Текст книги "Колючая изгородь: повести и Карабахские были"

Тельман Карабаглы
Колючая изгородь (Повести и Карабахские были)

Кузница деда Ишхана

(Вместо предисловия)

Памяти убиенных в Баку 13 и 20 января 1990 года. С верой и надеждой, что благоразумие пресечет кровавую вражду двух народов

Самое яркое мое воспоминание: открываю глаза, и из окна на меня смотрит гора. Только зимой она припорошена снегом, бела, а так – одета в густую зелень леса. Распахнешь окно, и комната заполняется свежим дыханием деревьев и цветов, слышишь голоса птиц, хрустальный звон бегущей воды.

Впрочем, не только окна моего отчего дома смотрели на гору. Так вспоминает детство каждый, кто родился в селении Касапет. Оно находится в Нагорном Карабахе.

И еще вычеканилось в памяти вот что. Полутемное помещение, тонкий профиль старого человека. В его больших глазах отражается пляшущее пламя. Дед Ишхан. До сих пор в домах карабахцев хранятся изделия, сотворенные золотыми руками уста, – так у нас у армян и азербайджанцев, величают мастеров.

Дед Ишхан просыпался раньше петухов и солнце встречал в кузнице, где уже пылало раздуваемое мехами веселое пламя и звенело под молотом мастера звонкое железо. У входа собирались крестьяне – азербайджанцы, армяне – из окрестных мест. Рядом стояла другая «живая очередь» – лошади, мулы, ослики. Они ждали, когда дед Ишхан подкует их. Дед отлично справлялся с этим делом: теперь сказали бы, что его работа соответствует мировым стандартам.

Правда, тогда на продукции высокого качества не ставили никаких знаков. И без них всем было ясно, кто хорошо делает свое дело, а кто неважно.

– Апрес, Ишхан апер!..

И так каждый день с утра и до вечера: спасибо тебе, Ишхан! И так – 70 лет! И все эти годы приходили к аксакалу люди. Они делились друг с другом табаком, хлебом и сыром, другой нехитрой крестьянской едой и, конечно, событиями, говорили о земле, о трудностях (нелегко растить хлеб, поднимать сады на горной каменистой почве), об урожаях. Говорили на армянском, на азербайджанском, и все понимали друг – друга. Такое плодотворное и естественное двуединство испокон веков существовало в Карабахе. И я удивляюсь на тех, кто хочет отделить нас друг от друга, провести границу, поставить колючую изгородь там, где сделать это невозможно.

У нас очень близкая культура, особенно бытовая: общие представления о чести, о семье, о гостеприимстве. Мы знаем литературу друг – друга, особенно фольклор: на свадьбах наших звучат и армянские, и азербайджанские песни и музыка. Более того, часто жених и невеста – дети двух народов. В Азербайджане очень много таких семей.

У деда моего Ишхана было четыре дочери и один сын. Сын женился и остался с ним, а дочери разлетелись из отчего гнезда.

Прошли годы, мастер постарел, а молот его стучал до самой секунды, пока стучало сердце.

Однажды взошло солнце и удивленно удивилось на двери мастерской: двери его впервые оказались запертыми. С тех пор здесь не вздыхают тяжело мехи, не горит веселое пламя и у входа не собираются крестьяне из окрестных сел.

Потом не стало моего отца. Жить в деревне после смерти деда и отца стало нелегко. Переехали в Агдам. Он только строился и напоминал скорее поселок с прицелом на большой город в будущем. Кстати, здесь уже открылось педагогическое училище. Мама и брат Георгий мечтали стать учителями. Хотя в училище занятия велись на азербайджанском языке, их приняли, они стали студентами. В училище и общежитие предоставляли, и стипендию давали, и кормили хорошо. Георгий жил в мужском общежитии, а я, как маленький, оставался с мамой в женском. В нашей комнате стояли еще кровати двух девушек – студенток. Как их звали? Одну забыл. Другую – Алией. После училища Алия уехала в село Ширванды, что в Бардинском районе. В той школе она и проработала до конца дней своих. На самом видном месте школы висят портреты известных людей села. Многие из них – воспитанницы Алии – Ханум. Как – то несколько лет назад я гостил у нее. Все вспоминала маму и Георгия. Рассказывала, как мать и сын за одной партой сидели. Учились они хорошо. Георгий даже лучше. Однажды случился такой казус: мама отвечала урок и вдруг смолкла. Забыла что – то. Георгий стал подсказывать. Учитель заметил и рассадил их. На следующий день учителя пригласил к себе директор и сделал внушение:

– Мать и сын учатся вместе. За партой одной сидят. Вы задумывались над самим фактом? Это же лучшая пропаганда нашего строя. Георгий намного моложе матери, он лучше воспринимает и запоминает материал. И потом, не забывайте, она мать двоих детей – мальчиков. После занятий готовит, стирает, занимается их воспитанием. Таких надо всячески поддерживать, а вы…

– На следующий день, – рассказывала мне старая Алия – ханум, – мать и сын снова сидели за одной партой.

Они вместе, в один день, окончили училище, получили дипломы учителей азербайджанского языка и литературы и были направлены в школу села Афатли Агдамского района. Ну естественно, с ними поехал и я.

Афатли стояло на вершине горы и снизу очень напоминало гнездовья орлов. Жили здесь мужественные, трудолюбивые и любознательные горцы. Все хотели постигнуть, понять. Очень любили учиться. Встретили нас радушно. В селе не было тогда ни магазина, ни базара. Но мы ни в чем не нуждались. Проснемся утром, а на подоконнике овечий сыр, банка молока, каймак, чурек – азербайджанские лепешки, посыпанные маком, мясо.

– Кто приносит нам столько вкусных вещей, – спрашивал я брата Георгия.

– Деревня, – отвечал он. – Деревня знает, что у нас нет своего участка, хозяйства, вот и помогает.

Я прожил в Афатли не год, не два, но так и не узнал всех, кто ставил на наш подоконник свои гостинцы. Деревня!.. С тех пор в моем сознании слово это звучит как синоним слова «добро», «щедрость», способность делать хорошее без громких слов. Это в наши дни научились шуметь, проводить мероприятия – Дни, Недели, Месячники по интернациональному воспитанию. Раньше мероприятий не организовывали, зато жили мы по законам братства, одной семьей.

Запомнилось мне навсегда обыкновенное и такое необыкновенное окно. Мысленным взором, я оттуда частенько смотрю на свое детство, на людей, которых когда-то знал, помню их лица, голоса, жесты, даже взгляды. Помню как мы втроем идем по улице Афатли и как прохожие с почтением приветствуют маму: «Салам, Сона – муэллима». И старшего брата: «Салам, Георгий – муэллим». «Муэллим» значит «учитель». В Азербайджане слово это еще обозначает особое, уважительное отношение к образованному, мудрому человеку. Каждый раз, когда Георгия так величали, он терялся: считал, что люди преждевременно к его имени приставили такое слово.

Потом наступил 1941 год. Началась война Все мужчины ушли на фронт. И Георгий ушел. Сначала письма приходили часто, затем все реже и реже. А потом к нам постучалась почтальон. Она была не одна, с нею вместе в комнате появилось еще несколько женщин, подруг мамы. Глянула мама на их строгие лица и все поняла. Смерть Георгия сразила ее. Работать она больше не смогла.

После школы я, успешно сдав экзамены, поступил на юридический факультет Азербайджанского университета. После окончания одно время работал в Баку помощником прокурора.

Казалось бы, судьба моя предрешена: предстояло много и хорошо работать, чтобы стать квалифицированным прокурором. Но дело в том, что мне не давало покоя прожитое и пережитое. Как вернусь с работы, сразу за стол: пишу о деде, о его легендарной кузнице, о крестьянах, которые приходили к мастеру, о добрых людях Афатли, о разноязыких, прекрасных детях Карабаха. Писал стихи, прозу. Печатался. Вышла в свет первая книга. Появилась мучительная дилемма: кем быть? Какой профессии отдать предпочтение? Пригласили на Азербайджанское телевидение. Работал редактором. Должность конфликтная. Имеешь дело с авторами. Приходится и рукописи возвращать, спорить. Бывало, обижались на меня, но не помню ни одного случая, чтобы писатель или ученый стал бы возмущаться: мол, армянин нами командует. Если ты объективен вежлив, твои аргументы обоснованны, значит, тебя поймут, оценят.

Я хочу, чтобы меня поняли правильно. И если я состоялся как человек, как писатель (я член Союза писателей СССР, автор 20 книг), этим я всецело обязан людям, которые окружали меня с детства.

Помню, в феврале 1988 года по Азербайджанскому телевидению два вечера выступали мастера искусств Армении. Надо было видеть, с каким живым интересом бакинцы слушали, а затем на следующий день обсуждали эти концерты. И так было всегда. Когда несколько лет назад в Ереван приехала народная артистка СССР Зайнаб Ханларова, желающих послушать азербайджанские песни в ее исполнении оказалось так много, что она была вынуждена дать концерт на стадионе.

…Чем больше я живу на свете и чем невозвратней отдаляюсь от детства, тем сильнее у меня ностальгия по этой удивительной поре, по деду Ишхану, по его мастерской. Широко, гостеприимно распахнуты двери. Алая от лучей раннего солнца, от пламени кузница. Оно, пламя, такое постоянное и постоянно меняющееся, как сама жизнь, еще точнее – ее вечная диалектрическая суть. Это напоминает также беседы крестьян – карабахцев, говорящих как будто о давно известном – о земле, о погоде, об урожаях, но каждый раз вечные символы крестьянского бытия в рассказах людей звучат ярко, самобытно, первозданно.

У меня ностальгия по этому живому, многоцветному, как пламя, дружескому разговору.

Автор

Жизнь вдали от огней

Повесть первая

Помню, как сегодня: было двадцатое мая. У нас во дворе, у самой дороги, росла мощная шах-тута. Подлетали воробьи и выклевывали одно за другим зернышки сладкой белой туты. И спелая ягодка падала на траву под деревом. Мы, мальчишки, тут же налетали и собирали первую в году сладчайшую ягоду.

Дом стоял на краю сквера, в мае там расцветали кусты роз, от них, свежих, разноцветных, распустившихся, пахло так прекрасно, что не хотелось уходить из сквера. Розы цвели с начала весны и до поздней осени, и над сквером всегда витал их аромат.

Майским утром я, причесываясь у зеркала, любуюсь белой рубашкой, которую только что сшила мне мать. Радуюсь. Чему? Весне, цветам, новой рубашке – всему на свете…

С улицы раздается крик – соседский сын Абульфат зовет меня. Мы однолетки, учимся в одном классе. Я выхватываю из вазы букет свежих роз:

– Иду!

Шагаем рядом. И у каждого в руке букет. А школа совсем близко, на другой стороне дороги, за кинотеатром. Мне тогда казалось, что наша школа самая лучшая в мире.

Двор полон детьми. И все с цветами, и все в красных галстуках. От неутихающего ветерка развеваются наши галстуки.

Со мной в одном классе училась девочка по имени Шаргия, и была она так хороша, что, когда я смотрел на нее, сердце мое начинало стучать чаще. Тогда я впервые услышал свое сердце. Шаргия держала в руках букет роз.

Звонок позвал в класс. Учительница Микинат встречала нас у порога класса, и мы вручили ей букеты.

Я сразу подумал: сейчас учительница раздаст нам табели с переходными отметками и, как всегда, скажет: «Спасибо, дети, вы хорошо учились в прошедшем году и теперь с добрым настроением переходите в четвертый класс. Желаю вам весело провести лето…»

Получив табели, мы радовались.

И Еккан тоже радовался. Мы все знали, какие у него отметки. Одни тройки! Что ж, он так учился – иначе не мог! Сколько мы ему ни помогали, ничего не получалось – одни тройки, и больше ничего! А классная руководительница Микинат почему-то всегда говорила:

– Еккан, сын мой, если бы ты захотел, мог бы учиться лучше!

Но Еккан по-прежнему вновь и вновь получал свои тройки. И несмотря на то что был закоренелым троечником, оставался для своих товарищей отзывчивым, добрым другом.

Круглые его, веселые глаза всегда смеялись. Мне он был очень предан. Когда меня обижал какой-нибудь старшеклассник, подходил и говорил:

– Темир, пойдем вместе побьем его! Не бойся, вдвоем справимся! Ты его хватай за грудь, а я сзади за ноги – он и упадет. И мы ему всыпем!

У меня в классе таких друзей было много.

Я тоже получил табель. И еще – похвальную грамоту.

В классе было четыре отличника, один из них – я.

Пришел домой. Мать поцеловала меня в лоб, радостно сказала:

– А сейчас собери книжки, какие надо. Завтра за нами заедет фаэтон. Договорились?

– Уррра! Едем на дачу! Едем в Мров!

– Да, сынок. На этот раз ты там будешь не один! Гойчак тоже забираем!

– И ее тоже?! А зачем ее?

– Обещала! Она неплохая девочка, сынок, вот увидишь, вы подружитесь!

Гойчак училась у моей матери, в третьем классе. Их было шестеро сестер. Росли сиротами. Отец работал сторожем в кинотеатре.

Лицо у Гойчак желтое, как лимон. Долгое время болела малярией. Я не возразил, но остался недоволен: «Что же это получается? Была бы еще мальчишкой, черт с ней! Вместе играли бы, в лес ходили… А девчонка – чуть что, начнет реветь, а вдобавок еще и больная… Два шага пройдет – заноет: „Устала! Отдыхать хочу“.

Назавтра чуть свет к нашему дому подкатил фаэтон, запряженный двумя лошадьми. Нагрузив его вещами, тронулись. Я, мой старший брат, Гойчак и мама.

Фаэтон катил на закат, бубенчики звенели и звенели, а мы ехали да ехали прямо на солнце…

От Барды от Тертера восемнадцать километров. На пути мы встречали много повозок, а наш фаэтонщик знал только одно – все повторял лошадям:

– Дага, дага. Идите! Милые!

Иногда нас обгоняли грузовики. Лошадки, заслышав гул машины, шарахались, фаэтонщик туже натягивал вожжи, останавливая их, и приговаривал:

– Шайтан их возьми! Откуда только появились эти дуровозы!

А я, глядя вслед машине, думал: „Прокачусь ли и я когда-нибудь на такой же? Она не едет, она летит над дорогой! Как быстро крутятся колеса!“

Вдруг фаэтонщик оживился. Повернулся назад и сказал:

– Сестра, я человек слова, как и обещал, к закату будете в Гасанризе. Это говорит вам фаэтонщик Ахмет. Я ведь туда еду не в первый раз! Слана Богу, по этой дороге десятки раз ездил и возвращался!

Вместе с Гойчак мы смотрели по сторонам. А вокруг зеленели заросли орешника, журчали горные родники, поддувал теплый ветер, раскачивая над нами веерами ветви кустов и деревьев.

Дорога шла вдоль бурной горной речки Тертер, мутная вода которой с грохотом перекатывала булыжники, и они, ударяясь один о другой, так гремели, что даже лошади вздрагивали и фыркали.

Вдруг дорога резко свернула к реке. Фаэтонщик остановил экипаж, лошади заметно волновались, возница спустился с фаэтона и, подойдя к берегу, воскликнул:

– Ничего страшного! Переправимся! Здесь не так глубоко. Только пусть брательник разуется, возьмет лошадь под уздцы и пойдет по реке вперед, к тому берегу, к дороге. Видите, она там продолжается…

Моему брату двадцать лет. Он рослый, плечистый. Тут же он разделся, вошел в воду и взял лошадей под уздцы.

Фаэтонщик взгромоздился на свое место и, натянув вожжи, громко закричал:

– Дага, дага!..

Лошади, пугаясь воды, все-таки тронулись за братом. Я прижался к Гойчак, она – к матери.

Фаэтонщик погонял лошадей – то кричал на них, то умолял:

– Милые мои! Красавицы мои! Бесстрашные мои, вперед! Дага, дага! Ну еще немножко… Мы уже на берегу!

Так и произошло. Вскоре мы уже оказались на другой стороне реки, на дороге. Фаэтонщик вытер лоб и погладил своих коняг.

– Не кони – богатыри! Милые мои, не подвели!

Когда поднялись в горы, солнце уже еле-еле виднелось за верхушками деревьев. На перекрестке дорог остановились. Фаэтонщик сказал, что лошади должны немного отдохнуть и подкрепиться. Он повесил им торбы с овсом, а мы сошли с фаэтона, уселись на краю дороги. Гойчак стала собирать цветы и кричать:

– Ой, как же здесь хорошо! Красиво! Боже, как красиво!

И снова в путь. Темнеет. Мне немного страшно – лес такой тихий, сумрачный; если бы не стук колее и цокот копыт, казалось бы, что мы в другом, таинственном мире. Фаэтонщик что-то бормочет себе под нос. Видимо, вспоминает недавние свои обещания: „К закату будем в Госанризе. Верьте мне. Это говорит Ахмет…“

А мне что? Немного раньше, немного позже, все равно едем на дачу… Брат сидит тихо-тихо, положив голову на плечо матери. А Гойчак давно спит. Притомилась, видать, в дороге… И потом, она никогда не была на яйлаге[1]1
  Яйлаг – место летнего отдыха.


[Закрыть]. Лето всегда проводила в жаркой, пыльной Барде.

Дотащились до двуглавой скалы, и за нею сразу открылось наше село. Светились окна домов, кричали дети, лаяли собаки, мычали телята и коровы, блеяли бараны. Наконец въехали в село; первый дом приветливо сверкнул светлячком фитилька керосиновой лампы.

Шум протекающей по деревне речушки приглушал стук колес фаэтона. Мы подъехали к водяной мельнице. Слышно было, как терлись один о другой жернова, ноздри щекотал запах горячей муки. Явился мельник, держа в руках зажженную плошку. Мама поприветствовала его:

– Добрый вечер, бахши апер!

– Добрый вечер, дочка, с приездом вас!

Фаэтонщик двинул коней дальше. Соседи уже ждали – мама заранее послала им весточку о нашем приезде.

Гойчак все болтала и болтала с мамой – видать, всю дорогу дремала, вот и сон пропал. А я как лег на балконе па тахту, так сразу и уснул.

Проснулся от разноголосого птичьего щебетанья. А на моем цветастом одеяле прыгали солнечные зайчики, пробившиеся сквозь свешивающиеся с чердака красные виноградные листья.

Гойчак, похоже, давно встала. Она уже сидела на развилке веток алычи и глазела на ущелье. Увидев меня, приветливо махнула рукой:

– Темир, здесь очень-очень красиво! Ты бываешь здесь каждое лето?

– Да, каждое лето.

– А ты знаешь, который час?

– Наверно, девять?

– Девять? Когда Сона муэллима отправилась к роднику за водой, было полдесятого.

Мы оба замолчали. А брат, оказывается, уже забрался на железную крышу нашего двухэтажного дома и что-то там мастерил. Девочка спрыгнула на землю и подошла ко мне:

– А что там делает твой брат?

– Антенну устанавливает. Скоро будем радио слушать.

– Вай! В фаэтоне была черная коробка, это и есть радио? – спросила она.

Я не ответил. К полудню брат выставил на балкон четырехламповый радиоприемник с выносным репродуктором. На его панели блестели три черных колесика с делениями и цифрами – до ста. На полу стояли две большие серые коробки, от них к приемнику шли два провода. Брат еще раз все проверил, щелкнул выключателем, стал крутить первое колесико. Из черной тарелки репродуктора, прикрепленной к стойке балкона, полилась смесь голосов и музыки. Брат принялся крутить и второе колесико – тут же все голоса исчезли, осталась одна музыка. Через несколько минут наш двор заполнился сельчанами, взрослыми и детьми.

– Радио это?

– Чудо! Боже мой… Ящик поет человеческим голосом!

– Боже мой!

А старушки крестились и говорили:

– Это дела шайтана… Ящик принесет нам несчастье! Как это может быть, чтобы он говорил человеческим голосом?

Итак, первое радио в селе у подножия горы Мров зазвучало в нашем доме.

* * *

Гойчак целыми днями не отходила от мамы, а я прибился к сельским ребятам, бегал с ними, играл, ходил в лес по ягоды, валялся в жару в тени.

К обеду бежал домой:

– Умираю с голоду! Есть хочу! Что у нас сегодня?

И набрасывался на чурек, поедал его пустым или с козьим сыром, если он был.

У Гойчак постепенно менялся цвет лица. Щеки заметно порозовели, а уж какой нагуляла аппетит – не описать! Но девочка она была работящая. Постоянно спрашивала:

– Сонна-муэллима, сходить за водой?

– Нет, доченька, нет. Иди и ты поиграй с ребятами. Не сиди дома…

– А мне дома лучше! – и бежала к алыче, забиралась на развилку ветвей, в свой облюбованный наблюдательный пункт.

Гойчак так привыкла к моей маме, что, забываясь, тоже называла ее мамой, как и я.

И однажды я разозлился:

– Ты мою маму не называй мамой!

– Почему? Она и моя мама!.. – И заплакала.

Тогда я схватил ее за косу:

– Ладно уж, чего ревешь! Пусть моя мама и твоей будет.

Мальчишки, мои приятели, обычно ждали меня за воротами дома. Стоило выйти, они тут же спрашивали:

– А сегодня радио будет петь?

– Да!

– Иди сделай, чтобы пело…

– Сейчас пока нельзя, – говорил я.

– Почему? – восклицали они хором.

– Отдыхает.

– Хм, – ребята смеялись. – А оно живой человек, что ли, что устало?!

– А как же… Это же человеческий голос… Значит, человек…

Все с удивлением смотрели на меня, не зная, верить или нет.

А если честно, то я и не дотрагивался до приемника, брат не разрешал. Говорил:

– Он очень хрупкий. Если не так тронешь, испортится, и в деревне его никак не исправишь…

Июнь. Гойчак загорела, пополнела. Мама из своего шелкового платья сшила ей обновку. Девочка была в восторге, непрерывно обнимала маму и целовала.

– Мама! Мама! Мамочка!.. – радость девочки стала радостью нашей семьи.

Однажды она сказала:

– Мама… Я и в школе буду вас так называть. Можно?!

– Конечно! Ты моя доченька! Ты сестренка моих сыновей.

Иногда вечерами Гойчак пристраивалась возле мамы, клала голову ей на колени.

Мама гладила ее душистые мягкие волосы, пока девочка не засыпала. Тогда мама осторожно приподнимала ее голову и подкладывала под нее мутаку-подушку, Глядя на Гойчак, я думал иногда: „Раз у нее нет мамы, что ж, пусть будет моей сестрой…“

Здесь в селе все были счастливы. Мать, мой брат, я, Гойчак. Все! Все ребята и взрослые!

Каждый вечер со стороны мельницы, стоящей у дороги, неслись звуки зурны. Сельчане возвращались с покоса, кто-то играл на зурне, которую смастерил из коры дикой черешни, кто-то выстукивал ритм на пустом ведре, как на гора – бубне; следом плыли, словно живые, копны сена, навьюченные на осликов, так что наружу едва – едва высовывались их уютные мордочки и длинные уши.

Чарыхи[2]2
  Чарыхи – лапти.


[Закрыть] косарей щетинились набившимися за день остями колосьев, цветастые ватные или домашней вязки носки казались серыми, бесцветными. Подойдя к роднику, все припадали к нему по очереди и с жадностью пили пригоршнями ледяную чистую воду. И ослики не отставали. А косари кричали каждый своему ослу:

– Тош, тот!.. Хватит, скотина, иди!.. Сколько можно пить?..

На плоских крышах домов, нападая друг на друга, резвились черные бодливые козлы.

Излишне погонять осликов, указывая дорогу к своему двору, они сами знают, куда идти… И косари тихо-тихо шагали за ними следом. Почти у каждого двора сооружены тендиры[3]3
  Тендир – печь для выпекания чуреков.


[Закрыть]. Женщины к приходу мужей, отцов и братьев выпекали свежий пшеничный хлеб. Аромат плыл такой, что встречал путников еще на подходе к селу.

Радио у нас на балконе звучало целый день – говорило, пело, разливало звуки мелодий, и девчонки, помогающие матерям у тендиров, заслышав задорные ритмы, тут же входили в азарт и начинали пританцовывать.

Почти каждый вечер скатерть нашего стола украшалась свежим, розовым, пухлым чуреком.

Мать вытаскивала из кастрюли только что сваренную курицу и, обжигаясь и дуя на пальцы, разламывала ее на куски. А стоявшая на подоконнике керосиновая лампа тускло освещала балкон. Гойчак и я начинали ссориться из-за крылышек. Мать говорила:

– Опять не поделили, что ты с ними будешь делать! Не понимаю, что вы нашли в этих крылышках! Вон ножки на вас смотрят…

А в углу стола уже пофыркивал и сопел самовар. Как будто глядя на нас, ворчал: „Хватит, хватит… Перестаньте спорить…“

А мы, ни на что не обращая внимания, с аппетитом грызли крылышки и обсасывали косточки.

Между тем летнее небо темнело и покрывалось мерцающими звездочками – мелкими и крупными, светлыми и тусклыми. А во дворе на широком ковре нас уже ожидали четыре готовые постели.

После дневных трудов все село сладко погружалось в сон – люди, птицы, животные… Бодрствовала только наша речушка. Она с шумом скатывалась под гору. Куда спешит, зачем? Наверно, кроме нее самой, никто не знает…

Засыпали и мы…

В тот день я проснулся ранним утром. Солнце только-только поднялось на горизонте. Сквозь листья винограда смотрел я на еще не греющее солнце и радовался: день предстоял прекрасный.

Вернулся с родника брат; поставил ведра с водой в углу балкона, подошел к приемнику и покрутил ручку, настроился на Бакинское радио. Диктор говорил взволнованно, прерывающимся голосом, казалось, он плачет в эфире. Брат замер и вдруг закричал:

– Мама, мама, война! Слышишь, война! На нас напали немецкие фашисты!

Мать выбежала на балкон, руки в муке, и замерла. Потом тихо-тихо, со слезами в голосе сказала:

– Будь он проклят! Ведь всего год, как кончилась война с финнами… – Она с ужасом смотрела на моего брата. – Сынок! Что же будет с нами, с тобой, сынок мой милый!

Наш двор вмиг заполнился людьми. Старухи плакали, крестились, поднимая руки в небо, моля о помощи Бога. А одна, худенькая, сухонькая, плача, грозила кулачком репродуктору:

– Во всем виновата эта черная тарелка. Я говорила, когда первый раз ее услышала, что в ней сидит шайтан, говорила, что она нам горе принесет! Вот она горе и накликала! Все пела без остановок, вот и допелась! Долгий смех всегда приносит слезы! Так и получилось! Будь проклят тот, кто придумал этого шайтана, уберите его, выбросьте, выбросьте его подальше, чтобы голоса его не было слышно!

А дикторы по-армянски, по-азербайджански, по-русски продолжали говорить о вероломном нападении фашистов на нашу Родину…

Старуха снова запричитала:

– Проклята будь шайтанова тарелка!.. Если бы не она, войны не было бы…

* * *

Первое сентября. Обычно этот месяц в Барде теплый. А сегодня почему-то идет дождь, прохладно. Но, несмотря на это, в школу мы отправились в летних рубашках. Микинат-муэллима по-прежнему осталась нашим классным руководителем. Вошла в класс, молча села за стол, открыла журнал и начала перекличку. Многих не оказалось. Поэтому мы расселись поодиночке. Все молчали и смотрели в лицо учительнице. Она почему-то резко встала с места, подошла к окну и, обернувшись к нам, сказала:

– Дети мои, вы уже подросли и, думаю, поумнели. Знаете – война. Фашисты хотят захватить нашу Родину, Только… – она заплакала, – только знайте, победим мы». Мы этих фашистов разгоним!

Потом мы узнали, что муж Микинат-муэллимы больше месяца уже на фронте, коммунисты добровольно уходили на фронт. А у Микинат-муэллимы было четверо детей – три мальчика и девочка. Она одна должна была их растить…

Во время большой перемены я робко заглянул в учительскую. Там были одни женщины. А попозже пришел Джалим-муэллим, преподаватель географии. Роста он был очень маленького, почти как четвероклассник, да вдобавок сутулый, видать, из-за этого его и не отправили на фронт. В школе единственным мужчиной остался.

Я войну видел только в фильмах. Почему-то она меня не пугала. Я был уверен, что мы победим. И еще думал, что все, кто ушел на фронт, вернутся живыми-здоровыми и на груди у всех будут ордена и медали. И, сказать еще по секрету, я завидовал тем, кто уходит на фронт, когда вспоминал, что у них будут ружья и патроны и они смогут стрелять сколько им угодно. «Эх, как жаль, что я не взрослый, ушел бы на фронт, сколько фашистов бы перебил, самый большой генерал повесил бы мне на грудь ордена!»

Мы еще не чувствовали ни голода, ни холода. В мае купили мешок пшеницы, и от него еще оставалась добрая половина. Хлеб начали выдавать по карточкам. Работающим и детям – по четыреста граммов, а неработающим членам семьи – по триста. В каждом доме еще были кое-какие запасы. На белых стенах домов горели красные буквы призыва: «Все для фронта!»

После уроков я обычно тут же отправлялся домой. У военкомата всегда была тьма народу: бритоголовые призывники. С каждым – жены, дети, бабушки, дедушки, сестры, невесты…

В тот день я почему-то волновался. Поспешил домой. Наш дом стоял как раз напротив, только булыжную улицу перебежать. Брат сидел на тахте, уже остриженный наголо. Бросив сумку, я кинулся к нему, заплакал. Он обнял меня, ласково поглаживая по голове, вытирал мои слезы. Мать, плача, укладывала ему в сидорок хлеб, вареную картошку, еще какую-то снедь. Брат и мама поцеловались. Она обняла его, сказала:

– Сынок, сынок, ты же еще ребенок… Я тебя воспитывала без отца. И с каким трудом!

Брат тихо ответил:

– Мамочка!

– Сынок мой! Чтобы у этого Гитлера мать вечно плакала… Чтобы ее сердце от горя порвалось на куски. Я еле-еле встала на ноги! Только-только начала радоваться. Только-только засветилась лампа в моем доме…

На закате мы перешли во двор военкомата. Здесь стояли два грузовика. Брат, поглаживая мою голову, успокаивая плачущую мать, сказал:

– Смотри, Темир, не шали, не обижай маму… Мужчина в доме теперь ты. И еще учись хорошо и пиши мне почаще.

На каждое его слово я отвечал кивком, а сам поглядывал вокруг: везде были родные уходящих на фронт, а под чинарой старый солдат играл на гармошке.

Молодежь танцевала. Матери, провожающие сыновей, одним глазом смеялись, другим плакали. Глядя на них, я думал: «Как это может быть – человек и плачет и смеется?.. Разве так бывает?»

Я почему-то не плакал. После слов брата «Ты остаешься в доме мужчиной» почувствовал себя повзрослевшим и, приподнявшись на носках, хотел казаться повыше.

Вышел военный комиссар, встал у машины и начал перекличку новобранцев по списку. Он называл имена, и новобранцы один за другим влезали через борт в кузов. Дошла очередь до брата. Поцеловав маму и меня, он одним рывком взлетел над бортом машины. Когда работавшие до того вхолостую моторы взревели, поднялся такой крик и плач – описать невозможно.

По булыжной мостовой двинулись одна за другой две машины. Удаляясь, они медленно-медленно уменьшались. Вот тогда я заплакал – попытался разглядеть вдали среди других брата, но не смог. Постепенно растворились машины в дымке и пыли. А матери и отцы, бабушки и дедушки, братья, сестры и невесты все стояли и глядели, глядели вслед близким. Мне так хотелось, чтобы по дороге машины испортились и не смогли увезти их на войну.

– Мать прижала меня к себе, сказала:

– Ушли, дети ушли… И Бог знает, кто из них вернется обратно!

– Мама, опять ты начала! – прервал я ее. – Вот увидишь, убьют всех фашистов и вернутся живыми-здоровыми!

– Мать не ответила, только вновь прижала меня к себе.

– Ох, сынок! Если бы все получилось по твоему желанию. Ох, сынок…

Провожавшие постепенно расходились – кто налево, кто направо, а кто по дороге вслед за ушедшей машиной. А у обочины стояла девушка. Я сразу ее узнал. Она училась в нашей школе в десятом классе. «А что же она тут делает? – подумал я. – А может быть…» И мать взглянула на нее. Девушка опустила голову и, горько рыдая, убежала…

* * *

Шел сильный снег. Через пару дней Новый год. В прошлом году в это время мы ходили в лес за ветвями, вечнозелеными ветвями. А сейчас на улицах никого нет, улицы замерли. Начинается голод. По воскресеньям на базаре продавали все. А покупателей не было. Когда молокане[4]4
  Молокане – одна из сект духовных христиан в России.


[Закрыть] выносили на базар картошку и капусту, вокруг них образовывалась давка, возникала невероятная суматоха.

А у нас мука еще не кончилась. Чтобы продержаться подольше, мать варила из муки кашу. Такая она была вкусная, что я всегда дочиста вылизывал тарелку и ложку. До войны, бывало, в меня с трудом с утра впихивали кусок хлеба с сыром и до обеда я и не вспоминал о еде. А сейчас, сколько бы хлеба ни съедал, есть хотелось еще пуще! Мама объясняла: так всегда бывает, когда приходит голод, человек никак не может насытиться.