Текст книги "Колючая изгородь: повести и Карабахские были"

Солдаты не понимали нашего языка, но чувствовали: женщины спрашивают про своих. И печально качали головами.

* * *

– Здравствуйте!

Мы встали, грохнув крышками парт, хором ответили:

– Здравствуйте!

– Садитесь.

Перед классом стоял худой мужчина в солдатской форме. Пустой правый рукав был заправлен за пояс брюк. Мы догадались – наш новый учитель, тот самый, безрукий. Подойдя к окну, он сказал:

– Давайте познакомимся. Меня зовут Музафар. Фамилия – Мамедзаде. Буду вас учить арифметике.

Все. Больше о себе ни слова – мы так и не узнали в этот день, откуда он, где воевал, как потерял руку…

Он не сказал, а мы не стали расспрашивать. Какое у нас на это право? Вставали по очереди и называли себя. Потом начался урок. Левой рукой учитель писал на доске не хуже иных, кто пишет правой. Мы сразу почувствовали – новый учитель будет строгим. Говорил он с нами командирским тоном. На переменке мы друг перед другом изображали его, передразнивая:

– Сидеть, встать, направо, налево, шагом марш из класса!

Вот и свалился на нашу голову учитель-командир!

В тот день, вернувшись из школы, я сразу же начал рассказывать маме о новом учителе. Оказывается, она его знала, встречались в роно.

– Сынок, учитель Музафар очень знающий человек. По профессии инженер. Воевал под Москвой. Семья его, оказывается, тоже жила в Подмосковье. От бомбежки все погибли. А сам руку потерял.

– Мама, а он и русский будет преподавать?

– Нет, не хочет. Говорит, устает и нервы пошаливают.

– Мама, а тетрадь, которую ты обещала, мы когда купим?

– Пойдем к дяде Салиму. Он был другом твоего брата.

В райпотребсоюзе нас встретил молодой мужчина со следами ожогов на лице и без одной брови. Он принял нас приветливо и, поглаживая мою голову, спросил:

– Как учишься, Темир?

– Ничего. Только, дядя Салим, у меня тетрадей нет.

– Тетради… Это проблема. У меня один-единственный блокнот. Могу его тебе уступить.

Но я блокнот не взял.

– Наш новый учитель приказал, чтобы была только тетрадь…

Салим задумался, потом из блокнота вырвал страницу и на ней написал: «Товарищ Гудрат, прошу выдать одну тетрадь семье красноармейца».

* * *

Пришли в универмаг, в отдел, где продавали школьные принадлежности.

Мать подала продавцу записку. Он пробежал ее глазами, нахмурился:

– У меня всего одна тетрадь в клеточку.

Я обрадовался:

– Как раз то, что нужно…

На улице встретили Гойчак. Мама спросила:

– Доченька, почему к нам не заходишь?

– Мама, сестра болеет, за ней ухаживаю.

– Постарайся зайти вечером. Ты мне нужна.

Я знал, что будет говорить мама и зачем ей нужна Гойчак. У нас ожидался вкусный ужин. А Гойчак до сих пор называла мою мать мамой! Не забыла! И говорила это слово так нежно.

Мне тоже стало приятно. Она и вправду казалась мне сестрой.

Непрерывно по нашей каменистой дороге идут на запад военные машины, крытые брезентом. Но мы, пацаны, знаем: под ним пушка! Нетрудно догадаться, глядя на выпирающий из-под брезента ствол. Снаружи, у борта, обычно сидело по два солдата в касках. Наши демобилизованные инвалиды объясняли:

– Каски стальные, пуля их трудно пробивает.

Уже два дня не появляется на уроках Эйюб. Отец его мастерил папахи из каракуля и шапки. Уходя на фронт, повесил замок на свою мастерскую, а теперь она открыта – там работает старший брат Эйюба. А ему всего пятнадцать лет. С детства он всегда крутился возле отца – мало-помалу и сам научился шить папахи. А у Эйюба не было интереса, он почему-то ненавидел это дело. Говорил: «Когда шкуру обрабатывают, так воняет, хоть нос затыкай и беги…» А сейчас, с запахом шкура или нет, а он должен помогать брату. Конечно, заказы на папахи не то что раньше, но все-таки работа была. Внутреннюю часть надо простегивать, этим Эйюб и занимался.

Я понял, где он: конечно на базаре, наверно, папахами торгует. Вот встречу – отругаю. Он еще не знает, какой суровый новый учитель.

Но в сентябре мы почти не учились. По утрам собирались во дворе и отправлялись на сбор хлопка. На занятия оставались только малыши. Их собирали в класс вместе, и с ними занималась одна учительница. А наш учебный класс – белое хлопковое поле.

И учитель Музафар тоже работал с нами. Хоть и одной рукой, а помогал – держал мешки.

Занятия должны были начаться в октябре. Музафар-муэллим нам говорил:

– Ребята, вот так же, как работаете, вы и учиться должны!

Мы постепенно привыкли к новому учителю, и он, видно, тоже. Однажды я осмелился, спросил:

– Учитель, страшно на фронте?

– Страшно? Конечно!

– Вам тоже было страшно?

– В бою пловом не угощают.

– А вы коммунист?

– Да, а почему спрашиваешь?

– Мой брат тоже был коммунистом. Он писал, что коммунисты всегда первыми идут в бой.

Учитель посмотрел на меня и ответил:

– Друг мой, все защищают Родину – и коммунисты, и беспартийные…

Потом взглянул на пустой рукав своей рубашки и грустно сказал:

– Эх, если бы не было этого жестокого осколка…

Резко повернувшись к нам, продолжил:

– Ну, молодцы, за работу! Еще придут счастливые дни! Вырастете, будете студентами, станете инженерами, учеными… Жизнь ваша впереди!

– А война?

– Война кончится, обязательно, и скоро! И в нашу пользу…

* * *

Время шло. Мама сильно сдала. На лице морщинка сидела на морщинке. Почти не улыбалась. Раньше, когда я шалил, она меня шлепала, а сейчас не обращала внимания.

Рядом с военкоматом росли две высокие-превысокие чинары. Верхушки их были сухие. А в сухих ветвях ютились гнезда галок. Мы, ребята, любили галок. Они быстро становились ручными. С Абульфатом мы однажды забрались на чинару, но он испугался и сполз с дерева. А я полез дальше. Добрался до гнезд, где были птенцы. Их родители носились вокруг с таким криком, что, будь это ночью, весь город проснулся бы. Я перепугался, прижался к ветке. На птичий гомон выскочили во двор соседи. Увидели меня на верхушке чинары, расшумелись.

– Ай-ай-ай, куда этот пострел забрался?.. Свалишься ведь, дурачок!.. Бог ему в помощь!

Когда я глянул вниз, мне действительно стало страшно. К черту этих галчат! Хотел было опустить одну ногу, как кто-то закричал:

– Сынок! Ногу не опускай! Подожди!

– Эх, была бы лестница!

– Откуда взять такую высокую?

– А может, закинуть к нему веревку?

И тут один незнакомый парень принялся карабкаться ко мне по дереву. Одним словом, кое-как с его помощью я сполз, весь ободравшись.

Среди женщин находилась и тетя Нюра.

– Боже мой, что же ты делаешь, сынок? Хорошо, мать в школе, увидела бы – разрыв сердца получила!

– Э, что здесь такого? – ответил я хвастливо. А про себя дал клятву: «К черту этих галок! Больше никогда не полезу».

Абульфат на меня покосился:

– А почему ты без птенцов? А еще залез на такую высоту! Трусишка ты! Трус…

– Я не трус. Они еще без перьев были, голые…

– Не ври, они с перьями! Видишь, когда мать кормит, они высовываются из гнезда… Шеи в пуху…

Хотел соврать, да негодники птенцы подвели!

Вечером мама, конечно, обо всем узнала.

– Сынок, я тебя тысячу раз просила не лазать на деревья!

– Мама! Я не хотел, но как-то само получилось!

– Вот, всегда так! Ну, дай слово, что это в последний раз! – Обняв меня, она расплакалась.

– Мамочка, ну не надо… Больше не буду! Честное слово!

* * *

Проходили дни, и вновь наступили холода. Приближался ноябрьский праздник. На красных полотнищах белыми буквами были написаны лозунги «Да здравствует Великий Октябрь!», «Слава героическому советскому народу!», «Смерть немецким оккупантам!». Радио каждый день передавало добрые вести. На фашистов сыпались удары. Наша армия освобождала новые села, города. Я радовался: немцы никогда не будут у нас в Барде…

У памятника Ленину построили трибуну.

И вот праздник. Люди с утра собирались на площади. Приходили ударники – хлопкоробы, животноводы; конечно, одни женщины да старики… Среди них мелькали и бывшие фронтовики. Начался парад. Заиграл военный оркестр истребительного батальона, собранного из местных мобилизованных, но по здоровью не пригодных для фронта; они в лесах вылавливали дезертиров. Оркестр играл, а мы с учителем и мамой шагали по каменистой дороге и кричали: «Ура! Ура! Ура!»

По сравнению с прошлым годом положение улучшилось. Увеличили норму керосина. Раз в месяц стали выдавать по карточкам сахар, чай. Мы уже перестали обдирать кору айвы, которая служила нам заваркой.

Как я уже рассказывал, дорогой читатель, в школе мы получали паек хлеба. И вдобавок нас поили сладким чаем. И даже мыло выдали. Мама обрадовалась – устала стирать белье золой. А мы уже почти не пропускали занятий – наш учитель, командир Музафар, спрашивал по всей строгости, словно мы не школьники, а студенты института.

Но учились мы все на совесть, кроме Еккана и Эйюба. Они как хромали, так и остались хромать. Еккану вообще безразлична была учеба. Во время урока ему только палец покажи, и он сразу начинал хохотать. А Эйюб – нет, если кто пятерку получал, ему от зависти плохо становилось.

Наконец у нас появилась и учительница русского языка, совсем молоденькая, лет семнадцати-восемнадцати, Ольга Михайловна. Она была беженкой, раньше училась в техникуме. Очень уж была снисходительная.

– С начала войны городская больница превратилась в военный госпиталь. В палатах вместо двух-трех коек стояло свыше десяти. И городской клуб отдали под госпиталь. Каждый день из Евлаха прибывали машины с ранеными. Наш класс шефствовал над ними. С нами туда ходили беженцы из Сталинграда – Оля и Витя. Беженкой была и Сима – девочка с Северного Кавказа.

Начальник госпиталя всегда носила форму. На узких погонах – две большие звездочки. Когда мы заявились в первый раз, она очень обрадовалась.

– А мы вас давно ждали, ребята! – сказала она. – Надевайте халаты и расходитесь по палатам.

Завидев нас, раненые оживились, кто смог – уселся на кровати, вразнобой приветствовали нас.

– Добро пожаловать!

– Здравствуйте, дорогие!

Каждому хотелось перемолвиться с нами.

Пожилой солдат задержал меня, усадил к себе на койку, спросил:

– Как тебя зовут, сынок?

– Темир.

– Красивое имя. И у меня есть сыновья, – он стал загибать пальцы левой руки: – Коля, Алеша, Петр. – Потом разогнул их, показал мне и так долго смотрел, словно стояли перед ним его сыновья. Потом, опустив руку, сказал: – А меня зовут Фролом. Фрол я, понимаешь? Ты когда-нибудь слышал такое имя?

Я почему-то соврал. Кивнул и ответил:

– Да, да. Дядя Фрол, вам не надо написать письмо домой?

Я заметил, что у него нет пальцев на правой руке.

Он кивнул в сторону тумбочки – на ней лежали бумага и карандаш. Вздохнул в ответ:

– Конечно, надо! Но не знаю, сынок, куда, не ведаю, где находятся мои ребята и их мать! Понял?

Я опустил голову, подумал: «Как плохо, что война разлучает отцов и детей, матерей и сыновей. Навсегда… Брата и брата…»

А может, я тогда ничего еще не понимал, и все…

Я сказал:

– Дядя Фрол, мы к вам часто будем приходить – и письма писать, и концерты давать.

Он обнял меня здоровой рукой, взглянул на моих товарищей.

– Хорошо, хорошо! А сейчас вы не смогли бы что-нибудь спеть, ребята?

Мы почему-то застеснялись, не знали, что сказать. Сидевший у окна на кровати молодой солдат почувствовал нашу растерянность.

– Ладно, на этот раз я спою для вас…

И он затянул русскую песню о геройстве русского воина. Голос у него был великолепный, мы слушали, разинув рты. Я удивлялся: «Как же так получилось? Ведь это мы пришли сюда, чтобы спеть им, а вышло наоборот». Солдат, кончив песню, тут же подначил нас:

– А что же вы, ребята, даже стихов не можете почитать?

– Можем, можем! – наперебой закричали мы.

 
Белеет парус одинокий
В тумане морем голубом…
 

Читал я по-азербайджански, читал и думал: «Интересно, понравится ли им?» Когда закончил, раненые захлопали.

– Отлично. Молодец! Здорово, парень! Якши, Темир! – звучало на разных языках.

И тогда мы по очереди начали декламировать стихи – и на русском, и на азербайджанском.

Ольга прочитала стихи «Счастливого пути, отец!». А закончив, расплакалась. Солдаты ее окружили, дядя Фрол обнял.

– Не плачь, доченька. Все будет хорошо! Скоро вы вернетесь домой. А мы за вас еще повоюем!

– Во дворе госпиталя я подошел к Ольге:

– Олечка, ты моя сестра. Верь мне! Веришь?

– Да, да!

– Пошли к нам!

– Сегодня не могу, мама болеет.

Мы распрощались и разошлись по домам.

* * *

Радио по-прежнему каждый день приносит хорошие вести. Наша армия гонит врага с родной земли. Опять зачастил к нам почтальон. Все боятся его, а я ненавижу. Даже в лицо ему не хочу смотреть. Почему? За что? В чем он виноват?

Учимся, ходим на поля, работаем, навещаем раненых в госпитале. И как это мы взде поспеваем? Никто из моих товарищей не жалуется на усталость.

«Пионерская правда» напечатала обращение комсомола ко всем ребятам страны: «Дорогие школьники, пионеры! Фашисты, внезапно напав на нашу страну, хотели превратить нас в рабов, но забыли одно – что свободу нельзя поставить на колени. План Гитлера не осуществится!

Советский народ не боится трудностей. А наша героическая армия с каждым часом освобождает нашу священную землю. В тылу ваши близкие, родные делают все возможное, чтобы обеспечить вас всем. И вы пионеры, друзья, школьники, должны находиться в рядах этих помощников.

Смерть фашистским оккупантам!»

Повсюду открывались фонды «В помощь Родине». Собранные народом деньги превращались в танки, самолеты, пушки. Почти ежедневно радио сообщало, что поступает много средств в фонд из Азербайджана. Даже одна престарелая колхозница отдала собранные за всю жизнь деньги фонду, и на них был построен танк! С ее именем танк ушел на фронт бить врага.

И мы, школьники, продолжаем делать все возможное. Собираем металлолом, особенно старую медную посуду, кастрюли, половники, кувшины, медные кружки… В нашем школьном зале чего только нет!

Дома я поглядываю на наш медный самовар, что украшает стол. Давно мы им не пользуемся, стоит пустой и холодный, никому не нужный. Я подумал: что с ним делать? Надумав, решил подождать, когда мама придет из школы. Вот и она, я ее обнял и сказал:

– В школе меди больше всего собрал наш класс. Но мне кажется, этого мало и мы должны принести еще. На нашей улице все дома обошли, уже некуда ходить. – Я покрутил кран самовара, продолжая: – Мама, зачем нам этот самоварище? Мы ведь чай кипятим в чайнике…

– Сынок, это мое приданое!

– Мама, но все равно мы чай из него не пьем… Кончится война, я вырасту и куплю тебе самый красивый самовар на свете!

Мать ничего не сказала. Взяла тряпку, вытерла самовар, и я решил: «Если мама так бережет его, значит, не отдаст. Спрячет в шифоньер». Но ошибся. Она пододвинула самовар ко мне:

– Что ж, бери, сынок!

Обняв самовар, я помчался в школу. Директор стоял у входа. Подошел и учитель Музафар.

– Темир, – сказал он. – Это что такое? Хочешь угостить нас чаем?

Оба смотрели на самовар. Директор сказал:

– Худой?

– Нет, наоборот – целый.

– Откуда достал?

– Не достал. Из нашего дома. Мама дала.

Самовар я отнес в зал и поставил рядом с другой медной рухлядью.

Директор взял в руки искривленный медный половник и ударил им по самовару.

– Крепкий! На нем и год выпуска написан. 1865 год! Семейная реликвия.

Через несколько дней всю эту медь повезут к железнодорожной станции, а оттуда, верно, прямо на завод, на переплавку. Наш домашний самовар превратится в пули. Мне так хотелось, чтобы они вонзились в сердца фашистов…

* * *

Деньги за собранный нами хлопок тоже шли в фонд.

Каждый день тормоз на школьном дворе звал нас в классы.

Учитель Музафар уже не требовал от нас свежих чистых тетрадей. Знал: это бесполезно. Иногда, прерывая урок, вдруг начинал рассказывать о фронте. Однажды я его спросил:

– Учитель, далеко ли от нас Моздок?

– Не так уж… Немцы хотели обосноваться в Моздоке и Грозном и оттуда как раз направиться в Баку.

– А почему в Баку?

– Из-за нефти! Ведь на нашей нефти держится фронт, и от нее зависит победа! Но фашистам ее не видать! Ну, ладно, ребята, продолжим урок…

И вновь наступила зима. И какая – крепкая, морозная! Небывалая в этих местах… Проходили дни, каждый из них тянулся как год!

Сколько дверей в Барде закрылось навсегда! Покачивались от сурового ветра ворота домов, оставшихся без хозяина. Везде печально клонились полуразрушенные изгороди. А в магазинах пусто. Наш бойкий город словно вымер. Но оставшиеся жители не сдавались нужде, голоду, холоду – всем трудностям военного времени. Вести с фронта их подбадривали.

Фашисты из кожи вон лезли, чтобы выскочить из колодца, который они себе вырыли. Их уже гнали из Грозного, Моздока. А Ленинград словно объявил всему миру, что немцы навсегда проиграли войну!

Весь советский народ перешел в наступление!

Директор Джалил-муэллим на большой перемене собрал нас, сказал:

– Дорогие ребята, два дня назад наша армия выбила окончательно врага из Сталинграда.

Разбиты самые мощные силы фашистов. Наши взяли свыше трехсот тысяч пленных, и среди них командующий фельдмаршал Паулюс. Это событие приближает нашу победу. Фашистская Германия объявила трехдневный траур.

Как же мы радовались тогда, дорогие читатели! Полностью понять нашу радость сможет, очевидно, только наш ровесник, тот, кто пережил подобное.

Отец Эйюба вернулся с фронта слепым. Он чуть не сгорел в танке. А как спасся, мы не рисковали спрашивать. Молодой еще, он очень переживал – даже из дома не выходил. Мы хотели повидаться с ним, но Эйюб не приглашал. Молчали и мы. А что сказать? Может быть, так лучше, ему лучше одному? И все-таки Эйюб радовался. Радовался, что отец вернулся. В доме – дыхание отца!

«Эх, – думал я, – пусть мой брат хоть таким бы вернулся, пусть даже без обеих ног…»

* * *

У дяди Бахмана была самодельная инвалидная коляска. Он усаживался в нее. И я выкатывал его во двор. Он смотрел в чистое небо, смотрел на появившиеся на деревьях почки и радостно говорил:

– Скоро весна!

Потом долго молчал. Доставал из кармана сложенную стопкой газету и кисет с махоркой, сворачивал цигарку и беспрерывно дымил. Однажды он спросил:

– Темир, ты знаешь, где похоронена моя бабушка Масума?

– Знаю!

Опять помолчал и опять стал дымить. Я ему:

– Дядя Бахман, хотите на улицу, погуляем?..

– Нет… знать?..

А отец Эйюба, что о нем сказать? Он не видит, лишен белого света, а тоже молодой! Зачем, зачем эта война? Зачем люди убивают друг друга? Зачем?.. Зачем моего двадцатилетнего брата нет в живых? Зачем люди ненавидят почтальона? Зачем? В чем его вина? Почему в окнах наших домов погас свет? Почему у моей молодой матери волосы седые? Почему?

Больше мы ни от кого писем не получаем. Больше никому писем не пишем. Привыкли уже к этому. Мимо почтальона прохожу безразлично… А о чем его спрашивать? Хоть тысячи писем получай, но ведь не от брата же…

Погода менялась к лучшему, опять на пороге стояла весна.

Оживали юные ростки, подрастали и мы с ними… По-прежнему ходили в школу, учились, работали в поле, делали что могли… Интересно, знал ли все это Гитлер, знал ли, что все дети Советского Союза ненавидят его? Конечно, знал!

Однажды под деревом я рыхлил землю. Ко мне подбежал Еккан и закричал:

– Темир, пошли в школу!

– А что такое?

– Пойдем, узнаешь. Письмо получили.

В пионерской комнате как будто все меня одного ждали. Ребята наперебой заговорили:

– Темир, твой самовар сотворил чудо!

Я ничего не понял. И тут Шаргия протянула мне письмо. Прочел: «Дорогой Темир, из собранного вами металла и меди была сооружена пушка, которая находится в распоряжении моего отделения, и твое письмо мне передали, я прочел бойцам. Спасибо вам, друзья. С вашей пушкой мы догоним врага в его логове. До Берлина! Ребята, учитесь хорошо. В ваших руках будущее. Командир старший лейтенант П. Иванов».

* * *

Мы знали: после Сталинградской битвы немцы не могли прийти в себя. Фашисты стали собирать в кулак самые отборные части. Но и наши не отставали. Гнали и гнали их с наших земель.

– Мама содрала с окон давно наклеенные марлевые полоски, вымыла стекла. Стало светлее в комнате и на душе. С удивлением я спросил:

– Мама, зачем ты это сделала?

– Сынок, больше здесь немецкие солдаты не появятся. Фронт теперь далеко-далеко отсюда…

За эти годы впервые к нам в комнату хлынули свет и солнце.

Наша армия все убыстряла движение на запад. Все мы радовались. Только почему-то соседка тетя Нюра оставалась хмурой, и моя мама все время ее успокаивала. Я не знал причины, не знал, что случилось. А мама мне тихонько сказала, что у нее невестка ушла из дома.

– Ну что ж, ушла и вернется, – пожал я плечами.

– Эх, сынок, ты еще маленький, ничего-то не понимаешь. Невестки из дома не уходят. А если уходят, больше не возвращаются.

* * *

1944 год! Какой обильный урожай! Ветки деревьев от созревших плодов чуть не ломались. А если посмотреть на пшеничные поля, когда дует ветер, словно волны перекатываются. Зима была снежная и весной обильно напоила землю. А когда начали цвести деревья, солнце не отказывало земле и деревьям в тепле.

Урожай большой, а собирать почти некому. Мы, ребята, снова вместе со взрослыми на полях, на огородах, в садах. Неплохо работали, ведь мы уже не те мальчишки и девчонки сорок первого года – подросли, и еще как!

Тетя Нюра раньше называла меня шутливо «мужичок». Теперь обращается по имени.

Разговаривает со мной, как со взрослым. И все мои друзья вытянулись тоже. Только одна Шаргия не очень подросла, но стала еще красивее. Смеялась она как раньше – нежно, можно даже сказать – еще нежнее. Она произносила обыкновенные слова так, словно жемчуг нанизывала на нитку.

Словом, мы по-прежнему проводим много времени на колхозных полях, выполняя ту работу, которую нам поручают взрослые.

Решили отправить солдатам на фронт фрукты. А деревья у нас во дворе просто-таки ломились от плодов. Мы знали, какие фрукты долго не портятся. Одна трудность – негде взять фанеру. Если бы почта принимала их в мешочках, было бы хорошо. А так – как отправишь?

Да, забыл сказать. Мы давно уже ходили к Эйюбу домой. Пошли и на этот раз. Отец его сидел под тутовым деревом на ковре, и мы к нему присели. Он обычно рассказывал нам, как воевал, За что получил ордена, которые украшали его черный пиджак. Он рассказывал так, что можно было слушать без конца. Я спросил:

– Дядя Садулла, вы убивали фашистов?

– За что же тогда я получал эти награды?

– И вы стреляли и видели, как кони падают?

– Сынок, но если бы не я первый выстрелил, он застрелил бы меня. А потом явился бы сюда и вас, детей, убил, и ваших матерей… Фашисты хуже бешеных собак!

Он сказал это с такой злостью и повернул голову в мою сторону, словно видел меня.

Мы рассказали дяде Садулле, что ищем фанеру для посылок.

Он тут же ответил:

– Дети мои, на десять – пятнадцать посылок я вам фанеры дам.

Эйюб удивленно посмотрел на отца:

– Папа, у нас же нет фанеры…

– Сынок, подумай. Есть она у нас! Потолок в комнате из чего, по-твоему, сделан?

Мы гурьбой вошли в дом. Действительно потолок обит листами фанеры. Приставили лестницу, полезли их отдирать. А потом на балконе мастерили ящики, много ящиков. А дядя Садулла ощупывал каждый, проверял, направлял нашу работу да похваливал нас.

– Молодцы, ребятки, а фрукты – вон во дворе, сколько хотите, соберите самые крепкие! Кладите только недозрелые. Ведь не менее десяти дней им трястись в поездах!

На следующее утро мы пришли в школу с набитыми посылками. Школьный коридор стал похож на почтовый склад. Нам раздали адреса, и мы стали выводить их химическими карандашами на ящиках. И в каждый вкладывали письмо. Потом перетащили ящики на почту, и у нас принимали их бесплатно. Довольные свершенным, мы важно рассуждали: «Пусть солдаты попробуют наши вкусные бардинские фрукты. На здоровье!»

И в госпитале, куда мы продолжали ходить, все тумбочки раненых были заставлены фруктами.

Последнее время к нам опять стали приходить письма с фронта от товарищей моего брата. Маму не забывали. Она бережно разворачивала эти треугольнички, читала, шевеля губами, и плакала… А потом прикалывала их к письмам брата.

– Темир, – говорила мама. – У меня к тебе большая просьба. Ты эти письма храни всю жизнь!

– Мама, зачем так говоришь? А ты?

– Сынок, сегодня я есть, завтра меня нет… Эх, сынок, кончится ли когда-нибудь эта проклятущая война? Я ведь мечтаю видеть тебя специалистом.

– Мама, ты же знаешь, как фашисты бегут от наших. Скоро им капут!

– Вижу, сынок, но война все еще идет, гибнут люди.

* * *

Учитель Музафар и учительница русского языка приходили в школу вместе и вместе уходили. Раньше они подолгу стояли в коридоре и разговаривали, разговаривали… Теперь уже этого не было – после уроков они спешили уйти.

Как-то на перемене Еккан сообщил мне «по секрету»:

– А ты знаешь, они уже поженились. Муж и жена теперь…

И опять покрылись хлопком – снегом. А солнце палило вовсю. Мы вновь на уборке – и матери, и дети.

Гитлер проигрывал войну! Армия наша днем и ночью гнала и уничтожала врага.

А мы продолжали учиться, привыкали к труду, росли и мужали. Но хлеба досыта не ели. И сколько уже лет наши ребята не произносили слова «отец».

Когда кто-то случайно говорил у нас за спиной это слово, мы вздрагивали и оборачивались – кто этот счастливчик?

Отец! Есть ли на свете слово дороже этого? Когда же, наконец, это слово вернется к ребятам? Когда?

Однажды я увидел, как горожане, и дети, и взрослые, бежали к центру. «Что случилось?» – подумал я и тоже побежал.

Оказывается, через весь город, через центр его, шли и шли военные машины. В кузовах сидели немецкие пленные, и их сторожили в каждой машине по два наших солдата с автоматами. Пленные с жадностью поглядывали на фруктовые деревья, что высились по краям дороги. А на них со всех сторон сыпались проклятия и ругань.

– Чтобы сгорела дорога, по которой вы к нам пришли!

– Бешеные псы!

– Верните моего сына!

А я смотрел на немцев и думал: «Наконец-то я увидел живых фашистов». И когда возвращался домой и проходил мимо кинотеатра, вновь поглядел на знакомый плакат на стене: «А что ты сделал для спасения Родины?»

И я повторял про себя вновь и вновь: «Тетенька, я делал все, что мог!»

Город заметно оживился. Открылся книжный магазин, который был до сих пор занят под продовольственный склад для фронта. На его полках стали постепенно появляться учебники. Даже сборники сказок и тетради, без которых мы так мучились.

Радио по нескольку раз в день сообщало о победах нашей армии.

В райкоме работал один фронтовик. Когда он появлялся на улице, прохожие поглядывали с интересом: на груди его блестела Звезда Героя.

Беженцы, которые нашли приют в нашем городе, постепенно разъезжались.

Кончился 1944 год, начался новый, 45-й… Наступил февраль, и вот – день рождения Красной Армии и мой. И горестный день извещения о гибели брата…

Поцеловав меня в лоб, мама заплакала:

– Желаю тебе, сынок, сто лет жизни! Живи и за своего брата!

Был бы жив брат, ему исполнилось бы 24 года!

И он поцеловал бы меня и сказал: «Мой братишка-шалунишка, поздравляю тебя с днем рождения!» Но нет, он никогда не войдет в комнату, не обнимет меня, не поцелует. Никогда.

Война продолжалась, но шла она уже на земле врага. Совсем мало оставалось до Берлина, совсем мало!

Фашисты проиграли. А как же? Так и должно было быть! Все мы ненавидели их, все. Там, где ненависть к врагу, там и победа!

* * *

Май.

Урок родного языка.

Учительница Микинат просматривала наши тетради. А мы тихо переговаривались, поглядывая в окно, и вдруг увидели: какая-то женщина бежит к школе, чуть не падает, но бежит. Через несколько минут дверь нашего класса распахнулась:

– Микинат, доченька! Война кончилась! Кончилась война! Кончилась!

Школа гудела.

– Кон-чи-ла-а-а-а-сь!

Плача, я бежал домой. Где мама? Где дядя Бахман? Где тетя Нюра? Где дядя Садулла? Где люди нашей улицы?

Веселился город, весь город!

Война кончилась!

Плакал город, весь город.

Война кончилась!

Деревья, небо, ветер, уставшая, натруженная земля, уставшие люди пели: война кончилась!

Пробегая домой мимо кинотеатра, вновь увидел на стене тот самый плакат и тихонько сказал:

– Тетенька, дорогая, больше войны нет! Не спрашивай больше, хватит, хватит!

В нашем дворе так людно, что, если бросить с неба иголку, она на землю не упала бы…

Моя молодая мать стояла, прислонившись седой головой к тутовому дереву. Я закричал:

– Мама, война кончилась!

– Да, сынок, кончилась!

Она обняла меня, плача, прижала к груди.

– Нет, мы, матери, новой войны не допустим! Тебя, сынок, я никому не отдам!

* * *

Да, война кончилась. Земля, деревья, поля, коровы, быки, пахавшие землю, – все устали. Жаждали отдыха. Уставшим до предела людям тоже нужна была передышка.

Поезда, машины беспрерывно везли пострадавших от войны солдат. Кто без ноги, кто без руки, кто слепой, кто обгоревший – все ехали до дому.

Встречались и те, кому повезло, кого война не покалечила; они тоже шли в огонь, но судьба их миловала, и выходили они из огня с орденами и медалями. И в Барде таких можно было встретить. Почти у всех на правой стороне груди были нашивки.

Однажды у рынка я спросил одного:

– Дяденька, что это за полоски у вас на кителе?

– Брательник, это знаки ранений… Кто сколько раз был ранен, у того столько и полосок.

– Дяденька, неужели шесть раз были ранены?

– Да, брательник! Бывало, только залатаешься – и снова на передовую.

– Наверно, у вас и наград много? Ордена имеете?

– А как же! Только в бою не думал об орденах…

– А почему их не носите?

Солдат поглядел на меня, пожал плечами:

– Не знаю, брательник!

Каждый день после уроков я бежал на автовокзал. Прислонившись к стене, разглядывал приходящих, уходящих… Кто плакал, кто радовался. Видел, как одна молодая женщина, обняв одноногого, зарыдала, а стоявшая рядом старушка не могла никак ее успокоить. А я смотрел и не плакал. Я плакал три года тому назад… Солдаты с мешками, с фанерными чемоданами – кто взваливал их на спину, кто навьючивал на осла или лошадь. А я стоял и смотрел. Потом бежал домой, садился за уроки.

Наш дом, прежний дом. Рядом с военным комиссариатом. А в доме один зеркальный шифоньер, одна деревянная тахта, один стол и чайник из Торгсина – и все…

Да, чуть не забыл, еще серый палас. Из всего имущества нашего дома мне в «приданое» достались серый палас и белый чайник из Торгсина.

Сегодня я уже седой. Живу один со своим серым паласом и торгсиновским чайником.

Но давайте вернемся в Барду к тем прошлым годам. Война кончилась. Приметы ее времени постепенно отступают. Везде оживают дымоходы.

Больше стало слышно мужских голосов. Женщины во дворе развешивают белье и ругаются из-за какого-то куска веревки. Бранят детей за шалости, из-за разных пустяков ссорятся между собой. Проходит совсем мало времени, и они как ни в чем не бывало болтают друг с другом…

После войны многое переменилось. С крыш домов давно уже сняты сирены воздушной тревоги.