – вам не понять! Вы никогда не делали ЭТОГО в небе!

О боги! Что она делает с ним?!

– Вот оно что! Вы ставите ЭТО выше любви?

– Ах, перестань! Это вышло случайно! Я же сбрасывала с себя одежду на Москву. Но, к сожалению, на мне было надето не слишком много. Лето же! Так что в дело рекламы пошло все, вплоть до панталон… А когда мы поднялись повыше, я стала замерзать. Он хотел согреть меня… Ты знаешь, что там наверху ужасно холодно? Почему ты меня не предупредил?

– Мерзавец-аэронавт воспользовался вашей беззащитностью?!

– Да нет же! Жильбер меня не принуждал, но мое тело требовало помощи!

– Но ведь он мог отдать вам свою одежду!

– Да пойми же ты, – сердилась и всплескивала руками по воде этуаль, обдавая царевича ароматными брызгами, – Жильбер именно так и намерен был поступить! Но когда он разделся… Ах, Митя, тебе не понять! Ты мне иногда кажешься глубоким стариком! Тело согревает лучше любой одежды. Он, правда, все-таки заставил меня надеть шлем… А потом, – она мечтательно прикрыла глаза и продолжила: – держась за перила короба, я подняла ногу в арабеске и пронзила ею облако! Жаль, что этого не было уже видно с земли… Жильбер закричал мне: «Вы простудитесь, сударыня!» И я ответила: «Так согрейте меня!» И он согрел, как умел. Это было восхитительно! Это и есть любовь! А не то, что ты себе навоображал…

Оказалось, что «муку поиска оправданий» он себе придумал. Она ничуть не раскаивалась и даже не видела в своем поступке ничего предосудительного. Святая простота! Уар зарычал от злости и беспомощности. Ну что с ней делать? Утопить в ванне? Она же простодушна, как дитя… Другая бы скрыла, насочиняла жалостливую историю о гнусном соблазнителе.

– Но почему вы не вернулись после приземления?

– Да потому что одежду унесло! Мы же были совсем голые и искали уединенное место для посадки, но везде были эти гадкие крестьяне!

Уар едва мог выносить эти признания.

– А хроникер? Что же хроникер?

– А он спрыгнул в стог сена. Мы как раз низко пролетали. Он сказал, что его крестьяне не волнуют, а волнует пленка.

– Какая еще пленка?

– Ты что, забыл? Ты же сам дал ему аппарат и просил снимать. Он и снимал нас. Сказал, что получится прекрасная синема.

– Негодяй! Он поплатится! – закричал, вскочив, Уар, угрожая невидимому хроникеру кулаками. – И вы – при постороннем? Да еще – на аппарат? – Он не мог прийти в себя от изумления и обиды.

– Митя, милый, ну не дуйся… Разве ты сам не хочешь на это посмотреть?

И Уар понял, что хочет. Очень хочет посмотреть отснятую хроникером фильму. А потом убить мерзавцев. Обоих. И аэронавта, и хроникера.

Царевич выскочил из дома и, оседлав свой новенький Peugeot, рванул к Адаманскому. Отшвырнув дворника, пытавшегося, по требованию хроникера, воспрепятствовать проникновению посторонних, он ворвался в дом, в котором квартировал человек, кормившийся с его, Уара, руки, и… напоролся на дуло револьвера.

– Остыньте, сударь! – сказал Адаманский. – Остыньте и спокойно выслушайте. А потом мы решим, как нам быть.

– МЫ решим?! Щенок! – закричал Уар срывающимся голосом, и вдруг понял, гладя на крепко сложенного, уверенного в себе репортера, что тот давно уже не щенок, а вполне умеющий постоять за себя противник. Впрочем, вспомнил он, Адаманский и раньше-то был не робкого десятка, коли таскался по московским притонам в поисках новостей для своей колонки в газете. А уж после африканского вояжа ему сам черт теперь не брат. Придется как-то договариваться, подумал Царевич, все еще раздувая тонкие аристократические ноздри.

– Я ждал вас, господин Углицкий. Сейчас покажу вам отснятый материал, а потом выскажу свои соображения.

Уар наконец заметил на стене, справа от входной двери, натянутую простыню: то ли к его приходу, то ли чертов хроникер целыми днями устраивал себе сеансы.

– Выпейте, – сказал Адаманский, поднеся Уару стопку водки.

Синема потрясла Уара. И ведь захочешь – так не придумаешь и не сыграешь с такой отдачей и искренностью. В таком антураже. С удаляющейся землей и подступающим небом. С разлетающейся над Москвой одеждой и розами. Жаль только, что скорость, с какой крутилась пленка, представляла действие комичным до колик.

– А теперь подумайте, сколько за такую синему можно сорвать! Это же – золотое дно. Клондайк! Ради этого стоило придумать синематограф!

– Вы с ума сошли, – устало ответил Уар, – я же люблю ее.

– Бросьте! – сказал Адаманский, познавший в Африке восторг настоящего хлааба-уфф-уфф, не испорченного отечественной ложной скромностью и удручающей бездарностью. – Такую фемину глупо любить как обычную женщину. Ею надо наслаждаться! К взаимной пользе. Она принесет нам миллионы! Это будет новый жанр: приватный синематограф! И мы с вами – его родоначальники! У меня уже новый сюжетец имеется: Люмьеры сняли приход поезда, а мы снимем приквел про то, что в этом поезде происходило по дороге.

– А позвольте полюбопытствовать, – Уар едва сдерживался, – как часто вы смотрите эту фильму?

– Перманентно. Отвлекаюсь только на самые неотложные физиологические нужды, – без тени смущения доложил Адаманский.

Нет, я его все-таки убью, решил Уар.

Они стояли друг против друга, рослые, красивые, на вид – ровесники. Вся бесконечно долгая жизнь не сделала Уара циником в отличие от его противника, спешившего прожить свою короткую жизнь в стремлении урвать от нее как можно больше радостей, не считаясь со способами их достижения. Нежное и сильное чувство, так редко посещавшее царевича – примерно раз в столетие охватывало его целиком и заставляло трепетать от одних только дум о предмете. Он ни за что не отдаст на поругание этому мерзавцу свою Анастасию!

– Адаманский, – обратился он к визави, не повышая голоса, – вы – негодяй.

Хроникер не успел ничего возразить. Короткий, без замаха, удар пришелся ему прямо в лицо. Кровь хлынула из разбитого носа. Инфернальная природа Уара позволила бы ему справиться с репортером, даже если бы тот владел приемами английского бокса, но противник не ответил на удар. Он только прикрывался, как мог, от града последующих ударов – не хотел окончательно потерять возможность сотрудничества с меценатом к взаимной пользе. Польза должна была искупить унижение и боль. Он уже твердо знал, чем ответит меценату, и понимал, что это будет больнее любых побоев.

– Да что ж вы на меня напустились, Димитрий Иоаннович?! – кричал репортер, уворачиваясь и роняя в отступлении стулья.

Видя, что противник не отвечает на его удары, и настоящей драки, которая принесла бы ему облегчение, не выйдет, Уар развернулся и, тяжело дыша, двинулся к выходу.

– А поцеловать? – услышал он за спиной насмешливый голос хроникера.

Царевич вернулся, хотя, выпустив пар и уже остыв, понимал, что это не последняя их встреча и этот насмешник ему еще пригодится, рывком прижал к себе репортера и приложился к его шее левым нижним клыком. Как же он был сладок, этот мерзавец!