Текст книги "Драйзер. Русский дневник"

* * *

Сегодняшняя беседа с Максом Эрнстом, юристом, показывает, что он сомневается в обоснованности выводов нынешней науки в том, что касается астрономии. У него (благодаря Майкельсону и Эйнштейну)[97]97
  Альберт Майкельсон (1852–1931) – немецкий и американский физик, который определил скорость света и получил Нобелевскую премию по физике за 1907 год. Его эксперименты легли в основу теории относительности Эйнштейна.


[Закрыть] появились причины полагать, что звезды расположены не так далеко, как обычно утверждают астрономы. Кроме того, они не могут быть столь огромными, как это предсказывают текущие математические выкладки. Еще одна из его мыслей заключается в том, что Луна оказывает самое сильное физическое и эмоциональное воздействие на человека и на Землю (приливы, менструальные циклы у женщин, аномальное поведение безумцев) и что ее нужно снова и снова исследовать. Он также полагает, что нужно восстановить старый лунный год (13 месяцев), чтобы математически настроить человека на соответствие реальному математическому и эмоциональному поведению.

* * *

После ужина в этот день у нас была прощальная вечеринка – Энтони, Моррис Эрнст и г-жа Эрнст, ее сестра г-жа Эпштейн, Б. У. Хьюбш, судья […] Мюллер, Диего Ривера и я. Много заходов на выпивку. Имбирное пиво. Каламбуры. У меня такое чувство, что г-жа Эрнст меня не любит. В полночь мы расстаемся. Я иду на верхнюю палубу немного подышать воздухом – и потом спать. Читаю «Южный ветер»[98]98
  Популярный роман Нормана Дугласа «Южный ветер» (South Wind, 1917). Драйзер упоминает эту книгу в своем предисловии к «Дороге в Буэнос-Айрес» (об этой книге см. примечание на с. 37).


[Закрыть].

25 окт. 1927 года, вторник, Плимут, Англия (судно «Мавритания»)

Дождь. Дела не ждут. На борт принесли письма. Эрнст не поедет в Лондон на авто. Я завтракаю с судьей Мюллером. Работа над статьей. Мы едем в Шербур[99]99
  Шербур – французский торговый и военный порт на Ла-Манше, примерно в восьмидесяти милях (около 130 км (ред.). к северо-западу от Гавра.


[Закрыть]. Чаевые – туфли $1.00. Банщик $2.00. Официант в каюте $7.00. Официант в столовой $5.00. Шляпы, гардеробщик $1.00. Швейцар $1.00. Лифтер 50 центов. Всего $17,50. Обед, я беседую с судьей Мюллером относительно американской и голландской судебных процедур (см. ниже). Чайки под дождем в Шербуре. Сотрудник компании Cunard, который по моей просьбе переводит Мюллера и Хьюбша в С5. Сотрудник London Daily Mail. Паспорта, показанные в Grand Salon. Идем на плашкоут[100]100
  Плашкоут – плоскодонная баржа, используемая при перевозке пассажиров и грузов между крупными судами и берегом.


[Закрыть], потом – поезд. Повар и его работа для нас. Опять чаевые $1.00. Нищие у поезда. Я попадаюсь на улыбку нищей девочки лет двенадцати, но обнаруживаю, что она работает на пожилую женщину. Нищенство во Франции. Дюбонне[101]101
  Дюбонне (Dubonnet) – аперитив на основе крепленого вина, ароматизированный корой хинного дерева и различными травами.


[Закрыть]. Ривера едет тем же поездом. Хороший французский ужин. Снова разговоры о французском и голландском праве. Париж. Я даю интервью репортеру Daily Tribune[102]102
  Theodore Dreiser Here on Way to Study Results of Sovietism // New York Herald Tribune: Paris edn., 1927. 27 October. P. 1, 10.


[Закрыть]. Мы идем в Cafe del Opera[103]103
  Драйзер отправился в ресторан Tavern de Г Opera, известный своим мюнхенским пивом.


[Закрыть]. Я покупаю игрушку «4 июля». Потом – к Мадлен[104]104
  Церковь святой Марии Магдалины на улице Royale, ее часто называют просто «Мадлен». Один из самых известных в Париже храмов, построен в греко-римском стиле.


[Закрыть]. Затем – в Cafe Dome (Ривера)[105]105
  Dome – кафе на Монпарнасе, популярное у живущих во Франции иностранцев.


[Закрыть]. Французские девушки. Сэндвич и пиво. На такси обратно в отель. Тариф 15 франков.

В связи с нищей девушкой – вот еще что. Я никогда раньше не встречал [нищенок], которые бы меня так заинтересовали. Эту же (наверное, лет 14) явно вынуждала просить либо ее мать, либо покровительница. Девушка обладала замечательной естественной красотой и чудесной улыбкой. В этой-то естественной красоте все и дело. Я обнаружил, что являюсь хронической жертвой творческой формулы природы, выраженной в женщинах – даже такого возраста, я понимаю, что эта девочка нищенка и просто использует свою улыбку для того, чтобы что-то за нее получить, – вот снова эта улыбка. И хотя я сейчас обладаю этими знаниями, вижу, как хитро она использует глаза и губы с чисто практическим намерением, все-таки ее красоты или искусства оказывается достаточно для того, чтобы заставить меня бросить ей деньги. Можно сказать, что я почти ничего не могу с собой поделать. Это было похоже на электрическую энергию или силу, переданную от нее ко мне. Я должен делать то, что подразумевала эта отвратительная формула, – подавать и подавать. Только для того, чтобы видеть, как она спокойно поворачивается и отдает все своей ведьме-матери или хозяйке, чтобы та могла выпить!

26 окт. 1927 года. среда. Париж Hotel Tenmnus

Это был один из самых прекрасных дней. Потускневшее золото октябрьского Парижа. До 8 – завтрак с Мюллером и Хьюбшем. Обычные шутки и каламбуры. London Daily, Mail & Paris Herald написали о моем прибытии. У нас идеальный французский завтрак: омлет, желе, кофе. Потом – к носильщикам за билетами. Обещают взять первый класс до Берлина за 312. Мы с Хьюбшем договорились ехать вместе. Потом вместе вышли, чтобы узнать о чемоданах Хьюбша и Мюллера. Камера хранения. «О, но это будет стоить вам…» «О, но это обойдется вам…» Мы начинаем вспоминать, что во франках всегда надувают. Здесь постоянно приходится платить – если не тысячи, то франки, франки и франки за всё – от изменения собственных планов до пользования общественным туалетом. Мы перевозим чемоданы с Восточного вокзала Парижа на Северный. И снова «О, но…». Тем не менее шарм похожего на чайку портье совершенно неодолим. Оживленность — [основа] французского темперамента. Легкость подхода к жизни. Я слышал, что слабость франка все еще угнетает французский ум, но лично я этого не заметил. Такая свежесть. Такая бодрость. Возможно, на дело уйдет день, но все же цель будет достигнута. Совсем не так в Нью-Йорке или в любом другом городе, который я знаю. Только немного похоже на Н.-Й.: и клумбы с цветами, и пожилые продавцы газет с их фуражками (едва ли не рассыпаются), и мундиры со знаками отличия – сотни и сотни мундиров со знаками отличия, как новые, так и потрепанные. В общем, Франция возвращается. Это очевидно. Французский барометр показывает подъем. Мы тоже возбужденно радуемся, проверяем чемоданы и садимся на улице перед кафе Ave Lafayette возле Magazin Lafayette. И здесь продолжается веселое и легкое обсуждение смысла жизни (клуб философов) с Мюллером и Хьюбшем. Зачем все это? Зачем мы здесь? Мюллер считает, что мы не должны задавать себе этот вопрос. На него не нужен ответ. Мы есть [— и все]. С той стороны занавеса ровно то же, что и с этой. Это может быть красиво или драматично. Так или иначе, никто не хочет умирать – даже слабый или разочаровавшийся. О, да, есть самоубийства. Но есть и сумасшедшие, и несчастные случаи. Но в основном… А затем я предлагаю считать Париж – а именно кафе – идеальной жердочкой для уставших старичков, имеющих кой-какие деньжата. Хьюбш считает, что я прав. Мюллер не уверен. Даже самому старому человеку нужно дать какое-то занятие – ему нельзя дать почувствовать, что у него осталось только одно: смотреть. Он думает, что это потребует больше мужества, чем есть у большинства стариков. В конце концов я объявляю, что это идеальное состояние для меня.

Оттуда – весело – в Люксембург[106]106
  Драйзер говорит о Люксембургском саде, популярном парке, расположенном на левом берегу Сены.


[Закрыть] в открытом такси. Мы гуляем и обсуждаем цветы, искусственное озеленение, Наполеона, деревья, обрезку – как она делается в Европе… Французский школьник в коротких штанах с голыми коленками и французский рабочий в широченных штанах. Мы заглядываем в книжные магазины и в обычные магазины, подходим к столу под открытым небом на бульваре Сен-Мишель, где каждый из нас берет что-то поесть (я – улиток) и бутылку вина. Мюллер и Хьюбш налегают на улиток и лягушачьи лапки, но также берут и угря, которого я ненавижу. Потом Сент-Шапель времен Людовика XI[107]107
  Драйзер имеет в виду Людовика IX Святого, во время правления которого (1226–1270) была возведена эта часовня. Сейчас является частью Дворца правосудия.


[Закрыть]. Ага – еще 6 франков! И не пытайтесь этого избежать. О, нет! В Париже вы должны платить. Но зато какая красота! Мне перед ней немного дурно и грустно – как перед великолепной восковой лилией в пруду под луной. Я приношу жертву богу Красоты – это импульс к красоте в природе. Вот цветы. Вот вино разлилось на полу. Я буду возжигать ладан и мирру. Я буду преклонять колени и бить себя в грудь, и касаться лбом праха. Я буду! Я буду! Только не оставляй меня, бог Красоты. Прикоснись к моим глазам! Склони к красоте мою душу и разум. Дай мне чувствовать боль в красоте. Пусть у меня заболит сердце! Пусть потекут слезы. Но верни меня… О, верни меня снова в Сент-Шапель, чтобы я смог помолиться, как молюсь сейчас.

Из такси – и снова в такси. У нас мало времени – всего 45 минут. Но в отеле нет никаких билетов. О, месье, нет. Non, поп, поп! Все продано. Они сказали об этом еще утром. О, да. Но мы тогда ушли. И что было делать портье? Говорим ему об этом. Но сегодня вечером, в 10. Закажите уж наверняка. Да, да. Заказывать нужно сейчас. Тысяча и еще пятнадцать франков – и они сделают все, что нужно. Я предлагаю самим отправиться в компанию des Wagon Lits[108]108
  Compagnie Internationale des Wagons-Lits – международная логистическая компания, известная своими фирменными поездами, исторический оператор Восточного экспресса (ред.)


[Закрыть]. Зачем доверять этим проклятым лягушкам? Если мы придем в 10, то…: «О, месье, нет, нет, нет. Вы недооцениваете нас, французов», – и все-таки мы идем. И получаем билеты. И достаем наши сумки, и проверяем их, и отвозим на Gave du Nord, чтобы не волноваться. И Мюллер, который едет в Голландию, уходит, чтобы сделать покупки. Но Хьюбш и я, договорившись встретиться с ним в Cafe de la Paix в 6:30, продолжаем действовать. Мы заходим на почту, и я посылаю каблограмму Хелен. Затем на такси едем до Boul Mich, и где-то там – возле Rue de Fous – пропускаем по рюмке на тротуаре у кафе переполненном. И встречаем там всех – и даже тех, кого я [не] надеялся увидеть. Лона[109]109
  Виктор Лона перевел на французский «Американскую трагедию»; он вспоминал об этой встрече в своей работе «Парижские достопримечательности с Теодором Драйзером» (Sightseeing in Paris with Theodore Dreiser / Ed. Ernest and Margaret Kroll // Yale Review. 1987. Vol. 76. P. 374–379). Лона также перевел на французский язык многие другие значительные произведения американской литературы, например, роман «Великий Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда.


[Закрыть] в Париже на один день (после двух месяцев в стране), с ним Эрнест Хемингуэй («И восходит солнце») и еще кто-то. Говорим, говорим, говорим. Франция по-прежнему на дне, но… Искусство сейчас уже не то… Людвиг Льюисон[110]110
  Людвиг Льюисон(1883–1955) – американский писатель, редактор, преподаватель и критик. Льюисон писал о Драйзере в своей книге «Экспрессия в Америке» (Expression in America, 1932) и в своих автобиографических трудах; с Драйзера во многом списан персонаж Блаффка в его романе «Дон Жуан» (Don Juan, 1923).


[Закрыть]… Джеймс Джойс: Когда я вернусь в январе. Но, господи, уже 18:20! Мы должны бежать. Такси. Мюллер. Он только что видел мэра Амстердама, тот скрылся с девушкой! Ха-ха. Мы ищем кафе Аи Bif a la mode, но не можем его найти. Компромисс: Cafe Kobus (ресторан Kobus) и великолепная еда. Коктейль «Мартини»; крем-суп! Цыпленок Kobus, крепы Kobus, целая бутылка Pommard – и все этого ради одного человека, которого призвали посмотреть, как сражаются русские. Мы обсуждаем французов, их кухню. О, французская кулинария! О, изумительно! Я рассказываю о том, какой бы роман мог написать о безумном отце – например, что-то слезливое о Людвиге Баварском[111]111
  Драйзер упоминает здесь о некоторых злобных убийцах и сумасшедших. В июне 1906 года богатый и эксцентричный светский лев Гарри Кендал Toy убил архитектора Стэнфорда Уайта в ходе спора об Эвелин Несбит, жене Toy, которая ранее выступала в танцевальном ансамбле «Флорадора секстет», а еще раньше была любовницей Уайта. Серийный убийца Фредерик Б. Диминг действовал в Англии и Австралии. Он убил двух жен и четырех своих детей, в мае 1892 года его осудили и повесили. Людвиг II Баварский, известный как Безумный король и покровитель Рихарда Вагнера, был болезненным интровертом, который более всего запомнился сооружением причудливых и экстравагантных дворцов. Утонул в июне 1886 года.


[Закрыть]. Миллионы. Сексуальная слабость; сильное сексуальное желание (умственное), следовательно, красота; любовные поражения, и силы отступают, и средства уходят, но безумные мечты – страсть к красоте и, наконец, самоубийство или смерть в результате предательства. И страдание – среди материального и даже чувственного великолепия. Оба этого хотят, но… Мы расстаемся с Мюллером в 20:12. В девять мы с Хьюбшем немного прогулялись по территории Palais Royale. О, он здесь останавливался два года назад. На несколько недель. Маленькие магазины, маленькие рестораны, маленький театр! Cafe аи lait, вон там, утром. Ужин в La Remi Pedoque. Выпивка и разговоры в Cafe Dome с 11 вечера. О… Оказывается, уже 21:30. Бегом! Бегом на такси. Да, на Gave du Nord. Быстро за нашим багажом! О, меня встречает коммунист. «От имени организации “Индустриальные рабочие мира” приветствую вас во Франции». Очень хорошо, мой друг, думаю я, но вы не очень приятный тип. Хорошо было бы, если бы от ИРМ направили ко мне менее сомнительного типа. Вы не такой, вы похожи на кровососа – так мне кажется. Тем не менее спасибо, спасибо. И разговоры о России – как там меня хорошо встретят. Я с облегчением вздыхаю, когда он уходит. В поезд! Мы с Хьюбшем бросаем монету, разыгрывая верхнюю и нижнюю полки. Мне достается нижняя. Громыхающий и подпрыгивающий поезд едва не сводит меня с ума. Грязно в спальных вагонах. Нет туалетной бумаги в туалете. Нет мыла. Одно маленькое полотенце в туалетной комнате. О, моя дорогая компания Pullman, которую я так часто проклинал. Теперь я прекращаю это делать; получите мое благословение. Во всяком случае, беру некоторые из своих проклятий обратно.

27 окт. 1927 года, четверг. из Парижа – в Берлин

Экспресс «Париж – Москва». После бессонной ночи мы встаем в два часа дня. Мы в Ганновере[112]112
  Ганновер – город в Пруссии, столица одноименной немецкой земли; находится на реке Эльба примерно в восьмидесяти милях (130 км) к юго-западу от Гамбурга.


[Закрыть]. Немцы. Взад-вперед ходят красивые девушки. Мы происходим от немцев. Аккуратные, бережливые… Прекрасные, тщательно возделанные поля. Ну и Гейне, Гете. «Вы читали?» Я вспоминаю Фройзен (Freusen).

Я в течение семи минут пытался влезть в туфли Хьюбша, прежде чем понял, что они не мои. В вагоне-ресторане. Прекрасный немецкий ужин – отличный и с пивом, я замечаю большие рекламные объявления компании South American Steamers и начинаю ощущать новые отношения между Европой и Южной Америкой. Мы думаем только о Европе и Северной Америке, но здесь сейчас появляются Аргентина, Бразилия, Колумбия – это совершенно новый мир. В Европе его ценят и уважают, и тут есть о чем говорить. А вот и идея Uneeda Biscuit[113]113
  Торговая марка Uneeda была придумана американским производителем бисквитного печенья National Biscuit Со., который использовал игру слов. В названии печенья Uneeda Biscuit в слове Uneeda заштфровано выражение «You need а…», что означает «Вам нужно…». Печенье Uneeda привлекало и своей упаковкой – оно продавалось в плотных картонных коробках, в отличие от большинства других сладостей, которые в то время чаще всего продавались на развес (пер.).


[Закрыть] в Германии: в корзине печенье дюжины сортов, и каждое упаковано в отдельный пакетик. «Выбирайте, всего 50 пфеннигов». «Они воруют наши идеи», – говорю я. Наконец я в Берлине. Мне кажется, я видел встречавших меня представителей ИРМ, но я ускользаю от них в отель Adlon, где пишу эти заметки и письма. Мне дают типичный немецкий гостиничный номер – идеальный, но без прикроватных ламп, без мыла, без держателя для ремня. Нет писчей бумаги, но зато пятьдесят материалов о Германии. Пойду выпью кофе с пирожными. Это все, что мне сейчас нужно.

28 окт 1927 года, пятница, Берлин, отель Adlon [114]114
  Adlon, считавшийся одним из лучших отелей в Берлине, находился на улице Унтер-ден-Линден возле железнодорожной станции Фридрихштрассе.


[Закрыть]

По дороге в Берлин мы долго говорили с Хьюбшем. Теория и философия правления. Общество – хорошее, плохое или безразличное – должно быть организовано. Фактически – через эволюцию – оно организовано действием супер-направляющих сил; по-видимому, человек является орудием в руках какой-то разумной творческой энергии. (Кто мы такие – сотворенные существа, – чтобы обсуждать Творческую Энергию?) Даже Анархия – согласно ее величайшим истолкователям – после совершения акта революции полагается на Творческую Энергию или возвращается к Творческой Энергии, проявляемой человеком. И в этом смысле Энергия – как Бог христиан или магометан – не может быть неправа. Таким образом, независимо от того, как это произошло, как только свершилась революция (как во Франции в 1798 году[115]115
  Описка Драйзера. Правильно – 1789 год (пер.).


[Закрыть] или в России в 1917-м), все человечество и любая группа людей в любой стране могут быть предоставлены своим инстинктам. Без руководства, права, судов, тюрем или мандатов любого рода от того или иного органа они будут функционировать так же, как организованное общество, каким мы его знаем, или лучше, чем оно. Другими словами, чудесное станет настоящим. Никто не может и не имеет права говорить брату своему «ты должен…» или «ты будешь…». Следовательно, пока существует человечество, общество будет сталкиваться с постоянной анархистской потребностью в революции. Ибо истинный анархист должен вставать и восставать против всех форм принуждения человека или принудительного руководства человеком. Следовательно, если хотите, ссора современных анархистов с советским правительством, которое после революции не стало ожидать чудесных инстинктивных указаний со стороны масс, а скорее увидело невежественные и неверные […], направленные не на […] инстинктивные порывы массы, которая требовала образования и, еще хуже, вынужденного движения в направлении ином, чем требовали ее идеалы. Короче говоря, именно поэтому Александр Беркман и Эмма Гольдман, проявлявшие симпатии к русской революции как таковой и к русскому народу (кроме его лидеров), в конце концов (теми самыми лидерами) были изгнаны из России[116]116
  Александр Беркман (1870–1936) – русский анархист и радикальный рабочий лидер. За попытку в 1892 году в ходе стачки на металлургическом заводе в городе Хоумстед, пригороде Питсбурга, убить промышленника Генри Клэя Фрика (Henry Clay Frick) был приговорен к 14 годам тюрьмы. Вместе с Эммой Гольдман (1869–1940), также известной радикальной активисткой, протестовал против вступления США в Первую мировую войну; оба были арестованы, заключены в тюрьму ив 1919 году за пацифистскую деятельность депортированы в Россию. Оба разочаровались в Советской России и уехали из нее в 1921 году.


[Закрыть].

Вот так пока идут дела. С другой стороны, в отличие от анархистов, которые, по-видимому, полагаются на доброкачественную Творческую Энергию, ненаправляемую и неостановимую, существуют (первое) коммунисты, которые, с очевидностью, верят в руководство из числа лидеров. Вместе с тем это руководство, взятое из близких и сочувствующих единиц массы, должно ежегодно и ежечасно обновляться; но и сменное, а также симпатичное всем руководство должно быть настолько чувствительно к настроениям и инстинктам массы, что, когда они совпадут с его потребностями в организации (судя по опыту), тогда настроения и инстинкты массы будут отражены в актах государственного управления. И не нужны будут, как в случае с Моисеем и евреями, никакие Двенадцать заповедей[117]117
  Под «Двенадцатью заповедями» Драйзер имеет в виду традиционные Десять заповедей, данные Моисеем евреям и записанные в книге Исход (20:3-17), и еще две – о том, что человек должен возлюбить Бога и любить ближнего своего, как самого себя (Мф. 23:37–40).


[Закрыть]; или, как в случае с Соединенными Штатами, твердая и не слишком гибкая Конституция. Руководство – мудрый хамелеон, будет лучше всего отражать настроение масс; его реальные и конструктивные потребности. (Второе) существуют социалисты, чья Библия – вдохновенное, но, увы, застывшее слово – это «Капитал» Карла Маркса. Но здесь, как можно видеть, царствует закон и направление «от каждого по способностям, каждому по потребностям» – это совершенно железный, первый и последний закон Маркса. Но кто будет понимать, каковы способности каждого или его надлежащие потребности? И кто будет с улыбкой принимать не свое решение? Ни анархисты, ни коммунисты, как мы видели, не будут. И все же, как это в большинстве случаев ни странно, выдающиеся интерпретаторы этих теорий управления принимают марксистское учение о том, что капитал как таковой по всему миру (материальное производство, созданное человеком) – это работа человеческих рук, и те же, но тонкие, если вообще связанные с этим уклончивым и все же (прибывающим) чем-то славным умственным вдохновением, видением, направлением, энтузиазмом, которое является гордостью и оправданием для (третье) капиталистического государства и капиталиста, где бы они ни появились[118]118
  Труднопереводимая часть записи – набросок мыслей (пер.).


[Закрыть].

Но капиталистическое государство, как до него религиозные и военные государства, каждое из которых зависело от вдохновенной работы ума, представлений, руководства и, конечно же, организации (все это приходит с опытом), имело для изучения множество примеров из прошлого и настоящего – тогда как анархизм, коммунизм и социализм, за исключением Французской революции (периода, за которым сразу восстановилось статус-кво) и нынешнего советского эксперимента, остались в истории без каких-либо удовлетворительных иллюстраций. Отсюда сомнительность нынешнего эксперимента в России; необходимо рассматривать не только свою теорию, но и ее фактическую практику – помимо теории – и ее созвучие или конфликт с человеческой природой, какой мы ее знаем. Отсюда, как я уже говорил, следует [необходимость] моей нынешней поездки в Россию.

«Но разве человеческая природа не может быть сформирована, если не изменена, с помощью насильственно внедренной теории? Это и будет значить, что данная теория работает достаточно хорошо. Особенно если данная теория будет согласована с определенным темпераментом отдельных людей. Не все нации устроены одинаково с точки зрения темперамента». (Хьюбш) Готов поверить. Но не все темпераменты могут принять [нечитаемое слово] теорию власти. Я порой думаю, что у некоторых наций или народностей может быть (как в случае с евреями или славянами) громадная способность к страданию – так же, как некоторые другие (англичане, американцы и немцы), по-видимому, обладают склонностью к железной, почти звенящей материальной организации – и к рутине. Все это так… Но тем… не… менее… Если приглядеться к жизни, то организация должна из чего-то исходить (даже у самых невежественных и диких племен), или она не будет жизнеспособной. Но сегодня, на восходящих и нисходящих стадиях развития высокоорганизованных государств, вопрос не стоит так, что относительно бедное (насколько это касается материальной организации) государство (социальная конкуренция – вот что здесь действует) обязательно потерпит неудачу. Посмотрим. Во всяком случае, это почти все, что я хочу понять во время этой поездки в Россию.

После этого мы решили обсудить совершенно чудесные блинчики Crepes Kobus, которые нам подали у этого достойного парижского ресторатора. Мы пожалели, что не взяли больше. Этот месье Кобюс – прекрасная иллюстрация к вдохновенной и пока еще железной ресторанной организации. Допустим, что его ресторан стал анархистским или коммунистическим предприятием. Где бы мы тогда брали идеальные crepes?

28 окт. 1927 года, пятница. Берлин, отель Adlon

Сегодня утром я заболел – не могу подняться. Болит горло. Бронхит – худший, чем когда-либо раньше. Я чувствую себя так плохо, что решил позвонить врачу (Бернхайм?). Пока я об этом думал, появились представители «Международной рабочей помощи». Они говорят, что были на вокзале накануне, силами 40 человек – и с цветами, но я исчез. Хотели проводить меня в Adlon! Теперь я понимаю – какое счастье, что мы не встретились. Но у них еще остались цветы и приветствия. На самом деле мне становится интересно, что со всем этим делать. Это ведь совершенно бессмысленно. Я вызываю врача, и из гостиницы сразу звонят доктору медицины Феликсу Бёнхайму. Вскоре появляется моложавый темноволосый человек, который устраивает мне самый серьезный осмотр и решает, что это бронхит и простуда. Я должен получить лекарства по двум рецептам и посетить турецкую баню в Admirals Palast[119]119
  Имеется в виду Admirals-Bad, общественная баня возле станции Фридрихштрассе.


[Закрыть]. Таким образом, он определяет мое расписание на сегодняшний день. Я решаю пойти. Но до того успеваю принять несколько человек; представитель Hearst Papers в Америке приходит с каблограммой, в которой мне предлагают 3600 долларов за две статьи по 3000 слов каждая – о России[120]120
  Драйзер написал о своей поездке в Россию одиннадцать статей для New York World; еще три статьи для вышедших в 1928 году выпусков International-Cosmopolitan Хёрста стали разделами сборника «Галерея женщин»: «Релла» (апрель), «Оливия Бранд» (май) и «Регина С.» (июнь).


[Закрыть]. Я говорю ему, что согласен. Затем представитель берлинской независимой демократической газеты 8-Uhr Abendblat, который просит об интервью. Наконец я добираюсь до Admirals Palast и удивляюсь размерам немцев – огромным голым мужчинам, которые поражают меня гигантскими животами, бритыми головами и тяжелыми яйцами. Они ведут себя просто и спокойно в сравнении с французами. Но сама банная процедура намного менее привлекательна, чем почти любая такая же в New Yorklarge, – и отнимает много сил. А еще здесь, с моей точки зрения, не очень чисто – и, конечно, нет того особого внимания, которого удостаивается посетитель в американской бане. Я остаюсь здесь до шести часов и чувствую себя намного лучше. Возвращаюсь в гостиницу только для того, чтобы обнаружить, что меня ожидает Федеру (Herr Doktor). Он рассказывает мне о самоубийстве Шеффауэра и о том, что за этим стоит: его жене 37 лет, а любовнице – 26. Он привел к себе молодую пассию и три раза ударил ее ножом. (Любовь.)[121]121
  7 октября Герман Джордж Шеффауэр, писатель из Сан-Франциско, который жил в Берлине, ударами ножа убил свою секретаршу, беженку из России Катрин фон Мейер (Catherine von Meyer), после чего совершил самоубийство: ударил себя ножом, вскрыл вены на запястьях, перерезал горло и выбросился из окна четвертого этажа. См. Scheffauer Kills Girl and Himself // New York Time. 1927. 8 October. P. 4.


[Закрыть] Наконец, он рассказывает мне о том, как следует поступить с моим бронхитом. Если я куплю Godeoment, который здесь есть в Engel apotheke на Unter den Linden, то я непременно поправлюсь. Я решаю следовать его рекомендациям. После его ухода начинаю разбирать свои записи, но тут звонит по телефону Хьюбш. Он связался с Синклером Льюисом и мисс Томпсон, которая представляет в Германии Public Ledger of Philadelphia[122]122
  Дороти Томпсон (1893–1961) – писатель и журналист. В мае 1928 года она выйдет замуж за Синклера Льюиса. Томпсон обвинила Драйзера в плагиате ее книги «Новая Россия» (New Russia, 1928), материалы которой были якобы использованы в книге «Драйзер смотрит на Россию».


[Закрыть], а также фрау женой человека, написавшего книгу «Власть» (Power), которая теперь имеет успех в Америке[123]123
  Марта Лёффлер Фейхтвангер, жена Лиона Фейхтвангера (1884–1958), немецкого еврейского писателя и драматурга. Его исторический роман «Еврей Зюсс» (Jud Suss, 1925), переведенный на английский язык и опубликованный в Соединенных Штатах в 1926 году издательством Viking Press под названием «Власть» (Power), стал бестселлером. Фейхтвангеры были дружны с Синклером Льюисом и Дороти Томпсон (см. примечание выше). Томпсон перевела на английский язык сатирические баллады Фейхтвангера об удачливом бизнесмене и опубликовала их под названием PEP: J.L. Wetcheek's American Songbook (New York: Viking, 1929). Успешно разошелся в Америке и роман Фейхтвангера об Иосифе Флавии (первая часть романа – «Иудейская война» – вышла в 1932 году.)


[Закрыть]. Поскольку я не могу выйти на ужин, они приходят в 10 часов вечера сюда. И, когда они пришли, выяснилось, что фрау […] – весьма очаровательная женщина. Если бы я смог остаться, то, подозреваю, у нас бы завертелось дело… Улыбчивая, смешливая. Утверждает, что мне нужен кто-то, кто бы за мной ухаживал. Я соглашаюсь – совершенно искренне. А в 11:20 [вечера] Синклер Льюис и его друзья – на мой взгляд, шумная, показушная и мелкая компания. Мне никогда не нравился этот человек. Он начинает говорить и сразу же объясняет, почему не написал отзыв на «Американскую трагедию», – как будто этот вопрос имеет огромное значение. Оказывается, ему прислали только половину книги. Я понимающе улыбаюсь. После этого пиво с бутербродами и глупые разговоры, которые продолжаются до тех пор, пока все не решают разойтись. И мадам […] говорит, что может вернуться завтра, если получится. Это интересно…

Синклер Льюис и Дороти Томпсон

29 окт. 1927 года, суббота, Берлин, отель Adlon

Ясный день. Снова визиты представителей Советов, например, Вилли Мунценберга, генерального секретаря организации «Берлинские коммунистические рабочие»; фрау Виндмюллер, кандидата на должность секретаря, французского делегата, отправляющегося в Москву, и других, которых я не упомнил. Бессмысленные разговоры. Как у меня дела? Не нужно ли мне чего-нибудь? Все билеты, паспорта и т. д. будут у меня. Они идут… Потом телефонный звонок от Синклера Льюиса. Человек кипит от плохо скрываемой неприязни, но почему-то считает своим долгом уделить мне внимание. Затем визит доктора Феликса Бёнхайма, которому я не очень нравлюсь. Он хочет знать, как помогает его лечение. Находит, что я выгляжу немного лучше.

По ходу разговора я обнаруживаю, что он предоставляет бесплатное или частично оплачиваемое медицинское обслуживание членам организации «Международная рабочая помощь». Но он не коммунист – сочувствующий, как он говорит. Снова заговаривает о моей грудной клетке. Его беспокоит течение моего бронхита. Поскольку я уезжаю в Россию, в холодную страну, туда, где нет хорошего медицинского обслуживания, особенно в сельских районах, может быть, разумно… и т. д., и т. п. Нужно сделать снимок (рентгеновский). У него есть «коллега» – «Herr Colleague», который может его сделать. Должен сказать, что мне никогда не нравились и не вызывали доверия врачи, которые таким образом начинают планировать дополнительные услуги. «Сколько?» – спрашиваю я прямо. Рентген будет стоить $12.00. Ну что ж. Что такое 12 долларов, думаю я. Может, в этом действительно что-то есть. Я еду в холодную страну. «Сколько времени это займет?» – «Я думаю, не больше часа». Я одеваюсь и ухожу с ним. Он быстро забирается в такси, за которое плачу я – 3 марки. Затем я знакомлюсь с еще одним человеком, г-ном д-ром Э. Оствальдом (Kurfarstendamn, 36). После этого меня заставляют ждать в другой комнате 30 минут, пока они совещаются. Позже, с великой немецкой торжественностью (и громкостью) меня просят раздеться до пояса. Рядом стоит ассистентка – самая строгая девушка из всех медсестер, виденных мною за много лет. Хорошенькая, но холодная. Потом я предстаю перед «еще одним человеком»[124]124
  Имеется в виду доктор Оствальд, упомянутый несколькими строками выше.


[Закрыть]. Те двое через снимок вглядываются в тайны моей грудной клетки. О! «Selva schovere!» О! «Nicht gut». – «Sehen sie here. Und here»[125]125
  Диалог врачей: «Влажный… (далее неясно, очевидно, с плохой записи)» – «Нехорошо!» – «Смотрите здесь и здесь» (пер.).


[Закрыть] Я чувствую себя хорошо, но начинаю подозревать, что меня ждут ужасные новости. И, как только это все это закончилось, то есть мне измерили кровяное давление и назадавали разных вопросов, мне действительно сообщили важные новости. У меня расширение аорты, и из-за этого она давит на левое легкое и производит то, что они называют «бронхит». Но что еще хуже: мое состояние очень плохое, очень. В любой момент я могу заболеть. Я не должен и думать о поездке в Россию, но если я все-таки туда поеду, то нужно, чтобы меня кто-то сопровождал (желательно светило медицины). Да вижу я это все насквозь – они думают, что я миллионер. Разве я не американец? Разве я не остановился в отеле Adlon? У меня выражение сомнения на лице – так разве можно поступить иначе? Я даже не поверю, покачаю головой, если у меня ничего не найдут. В любом случае, конечно, сейчас я не должен ехать в Россию. Скорее я должен остаться здесь или уехать в санаторий, где меня можно было бы наблюдать. Через месяц или два, или три смогу вернуться в Америку – но никак не в Россию. Мое состояние просто не позволит этого сделать.

«Ой ли?» – думаю я себе. Но вслух говорю: «Господа, это все очень интересно, но слишком неожиданно. Для меня все происходит слишком быстро. Прежде всего позвольте вам сказать, что я ни в какой санаторий не поеду, а поеду в Россию. Возможно, здоровье мое и плохое, но, знаете, я смерти не боюсь».

«Ну кто же говорит о смерти? Нет, нет. Не поймите нас неправильно. Все не так плохо. Ваша болезнь не так уж серьезна. Тем не менее вы очень больны. Ваше здоровье внушает опасения. Может быть, вам угодно, чтобы мы вас направили к другому врачу?» – «Нет. Нет. Я не пойду ни к какому врачу, кроме того, которого сам выберу – с помощью своих друзей. Затем, если то, что вы говорите, окажется верным, я не поеду в санаторий, а вернусь в Соединенные Штаты. Но даже если бы я лег в санаторий здесь, это был бы мой личный выбор». И смотрю на них. «Отлично! Отлично! Все будет так, как вы захотите», – но я вижу, что не все так уж отлично. Опять переговариваются. Приносят снимки легких. «Да вы сами посмотрите». Да я ничего не понимаю в этих снимках, настаиваю я. Я не могу читать снимки с той квалификацией, с которой это делают они. Но поскольку они так волнуются, я сделаю вот что. Пусть каждый из них напишет мне письмо с объяснением моей болезни, я пошлю эти письма вместе со снимком другому врачу и, если он с ними согласится, я дам знать об этом. Если же нет, то будем считать этот инцидент исчерпанным. Устраивает такой подход?

На этом и порешили, и врачи тут же продиктовали соответствующие письма. Они вынуждены согласиться. Диктуют два письма. Снимок будет отправлен в отель. Я уезжаю с письмами, и – вот она, человеческая натура – мне становится интересно, что же со мной не так. Я чувствовал себя довольно хорошо – стал немного задыхаться в прошлом году, тем не менее – будь что будет, главное без них. Мне не нравится их подход. И еще счет. Помнится, что за рентген просили $12, но теперь просят 20. И моложавый врач спокойно заявляет, что я ему должен 100 марок ($25,00) за два визита. Я плачу – и потом узнаю, что оба этих счета слишком велики для двух таких молодых берлинских врачей, что, как правило, Бёнхайм получает не более $5 США за вызов, и это считается много. 10 марок за визит должно было быть достаточно.

Теперь – в отель. Захожу – звонит телефон. Это Льюис. Могу ли я поужинать с ним и с Дороти Томпсон? Я не могу. Договорился с герром Карлом Федеру. Ну, а как насчет чая? Я начинаю расспрашивать о врачах; описываю ему ситуацию. Он очень заинтересовался. Говорит, что не знает, но узнает. Почему бы не прийти и не поговорить. Я соглашаюсь и сажусь на такси до отеля Hercules – 13 Kaiser Freiderich Wilhelm Strasse. У него очень большой номер в старой немецкой гостинице. Я излагаю свое дело. Он говорит только о том, что делал раньше. В 6:30 я ухожу и спешу обратно, чтобы встретиться с Федеру. Он пришел с Эльзой Кашель, которая родилась в Америке и прекрасно говорит по-английски. Она жила в России. С ним и с ней я еду в ресторан Huttes на Potsdammer Platz – это, по-моему, что-то вроде курорта, где собираются все околохудожественные, окололитературные и околотеатральные гранды Берлина. Г-жа Федеру по-настоящему симпатичная и приятная женщина. И директор школы Элизабет Дункан здесь, в Берлине. С ними звездная ученица – худая, решительная и напористая девушка. Ах, какая она чудная – изумительно! Там, где-то там был какой-то танцевальный вечер. И там был г-н Иосиф [нечитаемо] из Мюнхена – критик, юморист, и я не знаю, что еще. Мы сидим и ужинаем. Тут два вида вина. И восхитительный omlettes confiture[126]126
  Omelette confiture – простой омлет с джемом или мармеладом, свернутый в трубочку и посыпанный сахаром.


[Закрыть]. Я сижу до тех пор, пока могу, то есть примерно до 11 [вечера], а затем оплачиваю счет и с извинениями откланиваюсь. Чувствую себя не слишком хорошо. По дороге меня нагоняет тоска по родине. Я здесь – почти за 4000 миль от Нью-Йорка. Уже девять или десять дней, по крайней мере. И я заболел – может быть, серьезно. А вдруг – смертельно? А Хелен так далеко. И мне так плохо. Я чувствую себя совершенно несчастным и посылаю ей каблограмму из двадцати слов. О, если бы она была здесь. Несколько часов лежу в постели и чувствую себя сиротой – всеми отвергнутым, в утлой лодчонке.