Текст книги "Драйзер. Русский дневник"

30 окт. 1927 года, воскресенье, Берлин, отель Adlon

Утро ясное, и я чувствую себя немного лучше, но только немного. Решаю завтракать в отеле. Беру N.-Y. Tribune и читаю о России – о хитростях большевиков. Положительно, загадка российского правительства растет не по дням, а по часам. По крайней мере, для меня, человека, который находится в тысячах миль от границы, она все еще остается загадкой. Крестьяне голодают – и они не голодают. Они поддерживают существующее правительство – и они этого не делают. Москва – холодный, запущенный, хотя и привлекательный город, и его климат, право, не хуже берлинского. Вода непригодна для питья – вся вода в России такова, там можно заразиться тифом, и при этом в Москве положительно лучшая питьевая вода в мире. Советские лидеры – лжецы и обманщики, и наоборот. Они могут заимствовать все деньги, которые им нужны, – и это не так. Ленинград – холодный, заброшенный, малярийный город, и при этом он грандиозен – как, скажем, Амстердам или Венеция, с красивыми западными зданиями, но при этом с некой восточной фантазией. В Москве или Ленинграде можно жить в гостинице, как в Нью-Йорке или Берлине, – и нет, никак нельзя! Положительно я сдаюсь. Голова пухнет, невозможно понять, кому верить. Бесконечное число людей, к которым нужно обращаться за информацией. Вчера вечером за ужином Эльза Ригле – ей за 50, она энергичная, все еще неплохо выглядит, родилась в России, грамотный наблюдатель и даже статистик – направила нас в квакерский центр в Москве. Там можно надеяться узнать правду, потому что у них есть рабочие по всей России, которые говорят по-английски и которые постоянно приезжают и уезжают. Адрес – Boris Oglebsky, Perelook 15 [127]127
  Так в оригинале, имеется в виду Борисоглебский переулок в районе Арбата (ред.).


[Закрыть], спросить мисс Энни Хейнс из Хейверфорда, Пенсильвания. Было бы хорошо перед этим ей написать о том, что я приеду, и попросить комнату. Но обо мне должны заботиться Советы. Да, но я должен быть там, где правдивая информация будет бить ключом.

В любом случае хороший совет. Я должен взять все свои наличные деньги – около 1700 долларов, кстати, – и купить на них рубли в Берлине. Кто-то только что написал, что в Москве мы сможем получить за доллар только 2 рубля 90 копеек, тогда как здесь, в Берлине, за доллар сейчас можно получить от 4 до 4,20 рубля, я решаю провернуть выгодную сделку на рынке немедля. Но сегодня воскресенье, и пока я размышляю над всем, что слышал, решаю закончить статью для Metropolitan Syndicate – и делаю это[128]128
  Вероятно, имеется в виду публикация Dreiser on Matrimonial Hoboes // New York American. 1928. 11 March, E4.


[Закрыть]. Между тем приходит Бруно Майзельс – немецкий критик. Он хочет, чтобы я пришел к нему к обеду. Я соглашаюсь. В это время звонит Льюис. Он только что нашел врача. Это профессор, доктор К. Р. Шлайер, главный выездной врач больницы Августы Марии[129]129
  Очевидно, имеется в виду госпиталь имени императрицы Августы (ред.).


[Закрыть].

Он дает мне адрес. Поскольку это так важно, я звоню Шлайеру, и он просит меня приехать немедленно. Он оказывается одним из тех здравомыслящих немцев, на которых можно положиться, – высокий, светловолосый, серьезный. Говорит по-английски с «зис» (this) и «зат» (that). Я показываю ему письма двух моих докторов и рентгеновский снимок. Он становится серьезным, но хочет провести свое исследование. Просит описать все симптомы. Я рассказываю свою историю. Он сразу же решает, что у меня в сердце – и в системе кровообращения – все хорошо. Затем исследует мочу. В ней тоже нет ничего плохого. Наконец он говорит, что, если я приеду к нему в больницу Августы Марии, то он проверит кровь и мокроту. Но он тоже опасается, что климат России будет для меня вреден. Обязательно ли я должен ехать? Может быть, мне лучше вернуться в Америку и поехать летом? Я с ним не спорю, но решаю поехать в Россию. Возвращаюсь в гостиницу и нахожу там Майзельса. Мы говорим о Берлине и о том, где здесь можно поесть. В итоге решаем ехать в Bedjerre. После этого он звонит своей жене и еще нескольким людям, которые должны выступить в качестве переводчиков, хотя мы и так хорошо понимаем друг друга. Так проходит еще один немецкий вечер – на этот раз с молодыми немецкими литераторами. Я мог бы их описать, но они мне не очень нравятся. Жена Майзельса очаровательна, а он всегда интересен, но не очень глубок. В Bedjerre с десяток девушек откровенно предлагали себя, но ко мне никто не подошел. Мы взяли коньяк, две бутылки вина и стейки. Стоило это все 35 марок – практически девять долларов США. Говорили больше о Германии. Литературы мало. Лучшими по-прежнему остаются американские фильмы. Меня всегда поражает низкое состояние европейского вкуса, который воспринимает это как непреложную истину. В 11 [вечера] – в немецкую кофейню, где еще больше художников и писателей. Откуда они все берутся? Я встречаю чрезвычайно умного немца, который был в России. Он рассказывает об огромных размерах страны – 1/6 часть суши; о различиях в климате; о Тифлисе на Кавказе – это как Ривьера; Одессе – там тепло, наверное, как в Техасе. Там 61 территория – или похожие образования. Они самоуправляемы, но соглашаются с коммунистической идеей и используют советский механизм лидерства и руководства. Он любит Москву – очень, это красивый город, но Ленинград еще интереснее, город, построенный царями, чтобы убежать, как он полагает, от чисто азиатского влияния, которое сильно ощущалось в Москве; здания все западные. Он построен более систематически, нежели Москва. Но там очень влажно и потому очень холодно зимой. Нужно тепло одеваться. Не лучшее место для человека с проблемными легкими… Опять-таки вода повсюду в России плохая. Пить ее нельзя. Тиф. Но жить можно; еда хорошая. Нужно наслаждаться различиями, а не удобствами. Затем он обращается к американской литературе. Находит ее интересной с точки зрения описания; с психологической или духовной стороны в ней ничего нет. Так он думает о писателях последних 20 лет. Я соглашаюсь.

* * *

Русские больше всего пострадали от тирании и неверного правления, поэтому они дальше продвинулись к свободе.

31 окт, 1927 года. понедельник. Берлин, отель Adlon

Сколь многое у немцев меня интересует.

Больница Августы Марии — [нечитаемое слово]. Завтрак с Виндмюллер, общая болтовня. Лекарства. Я говорю о статье в MS[130]130
  Metropolitan Syndicate (пер.).


[Закрыть] и письме. Эдвард Фитцджеральд звонит по телефону, а затем приходит, чтобы забрать MS. Я отдаю ему отредактированную статью. Звонят по телефону Льюис, а также секретарь американского посольства. Звонит Федеру – узнать, могу ли я выйти во вторник вечером. Там должна быть фрау Фейхтвангер. Я наконец освобождаюсь и пишу до 11 вечера. Потом в соседний ресторан за омлетом с коньяком – и в постель. Ресторан напоминает мне старые заведения Сент-Луиса.

Вторник, 1 ноября – пишу до полудня. Виндмюллер рассказывает мне о неграх и о своих приключениях. Выхожу за туфлями и забираю их. Затем в отель. Приходит Фитцджеральд, [нечитаемое имя], корреспондент London Post. В основном по России, Европе. Самый интересный – Фитцджеральд. Мы едем к Федеру. Опоздали! Вечер. Гостиница, я снова пересматриваю MS. Спать. Доктор Шлайер звонит, чтобы сказать, что у меня все Ок.

2 нояб. 1927 года. среда. Берлин, отель Adlon

Льет как из ведра. Ни слова об отъезде. Звонит Синклер Льюис. Говорит, что Харрис[131]131
  Фрэнк Харрис (1855–1931) – ирландский писатель, журналист и издатель.


[Закрыть] в отеле. А также Гауптман[132]132
  Герхарт Иоганн Роберт Гауптман (1862–1946) – немецкий драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1912 год.


[Закрыть]. Иду на встречу с Харрисом. Покупаю рубли на 200 [долларов]. Ни слова об отъезде. Иду в здание «Рабочих». [Нечитаемые слова] нет. Звоню в ам. посольство. Они меня ждут. Фрау Фейхтвангер! Звонит Нойзе. Оплачиваю счет. На вокзал с Нойзе. Цветы. Коммунисты. Скрываюсь в купе.

3 нояб. 1927 года. четверг. на пути в Россию

Польские равнины. Как Канзас. Как Чехословакия. Мой попутчик. Дома крыты травой. Нечто тяжелое. Варшава. Мне это не нравится. И поляки тоже. Завтрак моего французского товарища. Художнику должно быть хорошо в польской деревне. В ней есть «атмосфера». Можно понять Шопена, Сенкевича, Падеревского, которые там выросли[133]133
  Драйзер упоминает здесь композитора и пианиста Фридерика Шопена (1810–1849), писателя Генрика Сенкевича (1846–1916), автора романа «Камо грядеши» (1896), который получил Нобелевскую премию по литературе за 1905 год, и Яна Падеревского (1860–1941), пианиста и композитора, который в 1919 году некоторое время был премьер-министром Польши.


[Закрыть]. Длинные полосы зеленой травы или черной почвы, окаймленные темными елями. Бесконечные серебристые березки; очаровательные, хотя (возможно) с санитарной точки зрения ужасные крестьянские дома или лачуги с крышами, крытыми зеленым дерном. Обширные плоские болота, реки и озера. Полные, крепкие девушки и женщины, а также грузные и при этом по-своему колоритные мужчины. Идеальная земля для такого темперамента, о котором писал Тургенев. Покосы, укрытые скирды и стога сена. А вот… Здесь, оказывается, есть хорошие беленькие оштукатуренные одноэтажные домики и неплохие дороги[134]134
  В этом месте Драйзер сделал в тексте дневника небольшой рисунок, передающий типичную форму этих домов.


[Закрыть]… Белосток. Гололед. Много новых зданий. Впечатляющего вида офицеры и полицейские в теплых и явно удобных мундирах мелькают там и сям – просто кладезь условностей, изобретательности и сексуальности. Пара девушек в нарядной одежде, шелковых чулках и туфлях – и тяжеловесные крестьянки во множестве юбок, с волосами, собранными в пучки, и с дешевыми сумками. Дороги в основном грязные и очень плохие. Судя по тому, что я вижу, весь мир пытается решить жилищную проблему – в том числе и Польша. За Белостоком – снег, первый снег, который я видел в этом году. Группки домиков, крытых дерном или соломой, они тесно прижаты друг к другу, но стоят на этих великих равнинах на огромных расстояниях друг от друга. Леса, открытые пространства, тоскливые равнинные реки, снова леса, а затем группа таких домиков. Как одиноко. Ни души в поле зрения. Лошадь, ну, может быть, корова или две. Несколько свиней, подрывающих корни. Возможно, именно от этой земли здешние рабочие, греясь у огня в холод, и приобретают свой характер, в котором тесно переплетены чувства любви и ненависти. И эти далекие, далекие отсюда города – Берлин, Париж, Лондон. И общая интенсивная жизнь этих миллионов и миллионов (если не больше) куда-то бессмысленно спешащих людей, не остающихся в одиночестве. Даже в поезде, когда я проезжал эти места, меня пробивала дрожь. Мне зябко от одиночества сельской жизни – а у них она вся проходит здесь. Я рад, что доехал до Волковыска – с его, как обычно, белым зданием вокзала. Почему поляки и чехи так любят белые вокзалы? Почти все дома у них новые, длинные и желтые – возможно, на две или три семьи. Мне это все почему-то напоминает Миссури, Айову, Канзас… Эти фургончики с лошадьми, которые никак не умрут от тяжелой работы.

Тучи ворон, летающих над снегом, я думаю об отступлении от Москвы [нечитаемое слово]. Длинная процессия из крестьянских фургонов, возвращающихся с полей в сумерках – их тут сотни. Впервые я вижу «тройку» и ощущаю реальность, которую изображали русские писатели. Но это Польша. В 17:00 нам предлагают чай с пирожными. Все новые и новые станции. Ужин – рядом с российской границей. В вагоне-ресторане отказываются от русских денег. Марки, злотые, доллары – да. Но не рубли. Подъезжаем к […]. Граница. Прекрасная польская станция. Множество полицейских и солдат. Теряем здесь еще час. Там, через границу, – Россия, Негорелое. Сейчас ночь. Снова солдаты и люди, паспортный контроль. Но сразу чувствуются перемены. Как-то все более мягко, более эмоционально, менее «железно». Мне стало ясно, что здесь пересадка. «Дорогой товарищ». Перегрузили мои сумки, я захожу в зал, который оказался залом приема делегатов. Группа. Речи. Ответы. Нам дают поесть. Г-н Джи из Чикаго – китайский делегат из Чикаго, который знает обо мне. Г-н Лео из Сан-Франциско (Университет имени Леланда Стэнфорда), который также знает обо мне. Оба говорят по-немецки. Потом под звуки оркестра группу провожают к поезду, и меня помещают в одно купе с г-ном Джи. Он говорит: «Я не ожидал столь многого на этой земле». Еще выступления – на этот раз делегаты – в том числе г-н Лео – из поезда, но по-немецки. Он тоже против Das Kapitalisms. я оставляю свои сумки. Телеграмма из Москвы переводит меня в отдельное купе. Постель застилают только к полуночи. Неопрятный французский товарищ по соседству.

Москва

4 нояб. 1927 года. пятница, в России

6 утра. Снегопад. Север, похоже, пристрастился к маленьким красным фургончикам, запряженным одной лошадью. Как и в Норвегии, здесь зимой защищают железнодорожные пути от снега живыми изгородями или заборами с двух сторон полотна. Насколько я вижу, это настоящий народ великих русских писателей – Толстого, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Салтыкова. Изображенные ими типы можно увидеть повсюду[135]135
  Михаил Евграфович Салтыков(1826–1889) – поэт и сатирик, писавший под псевдонимом Н. Щедрин. Салтыков, как и Достоевский, был членом кружка петрашевцев и за свои ранние сочинения был сослан в Вятку Самое известное его произведение – многотомный роман «Господа Головлевы», написанный в 1875–1880 годах.


[Закрыть]. Тугодумные и все же проницательные крестьяне; самонадеянные и даже сейчас, при коммунизме, пользующиеся определенной властью мелкие чиновники (проводники на железной дороге, начальники вокзалов и т. п.). я вижу, как крестьянин в драном пальто и шапке проходит перед чиновником и приподнимает эту шапку. Я вижу, что представители рабочего класса сознательно и довольно неохотно, но тоже это делают. Та быстрая, нервная энергия, которую часто можно видеть даже у самых обычных американских рабочих, здесь не востребована.

Сейчас 2:30 [дня], мы должны прибыть в 3. В соседнем купе французские коммунисты явно пишут речь, с которой собираются обратиться в Москве к иностранным товарищам – они позаимствовали для этого мою авторучку, я постоянно слышу слово «confreres» (собратья) с характерной французской интонацией. На чисто французский манер произносятся также слова «Vive la Commune» («Да здравствует Коммуна». – Пер.) и «capital» (столица. – Пер.). Чувствуется, они потрясающе проведут время, когда туда доберутся. А вот и сама Москва. Пока не очень впечатляет. По далекой дороге – по крайней мере так видно из окна поезда – мчится автобус. За пределами города появилось небольшое количество новых домов. Когда поезд остановился, оркестр заиграл мелодию, которая, как мне объяснили, является «красным» гимном, – «Интернационал»[136]136
  «Интернационал» – революционная песня, впервые исполненная во Франции в 1871 году, а затем ставшая популярной как гимн коммунистических рабочих и им сочувствующих.


[Закрыть]. Совершенно не воодушевляет. Зазвучали речи – возможно, среди них и та, в сочинении которой я опосредованно принял участие. Но специальные посыльные (между прочим, оба евреи) уже нашли меня и повели к автомобилю, который должен доставить меня в Grand Hotel на Красной площади[137]137
  Grand Hotel – гостиница в Москве, в которой часто останавливались западные гости. Этой гостиницы больше нет (ред.).


[Закрыть]. Но что это за жалкая кучка авто перед вокзалом! В самом захолустном городишке Джорджии или Вайоминга нашлись бы машины получше. А люди! Смесь европейцев и азиатов! Интернациональная азиатская жизнь с некоторой примесью европейской. Всюду нелепость, обветшание и ветхость; старые – и вообще не очень приглядные постройки в смеси с экзотическими театрами, залами и, конечно, церквями. Одряхлевший «Луна-парк»[138]138
  «Луна-парк» в пригороде Берлина Грюнвальде был популярным местом общественных развлечений.


[Закрыть].

Я поселился в номере 112 на третьем этаже: стиль – рококо и потертый «гранд». Но говорят, что номер дорогой. Почти мгновенно появляются г-н Динамов из государственного издательства и девушка, которую я принимаю за его молодую любовницу[139]139
  Сергей Динамов (1901–1939) – главный покровитель Драйзера в советских литературных кругах и редактор первого советского издания сборника произведений Драйзера. Динамов – большевик, после революции служил в Красной армии. Перед своей безвременной смертью он работал директором Литературного института красной профессуры.


[Закрыть]. Они переполнены чувством долга, я в их глазах важен необычайно. Ах, у вас будет это и у вас будет то. Кого я хочу увидеть? С кем встретиться? Мне же интересно, кто захочет встретиться со мной. А список сверстан. Пока мы разговариваем, прибывает представитель Chicago Daily News. Он пришел, чтобы предложить использовать его стенографистку, его документы и книги. У него номер в этом же отеле. Примерно через десять минут приходит Скотт Неринг, пересекший Тихий океан и Азию[140]140
  Скотт Неринг (1883–1983) – американский социалист и радикальный активист. Он был уволен с преподавательских должностей в Пенсильванском университете и в Университете Толидо (штат Огайо) за свои политические взгляды и пацифизм. Его лучшая и самая известная книга – «Сотворение радикала» (The Making of a Radical, 1972).


[Закрыть]. Он хочет быть полезным – «умудрить» меня сведениями о России – и обещает стать моей правой рукой. Потом возникают господа Биденкап и Крит – один из них является представителем американского филиала «Международной рабочей помощи», другой – французского. Они хотят быть полезными при составлении плана моей поездки. А после них появляется представитель Associated Press. Он хочет отправить каблограмму и пригласить меня на вечеринки, я решаю перенести это приглашение на предстоящую неделю. Примерно в 10 [вечера] я прекращаю дела, заказываю еду и ем, пока кто-то напрасно названивает по телефону. Потом я набрасываю вопросы, которые можно было бы задать Сталину. Пишу три письма, одно из которых – Хелен, и отправляюсь на боковую. Пока я не видел в Москве ничего похожего на красные сапоги.

5 нояб. 1927 года. суббота. Hotel Grand. Москва

Положительно русские – странные и замечательные люди. Я провел полдня в их главной и самой суровой тюрьме. Это устроил для меня Биденкап – мелкий, агрессивный, самоуверенный и напористый, но знающий человек (я так думаю), настроенный скорее прокоммунистически или по крайней мере воображающий, что он так настроен. Он пришел в 9:15, чтобы сказать мне, что я не должен этого пропустить. Это будет иллюстрировать коммунистические идеи о преступлении, наказании и перевоспитании. И действительно, это так и было… В такси с тремя другими людьми и переводчиком я поехал в […] тюрьму[141]141
  Вероятно, Бутырская тюрьма, построенная в 1879 году у Бутырских ворот в Москве.


[Закрыть]. Тюрьма построена буквой «К» и состоит из пяти этажей камер, находящихся друг над другом. Запах. Камера. Но все это значительно лучше того, что было тут в царские времена. Все подземные камеры заброшены или превращены в рабочие цеха с текстильными машинами. Старая центральная часовня с каморками, из которых через небольшие окошки заключенные могли наблюдать за службами или получать благословление священников, превращена в общественный зал для заключенных, где показывают кино и устраивают другие развлечения. Больше нет одиночного заключения в старом смысле этого слова. Сегодня существуют только пять видов наказания – следующие […]

Здесь был парикмахер-убийца, получивший десять лет. Шеф-повар – тоже убийца. Один из интересных заключенных – старый и простоватый на вид, но, возможно, просто лукавый человек, который в царские времена был агентом-провокатором. С одной стороны, он примыкал к нигилистам и помогал им в попытке взорвать царский поезд. (Попытка потерпела неудачу, но он по крайней мере принял в ней участие – или должен был это сделать.) С другой стороны, после того, как царь был убит, а секретные бумаги полиции оказались в руках красных, выяснилось, что этот человек получал деньги от полиции и за наличные помогал искать нигилистов. Все это он рассказал в ответ на вопросы, заданные нашим гидом с подачи участников экскурсии, и рассказал достаточно просто и прямо. Его спросили, жалеет ли он о случившемся. Да. Он ошибался. Относились ли Советы к нему справедливо с момента раскрытия его преступления? Да. Была ли жизнь в этой тюрьме достойной – гуманной? Очень. Когда он выйдет на свободу? Через шесть лет. «Застрелить надо было этого кровавого ублюдка», – сказал англичанин, стоявший позади меня.

Был там еще один интересный узник, священник из маленькой русской деревни. Вместе с другим человеком он задумал убийство, осуществил его и был приговорен к 10 годам – максимальный срок наказания по новому закону. Но кто «он»! Персонаж из оперы-буффа. Камбоджиец! Или кореец. В высокой соломенной шляпе, размером и формой напоминающей шелковое сито, – и это все было водружено на голову с помощью какой-то желтой шелковой ленты.

И длинное грязное ветхое, но все же шерстяное пальто, подпоясанное льняной тряпкой. И бледные слабые глаза. Странные китайские лицо и фигура. И все же кто он: сумасшедший, фанатик, невротик-мечтатель? Возможно, да, а возможно, нет. Сегодня русские юристы чрезвычайно осторожно воспринимают нервные болезни в связи с преступностью… Через переводчика я разговариваю с ним. Его голос и жесты указывают на химический космос, столь далекий от моего, как будто я разговариваю с существом из другого мира. Достоевский с его самыми неустойчивыми психологическими отклонениями никогда не создал бы более невероятную фигуру или характер, нежели этот. Да, он был священником в деревне за 300 миль отсюда. Правда, его обвинили в убийстве – его и еще одного гражданина. Но его обвинители ошиблись. И на сколько его приговорили? На десять лет. А можно сократить срок трудом или хорошим поведением? Да – до шести лет. Разрешается ли ему ежегодно выходить из тюрьмы на каникулы? Да. И он после его освобождения вернется в те места, где был осужден? Да. Зачем? Именно там он родился! Сможет ли он вернуться к нормальной жизни? Он надеется, что да… я оставил его в странном сне в одном из помещений тюрьмы – он опирался на каменную стену своим тонким, почти высохшим плечом.

Одной из странностей этой тюрьмы было то, что на тюремной кухне в связи с 10-й годовщиной Октябрьской революции 1917 года они выпекли каждому из заключенных по одному фунту белого хлеба; обычно их из года в год кормят другим хлебом. Он темно-темно-коричневый, сырой и кислый – вкус, которого я не выношу.

Охранники здесь не имеют оружия. Запрещается убивать заключенных в случае попытки побега. На главном дворе висит баскетбольная корзина. Мы возвращаемся в гостиницу и находим Динамова. Мы обедаем в отеле, и у него есть план прогулки, после которой я должен встретиться с Биллом Хейвудом[142]142
  Уильям Д. Хейвуд, Большой Билл (1869–1928), известный профсоюзный деятель, организатор «Индустриальных рабочих мира». Хейвуд был известен своей способностью объединять ради общего дела трудящихся, принадлежавших к разным этническим и религиозным группам. Драйзер познакомился с ним раньше в Чикаго и использовал стачку 1913 года на шелковом производстве в Патерсоне (Нью-Джерси), в которой активную роль играл Хейвуд, в качестве фона для своей одноактной пьесы «Девушка в гробу» (The Girl in the Coffin, 1913). См. Newlin Keith. Dreiser’s The Girl in the Coffin’ in the Little Theatre // Dreiser Studies. 1994. Vol. 25. P. 31–50. Заключенный в тюрьму за свою деятельность Хейвуд в 1920 году вышел из нее под залог и скрылся в Советском Союзе, где стал первым управляющим американской Автономной индустриальной колонии Кузбасс, занимавшейся добычей угля. Вынужденный уйти на пенсию из-за диабета, он стал пенсионером советского правительства и жил в номере на втором этаже гостиницы «Люкс». Хейвуд умер 18 мая 1928 года; часть его праха захоронена у Кремлевской стены, часть – на кладбище Вальдхайм в Чикаго.


[Закрыть]. После обеда приходит Биденкап и предлагает переехать в другой помер, с видом на ворота, ведущие на Красную площадь, я решаю переехать, но сначала – поспать. Звонит Дороти Томпсон, но я притворяюсь спящим. В пять мы переходим в новый номер (302) и заказываем ужин. Я пишу письма, а потом мы выходим на прогулку, но идет дождь. Вместо прогулки мы берем такси до отеля «Люкс»[143]143
  Отель «Люкс», переименованный в 1953 году в гостиницу «Центральная», был построен в 1911 году. Когда большевистское правительство перебралось из Петрограда в Москву, отель был зарезервирован для партийных функционеров. В 1920 году он был закрыт для широкой публики и использовался исключительно Коминтерном. Здесь советское правительство размещало иностранных гостей и европейских коммунистов; в отеле были приняты серьезные меры безопасности. Для прохода сюда, как указывает Драйзер, необходимо было предъявить паспорт. Собственные ресторан, магазины и даже поликлиника сделали «Люкс» похожим на небольшой город в городе.


[Закрыть]. Меня просят показать паспорт (так делают все посетители этого здания), потом мы с Динамовым отправляемся в номер Рут Корнел[144]144
  Драйзер имеет в виду Рут Кеннел.


[Закрыть]. Я ясно вижу, что между ними существует сексуальная связь; после разговора мы спускаемся вниз, в номер Хейвуда. Комната забита какими-то сомнительными радикалами.

Вильям Дадли Хейвуд, более известный как Большой Билл Хейвуд, лидер организации «Индустриальные рабочие мира»

Сам Хейвуд страшно постарел. Я бы никогда не поверил, что такой сильный человек мог стать таким серым, вялым и обрюзгшим. Но жизнь потрепала его, как она треплет нас всех. Он сказал, что был болен – очень болен – два года назад. Кроме того, год назад он женился на русской женщине. Она появилась позже – такая славянская рабыня. Он также написал мемуары и теперь по-детски гордится тем, что сумел это сделать[145]145
  Воспоминания Хейвуда были опубликованы в книге: Bill Haywood’s Book: The Autobiography of William D. Haywood. N. – Y.: International Publishers, 1929.


[Закрыть]. Но он признал, что его время прошло, и это был его последний выстрел (до того – стачка шахтеров Колорадо, Лоуренс, Лоуэлл, Паттерсон, «Индустриальные рабочие мира» и суд в Чикаго). я не мог в это поверить. Могу ли я прийти снова, прочитать несколько глав из его книги и сказать ему, что я о ней думаю. Я сказал ему, что приду. После этого выхожу к Рут Корнел (см. примеч. выше. – Ред.) и Динамову и хочу попрощаться. Но она выходит в холл вслед за мной и объявляет, что мне надо пройтись. Она предлагает составить нам компанию, что мы и делаем – а пока ходим, осматриваем убранство города к Красному празднику. Когда мы добираемся до отеля, она предлагает прогуляться по Красной площади, и я соглашаюсь, после чего Динамов уходит; был то разрыв или нет – не могу сказать. Мы осматриваем главный советский магазин[146]146
  Драйзер имеет в виду универмаг ГУМ, фасад которого длиной более 800 футов (примерно 245 м) примыкает с восточной стороны к Красной площади. Построенное в 1893 году здание первоначально называлось Верхними торговыми рядами, а его многочисленными магазинами владели купцы – поставщики царского двора. После революции здание было национализировано и стало известно как крупнейший магазин в Советском Союзе, ГУМ – Государственный универсальный магазин.


[Закрыть]. Мавзолей Ленина, и она сообщает мне, что из-за склонности русского характера к суевериям Ленин уже стал святым. На самом деле – пока еще – Центральный комитет не осмеливается похоронить или сжечь тело. Оно стало святыней. Поэтому в русском сознании возникла идея, что до тех пор, пока тело находится здесь (и, наверное, только в этом случае), в России будут жить коммунистические принципы! Потом мы осматриваем могилу Джека Рида[147]147
  Имеется в виду Джон Рид (1887–1920), американский рабочий лидер, писатель и публицист. Рид приехал в Россию в августе 1917 года, чтобы освещать революцию, в ходе которой он с энтузиазмом поддерживал большевиков. Вернувшись в 1918 году в США, он помогал организовывать различные социалистические и коммунистические группы, читал лекции и много писал. Его самая известная работа – «Десять дней, ко-


[Закрыть] и возвращаемся в отель. Я жалуюсь на одиночество, и она понимает меня. Мы наконец достигаем взаимопонимания, и она остается до двух. Уходя, она просит меня не провожать ее и обещает вернуться завтра или в понедельник.

6 нояб. 1927 года, воскресенье. Москва, Hotel Grand.

Опять серый и дождливый день. Большую часть дня я пишу. Утром БОКС […], которое здесь берет на себя заботу о таких гостях, как я, прислало мне гида-переводчика на весь день. Но я отпустил его, попросив вернуться к часу. Между тем меня ждут разные посетители: проф. Г. У. Л. Дана из Новой школы социальных исследований в Н.-Й.[148]148
  торые потрясли мир» (1919). Вскоре после публикации книги Рид вернулся в Россию, где встретился с Лениным и стал членом Исполкома Коммунистического интернационала. В следующем, 1919 году он умер от тифа и был похоронен на Красной площади у Кремлевской стены. С 1929 года в Соединенных Штатах стали возникать клубы Джона Рида, которые объединяли авторов, придерживавшихся левых взглядов.


[Закрыть], Скотт Неринг, представитель Chicago Daily News, глава […] и другие. Они рассказывают мне разное о России и о том, что ждет меня здесь. После праздников мне должно быть позволено увидеть некоторых вождей и руководителей Коммунистической партии, которые правят в России, а после этого мне дадут гида и обеспечат переезд и проживание в тех пунктах России, которые я захочу посетить. Неринг предлагает взять Рут Корнел[149]149
  Генри Уодсворт Лонгфелло Дана, преподаватель Новой школы (New School); автор «Справочника по советской драме» (Handbook on Soviet Drama, 1938) и книги «Драма в России военного времени» (Drama in Wartime Russia, 1943).
  ² Драйзер не сразу запомнил фамилию Рут Кеннел (ред.).


[Закрыть], так как она говорит по-русски и по-английски, а поскольку мы уже так близки, мне это представляется идеальным выбором. В 4:30 дня состоится открытие десятидневного праздника, а также прозвучат приветствия иностранных коммунистов и гостей. Мне принесли билет в ложу. Пойду – на открытие по крайней мере…

Рут Кеннел на Красной площади во время визита Драйзера

Было очень впечатляюще, особенно гимн в память павших, который мастерски сыграл оркестр и который огромное собрание слушало стоя. Этот оперный театр внутри и снаружи производит большее впечатление, чем любой другой театр в Европе[150]150
  Драйзер упоминает знаменитый Большой театр. Свой нынешний вид театр принял благодаря реконструкции, проведенной архитектором Альбертом Кавосом (1800–1863) после того, как пожар 1853 года полностью уничтожил внутреннюю часть здания.


[Закрыть]… В пять тридцать я уезжаю; вернувшись, нахожу здесь Рут Корнел (см. выше примеч. ред.) и Динамова. Она должна отвезти меня посмотреть русскую народную пьесу в одной из маленьких школ театрального искусства. Пьеса показывает забавные картины деревенской жизни во время свержения царя и прихода к власти Советов. Она слишком длинная, но если правильно сократить, то в Америке ее может ждать успех. Я уверен. После представления оставляю ее в ложе и возвращаюсь писать…

Русские, безусловно, беспечные люди; практичные в некоторых вещах, безразличные или непрактичные в других. Взять, например, этот отель. С точки зрения архитектуры он всеми своими особенностями напоминает дворец: большие залы, большие номера, пышная мебель в стиле Людовика Великого… И при этом там и сям – рваные ковры, посредственное постельное белье, постоянно что-то ломается, лифты ходят через две минуты, но берут только двоих; неработающие замки; часто после 9 вечера нет горячей воды. Тем не менее обслуга всегда вежлива – за исключением главного офиса, где можно стоять часами, если вы не можете объяснить свою просьбу на языке, понятном конкретному дежурному клерку. А считается, что это международный отель, действующий под непосредственным руководством Центрального правительства СССР…

Вот и в театре, который мы посетили сегодня, был только один вход и не было выхода для 800 или 900 зрителей. И потому все свертки и туфли нужно было оставлять у дверей и почти что в позорной давке сражаться за то, чтобы войти и снова выйти! Само здание театра, которое ранее было действительно великолепным особняком, конфисковано у одной из богатых буржуазных семей. «Где сейчас члены этой семьи? – спросил я – Кто-нибудь знает?» – «Они мертвы либо работают в Нью-Йорке или Париже официантами».

7 нояб. 1927 года, понедельник, Москва, Grand Hotel

Меня будят музыка оркестра и тяжелая поступь солдат, входящих на Красную площадь: трам-там-там. Это начало празднования 10-летнего юбилея. И хотя сейчас всего лишь 8:30, они уже подходят – длинные колонны марширующих войск. Красная гвардия. Курды из Курдистана, донские казаки в длинных летящих шинелях, сапогах со шпорами и меховых шапках. Они движутся верхом на небольших, но явно сильных и быстрых лошадях. Вот несколько отрядов сибирских стрелков. А теперь железнодорожная охрана в огромных длинных шинелях и шапках какой-то особой конструкции – и у каждого на плече винтовка. А вот стражи границы; а вот революционные отряды из далекой Грузии – люди с седыми бородами и в тяжелых теплых одеждах верхом на ладных вороных лошадях. Говорят, что они насмерть сражались с белыми империалистами, и это все, что осталось от большого подразделения бойцов. А вот кавказская артиллерия на легких горных повозках, оснащенных маленькими пушками и пулеметами. И так далее – колонна за колонной до 11 утра. Потом появляются рабочие: сначала прибыли профсоюзные активисты – машинисты, резчики по дереву, стекольщики, обувщики, мебельщики, камнерезы – сто шеренг – и все вооруженные. И после них огромный парад сочувствующих коммунистам – тысячи и тысячи мужчин и женщин, юношей и девушек всех рабочих профессий. Кто в белом, кто в синем, некоторые – в белых шапках, некоторые – в красных. И для русских все весьма радостные и веселые. Они приближаются к воротам на Красную площадь, которая находится прямо перед моим номером, и строятся в четыре сходящиеся колонны по двенадцать человек в шеренге. Марши продолжаются с 11 утра до самой ночи. Они маршируют, чтобы показать миру, насколько велика их вера в Красную Россию. И здесь, где совсем недавно была только нищета, невежество и слепая вера, теперь идут более или менее образованные и обученные мужчины и женщины, юноши и девушки. Здесь можно видеть всевозможные иллюстративные стенды и платформы, наглядно демонстрирующие хозяйственные достижения нынешней России: жатки, сноповязалки, трактора, сенокосилки, моторы, автомобили, стальные балки – то есть всевозможные коммерческие товары, и вокруг транспаранты, транспаранты, которые, как я полагаю, рассказывают миру о том, что Советская Россия больше никогда не попадет под капиталистическую тиранию, или содержат призывы не допустить этого. И постоянные оркестры, приветствия и крики «Ура!». В одном из лозунгов говорится о том, что Мать-Азия (а сегодняшняя Россия находится в основном там) наконец просыпается и теперь будет жить в современных условиях. Этот огромный гигант наконец пробуждается от векового сна – приходит в себя и вступает в новый день с новой миссией. Я никогда не ожидал увидеть такую удивительную картину, как марш азиатов с лицами всех типов – от китайского до европейского, с пением гимнов о братстве и благоговейным приветствием их всеобщего учителя Ленина при проходе мимо его мавзолея. Здесь нет священников, нет лозунгов, только символы человеческой решимости сделать жизнь более терпимой для всех. Я думаю (если только человеческая природа сможет подняться до такой возможности) – это один из шансов для подлинного улучшения человека. Но вполне может быть, что эта программа слишком красива для того, чтобы стать успешной, и это только идеал существования, до которого слабое и эгоистичное человечество подняться не сможет. Тем не менее я искренне надеюсь, что это не так – и это действительно начало лучшего или более яркого дня для всех…

Дневник, лист 110, запись, сделанная Драйзером

9:30 утра. Я иду на Красную площадь смотреть парад с большой трибуны. Встречаюсь здесь со Скоттом Нерингом и его коллегой – неким коллективистом, который только что вернулся сюда после девяти лет жизни в Пекине. Он рассказывает, что экономическое и социальное развитие последних 10–20 лет почти полностью определялось борьбой между коммунистами и некоммунистами. Англия и Япония – как обычно, при американской финансовой поддержке – присоединились к контролю продвижения коммунистов в Южный Китай. Здесь было уничтожено множество больниц, лабораторий, университетов, деловых предприятий и социальных организаций – многолетняя работа по их сооружению пропала впустую. Виды на будущее, по его словам, там были еще хуже. Подобно Нерингу, он также по пути в Москву проехал через всю Сибирь, видел множество городов и деревень. Все люди, особенно крестьяне, одеты бедно, что его подавляло, хотя физически, как ему показалось, они выглядели вполне достойно. Однако в одежде, зданиях и товарах должно произойти еще немало изменений, прежде чем страна станет выглядеть не такой напряженной…