Текст книги "Колючая изгородь: повести и Карабахские были"

Получив утром по карточке черный хлеб, она делила его на три части. В школе нам тоже выдавали хлеб – по пятьдесят граммов. Схватишь его – и в рот, на один глоток…

Какая бы ни была погода, мы все шли в школу. А то лишились бы этого пайка. В сквере, на высоком столбе, был укреплен похожий на граммофонную трубу репродуктор. По утрам все собирались под ним и с волнением слушали последние новости. В городе было несколько таких репродукторов. Они и сообщали нам сводки с фронтов. В домах радиоприемников не было. В начале войны был приказ сдать их на почту – и все они лежали на складе. Говорили: «Война кончится – придете возьмете».

Однажды утром я тоже подошел к собравшимся под репродуктором. Диктор говорил что-то с необычным волнением. Я не разобрал, о чем шла речь, и спросил у одного старика:

– Дедушка, что он сказал?

А тебе зачем знать? Беги-ка в школу да учись лучше!

Но я все-таки что-то понял из того, что говорил диктор. Он повторял: «Москва… Вокруг Москвы…»

В классе никого не было. Видать, рано я пришел. Побежал взглянуть на школьные часы. Без десяти восемь… А где же тогда ребята? Вдруг услышал голоса из учительской, толкнул дверь.

Наша учительница Микинат лежала на диване, а учителя и ребята стояли рядом. «Наверно, заболела», – подумал я. Но мой дружок Абульфат шепнул на ухо:

– Сегодня по радио передали, что Панах-муэллим геройски погиб под Москвой. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза.

А я-то думал, все наши бардинцы победят и вернутся домой живыми-здоровыми. Как же так случилось?!

Получив хлебный паек, мы разбрелись по домам. Наверно, и завтра уроков не будет. Микинат-муэллима не сможет, конечно, прийти в себя. На следующий день, не приготовив уроков, я отправился-таки в школу, надеясь, что получу паек и вернусь домой. Но я ошибся. Микинат-муэллима была в классе и проверяла наши тетради. Сев на свое место, я тут же стал листать учебник родного языка. Честно говоря, не читал, а просматривал. Учительница спросила: «Кто хочет отвечать?» Все подняли руки, и я тоже. Встретившись со мной взглядом, она вызвала меня к доске. С грехом пополам ответил я урок. Когда возвращался на место, зыркнул в журнал. Напротив моей фамилии стояла отметка «хорошо». Сел и порадовался.

В новогоднюю ночь город погрузился во мрак. Маскировка – окна всех квартир завешаны одеялами, паласами.

От брата наконец получили письмо. Его часть находилась под Москвой. Он писал, что мечта фашистов лопнула. Они надеялись 7 ноября торжественно пройти по Красной площади. Но не получилось. Красная Армия поддала немцам такого жару, что они драпают не оборачиваясь.

От радости не знал, что делать. Думал: «Наверно, в этих боях и мой брат участвовал, показал себя героем». Хотелось выйти из дома и на всю улицу кричать: «Люди! За разгром фашистов под Москвой мой брат медаль получил!» Но потом подумал: а почему медаль? Орден, вот как! И еще подумал: а волосы у брата отросли или все еще совсем короткие?.. А какие у него черные блестящие волосы! Когда расчесывал, они ложились волнами.

В новогоднюю ночь пошли к соседке тете Нюре, у нее на фронте два сына. Сама работала медсестрой в больнице.

Тетя Нюра стала крутить ручку патефона, поставила пластинку, но иголка, видно, была старая, заедало, не могла перескочить на дорожку – то и дело повторялось, обрываясь на половине, одно и то же слово. Тогда тетя Нюра вытащила иголку из мембраны, потерла ее о стенку графина, снова пустила патефон. Все шло хорошо, а потом игла споткнулась на том же месте. Нас, ребят, это так рассмешило, что мы принялись подражать испорченному патефону.

На столе появился эмалированный тазик, полный горячих пирожков, напеченных тетей Нюрой. Мы с ее внуками немедленно напали на них. А мама и тетя Нюра, поглядывая на нас, говорили о войне, о сыновьях, о пайках, об очередях.

* * *

После Нового года все ученики собрались в школьном зале. Нас построили, вышел вперед Джалил-муэллим. Сейчас он был директором. Откинув рукой длинные волосы, обратился к нам:

– Дорогие ребята, вы все пионеры, вы уже, наверно, чувствуете и понимаете, что такое война.

Ваши отцы, братья и деды воюют на фронте, а матери и сестры целыми днями трудятся в поле, на фабриках. Должны и вы помогать им.

Мы хором ответили:

– Конечно!

– Вот и хорошо! – сказал Джалил-муэллим. – Сейчас зима, в поле вам делать нечего, но есть и другая работа. У нас много пожилых людей, нуждающихся в уходе, малышей, остающихся без присмотра, пока матери на работе. Мы с вами не имеем права оставить их без помощи. С сегодняшнего дня примемся за дело…

Мы тут же разделились на группы. В нашей были Шаргия, Эйюб, Еккан, Сафура и Абульфат. В дневниках появились адреса. Микинат-муэллима, продиктовав их нам, тяжело вздохнула и сказала:

– Ничего, будет и на нашей улице праздник. Вы, ребята, должны присматривать за этими семьями. Вот, например, у Гусейновых два малыша. С ними вам будет легко.

Поиграете, повеселите. А с бабушкой Масумой будьте аккуратней, она очень больна…

Мы разделились, решили, кто к кому пойдет. Шаргия и Сафура сразу направились к бабушке Масуме помочь ей по дому. Честно говоря, у нее и убирать-то было нечего. Маленькая, пустая комнатушка: кровать, стол, два стула и комод – вот и все. Она жила здесь раньше со своим внуком, он был наборщиком в местной газете и сейчас продолжает им оставаться, но уже во фронтовой газете. Прислал бабушке два номера. Она их приклеила у зеркала прямо напротив своей кровати. С таким чувством смотрела на эти листы, словно перед ней не бумага, а сам ее любимый единственный внук.

Зима была суровой. Мама говорила, что за последние двадцать лет такой в Барде не помнят. Хлеба нет, ничего молочного нет, в нефтяной республике даже нефти нет… Раньше дрова привозили с берега Куры. А сейчас кто отважится отправиться в такую погоду за десять километров? Где арба? Где мужчины?

Мне было так жалко бабушку Масуму – кожа да кости. Она сидела на коврике на полу, прислонившись к мутаке, и все время повторяла: «Желаю вам долгой жизни, дети мои. Бог даст, все обойдется, будет иначе… Кончится война, все вернутся, и мой внук тоже».

Единственным почтальоном в городке был длинный-предлинный дядька в летах и вдобавок глухой. Звали его дяденька Эйюб. Давным-давно он у нас почтальон. Раньше на него никто и внимания не обращал, а сейчас все ждали. Когда встречали на улице, кричали издалека:

– Здра-авствуй, Эйюб-ами!

А он вместо «Здрасте» отвечал:

– Вам письма нет!

Проходило немного времени, и мы вновь попадались ему на глаза. На этот раз друг Рамиз подходил к нему и орал еще громче:

– Здравствуйте, Эйюб-ами!

Как всегда, ответ был один и тот же:

– Вам писем нет! Бог даст, придут!

Вот и наши запасы муки кончились. Мать похудела. Каждый свой кусок отдавала мне. Я сильно переживал, думал: а как дальше будем жить? В голову лезли всякие мысли… Эх, как плохо, что наш дом около военкомата! Каждый день машины увозят молодых на фронт, и всякий раз, глядя на это из окна нашей комнаты, мать рыдает.

После уроков мы ходили по дворам – кому рубили дрова, кому подносили воду.

Бабушка Масума крепко расхворалась. Многие навешали ее, мама тоже. Бросая печальный взгляд на пожелтевшие фронтовые газеты, бабушка шептала:

– Жаль, не увижу внука!

– Так не говорите, – пытались мы успокоить ставшую легче перышка старушку. – Скоро поправитесь!

И вот я опять у нее в каморке. Разжег «буржуйку». Но бабушка Масума все никак не может согреться. Достала из-под подушки потертый кошелек, взяла оттуда деньги, дала мне:

– Сынок, ступай на базар, купи, что есть в рот положить…

Я обрадовался. У бабушки появился аппетит. Покрутился на базаре – а что купить? Кроме мацони, нет ничего. И еще лук продавали. Огорченный, хотел было уже вернуться, но вдруг у входа на базар стал собираться народ. Я тоже туда побежал. Один старик продавал жареную рыбу кусок стоил тридцать рублей. Денег хватило как раз на два куска. Рыба была еще горячей. Чтобы не остыла, я завернул ее в газету, сунул в шапку и помчался к бабушке.

Бабушка Масума, увидев рыбу, обрадовалась и сказала:

– Сынок, вон там, на подоконнике, лежит свернутое полотенце, в нем хлеб. Принеси сюда.

Она взяла кусок хлеба и рыбы и подала мне:

– Кушай, сынок, кушай…

– А ты, бабушка? А ты?

– Одного куска мне хватит. Я уже ела. – Бабушка ласково посмотрела на меня и тихо сказала: А сейчас иди домой, делай уроки.

Я повернуться не успел, как она окликнула меня:

– Сынок, и этот кусок рыбы тоже забери.

– Нет, что ты, я не возьму.

Но бабушка настаивала и второй кусок тоже мне отдала.

Вышел во двор. Раздумывал: куда пойти – к себе домой или к Шаргие? Знал – и она голодная. У них сегодня только хлеб по норме. А их три братца да сестра. И мать тоже больна. С трудом ходит на работу.

Я постучал в железные ворота дома Шаргии. Девочка вышла.

– Темир, зачем стоишь? Холодно, заходи.

Я протянул ей завернутую в газету рыбу.

– Ой, что это?

– Бери. Бабушка Масума дала.

– А ты?

– Я уже поел.

Вернулся домой. Мамы не было. Я зажег лампу и сел за книгу.

 
Разные в мире есть края.
Каждому край свой дан.
Гнездо и очаг, Отчизна моя –
Любимый наш Азербайджан.
И никому Родину-мать
 
 
У нас не отнять, у нас не отнять!
 

* * *

Дрова у нас тоже кончились. Печку разжигал стеблями хлопка. А они как загорятся, тут же и гаснут.

Знал – дома есть нечего. Улегся на тахту. Повторял в уме стихи. Пришла мама. Машинально, не знаю почему, взглянул на ее руки. У нее был сверток. Открыла его. Там оказался желтый кукурузный хлеб. Он был такой горячий, что я ел его, обжигаясь. Мать тоже отломила кусок и ела с аппетитом.

– Был бы еще стакан чая! – вздохнул я.

– У тебя, сынок, неплохой аппетит! А может, ты еще и плову хочешь?

– Еще как!

Оба рассмеялись. Я обнял маму. Сытые, улеглись спать.

– Мама, – спросил я, – почему фашисты с нами воюют? Что мы сделали им плохого?

– Ничего не сделали. У них главарь – кровопийца. Чтобы сгорел этот Гитлер!

– Мама, все говорят, что мы победим. А почему тогда фашисты с нами воюют? Что мы сделали им плохого?

– Ничего не сделали. У них главарь – кровопийца. Чтобы сгорел этот Гитлер!

– Мама, все говорят, что мы победим. А почему тогда фашисты захватывают наши земли?

– Это временно, сынок.

– Мама, а брат придет с войны?

Она глубоко вздохнула.

– Ах, война, война!

Я больше ни о чем не спрашивал. А мама, чувствовал, переживала. На улице мертвая тишина. Весь город без света. И чуть смеркнется, засыпает…

* * *

Во дворе школы на суку тутового дерева висел железнодорожный тормоз – заменял звонок. По нему били камнем, и все спешили в классы или, наоборот, вымогали на переменку.

Начало февраля. Шел урок родного языка. Мы любили этот предмет. Все обычно поднимали руку, а я кричал в голос: «Я, я, я!» И учительница, видя, что я знаю урок, нарочно меня не вызывала.

Шел урок природоведения. На этот раз я, как назло, не подготовился. Но просто так, как и все, поднял руку.

А учительница, посмотрев на меня, вдруг сказала:

Темир, вижу, ты все время тянешь руку, ну что ж, отвечай.

Поднялся я, глаза опустил.

Северный Ледовитый океан… У нас в стране…

Шаргия, поняв, что я не знаю урока, тихонько подвинула ко мне открытую книгу. А я растерялся и не мог себя заставить заглянуть в учебник. Шаргия исподтишка начала подсказывать:

– Северный Ледовитый океан – одно из самых холодных мест на земном шаре…

Я слышу, что она говорит, но повторить почему-то не могу.

– Ну, что с тобой, Темир? – учительница посмотрела на меня. – Сынок, я знаю, трудно, но не только тебе, всем трудно. И вы должны знать: никто не имеет права плохо учиться! Слышите?

Класс молчал. Я стоял, глаз не смея поднять от стыда.

Старшеклассники работали в колхозе. Рашиду из восьмого класса в шутку называли директором фермы. Она приглядывала за коровами. Все колхозное молоко отправляли в военный госпиталь. И немного в детский сад. В неделю раз и в школе вместе с хлебным пайком нам давали по стакану молока. Мы тоже иногда ходили на фермы, чистили стойла, землю в коровнике присыпали сухим навозом. Так нам велели, говорили – вместо подстилки, чтобы коровам было тепло.

Председателем колхоза была женщина. Куда бы ни шел, всегда с ней встречался. Она следила за всем, всеми командовала. Проверяла, как загружают фургоны зерном, шерстью, овощами, наказывала при этом возчикам:

– Поаккуратнее на дорогах. Осторожнее возите! Если наши солдаты будут сыты да обуты-одеты, они быстрее поставят врага на колени! Ну, счастливого вам пути! Гош!..

Фургоны, скрежеща колесами, трогались и направлялись по булыжной дороге в сторону железнодорожной станции Евлах.

На всех побеленных известью стенах построек призывы: «Все для фронта!», «Смерть немецким оккупантам!»

Я часто проходил мимо кинотеатра и разглядывал плакат у входа: женщина с поднятой рукой и суровым лицом, а внизу, я знал ее наизусть, подпись: «А что ты сделал для спасения Родины?» Скоро 23 февраля, мне исполнится десять лет. Глядя на этот плакат, я думал: «Тетенька, что я могу? Только воду таскать, дрова рубить для одиноких старух – вот и все!»

Я раньше для них ходил и хлеб по карточкам покупать, но сейчас не не дают, говорят: «Пусть сами придут». Только разрешали брать для бабушки Масумы.

В газете «Азербайджан пионери» напечатали очерк о подвиге Зои Космодемьянской, портрет и указ о посмертном присвоении ей звания Героя Советского Союза. Смотрел я, смотрел на портрет и думал: «Сволочи, был бы немного старше, тихонько сел бы в Евлахе на поезд и удрал на фронт, отомстил бы за Зою!» Показал газету в классе. Потом в школе был сбор дружины.

Комсомольцы торжественно поклялись, что и они в тылу будут все делать для победы. Слово «тыл» мне казалось непонятным. Фронт! На фронте воюют, а мы? Мы тоже делаем все, что можем. Разве это не фронт? Мы обеспечиваем фронт хлебом, одеждой, голодаем – что же это тогда такое?

* * *

Как договорились с Шаргией, так и сделали. Отправились помогать бабушке Масуме. Подходим к дому, видим: у входа толпится народ. Все молчат. Оказывается, бабушки Масумы не стало. Больше не будет она смотреть на газету, висящую на стене, и вспоминать своего Бахмана. Какие тяжкие дни!

Через неделю от него пришло письмо – солдатский треугольничек. Почтальон не знал, что с ним делать. Если вернуть письмо обратно на фронт, это огорчит бойца, воевать помешает. Мама взяла письмо и сказала, что сохранит его до возвращения.

Письмо Бахмана легло к письмам брата. Мы с мамой от имени бабушки Масумы ему написали; «Внук мой, дорогой Бахман, я жива-здорова, совсем немножко хвораю, видать от холода. Этот год очень холодный, но у меня печка горит всегда. Пионеры меня одну не оставляют. Не бойся за меня, внучек. Дерись смело с фашистами. Я тебя жду, дорогой…»

Была уже середина февраля. Ни от Бахмана, ни от брата писем больше Не приходило. В день по три раза я наведывался в дом почтальона, а он все качал головою: «Нету!»

На дворе потеплело, стаял снег. Колхозники вышли на поля, а с ними – почти весь город. Старики на волах вспахивали землю, а женщины шли следом и разбрасывали семена. И пару поломанных тракторов кое-как завели и тоже выгнали в поле, и они работали через пень колоду.

Я, Эйюб, Шаргия и Абульфат ходили в лес за сушняком. Набрав вязанки, мы забрасывали их за спины и отправлялись по домам, несли в них хоть маленькое, но тепло.

Подходила весна. На кизиловых деревьях появились первые золотистые цветки, а деревья алычи стояли все в белом цвету, словно вновь покрылись снегом. В прошлом году к этому времени полевые работы уже были закончены, а нынче зима тянулась и тянулась, весна опаздывала. Но весь город был в поле. Работали молча, старательно. Ничего не поделаешь – война есть война.

Взрослые относились к нам, школьникам, по-доброму, подхваливали. Вздыхали, глядя на нас: «Эх, побыстрее бы кончилась эта война!» Один старичок в пенсне объяснял женщинам:

– Немцы на наших землях истязают людей, убивают подряд всех – и детей, и стариков…

Я ужаснулся, подумав: «А вдруг придут в Барду и всех нас захватят? Что тогда будет с нами, со мной?» И сам себя успокоил: «Нет, мой брат этого не допустит!»

23 февраля – день Красной Армии и день моего рождения.

Сегодня мне десять лет. Настроение праздничное: кто слышал радио, радовался: наши здорово гнали фашистов. Мама сварила кукурузную кашу. Я пригласил своих близких товарищей. Внук тети Нюры тоже должен прийти. В общем, праздник, да и только.

Наша квартира пропиталась вкусным запахом каши. Дрова в печке горели весело, пламя приплясывало. В комнате было так тепло, что мы даже чуть-чуть приоткрыли окно. Мама постелила свежую скатерть, расставила тарелки. На середину стола поместила вазу. Я удивился: что у нас может быть кроме каши? Решил: наверно, мама положит в вазу несколько кусочков хлеба. Но я ошибался. Она достала из шифоньера маленькую подушку и извлекла из нее сверток. В нем что-то хрустело, и я сразу понял: грецкие орехи! Наверное, прятала их, чтобы сберечь к дню моего рождения.

Гости понемножку собирались. Наконец все сели за праздничный стол. Мы болтали, но все наши мысли были о кастрюле. Скорее бы она появилась на столе.

Мама все понимала. Она разложила кашу по тарелкам и принесла еще один чурек, который разделила на шесть равных частей и каждому дала по кусочку. Мы тут же молча их проглотили. И еще мама каждому из нас дала по несколько орехов. Их мы спрятали в карманы.

Я немножко играл на мандолине брата. Взял ее и начал тренькать. Мне хотелось хоть на капельку вернуть ушедшую из нашего дома радость. Ребята заулыбались и попросили:

– Еще, Темир, еще поиграй!

Потом мы отправились во двор играть в жмурки. И тут явился почтальон Эйюб-ами.

Люди и радовались его приходу, и боялись его.

Он поправил дужку очков и взглянул на меня.

– Тетя Нюра дома?

Я испуганно ответил:

– Да.

– Иди позови ее, сынок.

Пришла тетя Нюра. Они с почтальоном о чем-то поговорили. Эйюб-ами протянул ей какую-то бумагу, не похожую на письмо. Все произошло довольно быстро: вручил и тут же ушел. Тетя Нюра скрылась за дверью нашей комнаты. Но я успел заметить: ее глаза заблестели от слез. Я испугался, в страхе спрятался за дерево. И вдруг услышал, как громко и протяжно закричала мама, и бросился к ней.

Вмиг наш дом заполнился женщинами. Мама рвала на себе волосы, соседки пытались удержать ее за руки. Все плакали в голос. Тетя Нюра крепко меня обняла.

23 февраля, в день моего рождения, мы получили извещение о гибели моего единственного брата.

Через несколько дней пришло письмо с фронта. Командир батальона писал: «Дорогая мать, мы делим с Вами Ваше горе. Ваш сын был храбрым солдатом. Он был кавказским орлом. Дрался бесстрашно. Примером был для всех.

Дорогая мать, верьте, с сегодняшнего дня мы все Ваши сыновья! Даем слово – за сына Вашего, нашего друга, будем мстить беспощадно. Победа будет за нами. Смерть немецким оккупантам!

П. М. Москалев».

Письмо друга – тоже успокоение души. Мать и это письмо положила к письмам брата.

* * *

Уже весна. Апрель. Деревья, цветы давно раскрыли свои листья и лепестки. Птицы, прилетевшие с берегов Куры, устроились по-домашнему в нашем краю, свили гнезда и теперь ловили бабочек, жучков и червячков. Восстановив в высоких ветвях чинар свои прошлогодние полуразрушенные гнезда, хором каркали вороны, переговариваясь между собой. Весна приносила утешение. Кругом все зеленело. А тута, и алыча, и черешня должны были поспеть уже недели через две. Их плоды ведь тоже были едой!

У многих служащих были садовые участки, и у нас тоже. Все старались сажать картошку – второй хлеб. Чтобы купить ее мелкие клубни на семена, мама была вынуждена продать наш последний палас. У меня много домашней работы: и за огородом надо смотреть, и по поручению дружины навещать одиноких, помогать им.

Наша армия уже гнала фашистов, и еще как! Все повторяли: «Бешеного пса надо добить в его логове!»

Но что бы ни думали и ни говорили, война все еще шла. Радио продолжало рассказывать о тяжелых боях. Когда в сводках Совинформбюро сообщалось, какие потери несет противник, мы прыгали от радости.

Постепенно в городе стали появляться солдаты-инвалиды, однорукие, одноногие, обожженные, слепые, с изможденными лицами фронтовики. Вернулся и внук бабушки Масумы Бахман. Какой ужас! Без обеих ног… С ним приехала русская девушка, медсестра. Проводив Бахмана, она должна была вернуться в часть через три дня. Бахман уже все знал о бабушке, мать вернула ему письмо.

Он молчал. Мы с Шаргией начали ухаживать за дядей Бахманом. Прошло три дня, неделя, месяц, медсестра не уезжала… Однажды после уроков я, перекусив чем попало, хотел было помчаться, как всегда, к дяде Бахману, но мама меня остановила:

– Сынок, не спеши. Мария в госпиталь не вернется. Она останется здесь вместе с дядей Бахманом.

И все-таки два раза в неделю мы залаживали к ним. Делали, что надо. Когда называли Марию тетей, она смеялась, ведь ей было тогда всего восемнадцать.

Слов Микинат-муэллимы: «Дети, вы не имеете права плохо учиться» – я никогда не забывал. До позднего вечера читал книги; в печке догорали дрова, и я сидел возле нее, делал свои уроки. Мама, поглядывая на меня, ничего не говорила, не гнала в постель. Иногда я думал: «В Баку нет счета нефтяным вышкам, а мы здесь…» И тут же думал о другом, вспоминал надписи на стенах домов: «Все для фронта, все для освобождения Родины!»

Ничего, можем и так жить. Если надо будет, отдадим за Родину последний огонь… Лишь бы наши побили врага. Лишь бы отомстили за моего брата.

Мама сильно похудела, постарела. Волосы из черных стали серыми от седины. Когда о чем-нибудь говорила, фразы не заканчивала.

Гойчак что-то давно не было видно. А может быть, болела? Я спросил у мамы, она ответила:

– Нет, она вчера была в школе… в доме у себя… она старшая, много хлопот…

Картошка на участке подросла. Выкопал один куст посмотреть: нет, клубни как белые горошины, но их так много, что, если поливать как следует, добрый, наверно, будет урожай!

Только вода шла на хлопковые поля, а от арыков нам не разрешали отводить ее на полив. Поэтому мы таскали воду ведрами. От такой работы у меня руки отваливались. Но все-таки я таскал и таскал воду. А когда от усталости хотелось все бросить, вспоминал минувшую голодную зиму; страх придавал новые силы, и я мне опять брался за ведра…

…Шли теплые летние дни. Тута на деревьях побелела, черешня зарумянилась, абрикосы поспели. Голод отступил.

В Барде появились первые беженцы. Совсем для нас новые люди. Они здорово отличались от наших – даже внешность у них была какая-то другая. Одну беженку-старушку с внуком разместили на почтовом складе. И однажды у его дверей я увидел маленькую девочку, лет пяти-шести, у нее были солнечные волосы, и глаза и личико были солнечные и словно блестели. Я даже засомневался; не кукла ли? Но когда «кукла» вдруг пошла, задвигала руками и ногами, я сразу понял: это человечек. Звали этого человечка Машей, а другого человечка– ее старшего брата – Сашей. Я повел их к нам во двор, угостил спелой тутой. Они накинулись на нее с такой жадностью и так смешно чмокали, что мне было очень интересно на них смотреть.

Пришла к нам и их бабушка. Я и для нее сорвал горсть туты. Она с аппетитом ела ягоды, приговаривая:

– Вкусно, вкусно…

А я обратился к ней по-русски. Она удивилась, спросила:

– Откуда ты знаешь русский?

– В школе учим.

– А как тебя зовут?

– Темир.

– Темир? Хорошее имя, красивое! А город ваш зеленый, много деревьев, как у нас в Москве.

– Бабушка, вы из Москвы, где Кремль с красной звездой?

– Да.

Беженцы прибывали каждый день. Почти все они пытались продавать на базаре что-либо из одежды или обменивать вещи на продукты.

Постепенно мы привыкали к ним, да, видно, и они к нам. Все беженцы работали в колхозе. А в поле днем всегда привозили обед и что-нибудь дополнительно для членов их семей, иждивенцев. Одним словом, они возвращались с работы не с пустыми руками.

Я сдружился с Сашей и Машей. Почти каждый день они бывали у нас. Мама угощала их чем могла. Однажды, когда мы играли во дворе, я принялся считать наши тутовые деревья и сказал: «Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь!» Хотел спрятаться за дерево, но тут Маша крикнула:

– А наш дом в Москве тоже седьмой! Как вот эта тута. А около дома стоит маленькая красная церковь…

Дорогой читатель, с тех пор прошли многие, многие годы. Я уже седой, пожилой человек и тоже беженец, приехал в Москву. Когда встречаю на какой-нибудь улице дом под номером семь, тут же оглядываюсь вокруг, ищу: нет ли поблизости красной церквушки? Ищу Машу с солнечными волосами. Наверно, вы подумаете: как, разве в мирное время бывают беженцы?

Видать, бывают! Иначе как бы я им стал? Ищу вас, Саша и милая Маша… Где вы, друзья детства? Если вдруг прочтете мою книгу, знайте – это я, ваш друг Темир. Ищите меня в Москве, я очень хочу видеть вас, слышите?

Как я уже рассказывал, мы в колхозе справляли всякую посильную работу: пололи, собирали колоски, ухаживали за молодняком на ферме. В страду ежедневно сдавал двадцать – двадцать пять килограммов колосков. И Шаргия всегда была рядом, тоже сколько могла помогала. А с хлопчатника обирали совку – мелких гусениц-вредителей, клали их в спичечные коробки и сжигали в ямках. А вы знаете, что такое совка? Это такая ночная бабочка, чья прожорливая гусеница поедает цветки хлопка, а если мало цветков, то и хлопка будет мало.

А когда раскрывались коробочки хлопка и поля как снегом покрывались белым ватным покровом, мы, дети, с учителями и взрослыми с утра до вечера не уходили с поля.

* * *

Мы получили письмо с фронта: «Дорогая мать, меня зовут Сергей. Я из Хабаровска. Я был другом вашего сына. Ели с ним из одного котелка. Хорошим он был другом. Все время говорил о вас. Много рассказывал о красоте Карабаха, Азербайджана. Младшего брата часто вспоминал, говорил: „Мой братишка Темир любит пошалить. Боюсь, матери не слушается. Но он умный парень. Маленький, но на все руки, мастер“. Дорогая мать, враги наши уже драпают, и мы их гоним, уничтожаем. Мстим за вашего сына, за сыновей других матерей. Мстим врагам каждую минуту. Даю вам слово, что после Победы обязательно приеду к вам. Считайте меня своим сыном.

Темир, братишка, после войны увезу тебя к нам, в Хабаровск. Пока свою полевую почту не пишу, потому что сегодня мы здесь, завтра в другом месте. Всегда в бою.

Смерть немецким фашистам! Ваш сын Сергей Михак».

Стояли последние дни августа. Мы, школьники, готовились к началу занятий. Учебников у нас почти не было. Пара рваных книжек на класс – и все. Старшеклассники где-то каким-то чудом кое-что доставали.

Ну хоть бы один учебник по любому предмету! В этом году Микинат-муэллима будет вести только родной язык. Говорят, к нам приехал демобилизованный солдат. До войны работал инженером. На фронте потерял руку и теперь назначен к нам математиком. Вот начнутся уроки, и мы увидим нашего нового учителя.

На опушке леса – хлопковое поле; коробочки созрели, поле бело как от снега.

Мы, школьники, собрались у края пиля. Разобрали с телеги фартуки, надели их на себя и расхохотались: они болтались по земле – шагнешь и шлепнешься. Всегда добрый председатель колхоза разозлился на нас и закричал:

– В чем дело, ребята? Прекратите! До войны мы ведь не знали, что и малышкам придется собирать хлопок. Подберите фартуки, завяжите концы на поясе – и весь секрет!

Так и сделали. И замелькали в хлопковой пене маленькие, крепенькие руки… Эти руки быстро-быстро собирали хлопок и набивали им мешки. Старшеклассники забрасывали их в фургоны, и хлопок отправляли на сборный пункт. Возвращались возчики, хвалили нас:

– Ребята, поздравляем, лаборантка сказала, что ваш хлопок очень чистый, идет по первому сорту.

И мы от души радовались, работали еще быстрей, еще лучше.

К полудню мы уставали, очень хотелось есть. К этому времени приезжала верхом председательница, а за ней следовал фургончик, полный свертков и бидонов. Мы обрадовались: вот сейчас будем есть хлеб да запивать его молоком. Но однажды мы ошиблись. Привезли не молоко, а мясо! Просто глазам не верилось. Мы давно уже и запах его забыли. Директор и Джалил-муэллим о чем-то толковали. Потом разделили хлеб и мясо на порции и раздали нам. И с каким же удовольствием мы ели, трудно теперь вам представить! Председатель колхоза, глядя на нас, жалела, наверное, что еды маловато. Она прочитала это но нашим глазам. А что могла сделать? Ничего… И на том спасибо!

Стояла летняя жара, хоть время шло к осени. Мы, оглядывая бесконечное поле, думали: Боже мой, и как мы сможем все это собрать до первых дождей? Я, Сафура и Шаргия выбрали себе по одному ряду. Шли, набивали фартуки, опорожняли их в мешки и снова набивали… Вдруг издалека послышался голос Еккана:

– Ребята, сюда, сюда!

– А что такое? – отозвались мы.

– Бегите, увидите!

Девочки сказали:

– Наверное, зайчика поймал или на птичье гнездо наткнулся!

Прибежали. Внизу, между хлопковыми кустами, по земле стелились зеленые сочные стебли с крупными листьями и сверкали полосатыми боками… арбузы. Вот повезло так повезло! Откуда арбузы? А вот откуда. Когда наступает время первого полива в начале весны, поливальщики запасаются арбузными семечками и где заметят в стенке поливной канавки огрех – лужу, туду и бросают семечко, а огрех исправят. А потом женщины с мотыжками когда обрабатывали хлопковое поле, арбузные всходы не трогали: знали, во время уборки будет им угощение – сладкие прохладные арбузы. И вот хоть и не сажали, не ухаживали, а угощались ими.

В небе тройками крутились самолеты. Все говорили – истребители. На крыльях их алели звездочки. Подымая руку, мы кричали им вслед: «Счастливого пути! Быстрей добивайте фашистов!»

Еккан, уставясь в небо, спросил:

– Темир, фронт приближается, что ли? Почему они разлетались?

Нахмурившись, я ответил:

– А я откуда знаю? Знаю столько же, сколько и ты…

Последнее время по нашей мощенной булыжником дороге шли и шли не останавливаясь, тяжело громыхая, грузовики, покрытые брезентом. Задерживались они только у моста. Здесь водители бежали с ведрами к реке, черпали студеную воду, заливали ее в кипящие радиаторы. Из-под брезента высовывались молодые солдаты, оглядывая незнакомое место. А бардинцы тут же выносили солдатам черешню, вишню, абрикосы, сливы – одним словом, все, что было в их садах… А солдаты, получая эти подарки, улыбались, кивали, благодарили. Некоторые подставляли под фрукты свои пилотки. Многие женщины обычно робко и с надеждой спрашивали:

– А ты, сынок, случайно не встречал Ибрагима Кулиева?

А кто-то:

– Мой брат Иван, а может быть, ты встретил на фронте Гейдара Исмаилова, он отец двух моих детей?